"Юлиус Фучик" - читать интересную книгу автора (Филиппов Василий)

КРИТИК И РЕДАКТОР

В канун рождества 1922 года на сцене Пражского театра имени Тылы в Нусле была показана премьера пьесы Волькера «Высочайшая жертва» в постановке режиссера Индржиха Ронзлы, художника неуемной энергии. Это было время, когда опера имела своего Сметану, а драматургия не могла найти своего Тыла; все говорили о кризисе театра, репертуар был пестрый и крайне неравноценный, режиссура слабая, художественный уровень спектаклей невысокий. И вот как гром среди ясного неба появился спектакль «пролетарского театра» с новым типом героев, с новым пониманием единства сцены и зрительного зала. На сцене — трагическая судьба молодой, интеллигентной девушки революционерки Сони, решившей ценою собственной жизни отомстить полицейскому комиссару за убийство пятидесяти рабочих. Рабочие и студенты затаив дыхание ловили слова, волновавшие их романтикой революционной борьбы. Вместе с ними в неказистом зале окраинного театра находились автор и начинающий, никому не известный театральный критик Фучик. Он глубоко переживал мучительную драму молодой героини, решающейся на роковой шаг и трепещущей при мысли о «высочайшей жертве». «У грядущего мира — гипнотический взгляд, и он устремлен на меня, — писал Фучик, — не хочу просто умереть — хочу чего-то большего… Надо чем-то жертвовать в жизни, чтобы жизнь не кончалась с тобой». Он повторил слова Бетховена «Es muß sein» — «Да будет так!», ставшие эпиграфом пьесы, и добавил: «Но где этот мир, чей взгляд обладает такой гипнотической силой? Здесь, в городе, куда выходит мое окно, шумят черные толпы чумазых людей с мозолистыми руками, здесь — корни нового, великого и единого мира, которому сегодня пожертвовали себя Соня, Филипп и Петр, а завтра отдадим свои жизни все мы, люди старого мира. И не потому, что захотим этого, а потому что придется…»

В пльзенской газете «Правда» Фучик публикует восторженную рецензию. В своеобразной, очень динамичной и полной глубоких противоречий пьесе он разглядел появление революционного искусства, «первое достижение пролетарского театра».

Один из зачинателей чешской поэзии социалистического реализма, Иржи Волькер был на три года старше Фучика, но значил для него больше, чем любимый поэт. Первый сборник стихов поэта «Гость на порог» произвел на Юлиуса глубокое впечатление: «У меня был такой обычай. Каждый год я начинал символически. Книга, открывающая год, была для меня символом, программой. Программа, символ — это означало заглянуть в библиотечку испытанных поэтов и начать Нерудой, Чехом и Махаром, поэтами, которых мы хорошо знаем, которые всем известны. Каждый интеллигент считает своим долгом… и т. д. И вдруг — незнакомое имя. Какой-то Волькер. Кто знал его год назад? А сколько людей уже знают его теперь?..»

Фучик был прав. Еще вчера И. Волькера действительно никто не знал как поэта. Когда в 1919 году студент первого курса Карлова университета Волькер принес свои первые стихи в журнал «Червен» («Июнь»), маститый искушенный поэт, самый крупный тогда авторитет в чехословацкой поэзии С.К. Нейман забраковал их, заметив шутливо, что малина должна еще дозреть (в стихотворении упоминалась малина). А всего несколькими годами позже тот же Нейман, очарованный его новаторскими стихами, назовет Волькера «самым глубоким лириком и самым обнадеживающим эпиком коммунистической поэзии», у которого «нет соперников». Взлет таланта поэта был настолько стремительным, а средоточие творческой энергии и большой поэтической культуры настолько редким, что за три-четыре года деятельности в своей короткой жизни он стал классиком родной литературы и оказал огромное влияние на целое поколение чехословацких литераторов.

И. Волькер рассматривал поэзию как «предвосхищение завтрашнего дня», и в июне 1920 года в статье «Революционеры» писал: «Сегодня — это эпоха чудес. У людей появляются новые глаза. Они сжигают все старые взгляды так быстро, что это даже больно. То, что мы видели вчера, нас воспламеняет и открывает много такого, что мы раньше не видели. Наступает эпоха нового зрения. Это знают все на передовом посту — они знают и больше. И руки будут причастны к новому зрению („руки“ у Волькера, как и у других чехословацких поэтов его времени, — символ действия. — В. Ф.). Настанет великое перемещение… И это открывание вещей, веками привязанных к определенному месту, во имя новой свободы духа называется революцией. У нас еще революции не было. В России она уже совершилась. И с такой славой, что мы все слышим ее. Мы знаем, что она придет, потому что мы ждем ее».

Фучику было очень близким волькеровское ощущение и восприятие жизни, противоположное индивидуализму, одиночеству, проникнутое радостью единения с людьми, радостью борьбы за счастье. Произведения поэта захватывали целиком Фучика, воплощали его представления о новом, революционном искусстве.

В Волькере Юлиус увидел «самого опытного в социальном отношении» поэта и второму сборнику его стихов «Час рождения» посвятил большую статью «Книга поколения». Уже в этой ранней работе намечаются некоторые существенные и принципиальные особенности последующей, зрелой литературно-критической деятельности Фучика. Он рассматривает каждое литературное явление в свете большой исторической перспективы, определяя его место в истории народа и борьбе за лучшее будущее. Поставив вопрос о дальнейших путях развития революционного искусства, Фучик видит в стихах Волькера идейные искажения целого поколения, поколения войны и революции.

В начале 20-х годов в Чехословакии сложилось сильное революционно-социалистическое течение в литературе. Осенью 1920 года возникло объединение молодых революционно настроенных писателей и художников «Деветсил», куда вошли Ярослав Сейферт, Карел Тенге, а позднее — Иржи Волькер, Витезслав Незвал, Владислав Ванчура, Бедржих Вацлавек и другие литераторы и публицисты. Кафе «Народное» на Национальном проспекте было резиденцией «Деветсила». Здесь велись ожесточенные споры и дебаты об архитектуре, о политике, о театре, о современной живописи, о критике и об истории искусства.

В Коммунистическую партию Чехословакии вступают такие крупные поэты и писатели, как С.К. Нейман, И. Ольбрахт, И. Волькер, М. Майерова, Й. Гора. Партию во всем поддерживает 3. Неедлы, хотя формально он остается вне ее рядов. Иржи Волькер пишет один из самых ярких манифестов нового литературного движения «Пролетарское искусство», сыгравший важную роль в развитии чешской социалистической литературы. «Мы сегодня хотим бороться и выражать в искусстве идею и жизненную мудрость рабочего класса, единственного класса, который имеет перспективу роста, — писал Волькер в одной из своих статей. — Мы действуем так во имя коммунизма, будучи умом и сердцем убеждены в том, что коммунизм сегодня единственно честное, жизнеспособное и способное к практическим действиям направление человеческих усилий».

Волькеровская программа пролетарского искусства явилась той теоретической основой, опираясь на которую делал Фучик свои первые шаги на поприще литературной и театральной критики. Юлиус излагает свое кредо так: «Сейчас возможна и правильна одна-единственная тенденция пролетарского искусства — быть революционером». Фучик познакомился и подружился с молодыми писателями и поэтами, преимущественно своими ровесниками, которые вскоре войдут в первый ряд писателей Чехословакии, бывал на вечерах, в клубах, в литературных кафе. Среди его новых друзей Витезслав Незвал — молодой поэт, выпустивший сборник стихов «Мост», Константин Библ — застенчивый поэт, побывавший на фронтах мировой войны, выпустивший сборник стихов «Дорога к людям», Карл Конрад — остроумный и находчивый, с которым Фучик редактировал студенческий сатирический журнал «Три» («Колючка»), Ярослав Сейферт — паренек с Жижкова, выпустивший сборник революционных стихов «Город в слезах», Ладислав Новомеский, редактор словацкого марксистского общественно-литературного журнала «ДАВ», Карел Тейге, признанный вождь и теоретик «Деветсила», судивший обо всем, пользующийся непререкаемым авторитетом.

Давно ли чешская критика сетовала на недостаточную масштабность «малого народа», не дающую якобы простора для развития литературы мирового уровня? И как бы неожиданно и внезапно на литературном горизонте Чехословакии взошло целое созвездие дарований. Ярослав Гашек, С.К. Нейман, И. Волькер, Й. Гора, К. Библ, И. Олъбрахт, М. Майерова, В. Ванчура почти одновременно заблистали всеми гранями таланта. Чехословацкая литература выходила на мировую арену. Это было, конечно, явление удивительное, но глубоко закономерное. Тем, кто сетовал на «малые масштабы», Карел Чапек, решительно отвергавший подобные рассуждения, остроумно заметил, что «масштабы Афин, где говорил Софокл, не особенно превосходили масштабы, например, нынешней Пяьзени». Чехословацкая литература уже в XIX веке имела прочные связи с мировой литературой, усваивала достижения русского реалистического романа, но время для собственных экспериментов и открытий никак не наставало. И только после мировой войны, после очистительной грозы революции 1917 года острота ощущения эпохи, настоятельная потребность осмыслить будущие судьбы молодого чехословацкого государства, понять главное направление исторического развития, видеть жизнь человека в широких связях вдохнули особую жизнь в литературу, придав ей масштабность проблематики и остроту мыслей и чувств. Ведущий чехословацкий революционный писатель С.К. Нейман еще в 1920 году сказал: «Мы боролись за свободную Чехословацкую республику, и знайте, если не победит международный революционный социализм, наш народ сделается вассалом международного капитала и в ближайшей войне наша республика будет растерзана». Эти слова были не только гениальным пророчеством проницательного ума, сумевшего разглядеть скрытое за завесой будущее. Это было и ощущение духа современности, точным восприятием основного направления исторического развития.

В центре внимания писателей и поэтов была, естественно, не только общественно-историческая тематика. Литература откликалась на самые разные стороны бытия, ее тематический спектр был достаточно широк и разнообразен. Тема социальной справедливости становится ведущей. Нельзя сказать, что в чешской литературе не было до этого обращений к жизни рабочего класса, к социальной тематике. В социал-демократических газетах и в семейных календарях для рабочих печаталось немало продукции с «социальной» тематикой. Известно, как Я. Гашек пародировал такую литературу, где социальный переворот изображался как чудо, как обманчивая иллюзия. В этой продукции пролетариат, не имея перед собой никакой революционной перспективы, только и делал, что сетовал, терпел лишения, стонал, но при этом бездействовал. «Сплошные тяготы жизни, сплошные слезы, — писал Гашек, — сплошное хныканье — и это читается преимущественно рабочими! Такая литература воспитывает из них плаксивых баб, единственное утешение которых — воспоминания, слабая надежда на то, что когда-нибудь все же настанет какая-то заря. А покамест их жены, по словам тех же поэтов, „дают миру новых рабов…“»

«Час рождения» И. Волькера — это не только рассказ о тяжелом положении рабочего в буржуазном обществ, но и призыв к революционному преобразованию мира. «Мадонна рабочего квартара» Й. Горы — это уверенность поэта в том, что единение людей труда, пролетарская революция — залог будущей справедливости. Пролетарские писатели и поэты чутко прислушивались к подземным толчкам нарастающего народного гнева, видели в рабочем классе силу, способную осуществить мечту о лучшем, более совершенном и справедливом общественном порядке. И как бы внезапное восхождение на литературном горизонте целого созвездия талантов возвещало о вступлении в борьбу могучих сил, представлявших по-разному все оттенки передовой общественной мысли того времени.

В 1923 году Фучик знакомится со студенткой Высшей коммерческой школы в Праге Густиной Кодержичевой.

«Я сильно сомневалась в том, — вспоминает Густа, — что этот совсем молодой человек мог быть театральным критиком, просто придумал, чтобы показаться интересным. И одет он был в светлый костюм, на ногах — сандалии. Театральные критики — солидные господа и, конечно, в черном… Да и комнатка его совсем не похожа на ту, в которой мог бы жить хоть сколько-нибудь выдающийся человек. Два маленьких окна, словно близко посаженные глаза, вид на железнодорожную насыпь, крашеный пол, нет даже крошечного коврика. В одном углу — изразцовая печка, в другом — умывальник, между окнами — столик с вазочкой, несколько книг. Платяной шкаф, кровать, два стула, на стене репродукция. И все. Никакой библиотеки, которая говорила бы о том, что здесь живет пишущий человек».

Из всех студенческих друзей Юлиусу ближе всех Иван Секанина — близкий друг Иржи Волькера, большой весельчак, любитель попеть народные песни и поиграть на гитаре в кругу друзей-студентов. Весной 1923 года он привел Фучика в редакцию прогрессивного журнала «Социалист» и познакомил его с редактором Властимилом Бореком, с которым Юлиус быстро подружился. У Борека часто собирались прогрессивные студенты, литераторы, левые политические деятели. Душой этой компании был хозяин, сравнительно молодой человек, но с политической биографией, насыщенной важными событиями, крутыми поворотами. Начинал Борек политическую деятельность в составе анархистских групп, активно выступавших в предвоенные годы против милитаризма. За участие в антивоенных демонстрациях его неоднократно арестовывали. После образования Чехословацкой республики он стал главным редактором газеты «Ческе слово» («Чешское слово») — органа Чехословацкой социалистической партии. В 1923 году анархист Шоупал совершил покушение на министра финансов Алоиса Рашина. Воспользовавшись этим, буржуазия провела в парламенте «Закон об охране республики» как орудие для борьбы против «коммунистической опасности». Группа депутатов, членов Чехословацкой социалистической партии, выступила в парламенте против этого закона. Их поддержал главный редактор «Ческе слово». Всех их исключили из партии, и они основали с марта 1923 года журнал оппозиции социалистической партии «Социалист». Идейно-политическая платформа журнала была близка коммунистам, и в 1925 году эта группа бывших социалистов вошла в КПЧ.

Бореки жили в только что отстроенной вилле в фешенебельном районе Праги на Виноградах, и Фучик в сентябре 1924 года снял у них комнату. Полуподвальное помещение с окнами в сад надолго стало его убежищем. Юлиус поселился вместе с Марией Ваничковой. Родители Марии не должны были об этом знать, но Юлек поделился замыслом с той, кому он доверял во всех важных делах, — с матерью. Он писал Ваничковой: «Я рассказал о нашем решении маме. Она пришла в ужас. Но она верит в мою разумность и порядочность. Вот, видно, в чем разница между „моими“ и „твоими“. Думаю, что „твои“ считают тебя неразумной…» Молодые люди руководствовались собственными моральными принципами и чувствами, считали официальный брак мещанским предрассудком. В этом в то время не было ничего необычного. К тому же, думали они, разве не моя?ет добровольный, свободный союз двух любящих людей быть более чистым, благородным и романтическим, чем супружество, освященное формальностями и условностями официального брака? На этой квартире они жили до конца двадцатых годов, здесь Фучик начал старательно собирать многотомную прекрасную библиотеку, тратя почти все свои сбережения. «Социалист» был первым журналом, платившим Фучику гонорары за статьи. Писал Юлиус рецензии на пьесы и книги.

Летом 1923 года Фучик публикует в «Социалисте» две статьи по вопросам литературы и искусства: «Около театра» и «Реакция газетно-журнальная, проистекающая от глупости, подлости и ничтожества». В них он обрушивается на все, что тормозит развитие культуры. Он бичует реакционную культуру как «культуру» в кавычках, в которой заинтересованы и буржуазные политики, и литературные ремесленники, и призывает вести борьбу не только против политической реакции, но и против серости в искусстве, которая калечит, по его мнению, даже самую передовую живую мысль, против ремесленничества и подхалимства, которые убивают и развращают культуру.

Все, кто знал Фучика, отмечали, что у него не было расхождений в высказываниях в кругу друзей, в кулуарах театра, редакции и на страницах печати. Принимая приглашения от различных газет и журналов, он руководствовался одним: сможет ли он свободно излагать свои взгляды? Он был еще студентом первых курсов, когда ему в 1924 году было сделано выгодное предложение от пльзенского журнала «Прамен». Многие на его месте не преминули бы воспользоваться заманчивым предложением, но Фучик подумал прежде всего о том, не будут ли от него требовать того, что противоречит его марксистским взглядам. В письме от 16 сентября 1924 года он пишет: «Редактор „Прамена“ Вахек попросил меня написать для второго номера статью о пьесах, которые игрались в минувшем сезоне пражскими театрами… Он пишет, что был бы очень рад, если бы я давал в „Прамен“ рецензии на постановки хотя бы одного пражского театра, и что, вероятно, еще об одном будет писать Фишер… Я, конечно, не бросился ему на шею, а прежде всего спросил, насколько я буду свободен в суждениях. Он ответил, что для начала так процентов на пятьдесят. Мол, читатели привыкли к „Прамену“, в достаточной мере консервативному, и поэтому его нельзя сразу превратить в стопроцентный радикально-прогрессивный журнал. Короче говоря, каждое слово выдавало в нем умеренного социал-демократа. Это могло оказаться камнем преткновения. Я написал ему, что не могу стеснять себя, что хотя я и буду помнить о том, что не все мои читатели коммунисты, однако не забуду и того, что сам я коммунист».

Осенью 1925 года выходит первый номер «журнала для студентов и рабочих» — «Авангард». В состав редколлегии входили Шверма, Фучик, Секанина, Клементис, Вайскопф, Анчик и еще два-три члена Костуфры — Коммунистической студенческой фракции. Журнал смелый, по-студенчески боевой. На его страницах печатались статьи о марксизме и задачах интеллигенции, подвергались критике реакционеры от науки и культуры, отдельные члены «Деветсила», которые отходили в своем творчестве от идей коммунизма. Полный революционного энтузиазма, журнал был так же беден, как и все революционные журналы республики. Ему с трудом удавалось достать деньги на бумагу и типографию. О гонорарах не могло быть и речи. Редакционного помещения не было, и друзья собирались в Страковой студенческой академии. Фучик приходил сюда с Ваничковой. Один из них, официант и литератор Здена Анчик, написал шуточные куплеты:

Члены редколлегии взяли на себя функции распространителей журнала, и не раз можно было видеть их у входа в академию или в Дом студентов, предлагающих «Авангард» читателям, Фучик написал за год пять статей, все — о литературе. Пока что он еще не касался политики и писал о том, что знал лучше всего, в чем чувствовал себя уверенно. У него уже значительный опыт журналистской работы.

После политических потрясений и экономических кризисов процесс стабилизации капитализма в Чехословакии в 1923–1924 годах сопровождался наступлением политической реакции. Обескровленное тяжелыми поражениями, рабочее движение медленно, с трудом собирало силы. Социал-демократы изо всех сил стремились идейно разоружить пролетариат, увести его с пути классовой борьбы. Молодая компартия переживает кризис: правые оппортунисты тянут ее назад, в лоно социал-демократии, а группа, подверженная «детской болезни левизны», тянет ее на путь политического сектантства. Молодая революционная литература на перепутье. Вместе со спадом революционного рабочего движения отступает волна революционной поэзии. Душевное смятение, пессимизм проникают в стихи многих поэтов. Участились случаи ренегатства. Оно становится чем-то вроде «духа времени» в литературной жизни. Франтишек Галас, недавно прославлявший революцию, выступил со стихами о том, что «пушки Октября» заржавели.

Со спадом революционной волны начинает деградировать «Деветсил». Отдельные его члены все больше отходят от идей пролетарского искусства. Вначале модным, а затем главенствующим литературным течением становится «Поэтизм» — эксцентричное авангардистское течение, проповедующее экспериментаторство в области формы. Златоусты поэтизма, особенно Тейге, блистая филологической эрудицией, стали толковать только о том, что самая страшная опасность для искусства — это возврат к реализму и омертвление в догматизме, что поэзия требует соответственного уточнения и преображения самого поэта и его места в жизни. Они очутились как бы в плену своей ложной теории, в которой очень сузили назначение и возможности поэзии, оставляя идеологическую борьбу для других сфер духовной деятельности (политика, публицистика), которыми они сами же порой одновременно занимались. Они увлекались эстетическим «эпикуреизмом», оказались в своем поэтическом творчестве в опасной близости с «чистой» поэзией. При всей своей внутренней разноголосице и частью видимых, частью скрытых противоречий поэтизм отходил от традиций пролетарской поэзии начала 20-х годов, делал уступки развлекательному искусству. Это не оставалось не замеченным в буржуазном лагере, где пресса охарактеризовала поэтизм как «путь поколения от революции к водяным лилиям», как «искусство сидеть на двух стульях, марксистском и индивидуалистическом». Фучик называл такие оценки поэтизма «твердокаменно-филистерскими», хотя нельзя не отметить, что среди буржуазных критиков были люди, занимавшие реакционные идеологические позиции, но не лишенные литературной эрудиции.

В 1924 году революционная литература понесла тяжелую утрату — умер Иржи Волькер. Ему было только двадцать четыре года. Острая дискуссия о его творческом наследии отразила напряженную идеологическую борьбу на литературном фронте, вскрыла серьезные разногласия, назревшие в среде левой интеллигенции. Ровно через год после смерти поэта в брненском журнале «Пасмо» («Нить») появилась анонимная статья с вызывающим названием «Хватит с нас Волькера!». Статья утверждала, что Волькер вовсе не является новатором, прокладывающим новые пути развития поэзии. Он замыкает собою принадлежащее прошлому и исчерпавшее себя направление «тенденциозных поэтов», это был, в сущности, «плохой поэт», не сумевший создать что-либо новое в области художественной формы. Вдохновителями статьи считали поэта Франтишека Галаса и критика Бедржиха Вацлавека, бывших соратников Волькера по «Деветсилу». Сразу же после ее появления в печати, словно по сигналу, буржуазная пресса поднялась против наследия умершего поэта. Одни осуждали автора «Часа рождения» за то, что он будто бы был близок декадентам, другие — за то, что он был от них очень далек. Левацкая «пролеткультовская» критика заявляла, что он был слишком буржуазен для того, чтобы стать пролетарским поэтом, а критики из декадентского лагеря кричали, что он был недостаточно буржуазен для подлинного художника. В напряженной атмосфере усиления политической реакции и активизации всяческих буржуазных течений и группировок в области культуры идейное значение похода, начатого журналом «Пасмо» против Волькера, выходило далеко за границы литературных споров. Это была борьба против революционного пути развития литературы, против принципов зарождавшегося в Чехословакии социалистического реализма. Недавно еще близкие Волькеру поэты Сейферт и Библ отмалчивались. Хранил молчание и Тейге. Его молчание поощряло противников Волькера и парализовало его недостаточно устойчивых, колеблющихся друзей. Против тайных и явных врагов поэта выступили С.К. Нейман и Неедлы. Вместе с ними на защиту традиций революционной поэзии выступил Фучик.

Темпераментная статья Фучика «Ликвидация „Культа“ Волькера» была напечатана в журнале «Авангард» и стала его лучшим критическим выступлением тех лет. Она выделялась тонким анализом сложных процессов литературной жизни, широтой и смелостью обобщений, полемическим блеском, характерным для его зрелой критической деятельности. «Не читайте Волькера, который не принадлежит вам, — обращается он к буржуазному обществу. — Почитайте лучше Незвала, который ваш. Читайте Сейферта, который перешел к вам. Читайте „Пасмо“, „Диск“ и „Пражские сатурналие“ (деветсиловские журналы. — В. Ф.)». На этот период приходится мучительный поиск Фучиком своего места в литературной среде, где произошла перестановка сил. «Деветсил» перешел на позиции поэтизма.

На какое-то время Юлиус попадает в магнетическое поле поэтизма. В еженедельнике «Нова свобода» («Новая свобода») Шальда дал весьма лестные оценки поэтизму, трактуя его не как уход от жизни, а, напротив, путь к ней. Мнение Шальды было дорого, ведь именно он боролся за признание поэзии Волькера. Но главное, что повлияло на решение Фучика вступить в 1926 году в «Деветсил», было творчество таких талантливых представителей поэтизма, как Незвал, Библ, Сейферт, Конрад, которое обогащало воображение и чувства людей, дарило радость. Фучик видел, что сквозь пеструю ветошь манифестов и деклараций, сквозь мимолетные лозунги проступало главное — само развитие литературы и искусства, не желавших считаться с односторонними положениями тех или иных теорий и критиков. Дело было не в принадлежности к определенной группировке, а в отношении к жизни, новой действительности. Его симпатии вызывали смелые эксперименты в области формы — метафоричность, ассоциативность, звуковая инструментовка стиха, сближение, как ему казалось, поэзии и журналистики.

У разных представителей поэтизма результаты переоценки старого и поисков нового были разные: одни искатели в своих творческих поисках, освобождаясь от того, что потеряло соль и цену, и мечтая об обновлении форм познания, культуры, искусства, преодолевая собственные заблуждения, сумели связать свои художественные искания с задачами реальной борьбы за новую жизнь, за революционное пересоздание мира. Другим этого было не дано, и в этом была их трагедия. Она предопределила судьбы некоторых даже высокообразованных и одаренных людей, достойных лучшей участи, нежели та, что их постигла. Это видно на примере лидера «Деветсила» Карела Тейге. Он все более и более нигилистически относился к национальному и мировому культурному наследию, считал его устаревшим хламом, теряя почву под ногами, уходя все дальше и дальше от жизни народа. В 30-е годы он скатился на позиции троцкизма и антисоветизма.

Влияние поэтизма сказывалось какое-то время на творчестве Фучика: в ряде его театральных рецензий появились тенденции теоретизирования, отрицания классического наследия, однако он не стал ортодоксальным сторонником поэтизма. Трезвый взгляд на вещи толкал его уйти от безжизненных теорий и бездейственного созерцания, не останавливаясь перед своего рода переоценкой только что приобретенных ценностей. И после вступления в «Деветсил» он продолжал писать статьи для журнала «Авангард», который был известен своим критическим отношением к поэтизму. Малейшую возможность он использует для того, чтобы высказать свои симпатии и верность реалистическому направлению.

Журналистское крещение Фучик получил в 1926 году, когда Клуб современных издателей «Кмен» («Клуб модэрних накладателу». — В. Ф.) решил выпускать одноименный журнал. Журнал «Кмен» был задуман как рекламное литературно-критическое обозрение отечественных и зарубежных книг, готовящихся к изданию членами товарищества, в которое входили 26 издателей, в основном некоммунисты, и на него возлагались серьезные коммерческие надежды. Один из издателей, Карел Янский, понимал, что для процветания журнала, успеха дела прежде всего нужен талантливый редактор, и предложил на это место Фучика. Единственным препятствием были политические убеждения будущего главного редактора, но работодатели рассчитывали, что на этой должности молодой коммунист Фучик изменит свои убеждения. Не раз случалось, когда молодой студент, полный революционного пыла, постепенно утрачивал его, как только открывалась возможность приобрести «тепленькое местечко». А «Кмен» открывал для него многообещающее материальное обеспечение.

Лестное предложение Фучик принял со сложным чувством; наконец-то он станет у руля солидного журнала, но какова будет его направленность? Дадут ли ему возможность осуществить задуманное?

Действовал он изобретательно и гибко, не вступая в конфликты с издателями, но и не идя на компромиссы со своей совестью. Главное для него — пропаганда хорошей современной книги, информация о событиях, имеющих непреходящее значение. При этом он руководствовался тем тонким и верным чутьем правды и красоты, которого почти ничем не заменишь. Он чувствовал, как расширяются его познания литературного мира того времени, как накапливается опыт журналиста и литературного критика. Широкий резонанс вызвали его рецензия на роман Марии Майеровой «Лучший из миров», статья «Шестидесятилетие Петра Безруча» и материалы к пятидесятилетию Елены Малиржовой и другие.

Подбирая авторов, Фучик отдавал предпочтение писателям, поэтам и критикам из «Деветсила», привлек к сотрудничеству в «Кмене» Константина Библа, Витезслава Незвала, Курта Конрада, Марию Майорову, профессоров Неедлы, Шальду.

Фучик сумел превратить «Кмен» в серьезный информационно-литературный журнал, на тридцати двух страницах которого выступали передовые деятели чешской литературы 20-х годов. Уже в первом его номере Йозеф Гора писал о Карле Томане, Йозеф Чапек — о юмористической повести Ванчуры «Причуды лета», А.М. Пиша — о романе Горы «Голодный год».

Фучик ввел обширный раздел, посвященный культурной жизни за рубежом. В этой рубрике писали тринадцать человек, один моложе другого. Им было по двадцать лот, а самому старшему двадцать шесть лет. Здесь постоянно были представлены сообщения из Советского Союза, статьи Фучика о влиянии Великой Октябрьской социалистической революции на чешскую культуру и искусство.

С большим душевным подъемом он — самый молодой из коллектива авторов — включился в работу по подготовке юбилейного сборника объемом около 600 страниц «Десять лет диктатуры пролетариата». Статья «Октябрь и чешская литература» писалась под глубоким впечатлением от пребывания Владимира Маяковского в Праге. Для Фучика это был незабываемый день…

Маяковский приехал в Прагу по приглашению Общества культурного и экономического сближения с новой Россией. 26 апреля 1927 года в большом зале Народного дома на Виноградах, рассчитанном на тысячу мест, состоялось выступление, о котором долго говорили пражане как о большом событии в жизни города.

Фучик знал наизусть многие стихотворения поэта, но, когда Маяковский начал читать свои стихи, у него захватило дух от неожиданности. Выйдя на сцену сбоку и сделав строевой шаг с левой ноги вперед, Маяковский громко сказал, словно подавая самому себе команду:

— Раз-з-з!

Но это не был счет шагов, а первый слог его знаменитого «Левого марша»:

«Раз-ворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер».

Это была его программная вещь, и он с особой силой чеканил ее твердый революционный ритм, точно гвозди вколачивал в голые доски сцены:

«Левой! Левой! Левой!»

Потом он прочитал отрывки из поэмы «150 000 000».

Фучик был ошеломлен. Ему казалось, что русский язык — это язык колоколов. И вот эти колокола зазвучали из уст этого великана и разбушевались с особым неистовством в замкнутом, хотя и огромном, набитом до отказа, зале. Для этого поэта и для его голоса любое пространство было мало. Слова стали металлом, слова стали приказами, песнями. Они громыхали маршем, гремели орудийными залпами:

Слова гремели как кузнечный цех, как фабрика, как орган, стеклянные подвески на тонких люстрах дрожали и дребезжали. Овациям не было конца, Фучик сказал своим друзьям:

— Именно таким я себе и представлял революционного поэта!

В своей статье, написанной к 10-й годовщине Октября, он пишет: «Отношение к русской революции является для нас мерилом силы личности и ее способности трудиться в современном мире».

Деятельность Фучика стала для реакционеров бельмом в глазу, и они подняли тревогу. Первым выступил редактор реакционной газеты «Народны листы» Мирослав Рутте. Он обрушился на «Кмен», обвинив его в «трактирном юморе» и, что более важно, в «коммунистической тенденции, которая вырисовывается все яснее благодаря деятельности его редактора». Рутте подсчитал, что «примерно треть всего текста либо посвящена коммунистам, либо написана коммунистами», и, естественно, к этому «общество не может остаться безразличным».

Это был открытый вызов, и Фучик не только принимает его, но и подливает масла в огонь: «Господин Рутте думает, что к сотрудничеству в журнале я привлекаю только коммунистов. Он в этом ошибается. Я выбираю сотрудников в той мере, какой имею возможность выбирать, — не по их политическим убеждениям, а по степени их таланта. И господин Рутте не является сотрудником „Кмена“ не потому, что он национальный демократ…»

Работать стало значительно сложнее. После полемики с Рутте он чувствует себя в «Кмене» все более несвободно, все более неуютно.

В 1928 году к 100-летию со дня рождения Л. Н. Толстого Юлиус подготовил для печати материалы о его творчестве: отобрал несколько ленинских статей о Толстом, тогда еще не переведенных, отрывки из воспоминаний друзей В. И. Ленина о его отношении к Толстому. Получилась интересная книга, к которой Фучик написал предисловие и подробные комментарии. Она была напечатана в «Малой библиотеке ленинизма», выпускавшейся Коммунистическим издательством в Праге. Знакомство с трудами В. И. Ленина, его оценкой наследия Толстого, методологией анализа кричащих противоречий мировоззрения и творчества великого писателя имело для Фучика, как он сам об этом не раз говорил, неоценимое значение. Ленин не отделял Толстого-художника от Толстого-мыслителя, не противопоставлял и не сталкивал их. В кричащих противоречиях Толстого он видел отражение реальных противоречий эпохи подготовки народной революции в России. В последующей литературно-критической деятельности Фучик будет руководствоваться ленинским положением о том, что «исторические заслуги судятся не потому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками».

Шире становится круг интересов и тем Фучика. Он не ограничивается работой в «Кмене», рецензиями на книги и театральные постановки, начинает выступать как политический публицист.

В октябре 1928 года в Праге стоял солнечный осенний день. В центре города по шумному перекрестку на Поржичи струился поток пешеходов, машин и трамваев. За оградой строительства высотной гостиницы «Центрум» на углу Бискупской улицы шумели бетономешалки.

Вдруг раздался странный, непонятный звук.

На перекрестке в несколько секунд образовалось вавилонское столпотворение, грохот мешалок и гул строительства разом смолкают. Там, где еще минуту назад высилось семиэтажное бетонное здание, — лишь груда кирпича, железа и дерева в сером облаке пыли.

Паника. Испуганные крики. Проходит минута, вторая — и улица оглашается ревом клаксонов. Пожарные, полиция, врачи, солдаты. Начинаются спасательные работы. Вскоре откапывают первый обезображенный труп.

За ним второй, третий, десятый… У Фучика редкое качество всегда быть первым на месте происшествия, на какое-то время опережать других. И сейчас он первый среди журналистов на месте катастрофы. Он ежедневно приходил на место катастрофы, наблюдал за спасательными работами, расспрашивал свидетелей… Газета «Руды вечерник» («Красная вечерняя газета») вышла с документальными фотографиями и подробным сообщением о катастрофе и ее причинах — «экономности» господина строителя Якеша, о недостатке цемента в растворе, «рационализации» труда наизнанку. Через несколько дней Фучик написал репортаж под названием «Сорок шесть. Повествование репортера из истории капитализма в 1928 году» и опубликовал его в журнале «Рефлектор» («Прожектор»).

«Наивные парии!

Ради спасания товарищей вы сгибались под тяжестью бетонных плит, падали от усталости, калечили себя в руинах и плакали, когда ваша помощь была отвергнута. Вы не смогли сказать жене рабочего, которая в отчаянии разыскивала среди развалин своего мужа, что его уже давно отвезли в морг, вы молчали, чтобы не лишить отваги тех, кто вам помогал. О, как вы были наивны, вы все, думая, что под кошмарными развалинами дома остались только ваши товарищи!

Нет! Под ними еще остались миллионы, принадлежащие якешам, пражакам, моравцам, уграм, фабрикантам и банкирам, и необходимо было прежде всего спасти эти миллионы…

Двенадцать хмурых осенних дней, двенадцать ночей, пронизанных лучами прожекторов, прошли грустной процессией над гигантской поржичской могилой.

Теперь она уже огорожена деревянным забором, за которым „могильщики“ спешно спасают уцелевшие кирпичи и доски пана Якеша. Экономия прежде всего!

Сколько убитых? Полиция говорит — сорок шесть.

Неподалеку от забора ходит простая деревенская женщина. Черный платок, черная кофта. Женщина больше не плачет и с отчаянным упорством ждет своего мужа, который не вернулся и „не был найден“. Сторожа гонят ее прочь. Приближаться к загородке — большому деревянному гробу — нельзя.

Следы катастрофы ликвидированы. На Бискупской улице за дощатым забором высятся груды спасенных кирпичей. Несчастная женщина бессильна перед законом: „Посторонним вход воспрещен!“

Рядом, в полицейском участке, лежат мертвые…

Сорок шесть…

Так говорят.

Девятерых рабочих хоронили в Праге. Девятнадцать — в предместье. Многолюдные похороны. Демонстрация! Красные знамена, призывы к мести, свист полицейских дубинок».

Похороны погибших, в которых приняло участие около 100 тысяч пражских рабочих, вылились в мощную демонстрацию пролетариата.

Капиталистическая рационализация производства усилила дифференциацию в рабочем классе. Внедрение новой техники и форм организации труда увеличивало прослойку высококвалифицированных рабочих и технического персонала. В этих слоях, получавших сравнительно высокую зарплату, усилилось влияние реформистских лидеров, заявлявших, что забастовки и другие формы классовой борьбы теперь являются пережитком. Они требовали, чтобы спорные вопросы между рабочими и предпринимателями решались путем переговоров в «надклассовых» государственных органах. Их новейший лозунг: «Не Маркс, а Батя!», они внушают рабочим, что у тех сейчас общие интересы с хозяевами. В этих условиях правительство, возглавляемое лидером аграрной партии Швеглой, усилило антидемократический курс.

Антонин Швегла был один из наиболее изворотливых политиков чешской буржуазии, опасным противником революционного движения и рабочего класса. На фоне цветистых демагогов, дипломированных юристов, к которым относилось большинство чешских буржуазных деятелей, он, с неотесанными манерами, внешностью деревенского прасола, суконно-бюрократическим языком, выглядел весьма непритязательно. Однако за ним была репутация мастера политического лавирования и интриг. Под его руководством правительство целеустремленно и настойчиво проводило курс на ликвидацию социальных завоеваний трудящихся и ограничение буржуазно-демократических свобод, укрепление армии, других органов государственногоаппаратаугнетения. Инспирированные антикоммунистические процессы, полицейские налеты на секретариаты коммунистических организаций вошли в практику. Мелкобуржуазные партии развернули кампанию с целью спровоцировать «движение», которое потребовало бы роспуска КПЧ. Перед выборами в Национальное собрание (парламент. — В. Ф.) в ноябре 1928 года правительство закрыло на месяц все коммунистические газеты и журналы. В это трудное для партии время Фучика осенила блестящая идея.

— Есть люди, которые близки нам, но им мешает созерцательность натуры или политическая инертность, — говорит друзьям Фучик.

— Что же ты предлагаешь?

— Нужно дать им заряд активности. Протянуть руку. Важен первый правильный шаг.

Даже его друзьям его идея казалась или слишком «дерзкой», или неосуществимой. Фучик решил просить Шальду предоставить его «Творбу» («Творчество») в распоряжение коммунистической партии. Чтобы высший судья чешской литературы, университетский профессор отдал свой журнал коммунистам, да еще в момент, когда их печать запрещена? Дать им возможность вести предвыборную кампанию? Никто не верил в успех затеи Фучика, но он знал своего учителя, его редкостное чувство справедливости.

В квартире-кабинете Шальды с огромным количеством книжных полок Фучик стал излагать свою просьбу. Обычно Шальда любил слушать его, спорить с ним, но сегодня у профессора был серьезный и строгий вид, а глубокая складка на переносице орлиного носа не предвещала ничего хорошего. Возраст учителя и ученика определялся одними цифрами, но в разном сочетании: Шальде шел шестьдесят второй год, Фучику — двадцать шестой. Учитель был критиком-гражданином, ученик — критиком-коммунистом: как многое их связывало, и как многое разделяло… В 1927 году Шальда пригласил Фучика в качестве соредактора «Творбы», нового журнала по проблемам критики и искусства, основанного, год назад. Крупнейший из чешских критиков, человек очень взыскательный, увидел в юноше одаренного литературного критика, как увидел он в свое время в С.К. Неймане поэта «грандиозной, чистой мечты». Шальда обратил внимание на своего самого способного ученика еще раньше, в 1926 году, когда предложил ему писать для «Творбы». Фучик написал довольно пространную статью о комедиях Шальды «Поход против смерти» и «Ребенок». Последняя пьеса была принята весьма противоречиво. Буржуазная критика обвинила автора в том, что он «заигрывает с левыми», что он написал якобы натуралистическую пьесу на актуальную тему абортов, при этом даже не разобравшись в теории наследственности.

Фучик в своей статье отверг все нелепые обвинения в адрес автора. В то же время, когда многие полагали, что ученик напишет портрет писателя, не пожалев розовых красок, ведь речь идет о том, кого Фучик глубоко и искренне почитает, о его учителе, и, наконец, главном редакторе и владельце журнала, Юлиус сделал вывод о том, что произведения Шальды «не достигают уровня Шальды». Учитель не обиделся, ему, видимо, импонировала смелость, самостоятельность суждений, искренность ученика. Он был человеком широких взглядов и не прощал только одного — бесплодия мысли. В это время он помог ему съездить во Францию. Военное ведомство отказывалось пустить Фучика за границу, так как он еще не отслужил в армии, но после вмешательства Шальды ему удалось получить заграничный паспорт. Вернувшись на родину, Фучик написал увлекательный очерк о борьбе французских рабочих, который был опубликован в коммунистическом журнале «Рефлектор»…

Затянувшееся молчание нарушил Шальда:

— Ладно, — вымолвил он наконец. — Допустим, я соглашусь. Но я должен остаться владельцем и ответственным редактором «Творбы» — иначе журнал сразу же запретят.

— Это верно, — ответил Фучик.

— Но вы ведь захотите, чтоб я не вмешивался в дела журнала, так? Вы будете печатать то, что угодно вам, А преследовать будут меня и арестуют меня, так?

— Может случиться и так. Наступило тягостное молчание.

— А знаете, — сказал вдруг Шальда, — именно поэтому я так и поступлю. Я еще не слышал, чтобы арестовали университетского профессора, надо бы попробовать. Я дам вам «Творбу». Но при одном условии: чтобы вы, Фучик, были редактором. Меня же означьте как издателя.

Так за четыре недели до выборов КПЧ приобрела еженедельник, поручив Фучику возглавить его.