Феликс Дымов ПРОВОДЫ БЕЛЫХ НОЧЕЙ

1

В конце концов, он сам виноват в том, что его винтороллер оказался в хвосте этой параболической очереди. Оправдывало одно: сначала он решил вообще не летать, передумал в последнюю секунду, когда уже весь мелкий городской транспорт заполнил небо и сгрудился над точками приземления. Заполненные винтороллеры опускались медленно, в месте перегиба на миг застывали, выпускали, пассажиров на эстакаду и взмывали так быстро, что подъемная ветка казалась просторнее спусковой. Закрадывалось даже сомнение, не исчезает ли часть транспорта под мостовыми. С эстакады гуляющие добираются до Невы независимо, каждый своим путем. На самом деле уличные диспетчеры заранее проложили нитки предпочтительных пеших маршрутов и неназойливо регулируют густоту потоков…

С половины спуска Багир увидел, что он уже далеко не последний в очереди. Мысль показалась несущественной, и он выбросил ее из головы. Он и так слишком часто теперь прислушивается к себе. А ведь все гладко, все в норме. Работа, дом, искусство, друзья — времени только-только хватает на медицинский минимум. Багира уже дважды предупреждали, что, если не прекратятся злоупотребления здоровьем, он будет отстранен от работы. Смешно! Словно так уж легко в этом случае подобрать себе занятия еще на пять часов ежедневно! Пора бы уж медикам понять, что и обращенные к себе вопросы, и беспрерывное ожидание, и бесконечное самокопание в ощущениях, — все это не от недостатка, а скорее уж от избытка покоя…

Виктороллер лег брюхом на асфальт, отдернул призрачные стенки, и Багир, нимало о нем не позаботясь, ступил на глазурованный тротуар. Поскользнулся, но подошвы тотчас изменили сцепление, перестроились на режим прогулочной ходьбы.

Впереди и сзади шли люди, много людей. Багир чувствовал себя чуть неудобно, как если бы неглиже заявился в институт читать своим студентам палеотехнологию. Но он поборол себя, вписался в ряды толпы. Никто не спешил. Два потока лились в обоих направлениях по набережной — две стены взглядов, не сцепляясь, скользили одна по другой. Разрыв между потоками был ровный, будто бы края их в своем, якобы бесцельном, хаотическом движении шли по необозначенной линеечке. Внутри потоков гуляющие бессознательно разбирались аккуратными шеренгами по десять человек. Если какая-нибудь компания хотела выделиться, то держала слева и справа интервал в одного человека. У некоторых в руках были гитаролы, но никто не пел, потому что до объявленного открытия гуляния оставалось сорок две минуты. Белая ночь тихо кралась по городу. Нева иногда свинцово бухала в свой гранитный берег, но люди не отшатывались, если брызги взлетали выше парапета.

Багир пересек по диагонали попутный поток и все оборачивался посмотреть, как люди без удивления расступаются перед ним, а потом спокойно смыкаются, гася его след в толпе. Впрочем, называть эту вареную, негромко гудящую, однообразную массу толпой не поворачивался язык — в памяти со студенческих лет сохранился иной ее вид: нечто разноголосое, взбалмошное, сумбурное… Непонятно, что изменилось за эти годы, об этом мало кто задумывался. И все же Багир предпочел бы сейчас, чтобы его не очень дружески пихнули локтем в бок или на худой конец огладили сложным эпитетом. Но перед ним, спешащим, безмолвно очищали дорогу. И как ни в чем не бывало смыкали ряд.

На Исаакиевской площади к Багиру протянулись несколько рук и буквально выдернули за угол дома, где образовался тихий островок. Багир переходил из объятий в объятия, радостно и вместе с тем сдержанно, как и другие, вскрикивал, мягко хлопал по плечам в ответ на такие же преданные хлопки. Наконец высвободился, пересчитал тех, кто пришел на этот раз. Нода. Стасик. Эмерс. Розите. Откололся Ницкий. Пожалуй, следующая встреча через год вряд ли состоится — такой потери, как Ницкий, их компании не пережить. Амба, как говорили, кажется, древние греки.

— Привет, большо-ой привет и два привета утром! — пропел Багир.

Засмеялись. Не забыли старого анекдота.

— А что, разве Ницкого не будет? — спросил он почти не заинтересованным тоном, не надеясь на ответ.

— У Юры завтра защита, — виновато пояснила Розите.

— Как, вторая диссертация?

— Бери выше, малый ученый совет. Проект модернизации озера Красавица. Юра предлагает возвести над зеркалом воды второй, этаж — в прозрачной, не отбирающей солнца чаще. Опорные колонны-гидрообменники тоже будут полыми и прозрачными и не помешают свободному перетоку воды и движению рыб.

Багир представил себе мираж с водорослями и береговой каймой пляжа, поднятые к облакам на четырех застывших водяных смерчах. И позавидовал. Красиво, черт возьми! Есть еще люди, мыслящие в таких резких ландшафтных образах.

— Ты неплохо осведомлена, Розиточка, а?

— Так он же заходил недавно. Рассказывал.

Эх, Ницкий, Ницкий! Когда-то ни защита, ни свидание не могли отнять его от друзей, компания была выше других дел. Впрочем, чем ученый совет не повод? Ничуть не хуже других.

— Жаль-жаль. Кто же сегодня поиграет?

Да. Тут Ницкий со своей гитаролой был бог. И это понимал Стас, говоря:

— Я вообще-то захватил диафон. В его памяти все наши песни набраны.

— Чудненько. Пресса не имеет возражений против замены человека машиной? — бодро поинтересовался Багир, потирая руки.

— Пресса не имеет возражений против любых замен, — серьезно подтвердил Эмерс. Его чувства юмора хватало всегда лишь на повтор с малыми вариациями.

Трудно поверить, что с внешностью этого неулыбчивого гиганта (Нибелунг!) можно быть талантливым журналистом. В компании Эмерс не с самого начала, его шесть лет назад привела Нода. С тех пор он неизменно здесь. И даже когда она отколется, он останется последним, соблюдающим традицию, в которую позволил себе включиться.

Ну вот. Теперь только поздороваться с Нодой — и все. Она оживленно болтает с Розите, но Багира не проведешь: он-то ее знает получше других, как-никак дважды пытались составить семью. Увы, быстро расходились, не чувствуя друг в друге крайней потребности. А без этого люди не вправе любить. Нельзя принимать, если нечего отдавать взамен.

— Здравствуй, милая. — Багир легко чмокнул Ноду в щечку. — Персональный поклон и сто кулон восхищения. Будь радостной!

— Спасибо. Ты все мужаешь?

В принципе, это было не совсем справедливо по отношению к его по-мальчишески тонкой и гибкой фигуре. Но слова не имели значения.

— Сорок три, да? — Нода, придерживая локоть Багира, откинулась на длину вытянутой руки, покачала головой: — Боже мой, сорок три…

Слова не имели значения и говорились громким веселым голосом. Зато Нода ревниво следила за его взглядом, стараясь по глазам понять, сильно ли постарела за год. От нее пахло слегка увядшей сиренью, и время боялось тронуть ее кожу — тугую и блестящую, как яблочная кожура. Багир наклонился к ней, продекламировал:

Нода не смутилась:

— Бессовестный комплиментщик! Ты не палеотехнолог, ты палеопоэт.

— Прости, это не я, это Жак Превер, француз, двадцатый век. Мое очередное хобби, сорок минут в день.

Друзья вышли из своего затишка, влились в поток. Стас включил диафон. О первой песне никогда не договаривались, она, как и сейчас, пришла сама. После вступительных аккордов звучной гитаролы запел прошлогодним голосом и сам Ницкий. Голос у него был несильный и не столько приятный, сколько правильно поставленный.

На втором куплете к диафону присоединилась не только их пятерка, но и другие ряды.

Багир взял под руку Стаса:

— Стас, как у тебя с Лилей? Все благополучно?

Стас хотел ответить привычно-беззаботно, во всяком случае, оптимистично. Но вдруг неожиданно для себя и для Багира, уже отвыкшего от откровенности, сморщил нос и отвернулся. Теперь надо было лезть человеку в душу. Или делать вид, что ничего не произошло. Багир предпочел первое:

— Не ладите?

— Ну, почему? Ты нашел верное слово: благополучно. А если по правде, ужасная тоска!

Дальше распрашивать опасно. Да и незачем. Со Стасом и Лилией они дружили домами, наносили друг дружке видеовизиты. Современная техника и стандарт на жилища удобно соединяют с помощью экранов гостиные в разных точках города. Щелчок — и, не вставая с дивана, оказываешься в гостях у соседей, а хочешь — в иной части света, по собственному выбору. Точно так же сам принимаешь гостей. Два часа в неделю чистого времени — и никаких тебе транспортных затрат. Комфорт!

И все же где-то подспудно вызревала странная мысль: в утонченном рациональном мире не предусмотрено места человеку. Каждый имеет любимую работу и счастливый досуг. Однако бежит от себя, прячется в посекундный график отдыха и труда. Лишь бы не задуматься, не остаться с собой наедине. Мир потихоньку постигает та же участь, что уже постигла любовь: к ней теряешь интерес, когда все слишком доступно и незатруднительно. Вот идут они сейчас впятером (пятеро из восемнадцати!), поют одну и ту же песню. Но и вместе одиноки, каждый продолжает думать свою думу. Даже традиции по-своему насильственны и нелепы: призванные соединять, они силятся соединить равнодушных. Все цепляются за традиции, видя в них последний рубеж перед окончательным одиночеством. Поэтому Розите и Стас, например, здесь, а ее Вадим и его Лиля совсем в других компаниях, образованных в беспечные школьно-студенческие годы. И никому не приходит в голову плюнуть на все и объединиться так, как хочется!

Багир выхватил у Стаса диафон, притушил звук.

— Послушайте, любезные сограждане, давно хочу спросить: что же такое творится вокруг? Наберемся смелости, ответим себе: туда ли мы пришли?

Гуляющие безразлично обходили внезапно затормозившую пятерку, а обойдя, привычно смыкали снова строй и песни.

Нода укоризненно подняла бровь. Но это лишь подстегнуло в Багире какую-то бесшабашность. Багир не думал о правоте и неправоте, он просто экстраполировал свои ощущения на всю пятерку, на всех, кого мог заразить беспокойством, и ему удалось смутить друзей, хоть на минуту уравнять, пренести на других свои сомнения. Мимоходом порадовался в душе, что его еще может вот так занести.

— Эмерс, дорогой, из нас у тебя самое конкретное воображение. — Багир обернулся к журналисту, требовательно схватил за руку: — Объясни мне, откуда это повальное равнодушие?

Гигант журналист нахмурился, помолчал.

— Обратная связь, друг Багир. Маленькая месть природы гордецу царю, своему повелителю. — Эмерс тактично высвободился. — Когда под силиконовой пленкой обретает вечное хранение Медный всадник — это да, это здорово. Вон он, гляди, какой злато-новенький, блестящий. А человек в тех же условиях принужден созерцать собственный пуп, закукливается и наращивает кожу. Диалектика, друг Багир. Ты же, как преподаватель, обязан о таких вещах догадываться…

— Но ведь у нас есть и потоньше люди! Кому догадываться положено по должности.

— Интересная закономерность, — Эмерс вскинул руки, зацепил торчащую из сквера ветку на такой высоте, что Багиру до нее прыгать и прыгать, покрутил застрявший между пальцами тополевый лист. — Стараетесь-стараетесь вы, технари, шлифуете, полируете, совершенствуете окружающую среду, а заодно и само общество, пока не заведете человечество в очередной тупик. Но что самое удивительное — первые же бьете тревогу тогда, когда нам, гуманитариям, все видится неомрачимым и безоблачным. Затем наступает наш черед. И уж то-то мы потеем над объяснениями, то-то маемся в поисках противоядия!

— Очерк из серии «Журналист меняет профессию», — едко прокомментировал выступление Эмерса Багир. — Или новая, одиннадцатая заповедь: «Не взыскуй с ближнего своего как не взыскуешь с самого себя». Тоже мне, философ-теоретик! Давай ближе к телу, как говорили, кажется, древние конферансье…

— Бросьте спорить, мальчики! — Розите тряхнула косичками. — Оцените лучше, какую я за неделю чечетку освоила.

Она развернула диафон на груди Стаса, что-то шепнула в микрофонное ушко. И под внезапную испанскую мелодию ударила об асфальт сразу затвердевшими, бубенцово звонкими каблучками. Вокруг задерживались, хлопали в такт, притопывали. Но большинство обтекало с двух сторон без внимания. В двадцать третьем веке, который называли веком гармонического развития личности, трудно удивить кого бы то ни было просто мастерским, а не гениальным исполнением. Кроме того, на взгляд Багира, Розите для фламенко не хватало темперамента: в пределах бешеного ритма она двигалась чересчур мягко и плавно. Поэтому Багир спокойно дождался, пока отстучали кастаньеты, обнял Розите за талию:

— Мы ослеплены, королева сапатеадо, что, между прочим, означает по-испански «королева каблучков» Даже не подумаешь, что в свободное от многочисленных хобби время ты конструируешь нужные всем биополимерные фабрики, где слывешь, говорят, крупнейшим специалистом. И все же потерпи, девочка, не пытайся нас отвлечь.

Багир снова повернулся к Эмерсу:

— По-моему, Нибелунг, ты как раз добрался до сути?

Из ряда взошел на Дворцовый мост. Эмерс под каждый шаг ударял ладонью гулкую чугунную балясину перил. На вопрос Багира он лизнул палец, мазнул внутри чугунного завитка — в естественной пазухе для грязи — поднес палец к Багирову носу:

— Во: ни ржавчинки!

Затем выхватил из кармашка бобочки декоративный белоснежный платочек, без усилия переломился в поясе («Ух ты, усложненный комплекс для разрядников!» — уважительно отметил Багир) и провел по асфальту:

— И тут не пылинки. Дошло?

— Нет, я, наверно, из тугодумов, — возразил Багир.

— Я и говорю, что вам, технарям, недосуг позаботиться о последствиях ваших собственных действий. Уж ежели чего придумаете, то ляпаете без разбору направо и налево. Вы ведь со своими пленками и на живое замахнулись, не так, скажешь?

Эмерс протянул Багиру сорванный двадцать минут назад лист. За короткое время зеленая пластина размякла и выцвела. По краям проступили пятна прозрачности.

— Ничего особенного. — Багир пожал плечами. — Отпав от ветки, лист обязан раствориться в воздухе. И быстро: городу мусор не нужен.

— Разумеется, логика у вас всегда безукоризненна. Дело, однако, в том, что листва, по-моему, начинает задыхаться и отмирать еще там, наверху. Это я к вопросу о толстокожести.

Журналист неопределенно поводил рукой.

Багир не мог не признать за Эмерсом некоторого нового поворота во взгляде на знакомые явления. Ему были привычны и обеспыливающая глазурь асфальта, и налет дематериализующих аэрозолей на деревьях, и новые бездымные сигареты, и технологический круговорот промышленных предприятий. Он не прослеживал связи между безвредными новшествами и растущим равнодушием людей. Но спорить — по-настоящему спорить — еще не был готов. Равнодушие не носило характера социального, скорее были маленькие личные беды, то есть настолько маленькие и настолько личные, что выходить с ними на люди не позволяло воспитание. Пожалуй, причины самозамыкания горожан (да только ли горожан?) следовало искать не в технике, а в морали. Множество приспособлений облегчает жизнь человеку, но помочь людям могут только люди. Хомо хомини. Человек человеку.

Нода не приняла нудного, с перерывами, разговора, затеянного Багиром во имя спасения от одиночества. Слова витали между ними в виде бесконечно падающих, без остатка растворенных в воздухе листьев. Лишь когда зажегся сигнал в центре моста. Нода оживилась:

— Мальчики, мальчики, сейчас разведут!

Пронзительно-мелодично зазвучала сирена, крылья моста дрогнули, разомкнутыми ладонями начали вздыматься в обесцвеченное небо. У ног разверзлась метровая щель, обрыв в воду, прикрытый, правда, с недавнего времени силовым барьером. А в студенческие годы храбрецы разбегались, перемахивали через щель и, толкнувшись ногами во вздыбленное крыло моста, прыгали обратно.

Багир с Нодой взялись за руки, перегнулись через перила.

— Мы с тобой двадцать шестой раз здесь, — шепнул он.

Она благодарно стиснула его пальцы.

Внизу пыхтел длинный лесовоз. Дальше ждали очереди подводный танкер и буксир с караваном барж.

Багир точно знал, что в действительности по реке проплывают пустые оболочки, управляемые с берега. В век пневматических грузопотоков и синергических межконтинентальных трасс речные суда — сплошной анахронизм. Кого угодно, только не инженера можно обмануть раскрашенной псевдометаллической коробкой, надписями на бортах, мощной ритмичной имитацией работающих двигателей. Разве сравнишь эту музыкально облагороженную чечетку с чиханьем и чавканьем нефтяных моторов прошлого? Бутафория для незнаек на одну ночь в году. Но, признаться, прекрасная бутафория. Вон как симпатично надрывается впереди каравана нарядно-чумазый буксир…

— Харьков попросил разрешения Всемирного Совета на организацию у себя белых ночей, — ни к кому особенно не обращаясь, сказал Стас.

Багир обиделся на харьковчан. Ладно, будьте патриотами своего города, но не завидуйте другим! Не жаль энергии для поддержания где-то долгой зари, жаль Ленинграда, у которого, независимо от нынешнего решения Совета, могут когда-нибудь отнять неповторимые пушкинские белые ночи. Или, скажем, так: не отнять, а скопировать, разбавить повторением. Но все равно обидно. Нельзя множить диво, нельзя ставить чудо на поток. Точно так же никому нельзя навязывать даже праздник. Настроение вконец упало. Чтобы не портить его остальным, Багир, как мог естественнее, произнес:

— Нога разболелась. Пойду я…

Для убедительности он вызвал из памяти боль от ожога, полученного в позапрошлом году: студенты под его руководством пытались воспроизвести на музейном оборудовании процесс фрезерования. Великий Гефест, покровитель ремесел! И как предки управлялись с таким примитивным инструментом? Раскаленная стружка пробила Багиру брюки ниже колена, прокатилась по голени и свалилась на плюсну. Бр-р! Страшно вспомнить.

В эмоциях он, видно перестарался: запылал глазок в браслете медикона. Токер за ухом воззвал голосом районного кибер-врача:

— Прошу немедленно вернуться домой или обратиться в ближайшую поликлинику. Вам необходим повторный сеанс Т-процедур. Пока даю летучую анестезию.

По голени растеклась легкая щекотка. Багир сморщился, чтобы не рассмеяться.

— Я тебя провожу, — поспешно предложила Нода.

— Вот еще! Здесь до стоянки рукой подать. Доберусь.

— Может, вызвать аварийку?

Лица у Стаса и Розиты такие испуганные, что Багиру стало стыдно:

— У меня же ничего страшного. Гуляйте, ребята. Не обращайте внимания.

Он перецеловал всех подряд. И, не дожидаясь, пока мост опустится донизу, ступил на крутое крыло.

На Стрелке Васильевского острова было тесно. Два людских водоворота завихрялись у Ростральных колонн. Через маленькую дверцу люди забирались внутрь кирпичного столба, брались за руки и по ужасной винтовой лестнице, в кромешной темноте ползли вверх. Навстречу, прижимаясь к противоположной круглой стене, катилась вереница уже побывавших наверху. Однажды Багир уронил там свернутый кулечком дождевик, решил, что искать бесполезно. Как вдруг внизу начался негромкий гул, и с однообразным: «Передайте владельцу» — с рук на руки поплыл поднятый кем-то сверток. Плыл-плыл. Доплыл до владельца. По инерции Багир едва не передал его с той же фразой дальше. Но, слава наукам, узнал на ощупь. И послал по цепочке: «Спасибо!» «Спсс… спсс… спсс…» — язвительно зашелестело по спирали вниз, пока не задохнулось на дне винтового оштукатуренного колодца…

Багир порадовался символической связи с человечеством через теплоту и соприкосновение во мраке незнакомых рук. Традиционные маршруты белых ночей наверняка выверены во времени так, что внутри колонны непременно встречаешься с одними и теми же соседями сверху и снизу. Значит, и связь с человечеством постоянна и нерушима. Следовательно, неизменна и чужда новизне. Именно поэтому, назло разработанному самой судьбой графику встреч, внутрь не хотелось. И мрак уже там давно не тот, что в дерзкие юные годы. Да и подошвы с датчиками, как бы ни шалили нервочки, ставят ногу на щербатую ступеньку плотно, уверенно, делают ступню зрячей, начисто лишают человека иллюзий опасности и тайны…

Народ бесцельно кружил вокруг цоколя колонны. В низкую, заглубленную в асфальт дверь ныряли одиночки. Но иногда втекали умеренной длины змейками, похожими на разорванный хоровод.

Багир раскачал ногой провисшую меж гранитных тумб цепь ограждения. Со скрипом заходила вперед-назад чугунная гирлянда. На середину ее тотчас вскочила девчушка лет тринадцати. И, не потрудясь вынуть рук из карманов полихромных шортиков, не дрогнув ни одним мускулом хорошенького личика, ухитряясь держать в пространстве голову и плечи неподвижными, изобразила собой чуткий гуттаперчевый маятник.

С вершины Ростральной колонны крикнули. Багир отодвинулся к парапету, поднял голову. Выше обзорной площадки, на краю чаши для факела, кто-то махал руками. Когда-то в чаше по праздникам жгли нефть, потом газ, теперь над ней бушует низкотемпературная плазма — безопасная имитация огня. На всякий случай автомат откачнул псевдопламя от нарушителя. Он стоял над людьми и над городом в ореоле выгнутого полукругом огня (издалека ведь не разглядишь, что это не совсем огонь), несдержанно жестикулировал. Снизу было не понять, чего он хочет. Багир догадался выщелкнуть из браслета экран карманного видео — на ладони расцвело стереоизображение. Вокруг тоже, включили аппараты, площадь замерцала от множества экранов, все экраны заполнило тревожное лицо юноши. Пересекая кадр, на той же видеоволне изредка пробегал сигнал SOS.

Замер слабый фон помех, все глубже растекалась радиотишина. Сигнал SOS не перевалил аварийного порога, за которым отключается всякая передача и идет самонастройка на единственную частоту. SOS пока был крошечный, так сказать, семейного порядка. Юноша на ладони Багира и там, на верхушке колонны, вздохнул и продолжил речь:

— Я, наверное, чего-то не понимаю, сограждане. Мне скучно жить. Я боюсь жить. Я не могу жить в мире, где люди среди людей более одиноки, чем наедине с собой, где любить — больно, где пламя — холодное, деревья — сонные, а корабли на реке — ненастоящие. Помогите, сограждане. SOS!

Вероятно, не докричавшись, он оступился. Багир не мог заставить себя поверить в иное, хотя от таких вот, дерзких и юных, можно ждать чего угодно. Они излучают беспокойство, ищут перемен, мешают психологически уравновешенным землякам основательно подумать, исследовать и классифицировать то, что подлежит изменению. Они намеренно превращают себя в колокол громкого боя, в уши, которыми общество прислушивается к себе, в пальцы, улавливающие пульс. И все-таки наверняка юноша оступился. Не может быть, не должно быть ничего иного!

Прежде, чем кто-нибудь что-либо понял, даже прежде, чем прозвучали последние слова, расталкивая всех, сдергивая на бегу плащ, к подножию колонны кинулся крепыш, смутно показавшийся Багиру знакомым. Широко расставив ноги, он далеко вперед вынес плащ под то место, куда должно было врезаться рефлекторно вытянувшееся, как для прыжка в воду, тело. Метрах в пяти от земли юноша чиркнул грудью о невидимый минимум, взлетел, завис на миг над цепью ограждения. И спрыгнул наземь. Площадь дружно перевела дух: оказывается, и у Ростральных колонн выстелили силовые подушки. Первым, отбросив плащ подбежал несостоявшийся спасатель, цепко и профессионально ощупал с головы до ног:

— Цел? Ну и ладно. И нечего паниковать. И чтоб теперь без фокусов, понял? Как звать?

— Даня. То есть Дамиан.

— Так вот, Даня. Сейчас ко мне. И не спорь. А завтра в двадцать один тридцать быть на восемьдесят шестом километре Приморского шоссе. Ясно?

— Зачем? — удивился юноша.

— Там поймешь. Кстати, это касается всех. Всех-всех, граждане, слышите? Приглашаю. С собой каждому прихватить полено.

— Полено? — нерешительно переспросила толпа. Люди переглядывались, пожимали плечами.

— Да, полено, дровяное! — жестоко подтвердил незнакомец, нетерпеливо махнул рукой, бережно обнял Дамиана и увлек за собой.

И опять Багиру показалось, что где-то он видел это худое, окостеневшее лицо, слышал резкий властный говор, запомнил скользящую, как при ходьбе на магнитных полах, походку.