"Юлиус Фучик" - читать интересную книгу автора (Филиппов Василий)

ПОДПОЛЬЕ

14 марта 1939 года Фучик с Густиной был в советском посольстве в Праге на вечере по случаю 125-летия со дня рождения Тараса Шевченко. Уже прозвучали стихи великого украинского поэта о свободе, умолкли звуки рояля, разошлись многие гости, но Фучик с группой друзей остался. Задержался он неспроста. Поздно вечером стало известно, что на улицах Остравы происходят столкновения между чехами и немецко-фашистскими солдатами. Чувствовалось, что над страной нависла страшная угроза.

Разыгрывался последний акт мюнхенской трагедии. В Берлин срочно вызвали президента Гаху для «переговоров». Ночной монолог фюрера был краток. Он сказал, что в создавшейся ситуации единственный выход — подписать соглашение, в котором говорилось бы, что чехословацкое правительство вручает судьбу страны фюреру. «В противном случае, — добавил он, — я вижу лишь один исход — уничтожение Чехословакии». После этого Гаха и министр иностранных дел Хвалковский оказались в кабинетах Геринга и Риббентропа, которые должны были заставить их подписать заранее подготовленные документы. Эту сцену, ссылаясь на свидетельства очевидцев, описал французский посол в Берлине Кулондр: «Геринг и Риббентроп были безжалостны. Они в буквальном смысле слова гоняли Гаху и Хвалковского вокруг стола, на котором лежали документы, вкладывая им в руки перо, и беспрерывно повторяли, что, если те откажутся поставить свою подпись, Прага через полчаса будет лежать в развалинах». В 3 часа 55 минут Гаха и Хвалковский подписали требуемые документы. Чехословакия была расчленена, и на ее территории были созданы так называемый «протекторат Богемия и Моравия» и сепаратное «Словацкое государство».

Из посольства Фучик возвратился домой под утро. Спать не хотелось. Он включил радиоприемник и вдруг в такое необычное время услышал голос диктора. Неестественным голосом он зачитывал официальное обращение чехословацкого правительства к населению не чинить препятствий германским вооруженным силам, которые начинают оккупацию Чехословакии.

На улице стояла ненастная погода. Немецкая армия вступала в Прагу по шоссе от Белой горы. Висевшие над столицей тяжелые свинцовые тучи как бы олицетворяли мрачное будущее народа.

Машина за машиной движутся по улицам Праги. Лица солдат под касками надменны и неподвижны. Лишь глаза беспокойно бегают, искоса поглядывая на бурлящую толпу. В чешских землях готовится большевистское восстание, они пришли подавить его и спасти народ, который обратился к ним за помощью через президента Гаху. Начальники им это все точно растолковали в приказе, а что скажет начальник, то для немца свято. Но никто не стрелял по напуганным мотоциклистам. «Молчим и презираем, молчим и презираем», — звучали в душах людей стихи любимого поэта.

Где-то на углу раздается выстрел, молодой паренек, стоявший у фонарного столба, медленно оседает на грязную мостовую. Немецкий мотоциклист рукавом стирает с лица плевок и заученным жестом засовывает в кобуру пистолет.

Фучик скрывается на квартире у актера Ладислава Богача. Ему казалось, что большего унижения он еще не переживал. Невозможно думать, смотреть, дышать, когда случилась такая трагедия. Как в ночном кошмаре, чудовищно перемещались перед внутренним взором его отблески увиденных накануне сцен. Над Градом развевается полотнище со свастикой, из окна смотрит прибывший в Прагу Гитлер. На каждом углу коричневые фигуры в сапогах и черные — с черепом на рукаве.

Как воплотить свои мысли и чувства в слова и написать их так, чтобы будущие поколения поняли их, чтобы у них они снова перевоплотились в те же мысли и те же слова?

В предисловии к задуманному большому автобиографическому роману «Поколение до Петра», роману о прошлом, настоящем и будущем, Фучик выразил то, о чем думал и что чувствовал в эти роковые мартовские дни, когда при каждом звонке в передней пробегал по телу словно электрический ток и в мыслях вставало страшное слово «гестапо».

«Мы — зерна в земле, Петр. Мы — то есть наше поколение. Так мы говорим. Не все зерна взойдут, не все дадут ростки, когда придет весна. Любой из этих подкованных сапог, что слышны над моей головой, может нас раздавить. Может нас растоптать — случайно, из злобы, из садизма — и мы это знаем. И с этим живем.

Но ты не думай, Петр, что мы боимся умирать. Не все мы останемся жить, но ведь не все и погибнем. И это мы знаем, и с этим живем. Зашелестят поднявшиеся колосья, зарастут следы у могил — и о нас забудут. Заглохнет все — тревога и печаль, — и только урожай скажет твоему поколению за нас, живых и мертвых, — берите и ешьте, это их плоды, их тело.

И это мы знаем — с этим живем».

В романе он хотел показать, как была попрана справедливость в Европе, как каждый кусок хлеба, проглоченный на коленях, должен был отдавать горечью, как люди переставали быть людьми и как, наоборот, все те, в ком оставалось чувство собственного достоинства, становились героями. Автор отчетливо сознавал, что миссия, возложенная историей на поколение «до Петра», заключалась в том, чтобы в этой трагедии народа, в настоящих боях проложить дорогу к свободе, дорогу к будущему.

Чехословацкая республика исчезла с карты Европы. И на этот раз ее «союзники» — Англия и Франция — предали чехословацкий народ и не выполнили данного ими в Мюнхене обязательства гарантировать в случае вторжения новые границы. Только Советский Союз немедленно поднял свой голос протеста и не признал законными действия Германии, так же как и Мюнхенское соглашение. В ноте народного комиссара иностранных дел СССР послу Германии в СССР от 18 марта 1939 года говорилось: «Трудно допустить, чтобы какой-либо народ добровольно согласился на уничтожение своей самостоятельности и свое включение в состав другого государства, а тем более такой народ, который сотни лет боролся за свою независимость и уже двадцать лет сохранял свое независимое существование… при отсутствии какого бы то ни было волеизлияния чешского народа, оккупация Чехии германскими войсками и последующие действия германского правительства не могут не быть признанными произвольными, насильственными, агрессивными».

Нота Советского Союза была огромной морально-политической поддержкой народов Чехословакии. Она показала всем народам, ставшим жертвами фашистской агрессии, что в лице СССР они имели, имеют и будут иметь неизменную и надежную опору и поддержку.

В первый же день после вступления гитлеровцев в Прагу начались повальные аресты. В распоряжении фашистов была картотека пражского полицейского управления и данные собственных агентов. Чешская полиция доказала свое усердие тем, что уже в ночь с 14 на 15 марта начала давно подготавливавшуюся облаву. В течение нескольких дней были схвачены тысячи антифашистов, среди них много друзей Фучика.

В трагические мартовские дни, в обстановке отчаяния и упадочнических настроений КПЧ оказалась единственной силой, которая не дрогнула, не капитулировала, а возглавила национально-освободительную борьбу против захватчиков. Прежде всего необходимо было внушить народу веру в свои силы, призвать его к сопротивлению. Партия расставляла свои силы, завершая организационную перестройку для работы в глубоком подполье, начатую после Мюнхена. Руководство подпольной сетью осуществлял первый подпольный ЦК КПЧ во главе с Эдуардом Урксом, имевший связь с находившимся в Москве руководством партии во главе с К. Готвальдом. Был создан специальный технический аппарат, который обеспечивал подпольную печать, квартиры, снабжение документами.

Заграничное руководство партии уже 16 марта составило список лиц, которым надо было организовать выезд из страны из-за угрозы ареста. В этом списке из деятелей культуры были 3. Неедлы, Ю. Фучик, С.К. Нейман, И. Секанина, Л. Штолл, Б. Вацлавек и другие. Как вспоминала Густа Фучикова, к Юлиусу дважды приходил представитель ЦК КПЧ, приносил заготовленный заграничный паспорт, деньги на дорогу и предлагал выехать за границу:

— Юла, партия считает, что ты должен уехать, если хочешь.

Фучик ответил, что он понимает это так, что партия предоставляет выбор ему самому — стало быть, это не приказ партии, а потому он остается. На родине тоже нужны профессиональные партийные работники, чтобы организовать борьбу против оккупантов.

Жил он полулегально, скрываясь от друзей, не привлекая к себе внимания. В Союзе журналистов ему сообщили, что он должен явиться в НОУЗ — Национальный профсоюзный центр рабочих и служащих, который запросил списки безработных журналистов и теперь выступает в роли работодателя. Он долго размышлял над тем, как поступить. Гамлетовское «Быть или не быть?» означало для него «Идти или не идти?». Что можно ждать от этого профсоюзного центра и его председателя Сточеса, коллаборациониста, успевшего превратить свою организацию в орудие социальной демагогии фашистов? Да и друзья все в один голос советовали не рисковать, не испытывать судьбу: ведь могут прямо на месте и арестовать. Взвесив все «за» и «против», он решился на рискованную затею.

Было майское утро, моросил мелкий, назойливый дождь. Когда Фучик вошел в просторный уютный кабинет, он увидел розового блондина лет пятидесяти, с глазами навыкате, похожего на моллюска. Сточес сидел, развалившись в кресле. Казалось, он не заметил посетителя.

— Здравствуйте. Я — Фучик. Явился по вашему вызову.

Председатель профсоюзного центра долго смотрел изумленно и вопросительно, словно не понимая, кто и зачем к нему пришел.

— А-а-а! Это вы. Очень рад с вами познакомиться. Присаживайтесь. Будьте, как говорится, как дома.

— Спасибо. Не стоит.

Сточес привычным движением поднес ему портсигар, в котором лежали американские сигареты.

— Благодарю, сейчас, после быстрой ходьбы, не буду.

— Гм… гм… Ну хорошо. Я человек откровенный и люблю говорить напрямик. Как это ни покажется вам странным, я — почитатель вашего таланта. Да, да, не удивляйтесь, хотя и не разделяю ваших политических убеждений. У вас прекрасное перо, вы — журналист с европейской известностью. Чешская журналистика много потеряли бы, если бы ваш голос молчал.

— Я не собираюсь молчать, — заметил Фучик.

— Вот и прекрасно, — с деланной веселостью сказал Сточес. — Можно считать, что мы сошлись на главном? — улыбнулся он. — Я очень рад, что нашел в вас человека, способного понимать с полуслова. Я согласился на беседу с вами в надежде направить ваши незаурядные способности по конструктивному руслу.

— Согласились на беседу? — не выдержал Фучик. — Но я не просил об аудиенции. Меня вызвали, а я не счел возможным уклониться. Не более того…

— Вы говорите о вызове, словно речь идет о какой-нибудь явке в полицию. Зачем же так? Вы ведь приглашены не для допроса. Нравится вам это или не нравится, но сложилось новое положение вещей, с которым надобно считаться. Мы, чехи, сейчас в одной лодке и должны ладить. Хватит с нас прошлых распрей, ошибок и заблуждений. Мы жестоко поплатились и за пакты с государствами, которые не граничат с нами непосредственно, и за кокетничание с большевизмом. Сегодня, отбросив предрассудки, мы должны опираться на своего соседа, как подсказывает здравый смысл. Надо думать о будущем. Мы собираемся издавать журнал «Чески дельник» для наших рабочих в Германии, в журнале будет отведена целая полоса для раздела культуры. Мне хотелось вам сделать лестное предложение вести этот раздел. Нам нужен опытный сотрудник, знающий культуру, современно и широко мыслящий, словом, со вкусом. Мне кажется, что мы сможем договориться. Как полагаете?

— Что ж, позвольте выразить вам признательность за оказанную честь, хотя не знаю, на каких условиях.

— За ваши труды будет положено ежемесячное жалованье в тысячу крон. Кроме того, за каждую опубликованную авторскую статью вы получите… ну, скажем, сто пятьдесят крон. Добавлю, вопрос согласован с референтом по печати при имперском протекторе Вольфрамом фон Вольмаром, а это значит, что и мы, и наши немецкие друзья закрываем глаза на ваше коммунистическое прошлое. Кто из нас в молодости не грешил левизной! Что было, то забылось, быльем поросло.

Сточес смотрел на Фучика, думая, что он ослепил его своим неожиданным, блестящим предложением, а тот молчал, как-то странно покачивая головой. «Неужели этот пройдоха и позер думает всерьез, что я могу принять унизительное предложение и пойти на сотрудничество с ними? Ну что же, пусть торжествует победу!» — подумал Юлиус.

— Не скрою, пан Сточес, что ваше предложение явилось для меня в известной степени неожиданным и заинтриговало меня. Но мне нужно время, чтобы подумать и все взвесить.

Фучик принял самый дружелюбный и добродушный вид, на какой был способен.

— Конечно, конечно, пан Фучик, я понимаю ваше состояние. Перед тем как есть, кашу остужают. Сколько вам нужно времени?

— Дня три-четыре.

Через четыре дня Фучик явился снова к Сточесу. Председатель не в силах был скрыть свою радость. «Явился все-таки! — подумал он. — Поглядим, как поведет себя этот прирожденный бунтовщик. Голод — это хорошая смирительная рубашка».

— Я пришел к выводу, что вы меня совсем мало цените, — полушутя, полусерьезно сказал Фучик.

— Ну что вы? Как вам могло прийти в голову такое? Напротив! Считайте, что ваша зарплата увеличилась с этой минуты в полтора раза. Договорились?

— Не совсем. Целая полоса такого солидного журнала, призванного осуществлять такую благородную миссию — поднимать сознание рабочих до уровня сознания его руководителей.

— Две тысячи, — сухо, как на аукционе, сказал Сточес.

— Вы прекрасно понимаете, на какой риск я иду. А где соответствующая компенсация?

— Хорошо. Две с половиной. Может, и это вам покажется мало?

— Это не компенсация, пан Сточес. Вы знаете, сколько у меня было среди рабочих читателей, которые мне верили. Каждому слову.

— Вы ставите меня в затруднительное положение. Вы успели почувствовать, что я питаю к вам слабость, так?

— Значит, три тысячи?

— Ладно, но это мое последнее слово, — тихо произнес Сточес, а про себя подумал: «Оказывается, и коммунисты торгуются, так же, как и мы, любят деньги».

Фучик, словно угадывая его мысли, сказал:

— Деньги вещь хорошая, пан Сточес. Они освобождают человека от нужды и повседневных забот. Но — не всякие деньги.

Лицо Сточеса побледнело. Как хотелось ему поставить этого упрямца на свое место! Но он сам себе связал руки тем, что в беседе с референтом по печати Вольфрамом фон Вольмаром не удержался и сказал, что ему удалось «завербовать» Фучика.

— Три с половиной. Согласны?

— Нет.

— Жаль! Ну как хотите… Я вас не понимаю.

— Я понимаю, что вы меня не понимаете, — усмехнулся Фучик.

Сточес выпрямился и сквозь сжатые зубы, с трудом подавляя злобу, прошипел:

— Четыр-р-ре-е!

— Свои убеждения я не продам ни за какие деньги. Писать то, что вы хотите печатать, я не могу, а то, что хочу я, вы никогда не напечатаете, — твердо сказал Фучик и быстро вышел.

Надо было исчезнуть, раствориться где-нибудь подальше от Праги, сделаться незаметным и незамеченным. К тому же в апреле 1939 года в официальном вестнике было опубликовано решение уголовного суда о том, что брошюра «Придет ли Красная Армия на помощь?» «является, по существу, распространением ложных сообщений согласно § 18, статье 2 закона № 50/23 Сборника законов и постановлений, а потому конфискуется, и дальнейшее ее распространение запрещается». Вскоре после этого было напечатано решение того же суда о конфискации его книги «В стране, где завтра является уже вчерашним днем».

Раздумывать долго не приходилось. Вместе с Густой он направился к родителям в Хотимерж. Почти всю дорогу он молчал. Все вокруг производило тягостное впечатление. Вагоны во всех поездах были разделены на три класса: первые три после паровоза вагона с табличкой «Рейх — рейх» предназначались только для немцев, следующие четыре вагона с надписью «Протекторат — рейх, рейх — протекторат» тоже были не для чехов. Им разрешалось ехать только в последнем вагоне с табличкой «Протекторат — протекторат». Название станций были написаны только на немецком языке, всюду развевались флаги со свастикой.

— Едем в резервацию для белых индейцев, — пошутил Фучик.

В Хотимерже, затерявшемся в лесу, он жил немногим более года, жил без прописки, пользуясь благосклонностью пожилого жандарма, давнего приятеля отца. Да и староста чех-железнодорожник давно питал симпатии к «отчаянному редактору» и сквозь пальцы смотрел на такое грубое нарушение порядка. Дом Фучиков был двухэтажный: четыре комнаты на первом этаже, четыре с террасой и «холлом» — на втором, фруктовый сад, рядом шумит речушка Зубржина. Куплен он был на деньги, доставшиеся в наследство от его дяди — композитора Юлкуса Фучика.

Время от времени он приезжал в Прагу, где получал секретную информацию от лиц, имевших связь с некоторыми высокопоставленными чиновниками и членами протекторатного правительства. Эти сведения и свои наблюдения он передавал товарищам, работавшим в подполье.

В первые месяцы оккупации прогрессивные пражские деятели культуры чаще всего собирались в клубе художников «Манес». Писатели, артисты, музыканты, художники, журналисты регулярно устраивали здесь вечера, лекции и дискуссии, являвшиеся в той или иной степени выражением протеста против тьмы, которая угрожала чешской культуре и общественной жизни.

С улицы доносился стук тяжелых кованых сапог, а Фучик говорил с друзьями о необходимости черпать силы в прошлом народа, о необходимости учиться у деятелей эпохи Возрождения:

— Какой великой, пламенной верой в народ должны были обладать наши Тылы, Гавличеки, Фричи, наша Немцова, наши будители! Несмотря на отчаянное противодействие иностранного окружения, жестокие преследования, а иногда и насмешки или равнодушие со стороны своих же людей, они проявили упорное, непобедимое стремление к раз намеченной цели, сумели словом и делом распространять идеи патриотизма и гуманизма, презрев личную выгоду и тысячи трудностей как в общественной, так и личной жизни! И вот сегодня в глазах народа они — его совесть, подвижники, олицетворяющие высшую нравственную силу. Они — живые документы, указывающие обществу, что, кроме меттернихов, бахов, давно уже ставших тенями в темной преисподней истории, кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих никому не нужные повести, проекты и диссертации, развратничающих из-за отсутствия определенной цели в жизни, лгущих ради куска хлеба и должности, есть еще люди иного порядка, люди чести, подвига, веры и ясно осознанной цели. И, глядя на них сквозь черную ночь, когда наша родина раздирается злобой, отчаянием и унижением, мы все-таки твердо верим, что не погибнет народ, родивший их, и не будет в обществе сиротой правда и справедливость.

В день XXII годовщины Октябрьской революции Фучик приготовил друзьям радостный сюрприз. По договоренности с секретарем клуба Любомиром Лингартом было решено отметить праздник небольшой лекцией. Члены клуба были приглашены на встречу, но программа встречи объявлена не была. В этот вечер зал был переполнен. Фучик вошел в помещение клуба уверенной походкой, с веселой улыбкой на лице.

— Да это Юлек! — прозвучало радостное восклицание в зале.

— Друзья, — начал без всякого вступления он. — Сегодня прогрессивные люди всего мира празднуют великую историческую годовщину. Двадцать два года тому назад выстрел с «Авроры» ознаменовал собой начало Октябрьской революции…

Он вдохновенно говорил о Стране Советов, к которой в настоящее время обращены взоры всех порабощенных народов Европы. Кое-кто посмотрел на дверь. Вход в клуб был прямо с улицы, рядом с входом в кафе, куда заглядывали немецкие солдаты и офицеры: случалось, они ошибались дверью и вместо кафе попадали в клуб. Но Фучика, казалось, это нисколько не смущало:

— Французским рантье свастика всегда будет милее, чем звезда, серп и молот, британским колонизаторам — тоже. Но мировая драма только начинается. Главный герой — Советский Союз — еще не вступил на сцену.

— Чешская буржуазия, — сурово продолжал он, — отказалась от помощи Советского Союза, сдалась на милость врага, не хотела бороться и вдруг теперь изображает дело таким образом, будто бы Советский Союз перестал бороться против фашизма, обижается на страну за то, что та старается выиграть время, оттянуть войну. Англия и Франция хотели вовлечь СССР в войну с Германией один на один. Не вышло. Они хотели обмануть русских, как обманули нас. Не получилось. Вы доживете до того часа, когда пойдет в бой Красная Армия. И вспомните мои слова. Я не убежден, что в ближайшие дни путь наш будет устлан розами. Нет. Наоборот. Мы должны закаляться, нас ждут трудные времена. Но мы переживем их, если будем едины. Не давайте народу расколоться, впасть в апатию, это только на руку нацистам, которые держатся старого правила: «Разделяй и властвуй».

Голос его звучал уверенно, каждое слово доходило до слушателей.

— Надо напрячь волю и продержаться до зари. Надвигается гроза, еще немного — и грянет гром, от которого рухнет старый мир. Вот почему старый мир собственников и капитала так сопротивляется. Он не хочет умирать. И из этого всемирного потопа наша республика воспрянет прекраснее, чем была, омытая живой водой. Я это вижу, друзья, я это ясно вижу. Какая это будет радость!..

Слова Фучика давали надежду присутствующим в зале. «Наш Юлек», общий любимец, зажигал в сердцах людей жажду справедливости. Его вера передавалась другим. Наверное, это было единственное в Чехословакии собрание, посвященное годовщине Октябрьской революции.

28 октября 1939 года отмечалась первая после оккупации годовщина образования Чехословацкой республики. В этот день предприятия практически не работали, рабочие многих заводов вообще не вышли на работу, по всей стране прокатилась волна демонстраций. Народ требовал восстановления республики, горячо одобрял лозунги КПЧ, особенно проявления дружбы к СССР. В Праге в демонстрациях приняло участие 100 тысяч человек. Гитлеровцы открыли огонь по безоружной толпе. Несколько человек было ранено. Ян Оплетал, студент, раненный во время демонстрации, скончался, и 15 ноября тысячи студентов демонстративно отправились на его похороны. В ночь на 17 ноября гестапо устроило облаву на студентов по всей Праге. Эсэсовцы громили и опустошали общежития, проводили повальные аресты студентов. Десятерых членов студенческого комитета казнили в Рузыне, 1200 студентов отправили в Германию, в концлагеря; все чешские высшие учебные заведения были закрыты, в древнем здании Пражского университета разместили комендатуру гестапо. Конфисковали даже учредительную грамоту Карла IV от 7 апреля 1348 года, определявшую его устав, и автобиографию Карла IV, изданную шесть веков назад. Нацисты приступили к осуществлению выработанных К.Г. Франком, ставшим теперь статс-секретарем и шефом полиции в Чехии и Моравии, и одобренных Гитлером директив о полной германизации чешских земель. Часть чешского народа подлежала насильственному онемечиванию, а другая часть должна была быть полностью уничтожена. Нацистская наука и пропаганда были мобилизованы для доказательства того, что никакой своей чешской истории и культуры вообще не существует: все выдающиеся материальные и духовные ценности только подражание германским. Прага — немецкий город, Бедржих Сметана — немецкий композитор. Фучик пишет фельетон о праотце Чехе и уже в первом предложении пародирует способ нацистского мышления и аргументации:

«Это неправда, что праотец Чех был чехом, правда в том, что Чех был арийцем, о чем свидетельствует то, что чехи называли его своим „вождем“, а это не что иное, как дословный перевод с немецкого „фюрер“».

В этих условиях издание классиков и появление даже самых сдержанных статей о сокровищах отечественной культуры, всякое напоминание о предметах национальной гордости приобретало в глазах чехов особый смысл, расценивалось обществом как акт пассивного протеста и сопротивления оккупантам. Фучик вынашивает концепцию издания огромной «Чешской библиотеки», томов на сорок-пятьдесят, куда вошли бы все шедевры отечественной литературы с обстоятельными предисловиями, раскрывающими место и роль авторов в культурно-историческом прошлом страны, фотографиями и библиографией. Для издательства «Чин», где предполагалось реализовать этот проект, он разработал подробный план-проект первых двадцати томов. Сюда пошли прежде всего памятники народного сопротивления эпохи Возрождения и произведения Гавличека.

Его воображение давно занимал образ Вожены Немцовой, и он понимал, какое значение может иметь сейчас книга о ней. Чешская писательница, одна из самых любимых и популярных в стране, в своем творчестве обращалась ко всем слоям народа без различия в возрасте, вероисповедания и политической принадлежности, и ее можно использовать как силу, которая будет сейчас объединять и прославлять любовь к родине, дух благородного гражданского протеста против социального зла, готовность человека пожертвовать всем в борьбе за правое дело.

Исполнялось 120 лет со дня рождения писательницы, и к богатой и разносторонней литературе о ней — исследованиям Ирасека, Крейчи, Шальды, Неедлы, Новака и других — добавились работы-монографии Тилле, Новотного, стихи Сейферта и Галаса, пьеса «Жизнь — не сон» в театре на Виноградах, приуроченные к юбилею писательницы.

Работая над эссе, Фучик снова съездил в Домажлице, город Немцовой, Тыла и поэта Ярослава Врхлицкого. Он любил этот приграничный край, горное гнездо ходов — племени пастухов, охотников, воинов, девственные леса и бурные потоки, рослых мужчин с чеканным профилем и статных женщин в национальных костюмах, огневые хороводы и песни, от которых в дни народных празднеств сотрясались крутые аркады домов на средневековой площади. Крепостные валы и сторожевые башни ходов надежно преграждали дорогу завоевателям. Фучик перечитывал с гордостью вслух стихи, высеченные на городских воротах:

Работа писалась с вдохновением, на одном дыхании, за девятнадцать дней, с 12 по 31 января 1940 года. Он усаживался всегда на кухне, спиной к теплой плите, закрывая пледом ноги и сосредоточенно думая.

Личность и творчество Немцовой издавна привлекали пристальное внимание критики. Традиционно Немцова изображалась мечтательницей, чье творчество было якобы бегством от горестной действительности в нереальный гармонический мир мечты, успокоительной, все разрешающей поэзии добра и примирения. На страницах большинства литературоведческих работ складывался полный гармонии и нравственной красоты, прелестный и скорбный облик благородной и несчастной, талантливой женщины — такой, какой обычно рисовали ее на портретах: чистое, одухотворенное строгое лицо, обрамленное гладкими блестящими черными волосами, большие задумчивые и грустные глаза.

Работы Шальды, многие его тонкие и проникновенные частные наблюдения способствовали укреплению литературной легенды о Немцовой, которая поэтизировала черты смирения и покорности, скорбное страдательное начало творчества и итерировала другую — бунтарскую сторону ее характера и произведений. Зденек Неедлы же раскрывал глубокий демократизм писательницы, ее критическое восприятие современности, подсознательное чувство тяготения к социализму.

Ключом к пониманию того, как писательница воспринимала социальное неравенство, контрасты и противоречия в обществе, борьбу классов стали ее слова: «Если мы нищие — мир для нас приобретает совсем другой вид», которые Фучик сделал эпиграфом к своей работе. Фучик расценивал эти слова как поэтическую парафразу того, что общественное бытие определяет сознание человека. Они приобретали в условиях оккупации метафорическое значение.

Изучая произведения, переписку, высказывания Немцовой, дочери конюха и внучки ткача, Фучик находит там свидетельства подсознательного чувства классовой принадлежности, определяющего подлинный смысл мятежа писательницы. Он показывает, как ее взгляд движется «по тем же дорогам мысли, по которым идут рабочие — защитники баррикад». И в своем творчестве, и в личной жизни Немцова выступила как борец против буржуазной морали, за эмансипацию женщины, против бесправия и мещанства.

В Немцовой Фучик хотел видеть нечто вроде чешской Жанны д'Арк. Она выступает как революционная писательница самых передовых для того времени взглядов, пронесшая «через всю свою жизнь, насколько хватало ее сил, мысли тех, которых заставили замолчать». Писательница остановилась, как показывает Фучик, у порога научного социализма, хотя никогда не перешагнула через него.

Уже названием «Борющаяся Вожена Немцова» Фучик подчеркнул важную и замалчивавшуюся сторону жизни и творчества писательницы. Работа заканчивалась взволнованным обращением к читателю: «В тот день, когда ты начнешь видеть подлинные источники жизни… ты увидишь, что Вожена Немцова — это не только пленительная, очарованная душа, прелестная женщина с вечно жаждущим радости сердцем и непонятно суровой судьбой, это не только мученица, достойная запоздалого и ненужного сожаления, но это отважная душа, новая женщина с прекрасным человеческим сердцем мятежника и судьбой борца».

Читатели и специалисты сразу по достоинству оценили небольшую книжку в красной обложке, «цвета победы», как говорил Юлиус. Книга вышла к 8 марта 1940 года у прогрессивного смиховского издателя Отто Гиргала. Казалось, что совершилось невозможное, давно Юлиус уже не был так счастлив. В письме Густе он пишет:

«Как я рад! Книжку приняли так, как я не смел и мечтать. Прилагаю первую рецензию, которая опубликована сегодня. Написал ее Трегер. Времени не терял, не правда ли?.. У меня начинают неметь пальцы: куда ни приду, везде просят автограф… Ну, не знаю. На это я не рассчитывал. Особенно растрогал меня старый Выдра. Сегодня вечером зашел я в клуб, Выдра поднялся навстречу, обнял меня на глазах у всех и сказал: „Читая вашу „Божену Немцову“, я впервые за последние полтора года снова испытал чувство свободы“. Право, не могу разобраться во всем этом. Поговорим, когда приеду, хорошо?»

Критик Трегер приветствовал выход книги восторженной рецензией:

«Издатель Отто Гиргал опубликовал недюжинную, полную глубокого проникновения работу Юлиуса Фучика о борющейся Божене Немцовой… Три ее главы так превосходно оживляют перед нами Немцову во всем значении ее общественной роли, что могут быть отнесены к шедеврам нашей современной эссеистики».

Тоненькую книжонку с дарственной надписью вручил Фучик и котельщику из железнодорожных мастерских Войтеху Тихоте. Он со своей женой и двумя детьми снимал комнату в доме у Фучиков. Из собственного дома в Нагошице фашисты семью Тихоты выгнали, а саму деревню насильно присоединили к рейху. Войтех скучал по Нагошице, своему домику и ульям. Часто с семьей взбирался на небольшую гору Прант и отсюда, с территории протектората, с болью смотрел через поле на крышу своего дома, оказавшегося в рейхе. А по вечерам снова и снова брал в руки книгу, подаренную Фучиком, черпая в ней веру и надежду.

Сын Тихоты Вацлав вспоминал:

«Я был тогда двенадцатилетним школьником и любил наблюдать, как Фучик пишет свою книгу. В работе ему помогала жена Густа. Наша семья очень любила Фучиковых. Юлиус был всегда приветлив и добр, а Густа помогала мне по физике. Часто мы с Фучиковыми сиживали на террасе их дома за круглым столом, над которым склонялся подсолнух. Когда Юлиус работал здесь, часто к нему на стол прилетала горлица. И здесь же, на террасе, устроила себе гнездо пара синичек».

В памяти Вацлава остался и диалог между отцом и Фучиком над развернутой картой Европы. Юлиус отмечал на карте продвижение нацистских войск.

— Идите, идите, — со злостью говорил Фучик. — Назад полетите так быстро, что не будете успевать даже удивляться.

— Не знаю, не знаю, Юлек. Ведь немцы влезли уже так далеко, и никто их остановить не может, — с дрожью в голосе произнес Войтех Тихота.

— Войтех, дружище! — воскликнул Фучик. — А ты не слушай радио с его фашистским хвастовством. Если Гитлер нападет на Советский Союз, то это будет для фашистов крах. Возможно, меня уже не будет в живых, но я уверен, что Гитлер войну не выиграет. Верь, придет время, и по Вацлавской площади Праги пройдет Красная Армия. И вернешься, друг, в свой домик в Нагоншце.

Но дни пребывания в Хатимерже приближались к концу.

Нацистская служба безопасности внимательно следила за настроениями чешского населения и забила тревогу. В ее отчете за время с 15 марта 1939 года по 30 апреля 1940 года отмечалось: «Чешские марксисты в последние недели были очень активны, усиленно распространялись листовки и ложные слухи. Годовщина установления протектората, финско-русское соглашение о мире, как и приближающийся день 1 Мая, стали для коммунистических кругов, бывшей КПЧ поводом для широкой операции по распространению листовок». В донесениях также указывалось, что чешское население с чрезвычайным интересом следит за событиями в Советском Союзе и только с ним связывает свои надежды на освобождение.

Гестаповцы продолжали искать Фучика: он числился в списках кандидатов от коммунистической партии во время парламентских выборов в 1935 году. По адресу, где он был прописан официально, его не нашли, но гестаповцы все же напали на след. В один из июньских дней в пять часов утра в квартиру родителей в Пльзене ворвались гестаповцы. Долговязый немецкий полицейский комиссар Фридрих спросил:

— Где ваш сын? — Этот вопрос задавали и по-чешски и по-немецки, громким и тихим голосом, но мать спокойно отвечала одно и то же:

— Не знаю. Его давно не было. Он вообще ездил к нам редко. В последний раз был на рождество в 1938 году.

Второй нацист обратился к Вере с учтивым вопросом:

— А если ваш отец умрет в больнице, как известите брата?

Показав на радиоприемник, Вера ответила, не моргнув глазом:

— Дадим объявление по радио.

С ругательствами фашисты перевернули все вверх дном и убрались ни с чем. В этот же день Фучик узнал о визите гестаповцев, и ему стало ясно, что теперь начинаются серьезные испытания. Более года прожил он под угрозой ареста, и пока все сходило с рук, а как быть теперь? Огорчило его и известие о болезни отца, лежавшего в одной из пльзенских больниц. Состояние его здоровья вызывало серьезные опасения, и Юлиус не мог не навестить отца, не встретиться с ним.

Однажды к больному пришел врач и во время осмотра тихонько шепнул:

— Господин Фучик, сейчас вас придет проведать один человек. Будьте осторожны, прошу вас. Не разговаривайте. Рядом… — Он не договорил. И только глазами подал какой-то загадочный знак.

«Кто это может быть? К чему такая таинственность? Нельзя разговаривать… Странно», — думал больной старик, не замечая, что за каждым его движением внимательно следит сосед.

Через минуту белая дверь открылась, и в комнату вошли два врача в белых халатах.

«Господи, да ведь это Юлек!» — чуть было не выкрикнул больной. Но острая боль и предостерегающий взгляд доктора заморозили на его губах радостное восклицание. Они поздоровались только взглядами. Юлек словно говорил:

«Будь мужественным, мой дорогой! Молчи и не подавай вида. Мы еще встретимся в лучшие времена, и тогда…»

«Через два дня, — вспоминал позднее Карел Фучик, — я узнал, что на койке напротив меня лежал гестаповец. Он прикидывался больным и ждал Юлека».

Лихорадка, охватившая Юлиуса в период работы над книгой о Б. Немцовой, не проходила. Его уже захватила новая идея, которая казалась ему удачной, правильной и, главное, созвучной времени и обстановке в стране. Ради этого можно опять отложить в сторону первые четыре главы романа «Поколение до Петра». Фучик начинает работать над этюдом о Кареле Сабине. Этот писатель не был для него тем, кому обычно говорят «его» автор, то есть писатель, к работам которого постоянно возвращаются и каждый раз в них находят что-то новое для души, для размышлений. Еще летом 1938 года в букинистическом магазине ему попала в руки книга «Театр и драма в Чехии до начала XIX века». В толстом кожаном переплете с золотыми звездочками книга Карела Сабины на немецком языке была под псевдонимом «Лео Бласс». Долго никто не знал, кто скрывается под псевдонимом. Юлиус считал это произведение весьма значительным, даже единственным в своем роде, собирался перевести его, но как-то все не доходили руки. Уезжая в Хотимерж, он взял книгу с собой, но и здесь она пролежала почти целый год. И вот Густа приступила к переводу, а Юлиус собирался дополнить книгу обстоятельными примечаниями и вступительной статьей.

Его заинтересовал Сабина — крупная и в то же время трагическая фигура чешской культуры и политики XIX века. Поэт и романист, литературный критик, друг и восторженный поклонник Махи, участник пражского восстания 1848 года, один из идейных вождей радикально-демократической партии, автор книги «Духовный коммунизм».

За участие в восстании он был приговорен к смертной казни. Позднее она была заменена многолетним тюремным заключением. Восемь лет он провел в Градчанской тюрьме и Оломоуцкой крепости и в мае 1857 года был амнистирован и выпущен на свободу. Он снова в Праге, но теперь за каждым его шагом следит полиция, ему запрещена любая литературная и общественная деятельность.

Он чувствовал полное одиночество и изолированность, подвергнутый всем ударам судьбы и настоящей тирании кредиторов. А у него жена и двое детей. Но судьба, казалось, улыбнулась ему, и он снова начал печататься.

30 июля 1872 года на квартире пражского адвоката Яна Кучеры десять друзей, соратников Сабины (среди них Ян Неруда, Витезслав Галек, Йозеф Барак), предъявили ему тягчайшее обвинение в предательстве — тайный полицейский рапорт, относящийся к 1861 году, подписанный именем Роман. Сабина клялся, что это его один-единственный рапорт, старый, совершенный с горя и уже забытый им грешок, после которого с ним ничего подобного никогда не случалось. Приговор был единодушным: если Сабина не хочет быть публично разоблаченным, он должен навсегда покинуть родину. В случае же отказа он будет публично разоблачен как полицейский доносчик. Он избрал пожизненное изгнание. Однако уже на третий день своего пребывания в Дрездене, куда он направился из Праги, он узнал из немецких газет, что публично объявлен на родине изменником народа и что против него ведется бурная кампания в печати.

Сабина вернулся в Прагу и пытался оправдаться, но его уже никто не слушал. И даже на афишах «Проданной невесты», либретто которой он написал, уже нельзя было упоминать его фамилию. Он пережил свой позор на пять лет и умер презираемый, отверженный обществом, в жестокой нищете. Только несколько рабочих-социалистов шли за его гробом и возложили единственный венок на его могилу. Но имя Сабины все-таки было невозможно предать полному забвению — слишком глубокий след оно оставило в сознании прогрессивных кругов. Вокруг его имени вспыхнула полемика, некоторые из его друзей стали утверждать, что с ним обошлись несправедливо, они пытались снять часть предъявляемых ему обвинений, а позднее и полностью его реабилитировать. Шло время, открывались архивы бывшей австрийской монархии, и становилось все более ясно, что Сабина оступился не только раз, а действительно стал постоянным агентом полиции и систематически занимался доносами, даже на близких друзей и родственников. Центральной проблемой своего исследования Фучик взял измену Сабины. Его побуждали к этому не только нерешенные литературоведческие споры. Он понимал, что сейчас, в условиях оккупации, когда испытывалась стойкость и неподкупность каждого человека в стране, нужно в первую очередь решить именно этот вопрос. Гитлеровцы плели тайную сеть провокаций, засылали своих скрытых агентов в ряды борцов Сопротивления, мучили арестованных, пытаясь сломить их характер и сделать из них предателей. Каждый случай слабости, измены наносил ощутимые удары по рядам подпольщиков.

Судьбой Сабины можно и нужно напомнить всем честным людям, как важно не уступать ни пяди под давлением оккупантов, как важно даже в самые трудные минуты хранить свое знамя в чистоте.

«С первой выданной тайной изменник предает и свою волю, сдается на милость своему новому хозяину и служит ему дальше уже не потому, что хочет, а потому, что должен. Он говорит уже не всегда только то, что хочет, но и то, к чему вынуждает его зависимое положение, разоблачает других, чтобы самому не быть разоблаченным… коготок увяз, всей птичке пропасть».

В отличие от тех, кто защищал Сабину от его судей и пытался вернуть ему имя и место в истории чешской литературы и политики, Фучик измеряет ответственность читателя перед теми, кто его любил, перед теми, кто видел в Сабине своего предшественника, своего советчика, своего соратника — и более того, воплощение своих идей. «Десятки других чешских писателей, возможно, могли бы быть реабилитированы, будь они на месте Сабины. Сабина — ни в коем случае».

Эта взыскательная требовательность к Сабине определялась тем, что Фучик видел в нем революционера и пользовался той же меркой, с какой подходил к самому себе.

«Но такой борец ответствен за каждый свой шаг, потому что за каждым его шагом внимательно следят как друзья, так и враги. Всегда и во всем он должен был помнить о том, что он представляет. Каждое колебание, каждая слабость характера здесь выглядит умноженной на расстояние, пройденное боевым авангардом. „Я человек свободы, для добродетелей у меня мерка иная“, — говорит Сабина в „Оживших могилах“. Правильно, борец за свободу должен ценить свои доблести по иной, более строгой мерке. И по иной, более строгой мерке оцениваются и его недостатки. Он сломает себе шею там, где другой только поскользнется. Каждое пятнышко на нем превращается в глубокую язву. Как опозорена теперь личность Сабины!»

Фучик осуждает Сабину за удар, который он нанес революционному движению, когда были разоблачены его сношения с полицией. Как бы ни менялись идеи, люди всегда люди; и в конечном счете все дело в них: они накладывают свой отпечаток на идеи. Если люди раболепны, безнравственны, то даже великие идеи, пройдя через их души, становятся для окружающих посредственными и даже отталкивающими. Поэтому, с суровой непримиримостью указывает Фучик, писатель должен был предпочесть смерть постыдному сговору с полицией, «…человек борющийся определяет свою решимость жить или умереть на весах всего общества… Если нужно было ради идеи чем-либо пожертвовать, то это жизнью, а не честью».

Фучик сделал чрезвычайно важный вывод о том, что измена писателя имела в высшей степени разрушительные внутренние последствия для его творчества. Вопреки устоявшемуся мнению, он показывал, что падение писателя началось не с 1872 года, когда он был подвергнут остракизму, а значительно раньше, еще с 1859 года, когда он стал полицейским осведомителем. Именно тогда, несмотря на лихорадочную литературную активность, медленно, постепенно, но неотвратимо наступила полоса депрессии, творческое развитие писателя остановилось.

В конце июля 1940 года у синей калитки фучиковского дома позвонил полицейский. Он был в полной форме, на голове каска, на плече винтовка с примкнутым штыком. Открывать пошла Густина. Сердце ее готово было выскочить из груди.

— Юлиус Фучик, бывший редактор из Праги, дома?

— Нет, он где-то в лесу, — пытается выиграть время Густина.

Фучик наблюдает эту сцену из окна и нервно курит. Мысль лихорадочно работает. Спрятаться? В комнате под ковром — люк в подвал. Там не найдут. Только нужно ли это? Он принимает решение и выходит навстречу полицейскому.

— Я Юлиус Фучик.

Полицейский вытягивается по стойке «смирно» и читает ордер на арест.

— Вы чех, господин вахмистр? — спрашивает вдруг Фучик полицейского. — И вам не стыдно арестовывать чеха для немецкого гестапо?

— Я исполняю свои обязанности… Мне приказано, — говорит полицейский, чувствуя неубедительность своих слов. Так начался большой, взволнованный разговор с глазу на глаз. Они проговорили минут пятнадцать. Содержание их беседы так и осталось тайной. Условились, что Фучик в этот же день уедет из Хотимержа, а полицейский Йозеф Говорка, ставший позднее коммунистом, доложит, что не застал его дома.

Вечером того же дня он собрался в дорогу. Сложил в чемоданчик необходимые вещи и материалы для статьи о Сабине, попрощался с Густиной и близкими и под прикрытием темноты отправился в путь. Провожал его до вокзала в Осврачине лишь Войтех Тихота. В три часа утра приходит поезд из Домажлиц. Тихота купил ему билет и предложил свою железнодорожную форму для надежной маскировки, но Фучик отказался:

— Не хочу, чтобы ваша семья пострадала из-за меня. Он сел в последний вагон и думал о том, что его ждет впереди. Будет ли он на высоте теперь? Да и что его ждет в этой новой, по правде сказать, почти непредвиденной обстановке? Русские революционеры годами работали в подполье. Их преследовала охранка, их бросали в тюрьмы, но революционное движение и партия все-таки не были разгромлены. Дело народа в конце концов победило.

С сознанием этого он вступал в новый, наиболее трудный период своей жизни.

В свою квартиру в Праге на Летенской улице он пойти не мог — его успели предупредить, что гестапо устроило там засаду. Найти нелегальную квартиру летом, когда многие друзья и знакомые уехали из Праги, оказалось на первых порах делом нелегким. За четыре дня пришлось сменить четыре пристанища. Наконец он поселился в небольшом городке под Прагой Кунратице у знакомого учителя Олдржиха Штельцлайна. Здесь, где все знают друг друга, постороннему человеку трудно остаться незамеченным, и Фучик не выходил из дома. Пикантность положения состояла еще в том, что вторую квартиру в двухэтажном особняке занимал вахмистр.

— Ничего, по крайней мере охранять меня будет! — посмеивался Юлиус.

Три недели под такой «охраной» он жил, напряженно работая над своей книгой о Сабине. Да и кому из гестаповцев могло прийти в голову, что под, крылышком жандарма свил гнездо разыскиваемый коммунист?

Жизнь его изменилась коренным образом. Он, чувствовавший себя счастливым лишь среди людей и постоянно искавший их общества, был вынужден замкнуться в четырех стенах и общаться с ограниченным кругом верных друзей. Как-то сразу стал худ, бледен, болезненно заблестели глаза.

В сравнительной безопасности он почувствовал себя у Ветенглов, занимавших на Булгарской улице в Праге квартиру на первом этаже с окнами в палисадник. Антонин Ветенгл во время гражданской войны сражался в рядах Красной Армии, его жена была молодая общительная русская женщина, педагог-филолог. В Чехословакию они переехали в 1927 году. Их сын Геня родился в Советском Союзе, нескладный на вид парнишка, сразу же привязался к Юлиусу, ловко выполнял он его отдельные поручения.

В этой семье было о чем вспомнить и поговорить, когда по вечерам все собирались за чашкой чая. Все трое Ветенглов были счастливы, что с ними человек, который так знает и любит Советский Союз, с которым можно бесконечно говорить о своей жизни «там».

— Разве может кто-нибудь победить Советский Союз? Никогда! — восклицал старый Ветенгл.

А Фучик вместо ответа запевал «Широка страна моя родная», и все дружно подтягивали.

В то время Фучик почти совсем не выходил из дома, отращивал бороду, чтобы никто, даже ближайшие друзья, не могли его узнать при случайной встрече. Только иногда по вечерам он ходил с Геней на пустырь, где они занимались: бегали наперегонки, прыгали в длину, бросали камни — кто дальше.

Он так законспирировался, что многие думали, будто он выехал в Советский Союз. Собственный корреспондент ТАСС в Праге передал в Москву специальную информацию о циркулирующих в городе слухах: Фучик благополучно вырвался из Праги, находится в Стамбуле и готовится к отъезду в СССР.

В октябре 1940 года вышел перевод Густы книги о творчестве Сабины с предисловием Фучика. Сама жизнь неожиданно и со всей убедительностью подтвердила, что работа об измене Сабины дает ответ на жгучие, злободневные вопросы, врывается в гущу событий. В сентябре 1940 года Геббельс пригласил в Берлин некоторых представителей чешской интеллигенции и обратился к ним с речью, основной смысл которой сводился к следующему. Еще, мол, есть время для того, чтобы чешский народ показал, «включился ли он в процесс установления нового порядка с охотой или с внутренним сопротивлением». В зависимости от этого нацистская Германия либо предложит Чехословакии честную дружбу, либо начнет с ней борьбу. Или кнут, или пряник. От интеллигенции — особо подчеркнул далее министр — зависит, каким путем захочет пойти чешский народ, потому что народ всегда мыслит так, как мыслит его интеллигенция.

Фучик пришел в негодование и решил дать резкую отповедь этой «колченогой Лорелее» (воспетая Г. Гейне дева-сирена, соблазнявшая путников волшебными песнями со своей скалы на Рейне. — В. Ф.). Нельзя же такое оставлять без ответа. Он согласовал с подпольным ЦК идею и принялся за работу. В течение нескольких часов он написал от имени чешской интеллигенции открытое письмо министру Геббельсу, опубликованное в нелегальной листовке. Фучик напомнил о том, что, прежде чем предпринять поход против чешской культуры, нацисты предприняли карательную экспедицию против собственной, немецкой культуры, убили великую немецкую науку, изгнали из своей страны виднейших немецких ученых, изгнали или замучили крупнейших немецких поэтов и писателей, сожгли на кострах произведения виднейших немецких философов, разграбили картинные галереи, растоптали славу немецкого театра, фальсифицировали отечественную историю.

Находившаяся рядом Густа с волнением читала через плечо мужа и приговаривала:

— Так… так! Отлично! Замечательно! Правильно!

«Вы организовали в Европе фабрики смерти, вы объявили войну в воздухе, на море и на земле, но кончите вы ее под землей, куда вы загнали народ чешский, народ французский, бельгийский, голландский, датский, норвежский, испанский и народ своей собственной страны… Но если вы, жалкий лжец, думаете, что у нас, у чешской интеллигенции, меньше гордости и меньше характера, чем у чешского народа, из которого мы вырастаем, если вы думаете, что мы позволим вам запугать или соблазнить себя, что мы отречемся от народа и пойдем вместе с вашим гестапо против народа, то вот вам еще раз наш ответ: Нет, нет, никогда!»

Неожиданно семья Ветенглов попала под подозрение гестапо, и Фучику снова надо было менять квартиру. На этот раз помог молодой железнодорожник Йозеф Высушил.

В середине октября он привел его в семью подпольщиков Баксов. Они предложили Юлиусу в своей небольшой двухкомнатной квартире убежище на любое время, пусть даже «на два года». Он быстро сблизился с новыми людьми, стал полноправным членом их семьи. Особенно подружился он с Лидой, сводной сестрой Йожки Баксовой. Молодая, темпераментная, она играла в любительских спектаклях, мечтала стать актрисой, и Фучик, хорошо знавший театр, стал знакомить ее с трудным искусством Талии и Мельпомены. Он рассказывал Лиде о великом прошлом чешского театра, о выдающихся актерах и драматургах, учил ее декламации и игре. В свободное время они спорили, читали стихи чешских поэтов, пели народные песни.

Лида была еще по-детски легкомысленна и немного избалованна. Со всей пылкостью девятнадцатилетней девушки она отдавалась капризам и мечтам юности, доверяя их Фучику. В нем она быстро увидела и нашла не только занимательного и таинственного жильца, но и человека глубоких знаний, твердых убеждений и стойкого характера, скрытого под маской веселого человека. Сперва инстинктивно, затем все более сознательно Лида подражала ему, следовала его примеру. Она начала помогать ему в нелегальной работе и вскоре стала его связной.

Неожиданно подвернулась работа. Владислав Ганус, директор школы в пражском районе Нусле и редактор журнала «Рой», издававшегося для школьной молодежи, предложил Фучику сотрудничество — писать о чешской культуре, литературе, театре. Юлиус с радостью согласился: как-никак возможность поговорить с читателем. Встал вопрос: как спрятать от цензуры те крупицы знаний, которые учащиеся протекторатных школ никак не могли получить в классе?

Фучик рассказывал ребятам о чешских великих писателях прошлого, учил юных читателей с уважением относиться к их борьбе за лучшее будущее народа. Эзоповский стиль, иносказание и другие писательские приемы были направлены на то, чтобы помочь подрастающему, вступающему в жизнь поколению понять современность, заставить подумать о том времени, в котором они живут, привести их к мысли, что тучи рассеются и усилиями их отцов и матерей снова будет завоевано свободное будущее.

«В земле — много зерен. Зерна взойдут, но не каждое из них даст жизнь цветку, а тем более плоду. Молодые побеги нередко гибнут от весенних заморозков, от недостатка солнца или влаги, они медленно растут в тени, и человек даже не догадывается, какими красивыми и полезными могли бы они стать, будь у них возможность развиться полнее. С людьми дело обстоит еще хуже. В каждом человеке заложены способности к чему-либо, и мир населяли бы одни гении, если бы эти способности могли развиваться. Но человеческое общество прозябает еще в глубокой тени, в мире тьмы, потому что между ним и солнцем встала кучка корыстолюбцев, для которых люди имеют цену лишь постольку, поскольку они помогают им приобретать деньги и власть. Чтобы люди делали это, их следует держать в темноте и невежестве. Так губится самое ценное, что есть в человеке, но это корыстолюбцев ничуть не тревожит! Зато когда люди разгонят тучи и над всей землей засияет справедливое солнце, дерево жизни зацветет, отцветет и даст плоды».

Он писал много, вошел во вкус, завел рубрику «Шевели мозгами», где придумывал для читателей загадки: арифметические, физические, литературные, используя знания из книги «Чудеса на каждом шагу». В каждом номере журнала или в приложении к нему появлялись статьи Фучика о Зейере, Неруде, Божене Немцовой, Антонине Дворжаке, Клицпере, Тыле, о кукольнике Матее Копецком, о Национальном театре.