"История принца Бирибинкера" - читать интересную книгу автора (Виланд Кристоф Мартин)

ПЕРВАЯ ГЛАВА

В некоторой стране, о которой не упоминают ни Страбон[1], ни Мартиньер[2], жил некогда король, подавший историкам столь мало материи для приумножения своих заслуг, что они, пылая мщением, согласились между собою оспорить у потомков даже честь его существования. Однако все их злонамеренные старания не могли воспрепятствовать тому, что сохранились достоверные источники, в коих можно найти все, что о нем при случае можно сказать. Согласно этим известиям, был он доброго королевского складу, трапезовал на дню по четыре раза, не томился бессонницей, и столь любил мир и спокойствие, что в его присутствии было запрещено под страхом строжайшего наказания упоминать о шпагах, ружьях, пушках и тому подобных предметах. Но самое достопримечательное в его особе было брюхо, такой величественной полноты, что наиболее могущественные монархи его времени должны были ему в том отдать преимущество. Нельзя сказать с совершенной уверенностью, был ли он прозван Великим и, как уверяют, еще при жизни, по случаю сего помянутого брюха или по иной какой тайной причине, одно только непреложно, что во всем его государстве сие прозвание не стоило ни одному подданному ни капли крови, чего уж никак не скажешь ни об Александре Великом, ни о Константине Великом, ни о Карле Великом, ни об Оттоне Великом, ни о Людвиге Великом, ни о доброй дюжине других, которые учинились великими с немалым уроном для человеческого рода. А когда дело дошло до того, что Его Величеству по любви к своему народу и ради сохранения престолонаследия в высочайшей своей фамилии надлежало сочетаться августейшим браком, то Академии наук пришлось немало потрудиться, чтобы определить модель, коей должна была точно соответствовать принцесса, дабы наилучшим образом оправдать надежды нации. После длительных академических заседаний, следовавших одно за другим, искомая модель была, наконец, определена, и тотчас же ко всем азиатским дворам были снаряжены во множестве посольства, которые и сыскали принцессу, вполне отвечавшую предложенному образцу. Радость, вызванная ее прибытием, была чрезвычайна, а бракосочетание совершено с таким великолепием, что по крайней мере пятьдесят тысяч пар верноподданных принуждены были остаться невенчанными, чтобы тем самым покрыть издержки на свадьбу его величества. Президент Академии наук, невзирая на то что он был наихудший геометр своего времени, изловчился приписать себе всю честь вышепомянутого изобретения, с полным основанием полагая, что отныне вся его репутация зависит от плодовитости королевы, и понеже он был несравненно сильнее в экспериментальной физике, чем в геометрии, то неведомо, каким образом нашел средство оправдать вычисления академиков. Одним словом, королева в надлежащий срок родила прекраснейшего принца, какого только когда-либо видели, и король на радостях возвел Президента Академии наук еще и в ранг первого визиря.

Едва принц появился на свет, тотчас же было созвано со всех концов государства двадцать тысяч девиц несказанной красоты, заранее назначенных к тому, чтобы выбрать из них кормилицу. Первый лейб-медик не только предписал, чтобы выбор пал на самую красивую, но и в силу своей должности положил условие, что учинит сей выбор собственною своею персоною, хотя ему для этого, по причине слабого зрения, и потребуются очки. Но даже с их помощию господин лейб-медик, который был великим знатоком по сей^- части, положил немало трудов, чтобы из двадцати тысяч красавиц выискать наипрекраснейшую, и день уже клонился к вечеру, когда ему удалось свести число кандидаток до двух дюжин.

Но коль скоро в конце концов надлежало все же свершить выбор, и он уже намерен был отдать предпочтение высокой брюнетке, обладавшей помимо прочих достоинств, самым маленьким ротиком и пышной грудью, иными словами, такими качествами, которые, как уверяют Гален[3] и Авиценна[4], на худой конец надлежит требовать от доброй кормилицы, как нежданно-негаданно объявились преогромная пчела и черная коза, домогавшиеся, чтобы их допустили к королеве.

– Государыня, заговорила пчела, – до меня дошел слух, что вы ищете для вашего прекрасного принца кормилицу. Ежели бы вы возымели ко мне доверие и отдали предпочтение перед сими двуногими тварями, то вы бы в том не раскаялись. Я вскормила бы принца чистейшим медом, снятым с цветов померанца, и вы не нарадуетесь, глядючи, каким он вырастет большим и дородным. От его дыхания будет исходить аромат жасмина, и сама слюна у него будет слаще мальвазии[5], а его пеленки…

– Справедливая государыня, – перебила ее речи коза, – подаю вам совет как добрая приятельница – поостерегитесь сей пчелы! То правда, – ежели вы тому придаете значение, – что ваш юный принц станет сладчайшим, ибо к тому она годна лучше кого-либо иного, однако же и змеи таятся под цветами. Она одарит его таким жалом, которое навлечет на него тьму несчастий. Я всего только драная коза, но клянусь своею бородою, что мое молоко пользительнее для принца, нежели ее мед; и хотя он не будет производить ни нектара, ни амброзии, однако ж обещаю вам, что он вырастет наихрабрейшим, мудрейшим и благополучнейшим между всеми принцами, когда-либо вскормленными козьим млеком.

Тут всяк подивился, услышав такие речи от пчелы и козы. Однако ж королева тотчас приметила, что то, видимо, были две феи, отчего некоторое время провела в замешательстве, не зная на что решиться. Наконец, она объявила, что склонилась к пчеле, ибо была скупенька и помыслила, что ежели пчела сдержит слово и принц станет всегда испускать такую сладость, то можно будет соблюсти изрядную экономию на конфетах для стола.

Коза, как видно, была приведена в немалую досаду, что ее таким родом спровадили, и трижды проблеяла себе в бороду что-то невнятное, и вот! – тотчас явилась великолепная лакированная и раззолоченная карета, запряженная осмью фениксами[6]; в тот же миг черная коза исчезла, а вместо нее увидели крошечную старушенцию, которая села в карету и, разразившись страшными угрозами королеве и маленькому принцу, умчалась по воздуху.

Лейб-медик был весьма раздосадован столь странным выбором и уже собрался предложить пышногрудой брюнетке, не изволит ли она заступить место домоправительницы у него самого, но, по несчастью, его упредил некий придворный, так что ему пришлось довольствоваться одной из остальных девятнадцати тысяч девятисот семидесяти шести, ибо и оставшиеся две дюжины были уже разобраны.

Меж тем угрозы черной козы так всполошили короля, что в тот же вечер он собрал государственный совет, дабы обсудить, что надлежит предпринять в столь опасных обстоятельствах. И так как он привык каждую ночь засыпать, слушая сказки, то хорошо знал, что феи не откладывают надолго исполнение своих угроз. И вот, когда все мудрые мужи собрались и каждый сказал свое мнение, то обнаружилось, что тридцать шесть советников в больших четырехугольных париках внесли не менее тридцати шести предложений, причем каждый выставил по крайней мере тридцать шесть препятствий к их осуществлению. Оживленные дебаты заняли свыше тридцати шести сессий, и принц, конечно, успел бы возмужать, покуда бы они пришли к согласию, ежели бы первый шут короля не возымел счастливую мысль отправить посольство к великому волшебнику Карамуссалу, жившему на самой высокой вершине Атласских гор, к которому отовсюду обращались за советом, как к некоему оракулу. И так как придворный шут владел сердцем короля и его в самом деле почитали умнейшим человеком при дворе, то все согласились с его советом и в несколько дней снарядили посольство, которое (дабы сберечь суточное довольствие) ехало с такой поспешностью, что за три месяца достигло вершины Атласа, хотя она и отстояла почти на двести миль от столицы.

Послы тотчас же были допущены к великому Карамуссалу, который восседал в великолепном зале на троне из черного дерева и день-деньской только и знал, что давал ответы на диковинные вопросы, какие посылали к нему со всех концов света. Едва первый посол, погладив бороду н трижды откашлявшись, раскрыл непомерный рот, чтобы произнести изрядное приветствие, составленное ему секретарем, как тотчас же Карамуссал перебил его:

– Господин посол, я дарю вам вашу речь! Может статься, вы сумеете лучше воспользоваться ею при других обстоятельствах; мне самому приходится целый день столько говорить, что не остается времени слушать, а к тому же я знаю наперед, какая у вас до меня надобность. Передайте королю, своему государю, что он нажил себе в фее Капрозине сильного недруга, однако не вовсе не невозможно избежать тех бед, которые накликала она на престолонаследника, если соблюсти надлежащую предосторожность, которая заключается в том, чтобы принц до восемнадцатилетнего возраста не увидал ни одной молошницы. Но так как, невзирая на всяческую предосторожность, весьма трудно, а то и невозможно избежать своей участи, то вот мой совет, пригодный для всякого случая, дайте принцу имя Бирибинкер, чья тайная сила лишь одна настолько могущественна, чтобы благополучно вывести его из всех злоключений, в какие он может попасть.

С таким ответом отпустил Карамуссал посольство, которое по прошествии еще трех месяцев возвратилось в столицу под радостные клики народа.

Король почел ответ великого Карамуссала столь нелепым, что не мог решить, надлежит ли ему в таком случае рассмеяться или прогневаться.

– Клянусь собственным брюхом! – вскричал он (ибо такова была его клятва), – сдается мне, великий Карамуссал вздумал милостиво подшутить над нами. Бирибинкер! Что за треклятое имячко! Слыхано ли когда-либо, чтобы принца звали Бирибинкером? Хотелось бы мне знать, что за тайная сила заключена в столь дурацком имени! Сказать по правде, и запрет до восемнадцати лет видеть молошниц ни на волос умнее! Чего именно ради молошниц? С каких пор молошницы стали опаснее других девок? Ежели бы он еще сказал: ни одной танцовщицы или камеристки королевы, это по мне куда ни шло, ибо, между нами будь сказано, я не поручусь, что и мне при случае не доводилось подпадать искушениям такого рода.

Но коли так уж угодно великому Карамуссалу, то пусть принц зовется Бирибинкером! По крайней мере он будет первым с таким именем, а это придает некоторую значительность в истории; а что касается молошниц, то я прикажу, чтобы за пятьдесят миль до моей резиденции не держать ни коров, ни коз, ни подойников, ни молошниц.

Король не дал себе труда поразмыслить о последствиях своего решения и как раз намеревался издать о том особый указ, когда парламент через многочисленные депутации представил ему, что будет весьма жестоко, если не сказать тиранически, ежели Его Величество принудит своих верноподданных впредь вкушать кофе без сливок. И понеже преждевременное известие о таковом эдикте уже произвело ропот в народе, то Его Величество, по примеру многих других королей в волшебных историях, наконец, принужден был решиться удалить от себя наследного принца, препоручив его кормилице-пчеле, положась на ее мудрое попечение, дабы она охраняла его от козней феи Капрозины и от молошниц.

Пчела перенесла маленького принца в лес, простиравшийся по меньшей мере на двести миль в окружности и столь необитаемый, что на всем его пространстве нельзя было сыскать и крота. Она построила там преогромный улей из красного мрамора, разбив на двадцать пять миль вокруг парк из померанцевых деревьев. Рой из пятисот тысяч пчел, над коими она была царицей, собирал мед для принца и гарема своей повелительницы, а для совершенной безопасности вокруг леса были поставлены осиные гнезда, чьим гарнизонам отдано повеление наистрожайшим образом стеречь границы.

Меж тем принц возрастал, превосходя своею красотою и удивительными качествами все, что прежде когда-либо видывали. Он плевал чистым розовым сиропом и мочился чистой померанцевой водой, а его пеленки содержали наидрагоценнейшие во всем свете вещи. Едва только он научился говорить, как уже лепетал эпиграммы, а его остроумие мало– помалу стало столь едким, что ни одна пчела не могла с ним сравняться, хотя самые глупые в том улье обладали остроумием по меньшей мере, как сочлены немецкого литературного общества в…[7]

Едва принц достиг семнадцатилетнего возраста, как в нем пробудился известный инстинкт, который ему открыл, что он не создан для того, чтобы всю жизнь обретаться в пчелином улье. Фея Мелисотта (ибо так звали его кормилицу) употребила все старание, чтобы приободрить своего питомца и рассеять его мысли. Она выписала для него несколько весьма искусных кошек, которые всякий вечер устраивали ему французский концерт или промяукивали оперу Люлли[8]. У него была собачонка, умевшая плясать на канате, и дюжина попугаев и сорок, у которых не было иного дела, как рассказывать сказки и потешать его различными выдумками. Но ничто не помогало! Бирибинкер день и ночь ни о чем другом не помышлял, как только о том, как бы убежать из заключения. Наибольшую трудность доставляли ему проклятые осы, сторожившие лес, которые и впрямь были тварями, способными устрашить самого Геркулеса. Ибо они были крупны, как слоняты, а жала у них по фигуре, да и почти по величине были подобны утренней звезде, что служила в старину швейцарцам, защищавшим свою свободу[9]. И когда он однажды, в полном отчаянии от своей неволи, бросился под дерево, к нему приблизился некий трутень, который, подобно другим мужским обитателям этого улья, был ростом с доброго медвежонка.

– Принц Бирибинкер, – обратился к нему трутень, – ежели вам скучно, то, уверяю вас, мне тут еще горше! Фея Мелисотта, наша царица, несколько недель назад оказала мне честь, избрав меня своим первым любовником, однако признаюсь вам, что я не способен сносить бремя моей должности. И ежели бы вы, принц, захотели, то для вас не было бы ничего проще доставить себе и мне свободу.

– А что надлежит предпринять? – спросил принц.

– Я не всегда был трутнем, – ответил раздосадованный любовник, – и только вы один способны возвратить мне первоначальный облик. Садитесь ко мне на спину. Теперь вечер, царица занята делами в своей келье; я улечу с вами отсюда, но вы должны мне обещать, что исполните все, что я от вас потребую.

Принц дал обещание, не задумываясь, взобрался на трутня, и они полетели с такою скоростью, что через семь минут выбрались из лесу.

– Отныне, – сказал трутень, – вы в безопасности. Могущество старого волшебника Падманабы, который вверг меня в подобные обстоятельства, не дозволяет мне далее вам сопутствовать. Однако ж послушайте, что я вам скажу. Ежели вы пойдете по этой дороге налево, то выйдете на широкую равнину, где увидите стадо лазоревых коз, пасущихся вокруг маленькой хижины. Поберегитесь входить в эту хижину, иначе погибнете. Держитесь все время левой руки, покуда не дойдете до обветшалого дворца, оставшееся великолепие коего покажет вам, каким он был прежде. Через несколько дворов вы выйдете к большой лестнице из белого мрамора и подыметесь по ней на длинную галерею, где по обеим сторонам найдете множество роскошно убранных и ярко освещенных покоев. Не входите ни в один из них, ибо в противном случае они во мгновение ока сами собой замкнутся и никакая человеческая сила не сможет вас оттуда вывести. Однако там сыщется комната, которая будет заперта, но тотчас же отворится, едва только вы произнесете имя Бирибинкер. В ней-то вы и проведете ночь. Вот все, что я от вас требую. Счастливого пути, благосклонный господин мой! И когда вам понадобится мой совет, то не забудьте, что надобно услугой воздавать за услугу.

С такими словами трутень улетел прочь, повергнув в немалое изумление принца всем, что он услышал. Полон нетерпеливого ожидания предстоящих диковинных приключений, принц шел всю ночь напролет, ибо светил месяц и стояло лето. По утру завидел он пестрый луг, хижину и лазоревых коз. Строгий наказ трутня был еще свеж в его памяти, но, узрев коз и хижину, принц почувствовал некое влечение, которому не в силах был противиться. Итак, он зашел в хижину и не обрел там никого, кроме молоденькой молошницы в белоснежном лифе и юбочке. Она как раз собиралась подоить коз, привязанных к алмазным яслям. Подойник, который она держала в прекрасной руке, был выточен из цельного рубина, а омшанник вместо соломы усеян жасминовыми и померанцевыми лепестками. Все сие было удивления достойно, однако принц едва это приметил, так ослепила его красота молошницы. Поистине сама Венера, когда зефиры переносили ее на берег Пафоса[10], или младая Геба[11], когда она, подобрав тунику, наливала нектар богам, были не более прекрасны и восхитительны, нежели сия молошница. Ее ланиты могли пристыдить румянцем самые свежие розы, а жемчужные нити, которыми были перевязаны ее руки и восхитительные маленькие ножки, казалось, служили только для того, чтобы оттенить их ослепительную белизну. Ничто не могло быть прелестней и восхитительней ее лица и улыбки; все ее существо светилось нежностью и невинностью, а ее наималейшие движения исполнены невыразимой грации, с первого взгляда привлекающей к себе сердца. Эта очаровательная особа, казалось, была столь же приятно поражена при виде принца Бирибинкера, как и он сам. В нерешительности, остаться ли ей или обратиться в бегство, она застыла на месте, наблюдая за ним стыдливым взором, в котором смешивались робость и удовольствие.

– Вот так-так, – наконец вскричала она, когда принц упал к се ногам, – это он, это – он!

– Как, – воскликнул восхищенный принц, который по ее словам заключил, что она уже его знает и к нему неравнодушна, – о, безмерно благополучный Бирибинкер!

– Боги! – вскричала молошница, с дрожью отшатнувшись от него, – что за ненавистное имя я услышала! Как обманули меня очи и торопливое сердце! Беги, беги, злополучная Галактина! – И она впрямь умчалась из хижины с такою быстротою, словно ее подхватил ветер.

Озадаченный принц, который не мог постичь такого отвращения, в какое столь внезапно переменилась первоначальная склонность прекрасной молошницы, едва она услышала его имя, бросился за нею со всей стремительностью, на какую только был способен, однако она летела, едва касаясь травы. Прелести, открываемые каждый миг ее трепещущим платьем, тщетно воспламеняли желания и окрыляли ноги поспешающего принца. Он потерял ее в густом кустарнике, где потом целый день бросался из стороны в сторону, заслышав любой шорох или шепот, однако же не сыскав ни малейшего ее следа.

Меж тем зашло солнце, и он неприметно для себя очутился у самых ворот старого полуразрушенного замка. Повсюду посреди зарослей высились мраморные руины и обрушившиеся колонны из драгоценных камней, так что он то и дело натыкался на различные обломки, из коих наихудший стоил бы на материке целого острова. Он тотчас приметил, что вышел к тому самому дворцу, о котором ему нарассказал его добрый друг трутень, и льстил себя надеждой (как то обыкновенно случается с влюбленными), что обретет там свою прелестную молошницу. Он пробрался через три двора и под конец вышел к беломраморной лестнице. По обеим сторонам на каждой ступени, – а их было по меньшей мере шестьдесят, – стояли большие огнедышащие крылатые львы, извергавшие из ноздрей столько пламени, что от него было светлее, нежели днем, но огонь этот не опалил на принце ни единого волоса, а львы едва только его завидели, как распустили крылья и улетели прочь с превеликим рыканием.

Принц Бирибинкер поднялся наверх и вошел в длинную галерею, где находились открытые настеж покои (от коих и предостерегал его трутень). Каждый в свой черед вел в анфиладу других, а великолепие, с каким они были расположены и убраны, превосходило все, что могла представить себе вся сила его воображения, невзирая на то что подобные волшебства были ему уже не в диковину. Но на сей раз он поостерегся ослабить поводья своего любопытства и шел до тех пор, покуда не добрался до запертых дверей из черного дерева, в которых торчал золотой ключ. Он тщетно пытался его повернуть, но едва вымолвил имя Бирибинкер, как двери распахнулись сами собой, и он очутился в пребольшой зале, стены которой были увешаны хрустальными зеркалами. Зала была освещена алмазной люстрой, в которой более чем в пятистах лампах полыхало коричное масло. Посредине стоял небольшой стол из слоновой кости на смарагдовых ножках, накрытый на две персоны, по сторонам два поставца с золотыми тарелками, кубками, чашами и прочею столовою посудой. С изумлением наглядевшись на все, что предстало его взору, принц приметил еще одну дверь, через которую и прошел в различные покои, превосходившие друга друга великолепием убранства. Он осмотрел все подробнейшим образом и не знал, что и подумать. Все на пути к дворцу говорило о полном разрушении, а внутренние покои, казалось, не оставляли сомнения, что он обитаем, хотя принц не открыл присутствия ни одной живой души. Он снова обошел все покои, искал повсюду и, наконец, в самом последнем обнаружил еще одну дверцу в обоях. Отворил и попал в кабинет, где волшебство превзошло само себя. Приятное смешение света и тени наполняло покой таким образом, что нельзя было обнаружить источника этого волшебного сумрака. Стены из полированного черного гранита представляли, как и столько же зеркал, эпизоды из истории Адониса и Венеры[12] с такою живостью и верностью в подражании природе, что нельзя было угадать, каким искусством эти живые образы были запечатлены на камне. Приятные ароматы, словно навеваемые весенним ветром с недавно распустившихся цветов, наполняли весь покой так, что нельзя было приметить, откуда они исходили, а тихая гармония, словно доносившаяся издалека музыка столь же невидимого концерта, наполняла очарованный слух и вселяла в сердце нежное томление. Мягкая софа, – а над ней мраморный, но словно живой купидон откидывал волнующийся занавес, – была единственным предметом в сем отдохновительном месте, пробуждая в принце сокровенное желание чего-то такого, о чем он имел лишь неясное понятие, хотя обои, которые он рассматривал с большим вниманием и не без некоторого сладостного томления, начали ему кое-что втолковывать. В тот же миг с живостью представился ему образ прекрасной молошницы; и после многих тщетных сетований об ее утрате принялся он снова за поиски, покуда не утомился. И понеже ему и на сей раз, как и прежде, не посчастливилось, то удалился в кабинет, где стояла софа, разделся и расположился отдохнуть, когда некая неустранимая потребность человеческой природы побудила его заглянуть под софу. Он и впрямь нашел там преизящный сосуд из хрусталя, сохранявший еще знаки того, что он некогда служил для такого употребления. Принц начал испускать в оный померанцевую воду, как – о, диво! – хрустальный сосуд исчез и вместо него он узрел перед собою молодую нимфу, столь прекрасную, что он в странном смешении радости и страха на несколько мгновений как бы потерял самого себя. Нимфа дружелюбно ему улыбнулась и, прежде чем он успел оправиться от своего изумления, сказала:

– Добро пожаловать, принц Бирибинкер! Не сожалейте, что вы оказали услугу юной фее, которую свирепый ревнивец более чем на два века сделал предметом, служащим для удовлетворения подлейших нужд. Скажите напрямик, принц, не находите ли вы, что натура определила меня к более благородному употреблению?

Столь неожиданный вопрос привел благонравного Бирибинкера в некоторое смятение. Он, как нам известно, не испытывал недостатка в остроумии, которое у него даже было в большом избытке, но так как в неменьшей мере был наделен и безрассудством, то с ним нередко случалось, что в тот миг, когда остроумный ответ был единственным средством, которое могло ему пособить, он вместо того бормотал несусветную чушь. Так было и на сей раз, ибо он понимал, что на вопрос феи, который ему в их положении показался весьма простодушным, надлежало сказать что-либо весьма учтивое.

– Это большое счастье для вас, прекрасная нимфа, – отвечал он, – что у меня и в мыслях не было оказать вам столь диковинную услугу, которую я вам все же оказал нечаянным образом, ибо уверяю вас, что я в противном случае слишком хорошо знал бы, что благопристойность…

– О, не нагромождайте столько учтивостей, – перебила его фея, – в обстоятельствах, в коих мы свели знакомство, они вовсе излишни. Я обязана вам благодарностью не менее чем за самое себя, и так как нам предстоит провести вместе не долее сей ночи, то мне надо бы упрекать себя за то, что я подала вам повод тратить время на комплименты. Я знаю, вам нужно отдохнуть. Вы уже раздеты, так займите эту постель. Она, правда, единственная в этих покоях, однако в большой зале стоит еще кушетка, где я могу с удобством провести ночь.

– Сударыня, – возразил принц, сам не зная, что говорит, – я был бы в сию минуту счастливейший среди всех смертных, когда бы не был самым несчастным. Должен признаться, я нашел то, чего не искал, меж тем как искал то, что я потерял, и когда бы не досада, что я обрел вас, то радость моей потери – ах, нет, радость, что я вас нашел, хотел я сказать…

– Взаправду, – перебила фея, – мне сдается, что вы бредите? Что означает вся эта галиматья? Подойдите, принц Бирибинкер, и скажите доброю прозою, что вы влюблены в некую молошницу.

– Вы так счастливо угадываете, – ответил принц, – что я должен признаться вам, что…

– О, тут нечего вдаваться в околичности, – продолжала фея, – и, разумеется, в ту самую молошницу, которую вы повстречали сегодня поутру в дрянной хижине или, лучше сказать, в хлеву?

– Но, прошу вас, как мы могли…

– И она только что собиралась на подстилке из померанцевых лепестков подоить лазоревую козу в рубиновый подойник, не правда ли?

– Поистине, – вскричал принц, – для особы, которая всего четверть часа тому назад была, не прогневайтесь на меня, я не хочу сказать чем, знаете вы удивительно много.

– И девка убежала оттуда, едва заслышала ваше имя?

– Однако, прошу вас, сударыня, как могли вы все это узнать, ежели, по вашим же словам, вот уже двести лет, как вы находитесь в том странном состоянии, в котором я имел честь нечаянно с вами познакомиться?

– По мне, так уж не столь нечаянно, как вы воображаете, – ответила фея, – однако отложите на некоторое время любопытство! Вы устали и целый день ничего не ели; пойдемте в залу, там уже для нас обоих накрыт стол, и я надеюсь, что ваша верность прекрасной молошнице все же не помешает мне, по крайней мере за трапезой, разделить ваше общество.

Бирибинкер приметил скрытую в сих словах тайную укоризну, однако не показал виду и, довольствовавшись глубоким поклоном, последовал за нею в залу.

Как только они вошли туда, прекрасная Кристаллина (как звали фею) подошла к камину и вооружилась маленькой палочкой из черного дерева, на обоих концах которой был прикреплен алмазный талисман.

– Теперь мне нечего опасаться, – сказала она, – садитесь, принц Бирибинкер! Отныне я повелительница сих палат и сорока тысяч стихийных духов, коих великий волшебник, построивший пятьсот лет назад этот дворец, приставил сюда в услужение.

С такими словами ударила она три раза по столу, и в те же мгновенья Бирибинкер увидел, как перед ним появились самые изысканные яства, а бутыли на поставце сами собою наполнились вином.

– Я знаю, – промолвила фея, – что вы не вкушали ничего, кроме меду; отведайте это блюдо и скажите мне свое мнение!

Принц поел предложенное ему блюдо и поклялся, что это должно быть по меньшей мере амброзией богов.

– Оно приготовлено из чистейших ароматов неувядающих цветов, которые растут в садах сильфов, – пояснила фея.

– А что вы скажете об этом вине? – продолжала она, поднося ему полную чашу.

– Клянусь! – вскочил восхищенный Бирибинкер, – что даже прекрасная Ариадна[13] не подносила лучшего младому Вакху.

– Его выжимают, – заметила фея, – из гроздей винограда, возделанного в садах сильфов; оно-то и дарует прекрасным духам бессмертную юность, которая волнуется в их жилах.

Фея ничего не сказала о том, что нектар обладал еще и другим свойством, которое принц довольно скоро испытал на себе. Чем больше он вкушал сие вино, тем прелестнее находил он свою прекрасную сотрапезницу. С первым же глотком он приметил, что у нее красивые белокурые волосы, при втором он был растроган нежными линиями ее рук, с третьим он открыл чудесную ямочку на щеке, а после четвертого его восхитили и некоторые другие прелести, открывшиеся его взору под тонким флером как в тумане. Столь очаровательное соседство и добрая чаша, которая все время наполнялась сама собой, были более чем достаточны для того, чтобы погрузить его чувства в сладостное забвение всех молошниц на свете. Что тут сказать? Бирибинкер был слишком учтив, чтобы оставить столь прекрасную фею спать на канапе, а прекрасная фея слишком благодарна, чтобы не разделить с ним общество в таком доме, где хозяйничают сорок тысяч духов.

Словом, учтивость с одной стороны и благодарность с другой простирались столь далеко, сколько было возможно, и Бирибинкер, казалось, так славно оправдал благоприятное мнение, которое Кристаллина возымела о нем с первого взгляда, что она с помощью такого же доброго мнения, какое у нее было о себе самой, могла надеяться, что всем ее печалям наступил конец.

Как гласит история, фея пробудилась первой и не могла стерпеть такого бесчинства, что столь необыкновенный принц покоится рядом с нею спящим.

– Принц Бирибинкер, – сказала она наконец, растормошив его, – я вам немало обязана. Вы избавили меня от самых непристойных чар, которым когда-либо подвергалась особа моего ранга; вы отомстили за меня жестокому ревнивцу; теперь осталось только одно, и вы всецело можете положиться на бесконечную благодарность феи Кристаллины.

– Так что же еще осталось? – спросил принц, протирая глаза.

– Тогда послушайте, – сказала фея, – этот дворец, как я вам уже говорила, принадлежит одному волшебнику, которому его познания дали почти неограниченную власть над всеми стихиями. Однако тем ограниченнее было его могущество над сердцами. К несчастью, невзирая на белоснежную бороду, он обладал наинежнейшей душою, какая когда-либо была на свете. Он влюбился в меня и хотя не обладал даром внушать взаимную любовь, однако обладал достаточной силой, чтобы вселить страх. Подивитесь, принц, дивным прихотям рока! Я не отдала ему сердца, хотя он употреблял к тому все мыслимые усилия, но предоставила в его распоряжение свою особу, которая ни в чем не была ему пригодна. Со скуки сделался он, наконец, ревнивым и до такой степени, что этого нельзя было больше снести. Он держал в услужении наипрекраснейших сильфов и все же досадовал на невиннейшие вольности, которые мы иногда дозволяли между собою. Довольно было ему застать в моих покоях или на моем канапе одного из них, как я уже знала наверно, что его никогда не увижу. Я требовала, чтобы он положился на мою добродетель, однако и это казалось недоверчивому старцу ненадежной порукой при той участи, которую он, как ему было хорошо известно, вполне заслужил. Одним словом, он отставил всех сильфов и принял в услужение одних только гномов, маленьких уродливых карлов, при одном взгляде на которых я могла бы от омерзения лишиться чувств. Но как привычка под конец делает все сносным, то мало-помалу она примирила меня и с этими гномами, так что под конец я находила забавным и то, что поначалу представлялось мне мерзким. Среди них не было ни одного, кто не имел бы чего-нибудь чрезмерного в своем телосложении. У одного был горб, как у верблюда, у другого нос, свисавший через нижнюю губу, у третьего уши, как у совы, и рот, рассекавший голову на две половины, а у четвертого чудовищное брюхо, словом, даже китайская фантазия не могла бы измыслить ничего более причудливого, чем лица и фигуры этих гномов. Однако старый Падманаба не приметил, что между его прислужниками нашелся один такой, который в известном смысле мог быть опаснее, нежели наипрекраснейший из всех сильфов. Не оттого, что он был менее безобразен, чем остальные гномы, а оттого, что по странной прихоти природы обладал достоинством, которое у других только оскорбляло глаза. Не знаю, уразумели ли вы меня, принц Бирибинкер?

– Не вполне, – ответил принц, – но рассказывайте далее, может статься, что впоследствии вы выразитесь яснее…

– Прошло немного времени, – продолжала прекрасная Кристаллина, – и у Гри-гри (как звали гнома) нашелся повод думать, что он мне куда менее противен, чем его сотоварищи. Что тут поделаешь? Чего не взбредет в голову от скуки! Гри-гри обладал чрезвычайным дарованием прогонять скуку раздосадованных дам, словом, он умел занимать мое праздное время (а его у меня было очень много) столь приятным образом, что нельзя было мне доставить больше удовольствия, чем я тогда получала. Падманаба в конце концов приметил непривычную веселость, которая светилась на моем лице и отражалась на всем моем существе. Он не сомневался, что тут должна быть иная причина, нежели радости, которые он предлагал мне сам; однако он не сразу мог угадать, в чем тут причина. По несчастью, он был великий мастер в том роде силлогизмов, которые именуются соритами[14], и с помощью подобной цепи умозаключений добрался до такой догадки, которая, казалось, открыла ему всю тайну. Он решил за нами наблюдать и улучил такое время, когда неожиданно застал нас в этом самом кабинете. Поверите ли, любезный принц, что можно обладать столь злым сердцем, какое обнаружил старый волшебник при сих обстоятельствах? Вместо того чтобы (как приличествует такому мужу, как он) тихонько удалиться, он разгневался свыше всякой меры на то, что я нашла средство коротать время в его отсутствии. Он мог бы досадовать на то, что он не Гри-гри, но что может быть несправедливее, как наказывать за это нас?

– Ив самом деле, – заметил Бирибинкер, – нет ничего несправедливее. Ибо, я уверен, что, если бы он в одном только пункте был подобен Гри-гри, то вы бы, невзирая на его длинную седую бороду, отдали бы ему предпочтение перед маленьким уродливым карлом[15].

– Для такого остроумца, каким надлежало возрасти питомцу феи Мелиссоты, – возразила Кристаллина, – вы изрекаете слишком много несуразного, так что всякую минуту можно завести с вами ссору. Ну, что, к примеру, вы только что сказали… Однако у нас сейчас нет времени спорить о словах. Но послушайте, что произошло дальше. Падманаба обрушил на нас всю ярость, в которую, вероятно, был ввергнут наблюдением, сколь мало он был Гри-гри. Я стыжусь повторять вам комплименты, сделанные им мне при сем случае. Короче, он превратил меня, вы сами знаете во что, а бедняжку Гри-гри в трутня.

– В трутня! – вскричал принц.

– Да, в трутня, – подтвердила Кристаллина, – и с таким условием, что я получу прежний облик не ранее, пока не послужу принцу Бирибинкеру, простите моей стыдливости, что я не назову те обстоятельства, в которых имела удовольствие вас впервые узнать и, вправду, настолько в вашу пользу.

– Вы оказываете мне слишком много чести, – перебил ее Бирибинкер, – и когда бы я знал, что ваше сердце пленилось столь достойным предметом…

– Все же, прошу вас, – поморщилась фея, – отвыкнуть от несвоевременных комплиментов. Вы не представляете себе, сколь это принужденно и несоответственно вашей натуре. Скажу вам, что я была лучшего мнения о вашей скромности, и полагаю, что подала вам к тому немалый пример, ежели, находясь столь близко от вас, чувствую себя в безопасности. Я не слишком отчетливо припоминаю, как это случилось, что мы так коротко сошлись, ибо сознаюсь, что от радости по случаю нашей долгожданной встречи я выпила два-три лишних бокала, однако надеюсь, что вы вели себя в границах благопристойности…

– В самом деле, прекрасная Кристаллина, – снова перебил ее принц, – я нахожу вашу память столь же необыкновенной, как и добродетель, на которую, согласно вашему желанию, должен был положиться престарелый Падманаба. Однако скажите мне, ежели не запамятовали, что стало потом с трутнем?

– Вы кстати напомнили мне о нем, – ответила фея, – бедняжка Гри-гри! Я и в самом деле о нем забыла, и мне, право, жаль! Но жестокосердый Падманаба поставил такое нелепое условие для его освобождения, что я не знаю, как мне его вам поведать.

– А что же это все-таки за условие? – спросил принц.

– Просто непостижимо, – сказала Кристаллина, – чем могли вы так досадить старому волшебнику, что он замешал и вас в эту заварушку, ибо совершенно несомненно, что, когда происходили все эти превращения, даже ваша прабабушка еще не родилась на свет. Одним словом, Гри-гри вернет себе прежний облик не прежде, нежели вы… Нет, принц Бирибинкер! Присущая мне чувствительная деликатность не дозволяет вам это открыть, и я в еще меньшей мере понимаю, как вас вразумить, ибо по румянцу, который проступает у меня на лице, при одной мысли о подобных вещах вы можете догадаться, что это такое.

– О, сударыня! – вскричал принц, вскочив на ноги, – я покорный слуга господина Падманабы! Но ежели дело только за таким малым обстоятельством, то надобно вам лишь поискать среди десяти тысяч гномов, состоящих в вашем услужении, нового Гри-гри, чтобы отомстить старому шуту за его чудодейственного соперника, что, верно, поважнее, нежели возвратить вашему карлику прежнюю красоту. А что до меня, то полагаю, вы должны быть довольны, что я вам возвратил вашу. Не скажу, что я не был с избытком вознагражден оказанными вами милостями за услугу, которая мне столь мало стоила. Я хотел бы только напомнить, что самое главное было, чтобы вы снова стали феей Кристаллиной, а не оставались хрустальным ночным горшком, – и то могущество, которое дает волшебная палочка старого Падманабы, может с легкостью утешить вас в потере одного возлюбленного.

– Я все же надеюсь, – возразила Кристаллина, – что мою заботу о бедном Гри-гри вы не припишите какому-либо своекорыстному намерению? Вы, стало быть, не знаете ни тонкости моих чувств, ни обязанностей дружбы, ежели не способны понять, что можно иметь попечение о друге без какой-либо иной побудительной причины, кроме блага самого друга, и мне следовало бы выразить вам свое сожаление…

– Сударыня! – ответил Бирибинкер, который между тем уже оделся, – я так убежден в тонкости ваших чувствований, как только вы могли бы от меня потребовать, но вы сами видите, сколь удобно нынешнее утро к продолжению моего путешествия. Сделайте милость, вы, чье сердце способно на бескорыстную дружбу, откройте мне, на каком пути я могу снова повстречать ненаглядную Галактину, и я перед всем светом стану утверждать, что вы самая бескорыстная и, ежели хотите, также самая суровая среди всех фей во вселенной!

– Вы будете удовлетворены, – сказала Кристаллина, – ступайте и ищите свою молошницу, так угодно вашей судьбе! У меня, быть может, нашлась бы причина не быть слишком довольной вашим поведением, однако вижу, что с вас нельзя много взыскивать. Ступайте, принц! На дворе вы увидите мула, который будет трусить с вами до тех пор, покуда вы не найдете свою Галактину. И когда, паче чаяния, с вами приключится что-либо неладное, то вы найдете в этом стручке надежное средство против всякой неприятности[16].

… Принц Бирибинкер спрятал стручок, поблагодарил фею за все ее милости и сошел во двор.

– Вот, – сказала Кристаллина, провожавшая его, – видите этого мула, который, может быть, мало имеет себе подобных. Он происходит по прямой линии от знаменитого Троянского коня и ослицы Силена[17]. С отцовской стороны он унаследовал то, что он деревянный и не требует ни корма, ни подстилки, ни скребницы, а с материнской стороны, что он бежит тихой рысцой и терпелив как овца. Садитесь на него спустив повода, и пусть идет куда захочет; он доставит вас к вашей возлюбленной молошнице; а ежели вы не будете счастливы, как того желаете, то пеняйте на самого себя.

Принц осмотрел необыкновенного мула со всех сторон, хотя все чудеса, которые повстречались ему в замке, побуждали его приписать сему животному все те достоинства, какие только насказала фея. Когда принц садился, Кристаллина захотела показать ему, что она еще не все поведала ему о своем могуществе. Она трижды взмахнула палочкой по воздуху – и вот! – разом явились все десять тысяч сильфов, которых подчиняла себе палочка Падманабы. Двор, лестница, галерея и даже крыша наполнились крылатыми юношами, из коих самый наихудший превосходил красотою ватиканского Аполлона[18].

– Клянусь всеми феями! – воскликнул Бирибинкер вне себя от такого зрелища, – какой блистательный у вас двор! Пусть крошка Гри-гри навеки останется трутнем! Приблизьте к себе их, сударыня! Какое несчастье, если бы среди всех этих богов любви не сыскалось бы ни одного, способного заменить вам гнома, который, по вашему собственному признанию, не обладает никаким иным преимуществом перед безобразными своими сотоварищами, кроме того, что наделен забавным уродством.

– Вы видите по крайней мере, – возразила Кристаллина, – что у меня нет недостатка в обществе, которое может меня вознаградить за ваше непостоянство, ежели мне когда-либо вздумается быть утешенной.

Засим пожелала она ему счастливого пути, и Бирибинкер затрусил на деревянном муле, размышляя обо всем, что ему довелось повстречать в этом диковинном замке.