АКТЕР АКТЕРОВИЧ

Любопытный документ. Дневник? Пожалуй, нет. Разве пишут дневники в такой продолговатой книге-тетради, какой обычно пользуются бухгалтеры для ведения реестров. Вернее назвать эту книгу творческим отчетом. Из года в год, со студенческих лет, В. И. Качалов отмечает в ней сыгранные роли, вклеивает газетные рецензии, фиксирует важнейшие события своей жизни. Творческие и личные переживания подлинного художника часто сливаются воедино.

Под рубрикой «Летний сезон 1897 года» в книге-отчете числятся несколько значительных ролей в классических пьесах: Годунов в «Смерти Иоанна Грозного», Несчастливцев в «Лесе», граф Кефельд в «Кипе». Правда, наряду с тем приходилось участвовать в низкопробных комедиях-фарсах вроде «Первая муха», «Жених у изголовья», «Семья преступника», «Ниобея». Что поделать, гастрольная труппа артиста В. П. Далматова, в которую вошел Качалов, потрафляла также и безвкусице публики.

Кишинев, Елизаветград, Харьков, Полтава и прочие города и веси российские — маршрут далматовской труппы. Побывал Качалов и в Минске, где, еще будучи гимназистом, играл конспиративно. На сей раз игра его даже получила одобрительные отклики в прессе.

Служило ли это признанием артистической зрелости?

Говорить о первых удачах юного лицедея, как о серьезном художественном достижении, значит грубо нарушать истину. Его игре еще много недоставало, и до профессиональной зрелости было весьма далеко.

Почему же появлялись хвалебные рецензии, отчего шумно аплодировала публика?

Успех двадцатитрехлетнего актера был пока внешним. Голос звучный, с богатыми интонациями, фигура статная, движения пластичные — всего этого достаточно, чтобы быть сценически привлекательным.

И притом молодость! Всепобеждающее очарование молодого задора, темперамента, уверенности в своих силах.

Впрочем, в последнем надо несколько разобраться. Справедливости ради следует подчеркнуть, что самолюбование и самоуверенность не были присущи Качалову даже в глухой провинции, где актеру столичной труппы легко доставались дешевые лавры.

А для чего же будущий гастролер перед отъездом из Петербурга купил в магазине на Невском проспекте модный цилиндр? Отчасти из щегольства, хотя криминал был невелик, если учесть возраст владельца цилиндра. Главное заключалось в том, что этот нелепо высокий головной убор с крепкой пружиной, который можно было сложить в плоский блин, был необходимой принадлежностью в туалете «шикарных» героев многих пьес. Недаром тогда острили: «Русский актер состоит из души, тела и цилиндра».

Оскар Уайльд утверждал: «Актер — жрец или паяц». Оставим эти слова на совести писателя. Ни жречество, ни паясничество не были присущи большинству русских артистов, будь они и из числа бесталанных или неудачливых. И участники далматовской труппы по мере своих сил и способностей честно служили искусству театра, который был для них целью и смыслом жизни. Так воспитывал своих подопечных руководитель гастролей В. П. Далматов — артист с установившейся художественной репутацией.

Поездка с Далматовым для бывшего актера суворинского театра была полезнейшей школой. Зачастую ему доверяли даже дублировать роли артиста Александринки. Честь и почет, а главное, опыт! Тот практический опыт, которого так недоставало Качалову в театре Суворина.

Гастроли далматовской труппы длились недолго, лишь летние месяцы. Все же для Качалова они послужили своего рода трамплином для дальнейшей работы на профессиональной сцене. С осени у него уже был подписан контракт с известным казанским антрепренером М. М. Бородаем.

Подобных людей было принято называть самородками. Карьера Бородая впрямь была незаурядной. Мальчуган-рассыльный при театре, он самоучкой овладел грамотой и стал переписчиком ролей, потом работал бутафором, суфлером, помощником режиссера, а в конце концов добрался до вершины театрального дела: занялся антрепризой.

Бородай считался передовым, честным дельцом — редкость в среде старых провинциальных антрепренеров. В труппу свою он принимал с большим выбором, требовательно. Попасть к нему было несомненной удачей.

Значит, Качалову опять «повезло»? Трудно назвать «везением» влечение к подлинному искусству. Конечно, он не стал бы служить у невежественного, грубого хозяйчика труппы, какие обычно встречались в тогдашнее время.

Была и другая, важная причина, почему Казань привлекала к себе больше других городов. Сюда манил не только хороший театр, а также один из лучших университетов: петербургский студент мечтал закончить здесь последний курс юридического факультета. Стремление к знаниям было у него неизбывным.

Искусство и наука не противники, а друзья, взаимно обогащающие друг друга, считал он. Однако ему не удалось завершить высшее образование — театр еще более отдалил его от университета, главным образом потому, что труппа Бородая на половину сезона выезжала из Казани в Саратов. Кроме того, в первый год Качалову пришлось сыграть более шестидесяти различных ролей, а в следующем уже свыше ста.

Цифры почти невероятные. Сколько душевных и физических сил потребовал этот труд! Пускай роль бывала крохотной в пустом водевиле, когда следовало изображать щеголя с тросточкой, поющего глупейшие куплеты. Такая роль тоже работа, к тому же вызывающая обидное чувство: играть Несчастливцева на столичных сценах, а потом, поди же, вот так унижаться.

«Не было бы счастья, да чужое несчастье помогло», — извечный театральный закон, наверно вошедший в силу с тех пор, как на земле появились профессиональные труппы. Спектакль назначен, все билеты проданы, и вдруг заболел ведущий актер. Что делать? Любой антрепренер, если некем заменить заболевшего, в отчаянии хватается за голову. Кузнечику, когда косят траву, кажется, что происходит мировая катастрофа. Руководителю театра отмена спектакля представляется гибелью всех миров.

Спектакль «Смерть Иоанна Грозного» был назначен в Саратовском городском театре на воскресный день. Полный сбор обеспечен. Афиши извещали, что роль Бориса Годунова исполнит любимец местной публики господин Агарков. И, как на грех, перед самым началом спектакля он заболел.

Кто мог спасти положение? Только Качалов: в далматовской труппе он играл эту роль много раз.

Нетрудно представить волнение артиста, появлявшегося на сцене в безыменных и безгласных ролях лакея, полицейского или бирюча, когда, наконец, представилась возможность показаться в настоящей, ответственной роли.

Надо отдать справедливость саратовским критикам, оценившим дебют Качалова взыскательно, глубоко и точно. Притом они отметили недостаток, который чуть было не отразился губительно на всей его артистической судьбе.

Удивительно иногда достоинства человека оборачиваются отрицательной стороной. Парадоксальным может показаться, что редкий по красоте голос испортил игру молодого актера. Но произошло именно так, и было то отнюдь не случайно. О причинах неудачи Качалова критик саратовской газеты писал:

«Артист обладает таким красивым по тембру и гибким голосом, что уж этим одним подкупает зрителя. Но создать характер Бориса артисту не удалось, и нам кажется, потому что декламация, и вообще-то отжившая свое время, особенно неуместна в такой роли. Ритмическое повышение и понижение голоса, хотя и красивое по звуку, лишает речь искренности, сообщая ей однотонность и тусклость. Насколько неуместна вообще такая декламация, ярко обнаруживается в монологе Бориса после беседы с волхвами. Фраза «чего душа моя желала, в чем сам себе признаться я не смел», сказанная г. Качаловым, не производит должного впечатления. Так может говорить пылкий возлюбленный, а не умный, сильный, жаждущий царской власти царедворец. Весь остальной монолог сказан также несоответственно характеру Бориса… Во всяком случае, г. Качалов имеет хорошие данные, и если бы ему удалось избавиться от несчастной декламации, он много бы выиграл».

То был резкий, предостерегающий голос, и к нему следовало прислушаться внимательно и серьезно. Внял ли ему исполнитель роли царя Бориса?

Ушат холодной воды — лекарство не всегда спасительное и быстродействующее.

Незаслуженная обида — вот, вероятно, первое чувство Качалова по прочтении критической рецензии в газете. «Несправедливость, придирки! Ничего не понял, не оценил невежественный газетный писака. Голос мой звучал превосходно». И только когда миновала горечь обиды, пришло раздумье: «Может, действительно моей игре не хватает искренности и глубины чувств?»

Рецензенты саратовских и казанских газет в последующее время частенько хвалят Качалова. Видимо, он внял критике и повел борьбу с «несчастной декламацией». Вскоре местные театралы заметно изменили к нему свое отношение. Тон рецензий стал иным.

В отношении Качалова появились благожелательные, хотя и затасканные, выражения из рецензентского лексикона вроде: «выразительно играл», «следует отметить», «удачно справился с ролью».

Сдвиг большой! Все же не надо обольщаться тем, что актер бородаевской труппы раскрыл все богатства таланта. Нет, дары его еще оставались под спудом. Пустая декламация пока лишь заменилась приемами и знаками, принятыми на сцене для обозначения человеческих чувств и переживаний.

Штампы? Несомненно. Постылые штампы провинциальной сцены, однако освещенные волшебством обаяния молодого Качалова.

Антрепренер Бородай выделял Качалова из числа остальных актеров своей труппы. От прозорливого взгляда опытного театрального деятеля не ускользали ни достоинствами недостатки недавнего любителя. Бородай поддерживал его добрым словом в трудные минуты творческих неудач, а когда представлялся повод, сердечно поздравлял с успехом. Зато и работать заставлял без устали. В третий сезон Качалов опять сыграл фантастическое количество ролей: в Саратове за три неполных месяца около пятидесяти и в Казани свыше шестидесяти новых и старых ролей. И тогда он получил первый бенефис.

Бенефис… Как много в этом праздничном событии было для всякого артиста, а особенно для начинающего свой творческий путь! Признание зрителей, внимание друзей и… деньги. Или: интриги завистников, провал по собственной вине — крах всех надежд.

В свой бенефис Качалов играл Шаховского в пьесе «Царь Федор». То был апофеоз его работы в провинции. Саратовская газета щедро воскурила фимиам бенефицианту. «В персонале мужских молодых сил, — писала газета, — на первом плане г. Качалов. Приятный, звучный голос, отличные, сдержанные манеры, умение преображаться в различных ролях от ворчливых стариков до бурливых молодцов и чванных джентльменов, естественная горячность в драматических местах — это Качалов. Актер молодой, но уже достаточно опытный; актер, который никогда ничему не повредит, а, напротив, всему окружающему поможет, — это Качалов. Сколько он переиграл ролей — одному богу да Бородаю известно. И сколько наблюдательности и вдумчивости проявил он во всей длинной галерее сценических образов! Г. Качалов быстро рос и вырос до первой величины».

Восторженная тирада заканчивалась обращением к Бородаю: «Дайте ему более выгодное место. Экзамен сдан прекрасно, курс кончен, позвольте этому таланту высшую программу службы».

Слова наивные и в равной мере туманные. Самое удивительное, что они исполнились конкретно и быстро, хотя и при обстоятельствах совсем неожиданных.

Телеграф с начала своего появления на земле приносит людям вести радостные или печальные. И телеграмма зачастую, как лотерейный билет, обещает выигрыш иль разочарование. Трудно представить себе телеграмму-ребус. Однако полученная актером бородаевской труппы депеша прозвучала для него загадочно: «Предлагается служба в Художественном театре. Сообщите крайние условия. Немирович-Данченко».

В полном недоумении Качалов читал и перечитывал текст. Разумеется, приятно, когда тебя, двадцатичетырехлетнего Актера Актеровича, так солидно приглашают вступить в труппу театра. Да еще куда — в Москву! Но что такое Художественный театр? И кто его руководители?

Как такой новостью не поделиться за кулисами?

— Вот телеграмма… приглашают меня в Художественный театр, — в перерыве репетиции робко сообщил Качалов.

В ответ раздались смешки:

— Эка невидаль! Нашел, чем гордиться… Да что ты знаешь об этом жалком театрике?

— Признаться, имею самое смутное представление. Слыхал только, что некий Станиславский, сын купца Алексеева, в каком-то клубе с какими-то любителями что-то ставил и сам играл. И слыхал, что есть драматург Немирович-Данченко, что он замечательно преподает драматическое искусство в Филармонической школе. Знаю, наконец, что они вместе затеяли создать театр, но что и как в нем играют — понятия не имею!

Признание вызвало еще большие насмешки.

— То-то и оно-то! Так знай, чудак, что театрик этот плохенький, настоящих актеров в нем нет. В труппе только мальчишки-недоучки и барышни-любительницы. Выдумщики режиссеры облапошили богатых московских купчишек, нахватали у них денег и вот мудрят для своей потехи.

Послышался характерный украинский говорок Бородая:

— Василь Иванович, дорогуша, да вы с ума спятили, ежели думаете променять наше дело и ваш успех на любительщину! Да вы там погибнете! Да я ж из вас всероссийскую знаменитость через год сделаю…

Антрепренер говорил веско, и, когда молодая актриса заметила: «Все же Немирович-Данченко гениальный учитель», на это Качалов возразил с обидой:

— Зачем мне учитель? Я ведь не ученик! Слава тебе господи, настоящий актер.

— Там гениальный режиссер Станиславский! — настаивала молодая актриса.

— Это трогает меня еще меньше. Зачем режиссеру быть гениальным? Разве нужна гениальность, чтобы выбрать к спектаклю «павильон», или заказать декорацию по ремаркам автора, или удобнее разместить актеров на сцене, чтобы они не закрывали друг друга от публики. Опытный актер сам великолепно разместится на сцене без помощи режиссера. Что еще может сделать режиссер, какую он может проявить гениальность? Не представляю!

— Верно, Василь Иваныч! — поддержал Бородай. — Да вы же настоящий актер, вам бы к Коршу попасть, у Корша «имена»… Коли бы вас туда позвали, я бы не отговаривал. А этот Художественный — разве ж это театр! Ни одного имени…

Друзья-советчики посеяли еще большие сомнения. Однако на лестное предложение Немировича-Данченко следовало отвечать без задержки — того требовало элементарное приличие. Какой-то внутренний голос подсказывал Качалову принять предложение: не век же ему работать в провинции, да и в личной жизни его наметились серьезные перемены: скоро он перестанет быть холостяком. Не лучше ли обзавестись семьей не тут, мотаясь из города в город, а живя постоянно в Москве?

Колебания разрешил старый актер, мнение которого в бородаевской труппе считалось авторитетным.

— Театр этот Художественный, конечно, вздор… — решительно сказал старик. — Но… Москва! Вот что важнее всего… Стало быть, поезжай без лишних разговоров. Не пропадешь! Увидит тебя Корш и возьмет к себе. А еще, чем черт не шутит, увидит кто-нибудь из Малого театра — и возьмут тебя на императорскую сцену… Будешь артистом императорского Малого театра…

— Верно, верно… — соглашался молодой актер, беспокойно ероша свою светлую шевелюру. — Москва — главное. Буду там на виду… Вдруг заметят, возьмут в настоящий театр…

— Только смотри, — предупредил старик, — будь осторожен, не продешеви! Хоть Немирович-Данченко и литератор, а торговаться надо!

В тот же день в Москву полетела телеграмма: «Согласен. Условие: в месяц двести пятьдесят рублей». Ответ пришел длинный, смысл его сводился к тому, что Художественно-Общедоступный театр — дело молодое, бюджет его скромный, потому Немирович-Данченко пока может дать, и то, как высший оклад, сто рублей в месяц.

Качалов был оскорблен. Как, ему, уже получающему в провинции около трех тысяч рублей в год, предложить столь мизерное жалованье! Нет, его ответом будет гордое молчание.

Старый актер и тут выручил добрым советом:

— Проси, Вася, двести. Ежели нужен — дадут. На двести в первопрестольной проживешь, однако больше уже не уступай. Не роняй цены провинциальной.

Не веря в успех, Качалов послал в Москву телеграфный ультиматум: «Двести рублей!»

Шли дни, а ответа от Немировича-Данченко не было.

Однако почему руководители нового театра в Москве так заинтересовались начинающим провинциальным актером?

Первым ходатаем его был меценат К. К. Ушков, помогавший созданию Художественно-Общедоступного театра. Проездом в Казани он случайно видел Качалова в какой-то небольшой роли. Видел, приметил, запомнил. При встрече с В. И. Немировичем-Данченко внимательный меценат посоветовал обратить внимание на молодого талантливого актера.

Известный театральный деятель М. В. Лентовский на летних гастролях в Астрахани выделил Качалова как наиболее одаренного в бородаевской труппе. Лентовский не преминул рекомендовать его К. С. Станиславскому, подбиравшему труппу для рождавшегося театра. Наконец, о том же не раз заводил речь актер Художественно-Общедоступного театра Иоасаф Тихомиров.

Так с разных концов сходились добрые отзывы. Немирович-Данченко в результате рискнул на заочное знакомство с тем, кого ему так горячо рекомендовали.

Качаловский ультиматум поверг руководителей театра в смятение. Двести рублей в месяц — подумать только, что за дерзостное требование! Даже И. М. Москвин, с таким успехом играющий царя Федора Иоанновича, получает в месяц только семьдесят пять рублей. Оклад актрисы О. Л. Книппер и В. Э. Мейерхольда, исполняющих ведущие роли, лишь сто рублей. Жалованье остальных в два-три раза меньше. А вот начинающий свою карьеру молодой человек из провинции заламывает цену такую невероятную, что ни в какие ворота не лезет.

Десять дней К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко не давали ответа на «ультиматум». Осторожничали. Возмущались. Потом, как это случается с людьми, безгранично увлеченными своим делом, внезапно отказались от всех доводов благоразумия. И в Казань была послана телеграмма: «Согласны двести. Выезжайте. Немирович-Данченко».

Как ни странно, решение руководителей Художественно-Общедоступного театра не обрадовало, а скорее напугало Качалова. Не чрезмерную ли ответственность взвалил он на свои еще не окрепшие плечи? Не предерзостны ли его требования к людям, имеющим больший, чем у него, художественный опыт? Сумеет ли он оправдать их надежды?..

Но отступать было поздно.

На концерте в годовщину Казанского университета В. И. Качалов прочел монолог Чацкого из «Горя от ума». То было прощание со зрителями и товарищами по сцене. Прощание, не обещавшее встречи впереди: разве возвращаются артисты императорских театров в глухую провинцию? Ведь любимца местной публики ждет именно такая судьба — в этом никто из казанцев нисколько не сомневался.

Зрители забросали своего любимца цветами, студенты поднесли ему лавровый венок с лентой и трогательной надписью, близкие друзья напутствовали добрыми пожеланиями.

Теперь оставалось одно — пробивать дальше дорогу к вершинам искусства.

27 февраля 1900 года В. И. Качалов приехал в Москву, чтобы стать артистом Художественно-Общедоступного театра.