"Россия и большевизм" - читать интересную книгу автора (Мережковский Дмитрий Сергеевич)

РЫЖАЯ КРЫСА[25]

Русская «эмиграция» (нехорошее слово, но другого, общепонятного, нет) есть ковчег над русским потопом. Ной ковчега — сам великий дух России. Как выходит дух из человека, когда он умирает, чтобы снова войти в него, когда он воскреснет, так вышел из России дух и носится в ковчеге по водам, ожидая конца потопа. Долго ли ждать?

«Ной открыл окно в ковчеге и выпустил голубя, чтобы узнать, сошла ли вода с лица земли. Но голубь не нашел места покоя для ног своих и возвратился к нему в ковчег, ибо вода была еще на поверхности всей земли. И помедлил Ной еще семь дней, и опять выпустил голубя. Он возвратился к нему в вечернее время; и вот, свежий масличный лист во рту у голубя; и Ной узнал, что вода сошла с лица земли».

Глухо промелькнула весть, что Пешехонов поступил на службу в Рижское торгпредство. Что это, масличный лист в клюве благовещего голубя?

Прост, как голубь, был Пешехонов всегда, и так же «чист»: «светлая личность», «боец на славном посту», «честный из честных русских интеллигентов», «подлинный израильтянин, в котором нет лукавства»; и вот чем кончил.

Может ли это быть? Не пустой ли это слух? Но подтвердится ли слух или будет опровергнут, сам по себе он удивителен, и всего в нем удивительнее то, что ему никто не удивился, — до того вдруг всем показалось естественным, чтобы Пешехонов кончил именно так. Поступил ли он в торгпредство или не поступил, все равно, — мог, хотел, должен был поступить: только этого и ждали. Не приглашали — сидел, пригласили — пошел; так механически необходимо слился с родною торгпредскою стихией, как маленький ртутный шарик — с большим. Важно, повторяю, не то, было это или не было, а то, что все так мгновенно и неотразимо поняли, что место Пешехонову там, куда он попал; поняли и не удивились, что так долго не понимали.

Канула «светлая личность» в темную воду, пошла, как ключ, ко дну и даже кругов на воде не оставила: все гладко, зеркально, недвижимо. Был человек, как не был; умер, как бы не рождался; сгинул, и никто о нем не вспомнил.

Низость низких душ не удивляет; но как не удивиться, казалось бы, низости «души благородной»? Как не ужаснуться, поняв, что мы погибаем не столько от обыкновенных, сколько от «добродетельных» подлостей?

Тихо сгинул Пешехонов, а сколько из-за него было шуму, сколько «благороднейших» споров! О чем? Стыдно сказать: о том, возвращаться ли ему в Россию или не возвращаться, — в последнем счете, как теперь обнаружилось, поступать ли в торгпредство или не поступать? И вот, когда поступил, — ни слова, ни звука; тишина, молчанье, могила.

Где же друзья Пешехонова, где его союзники, сообщники? Где Кусковы, Прокоповичи, Слонимы, Святополки-Мирские, и сколько других «светлых личностей»? Что ж они молчат? Или рассердиться им на Пешехонова, значило бы на себя рассердиться; за него устыдиться — устыдиться за себя? Молчат, чтобы не сказать: «Все там будем»?

Сам по себе Пешехонов незначителен — мнимая величина, марево. Хорошо, если мы это, наконец, поняли; но надо бы понять и то, что пешехоновский дух страшно значителен, страшно действителен, всегда, везде, а особенно здесь, в нашем эмигрантском ковчеге. Слитный, сложный, многосоставный, «примиренческий», «возвращенческий», «соглашательский», он тысячеобразен, тысячеименен; но самый гнусный для нас из всех образов его, самое зловещее из всех его имен — Крыса.

Почему крыса? Какая крыса? Обыкновенная, большая, водяная, рыжая. Красною была когда-то, но полиняла, порыжела и приняла тоже слитный, смутный, пешехоно-прокоповиче-кусковский «прокукишный» цвет.

Что делает крыса в ковчеге? Грызет, буравит дыру на дне. Зачем? Чтобы спасти ковчежную тварь.

— Ной — старый дурак, — говорит умная крыса. — Выжил из ума, оглох, ослеп; не слышит, не видит, что потоп кончен, воды осталось чуть-чуть, пора выходить из ковчега. Что вы дурака слушаете? Запер нас в клетке, морит в темноте, духоте; губит, а я спасаю — прогрызаю дыру: хлынет в нее вода, угрузнет ковчег, сядет на мель, — тогда помогайте, хватайте, убивайте Ноя, разбивайте ковчег и выходите все на волю, — кончен потоп!

Умную крысу слушает глупая тварь: тесно ей в ковчеге — чистой рядом с нечистою, травоядной с плотоядною, республиканской с монархической, евразийской с эсеровской; евлогьевской с антоньевской; ссорятся, грызутся; воют, ревут, визжат, кричат на все голоса; бунтуют, хотят убить Ноя, а крыса грызет, да грызет, буравит дыру. Что если хлынет вода, погибнет ковчег? Кто спасет? Ной — светлый разум, неподкупная совесть — непримиримый дух России?

— Это черт знает что такое! — говорит некто обуянный крысьим духом в одном собрании крысоловов. — Почему вы, господа, себя одних считаете непримиримыми? Кто поставил вас судьями? Кто дал вам право читать в сердцах, пытать, следить, шпионить, доносить? Это, наконец, возмутительно! Это какая-то эмигрантская чека!

Ну что ж, чека так чека! Наши враги — умные дьяволы; не будем же и мы дураками. На войне, как на войне, и в потопе, как в потопе. Буря над нами, под нами бездна, гибель со всех сторон: одно спасенье — ковчег.

«Осмоли ковчег смолою внутри и снаружи», — сказал Бог Ною. Слово для «смолы» в еврейском подлиннике обозначает «горную», «каменную» смолу, нечто вроде нашего крепчайшего асфальта-цемента. Что же такое эта избранная Богом смола? Совершенная для воды непроницаемость, воде неуступчивость, с водой непримиримость совершенная; бесконечно верная защита от воды, потому что чуть-чуть неверная, — значит мнимая совесть, а мнимая защита хуже никакой: каплю воды пропустит смола — пропустит ее всю, и погибнет ковчег.

Такова природа нашей непримиримости. Тут нет «отчасти», нет меры, нет степени: тут все или ничего; не эволюция, а революция — революция по-нашему, «контрреволюция» по-ихнему; своего рода «большевизм наизнанку», — в самом деле, «чека»; лютая верность, дисциплина лютая; черта, отделяющая «их» от «нас» — черта крови. Страшно? Да, страшно, но ведь и потоп не шутка.

Стоит ли наш эмигрантский ковчег такой смолы? Стоит. Мы — жалкая, стиснутая в темноте, в духоте, друг друга давящая, друг друга ненавидящая, грызущаяся, задыхающаяся, почти издыхающая тварь; но мы же и святое семя послепотопной земли, России будущей. Схлынет вода с лица Ее, и чем Она будет, пустынная, дикая, без этого семени? В этом смысле наше спасенье — спасенье России, гибель наша — Ее; наш ковчег есть Ковчег Завета — союза двух миров, двух России, прошлой и будущей — в вечной.

«И сказал Бог Ною: Я поставляю завет Мой с вами, что не будет уже потопа на истребление земли. Вот Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением вечного завета между Мною и между землею».

Рыжая крыса-дура этого не знает; но знает мудрый кормчий, Ной, правящий путь ковчега по вечным звездам на те вершины вечных гор, что от воды обнажатся первые.

Будем же помнить: только тогда, когда рыжая крыса будет выкинута, дохлая, за борт ковчега, — принесет нам голубь масличный лист.