Николай Никитин Северная Аврора

Предисловие Автобиография

Жили мы в Петербурге…

Детство прошло на Песках. Тогда это была заштатная часть города, обитель голытьбы, мастеровых и мелких чиновников вроде гоголевского Акакия Акакиевича. Мы кочевали по этому району с одного места на другое, словно в поисках лучшего, пока не поселились на Полтавской улице, в одном из домов неподалеку от товарной конторы Октябрьской, тогда Николаевской железной дороги, где служил мой отец. Железнодорожники, ломовики, грузчики ютились в этом уныло-безобразном кирпичном строении, насквозь изъеденном сыростью. Так на задворках столицы прошли мои детские и юношеские годы.

Родился я в 1895 году. Мной руководила мать. Она же познакомила меня с грамотой. Только мать была истинной устроительницей нашей жизни. На заработок отца – двадцать пять – сорок рублей в месяц – существовала семья из трех человек, и я никогда не ходил рваным или голодным.

Отца я почти не знал. Прожил с ним вместе до двадцати лет, будто с посторонним человеком. С работы возвращался он поздно. Часто с матерью мы до ночи ожидали его: она – за шитьем, я – делая уроки. Мать любила петь и песнями отгоняла свою тревогу, вечное свое беспокойство. Плавная, широкая, как Волга, мелодия любимой ее песни «Близко города Славянска» до сих пор мной не забыта. Не в эти ли грустные вечера русские песни учили тому, что прекрасно на родной земле, что нужно любить и что ненавидеть.

Жилось семье трудно. Но моему отцу, который начал свою трудовую жизнь грузчиком петербургского порта, казалось верхом благополучия, что в дни моего детства он сделался железнодорожным конторщиком, а затем – даже помощником товарного кассира. Отец, почти ничего не читавший, лишь однажды сделал для меня хорошее дело, подписавшись на журнал «Ниву». Приложения к ней, простенькие книжки в бумажной обертке, сочинения Горького и Чехова, зародили во мне любовь к русской литературе. Вот они да однотомник Некрасова, разорванный и растрепанный, купленный бабкой на книжном развале за 50 копеек, были моими первыми литературными учителями.

Среднее образование мне удалось получить благодаря бабке. У нее водились небольшие деньжонки. До пятого класса она платила за меня.

Учился я в реальном училище. Так называлась школа с уклоном в точные науки, особенно в математику. Впоследствии это дало мне возможность заняться и самому преподаванием математики. Но, несмотря на этот «уклон», любовь к литературе возникла в школьные годы. Вспоминая прошлое, вижу, что каждый урок русской словесности учителя В. А. Келтуяла, ставшего впоследствии известным литературоведом, был для меня ступенькой к будущей жизни, к литературе, хотя формально я готовился к иному. Мать надеялась видеть меня инженером.

Я был уже принят в Политехнический институт. Разразилась первая империалистическая война. Институт пришлось бросить. Жизнь вздорожала. Надо было помогать семье. Одновременно с работой стал учиться латинскому языку у одного знакомого студента, чтобы впоследствии, если окажется к тому возможность, поступить в университет.

Студент этот и его брат, доцент восточного факультета, сделали для меня очень многое. Оба они были гораздо старше меня, но в общении с ними я всегда чувствовал себя их сверстником. Здесь я нашел дружбу, здесь прошел тот подлинный университет, как вижу теперь, а вовсе не тот, что находился на Васильевском острове, попасть куда я так настойчиво стремился.

Весной 1915 года решил держать дополнительный экзамен за курс гимназии и в конце концов получил диплом, давший мне право стать студентом университета. Вскоре меня призвали в армию, но на царскую военную службу не попал – из-за болезни глаз. И я вернулся под старые своды здания бывших «петровских коллегий», к университетским лекциям.

В те годы я начал писать.

Работал репортером. Сочинил два-три мелких рассказика. Их напечатали. Удивительнее всего, что это не произвело на меня никакого впечатления, будто понимал, как далеко еще действительное начало…

Вступление в литературу – событие в жизни писателя. Но мне пришлось столкнуться с такими нравами, с такой мерзостью буржуазной печати, которая чуть не отвратила меня от литературы.

Первый свой рассказ я написал на тему одной крымской легенды. Отослал его в «Огонек», журнальчик, тогда выпускавшийся Проппером при газете «Биржевые ведомости».

Прошло два месяца, и вдруг вижу свой рассказ напечатанным, но несколько видоизмененным. Под ним стояла чужая фамилия. Я пришел в редакцию и начал что-то робко объяснять длинноволосому человеку, вышедшему мне навстречу.

– Вас я не знаю, – сказал он, – а нашего автора знаю! Это его рассказ.

Я ушел, будто оплеванный.

Второй свой рассказ послал в журнал такого же рода. Наученный горьким опытом, пришел пораньше за ответом и ожидал с трепетом большого, настоящего разговора.

Меня принял карлик с рыжими усиками в потертом пиджаке, как я узнал впоследствии – сам издатель-миллионер. Спросив мою фамилию, он стал рыться в груде рукописей. Потом, написав на клочке бумаги «пять рублей», сунул его мне, будто чаевые.

– В кассу!

Вот и все, что я от него услышал.

1917 год был решающим. До 1917 года мне трудно было представить свой будущий путь. Пришел Октябрь. В борьбе со старым рождался новый мир.

Меньше всего в это время думалось о литературе. Работа в Александро-Невской продовольственной управе ощущалась как огромное дело. «Борьба за хлеб – это борьба за социализм», – говорил Ленин. Именно на этой работе я увидел знаменитого впоследствии героя Севера П. Ф. Виноградова. Тогда мне и в голову не приходило, что через тридцать два года стану о нем писать и что он будет одним из главных персонажей «Северной Авроры».

Работник продовольственного фронта, Виноградов даже в своей скромной должности представлялся нам, молодежи, человеком особенным. Он не носил кожаной куртки, как в то время у многих было принято. Ворот его сорочки был всегда повязан галстуком, на голове черная мягкая широкополая шляпа. Но за его плечом всегда чувствовалась винтовка красногвардейца, бравшего Зимний дворец. Его слова, его поступки рабочего инспектора, строго оберегавшего народное хозяйство, беспощадного к мародерам и спекулянтам, не могли не производить впечатления. Очень метко сказал о нем один из сотрудников: «Поставь Павлина кладовщиком, он и там истинный революционер».

Работал он вдохновенно.

Без этих личных впечатлений было бы мне трудно только по материалам описать Виноградова.

В 1918 году я перешел на службу в Совет Народного Хозяйства Северного района. Был секретарем сметной комиссии. Ломался старый буржуазный аппарат, и рабочая власть овладевала командными высотами на фабриках, заводах, в банках. Вспоминаются мне наши ночные заседания, мечты о первой крупной стройке – Волховской гидростанции. После них я тащился домой по занесенному сугробами, обледеневшему Невскому проспекту, пустынному, мрачному, с заколоченными магазинами, без единой электрической лампочки, и думал: «Неужели все это сбудется? Свет вспыхнет на Волхове… Ток озарит Невский проспект…»

Я попал на берега седого Волхова, проверяя выполнение сметы. Мы увидели шалаш, в котором валялись три лопаты. Трудно было себе представить тогда, как будет выглядеть новая гидростанция. И все же, побывав на месте, сердцем поверил, что когда-нибудь увижу нашу мечту воплощенной. Так и случилось впоследствии, когда через несколько лет приехал туда уже в качестве журналиста.

В конце 1918 года я добровольно вступил в ряды Красной Армии. Из меня не получилось солдата. Помещала сильная близорукость. Я работал культработником сперва в отдельных воинских частях, затем в Политуправлении штаба Петроградского укрепленного района и демобилизовался в 1922 году, когда закончились все фронты гражданской войны.

Вспоминаю это время с благодарностью. Работая в политуправлении Петроградского укрепленного района, мне как лектору приходилось бывать в десятках частей. Это пригодилось. Ведь не зная армии, не работая в ней, я бы многого не сумел написать. Я не сделался военным, хотя и мечтал об этом. Связь с Советской Армией поддерживаю до настоящего времени, работая в военной печати.

Года за полтора до демобилизации я познакомился с А. М. Горьким, жившим тогда в Петрограде.

В Доме искусств существовала студия прозы. Не веря ни в какие студии, которые смогли бы сделать из меня писателя, я зашел туда просто потому, что надеялся увидеть Горького. И действительно с ним встретился. Я решил снова «попробовать» себя и написал рассказ. Горький его одобрил. С этого и началась моя писательская жизнь. Вскоре Горький, по настоянию В. И. Ленина, уехал за границу лечиться.

В студии воцарился эстетизм. Слово считали самоцелью искусства. Литературу понимали как «сумму приемов». Это направление уводило от жизни, могло быть губительным для подлинно реалистической литературы, мы увлекались «приемами», – я говорю о группе «Серапионовы братья», к которой принадлежал и я…

Ошибки молодости сказались в моих первых рассказах, где «приему», «орнаменту», ложно понятой «фольклорной манере» было уделено так много места, где свое внутреннее чувство, свой язык я ломал и украшал побрякушками, кудрявым стилем, вернее говоря – стилизацией.

Сложилось так, что в конце 1923 года, то есть в первый год своего литературного профессионального «бытия», я начал работать в газете «Петроградская правда», и это оказалось для меня школой жизни. Писал очерки. Некоторые из них собраны в книгах «Лирическая земля» и «С карандашом в руке». Ревнители «чистого искусства» упрекали меня и устно и в печати за этот «отход». Но теперь я вижу ясно, что именно в этой газетной, повседневной работе было мое спасение. «Лужские рассказы» 1925 года, повести «Обоянь», еще далекие от современности, по своей манере уже не имели ничего общего с моей повестью «Рвотный форт» (1922).

Говоря только о главной своей работе, мне представляется, что годы, когда мною писалась повесть из комсомольской жизни «Преступление Кирика Руденко» (1927), были значительным этапом на моем пути к реалистическому изображению жизни.

Быстро, многообразно, широко текут события жизни нашей страны. Периодические поездки, постоянное личное знакомство с людьми, простыми людьми, делающими жизнь и создающими историю, являются для писателя источником вдохновения. Здесь он находит свои силы, темы, героев.

В годы двух первых пятилеток я побывал на многих строительствах нашей страны. Большинство моих работ за этот период является результатом такого рода поездок. Основные произведения тех лет – повесть «Поговорим о звездах» и пьеса «Линия огня». В них я стремился поднять большую тему индустриализации по великому плану партии. Повесть и пьеса написаны на материале строительства гидростанций. Все, что я видел на Днепре и Волге, а в юности на Волхове, все, что пережил, как бы соединилось вместе, впечатления за ряд долгих лет наслоились друг на друга, стали мне близкими и органичными.

«Линия огня» прошла во многих театрах страны. Новую свою пьесу «Апшеронская ночь» я писал на историческую тему – борьба с интервентами за освобождение Азербайджана. Эта работа 1937 года сейчас ощущается мной как первый, своего рода ученический опыт к будущим историческим темам.

Как были написаны два моих романа – «Это было в Коканде» и «Северная Аврора»?

Сперва о «Коканде». Работа над романом длилась с 1935 года. Он был начат, затем оставлен почти на два года. Я был еще не готов к нему. Только окончив пьесу, я взялся за роман. Мысль о нем зародилась так. Начинающим литератором слыхал я рассказы М. В. Фрунзе о Средней Азии, о борьбе советских людей за освобождение Бухары от феодальной власти эмира. Дм. Фурманов, соратник Михаила Васильевича по этим походам, также делился со мной воспоминаниями, и, когда через десять лет я попал в Среднюю Азию, рассказы, слышанные в молодости, воскресли в памяти. Однако не только минувшее стало мне яснее. Прошли годы. Яснее стал виден тот огромный исторический процесс, в котором созревало и крепло братство между русским и узбекским народами. Стало понятным, каким образом произошли разительные перемены, превратившие захудалую царскую окраину в чудесный край, и каким путем Юсуп, мальчик-раб при конюшне богача Мамедова, возмужав и закалившись в обстановке боевых лет, смог сделаться комиссаром Советской Армии, а затем большим партийным работником.

Приехав в Среднюю Азию, я встречался с нужными мне людьми, слышал их рассказы, собирал книги, газеты того периода, разыскал все интересующее меня в местных архивах. Книга «Это было в Коканде» вышла в 1940 году.

Почти накануне Великой Отечественной войны часто приходили размышления, что вот писал я о среднеазиатских степях, о жизни под палящим солнцем юга и ничего не написал о том, что было близко, что видел сам, о чем много слышал и хорошо знал.

И тогда возник замысел «Северной Авроры», но мне не удалось в ту пору закрепить его даже в наброске.

Пришли большие, грозные события, они отодвинули назад все задуманное; наши мысли и чувства сосредоточились на одном – защите родины… В те дни наша литературная работа стала одним из видов оружия.

С первых дней Великой Отечественной войны я стал писать для Политуправления Ленинградского военного округа.

С сентября 1941 года был эвакуирован в город Киров. Там сотрудничал в «Кировской правде», работал в госпиталях и воинских частях. Затем нестерпимо потянуло в Москву. В мае 1942 года приехал туда и целиком отдался газетной работе. Был постоянным корреспондентом «Гудка», «Комсомольской правды», Совинформбюро. В моих статьях и очерках я стремился показать жизнь городов и сел в дни войны, заводы на периферии, заводы в Москве, лесные разработки, колхозы, железнодорожный транспорт, пограничные войска. Когда сейчас пересматриваю свои пожелтевшие от времени газетные вырезки, они представляются мне дневником тех лет.

На фронте мне пришлось побывать в дни ленинградского наступления 1944 года. Там видел ленинградских партизан, действовавших в районе между Лугой и Красными Стругами, видел еще теплые от пожарищ стены царскосельских и петергофских дворцов, пылающую Гатчину и мужество войск, гнавших врага из пределов родимой страны… Сразу после войны обо всем пережитом, о тыле и фронте, мне не удалось написать. Не то свежие раны времени, не то огромность великой исторической эпопеи или, быть может, неуменье приостанавливали мои попытки. Но думалось много, думается и теперь, и, вероятно, я еще приду к этой теме.

Также сразу мне не удалось вернуться и к задуманному роману о Севере. Требовался, очевидно, какой-то переход. Чтобы вполне овладеть «инструментом» прозаика, навыками, которые вроде как подзабылись мной за период газетной работы, я принялся перерабатывать и шлифовать некоторые из своих заметок за годы войны и кое-что из старых рассказов, составив сборник под названием «Рассказы разных лет», вышедший в 1946 году.

С мыслями о больших и важных задачах нашего искусства, о его долге перед народом приступил я к работе над «Северной Авророй».

Роман о борьбе советских людей с англо-американской интервенцией на русском севере создавался на историческом материале, так же, как и «Это было в Коканде», но с той разницей, что в него вошло немало личных впечатлений.

Первоначальный вариант романа даже начат мною лирически, почти автобиографично, хотя и не от первого лица. Я писал так до тех пор, пока не увидел, что мой опыт ничтожен и узок, а события требуют масштабного исторического фона. Это заставило меня заняться чисто исторической работой.

В 1923 году я несколько месяцев провел в Англии, работая в одном из советских учреждений, и личные наблюдения несомненно оказались полезными в работе над главами, рисующими англо-американский империализм.

Немало времени ушло на ознакомление с книжными и документальными фондами, хранящимися в библиотеках и архивах Архангельска, Москвы и Ленинграда.

Два года подряд я ездил в Архангельск и на Северную Двину. Поездки на места событий и боев, встречи с непосредственными многочисленными участниками и свидетелями, беседы со специалистами по этой теме и новые факты оживили не только книжные и архивные документы, но и впечатления юности.

Некоторые персонажи названы у меня собственными именами. То ли по этой причине, то ли из желания, чтобы в романе все целиком было взято из жизни, не знаю почему, но на встречах с читателями, в письмах читателей мне приходится сталкиваться с вопросами такого рода: «А где сейчас Люба Нестерова, где Латкин? Жив ли Фролов?» Или: «Какой прототип был у того или иного героя романа?»

Подлинность событий не требует подлинности персонажей. Ни под один персонаж романа (за исключением названных действительными именами) я не «подкладывал» прототип в том смысле, как это обычно и формально понимают. Наоборот, в таком случае я всегда стремился к полному уходу от «подлинника». Иначе он своими частностями настолько бы меня сковал, что я не сумел бы ничего написать. Роман – не протокол, и образы – не фотографии.

Когда меня спрашивают, действительное ли лицо комиссар Фролов, я отвечаю:

– Действительное. Но это десятки Фроловых.

После «Северной Авроры» в 1952 году я написал пьесу «Северные зори», во многом отойдя от романа как основного источника и развивая материал в новых сценах и картинах.

Трудно себе представить советского писателя только созерцателем, спокойно наблюдающим события жизни. Писатель прежде всего гражданин, и его обязанности как гражданина многообразны. Часто именно в этом он находит себя как личность, и следовательно и как творец-художник. В русской литературе нет ни одного крупного писателя, который бы не принимал самого живого участия в общественной жизни страны. Этой великой традиции каждый из нас стремится следовать в меру своих сил и способностей.

У меня это – публицистика, одно время депутатская работа в Ленсовете, затем деятельность в разного рода литературных и общественных организациях, в журналах, издательствах.

Трудиться на благо народа, для коммунизма, всеми силами бороться за мир – вот в чем вместе со всеми моими товарищами я вижу свой долг перед народом, счастье моей писательской жизни.

Н. Никитин