"«Ныне и присно»" - читать интересную книгу автора (Мартынов Константин)Глава 7«Темнота. Снова темнота. И снова запах трав. На этот раз к травам примешан смрад горелого железа… Вежа? Нет, из вежи мы уехали… вместе с лопарочкой… Вылле…» Сергей пробует встать… В ту же секунду тело захлестывает волной боли… Вскрик доносится издалека, словно кричит кто-то другой… Кто? Голова в огне, обрывки сгоревших мыслей уносит ветер… «Вылле?.. Она в монастыре… А я? Помнится лес… волки… дальше провал.» Чья-то рука приподнимает голову, в губы тыкается край жестяной кружки. Жидкость течет по губам, наполняет иссохший рот. Сергей глотает… По пищеводу катится шаровая молния, фейерверком взрывается в желудке. Мир заливает гнуснейшей сивушной вонью, из-под сомкнутых век ручьями хлещут слезы. «Эй вы там! Опупели, мать вашу за ногу?» Глотку раздирает хриплый лающий кашель. — Ну я ж говорил, Петр Нилыч, очухается малец! — довольно воскликнул надтреснутый тенорок. — Чтоб с царевой водки, да не очухаться? Не могет такого бысть. — В… в… воды! — сипит Шабанов меж приступами кашля. — Ась? — живо откликнулся обладатель тенорка. — В-воды, сукин кот… отравитель! Воды! — Воды требует, — пояснил кому—то тенорок. — Ну так дай, оболтус! — рявкнул незнакомый бас. Прохладная влага несет облегчение, тут же, дождавшись своего часа, наваливается усталость. Во мраке скользят короткие, дарящие покой мысли: «Речь-то русская… Дошел… таки дошел…» Шабанов улыбнулся. — Опять сомлел? — грохотнула боевым металлом темнота. «Темнота?» Сергей ухитрился разлепить веки. Скорее полумрак. Окончательной победе мрака мешает пара трехсвечных шандалов — один на сбитом из массивных плах столе, другой на закопченой бревенчатой стене. Окон в поле зрения не наблюдается. Зато наблюдаются четыре колоритные личности. За столом, скрипит пером тощий мужичонка в темного сукна платье и суконной же шапке куполом. Козлиная бороденка трясется от усердия. Не иначе дьяк. Служилый писец то бишь. Ближе к низким окованным железными полосами дверям стоят двое — один приземистый лысоватый и толстый, в отороченной мехом шапке-мурмолке, долгополом, расшитом мелким речным жемчугом коричневом кафтане. Из-под кафтана виднеются гнутые носки сапок. Физиономия у толстяка недовольная — сразу ясно, оторвали человека от сытного обеда… или от девахи пышнотелой… в общем, помешали спокойно наслаждаться жизнью. Второй — полная противоположность: высокий, широкоплечий, черные с проседью кудри прижаты ободком похожего на луковицу шелома, на угловатом жестком лице неизгладимая печать властности, подбородок скрыт густой спадающей на грудь бородой. «Вылитый Бармалей», — хмыкает Шабанов. Ирония — лишь средство победить робость. Взгляд скользит по одежде незнакомца. Из-под налатника — плаща с разрезами до подмышек, — тускло блестит кольчуга, на широком украшенном бляхами поясе упрятанный в ножны меч. Носок грубого видавшего виды сапога нетерпеливо стучит по полу. «Ясен пень, — мысленно хмыкнул Сергей, — командир местного гарнизона… Воевода. Наверняка и лекарь у него в подчинении… Лекарь? Отравитель! Выкормыш дона Рэбы!» Сергей морщится — на языке до сих омерзительный привкус влитого лекарем пойла. «А-а, вот он, коновал!» Белобрысый «коновал», с довольной миной на угреватой физиономии, торчит в полушаге от серегиного изголовья. В одной руке мерзавец по-прежнему держит посудину с адским зельем, в другой — кувшин с водой. Потертый кафтанчик и домотканые пестрядные порты неоспоримо свидетельствуют, что врачи на Руси и в шестнадцатом веке не жировали. — Не-е, не сомлел! — радостно возвестил лекарь. — Эвон, зенками лупает! Вояка, ожившей статуей Командора, двинулся к приютившей Сергея лавке. Басовым гулом отозвался пол. Следом, по-утиному переваливаясь, приблизился толстяк. — Кто таков? — булатом звякнул голос вояки. Сергей попытался сесть… не сумел — помешал обхвативший грудь ремень. «Неужто к лавке приковали? Точно. Вот гады! Не доверяют. Я ж к ним… а они… В рожу бы плюнуть!» — Отвечай, коли воевода спрашивает! — нетерпеливо громыхнул вояка. Булат уступил место колокольной бронзе. Лекарь отскочил, воровато оглянувшись, поковырял в ухе. — Шабанов я… Тимофей. Умбский помор. Вояка недоверчиво прищурился. — Умбский? Что ж тебя лопари в каянских землях углядели? Али Умба нынче рядом с Овлуем стоит? — Весайнен… в Порьей губе… «Вот он, момент, ради которого… Почему ж онемели губы? И голова, как не своя…» Мысли путались, каждое слово приходилось выдавливать, борясь с некстати одолевшими слабостью и тошнотой. — Наши-то, Букин… Заборщиков… они еще у Овлуя утекли… я не сдюжил… потом уж, из Весалы… два раза… если б Матул не помог… лопарь… Вылле… Объяснения звучали бессвязно и невнятно. А уж если судить по хмурому лицу воеводы, и вовсе никчемно. Шабанов задохнулся. В голове шуршали галькой волны океанского прилива, с грохотом разбивались о береговые утесы. «Рано отключаться. Надо о главном!» — Юха на Печенгский монастырь пошел… лучших дружинников взял. Оттуда на Колу метит… помочь надо, предупредить! — Как есть подсыл! — злобно фыркнул толстяк. — Ты сегодни дружину уведешь, а завтрева немчура припрется. Едва отстроиться успели! Дьячок вздрогнул; уныло посмотрел на сломавшееся перо. Испачканные чернилами пальцы потянулись к аккуратной горке запасных. На кончике крючковатого носа, свидетельством крайнего усердия, висит мутная капля пота. — Посмотрим, что на дыбе скажет, — отрезал воевода. Рука властно ткнула в незамеченную Сергеем дверцу. Лекарь недовольно буркнул — пожалел даром истраченной водки. Дьячок проворно шмыгнул к двери, потянул за кованую ручку. Раздался душераздирающий скрип. — Никак смазать не могут, окаянные, — виновато оглянулся дьячок, и, просунувшись внутрь, тявкнул, — Эй, Осип! Забирай оборванца! Мрак за дверцей прорезали багровые отсветы. Через десяток-другой секунд из-за дверцы послышалось громкое сопение, проем заслонила громоздкая туша. — Этого мозгляка на дыбу? — утробно прогудел вошедший. — Окачурится ведь, а меня виноватить станете. Тем не менее, кат сноровисто отстегнул ремни. Могучая ручища сгребла Шабанова, сунула под мышку. В нос шибануло скисшим потом. «С таким Осипом никакой дыбы не надо», — подумал Сергей. В принципе, он хотел сообщить это присутствующим… язык, зараза, отказался подчиняться. Пыточная оказалась именно такой, какой представлялась душная тесная каморка, земляной пол, очаг с засунутыми в него железными прутьями, из толстенных брусьев сколоченная дыба — медведей на такой растягивать. Посреди пыточной широкая скамья, под ней на цепях покачиваются браслеты кандалов. Рядом со скамьей, на низком широком столе разложен замысловатый инструмент — молотки, клещи, шилья, зловещего вида лопаточки… «Как у дантиста… — невольно поежился Сергей. Кату бы еще белый халат натянуть — и вовсе не отличишь». Несмотря на попытки храбриться, по телу волнами пробегала дрожь. Висение на сосне иммунитет к дыбе не гарантировало. Заныли плохо залеченные кисти… «Шкуродеры сраные! Я ж… из последних сил!» На глаза навернулись вызванные обидой слезы. Сергей захрипел, попытался вырваться. Палач хмыкнул. — Мозгляк, — с непонятным удовлетворением повторил он и обернулся к протиснувшемуся в каморку воеводе. — На дыбу, или что другое сотворить? Помрет он на дыбе-то. — Тебе виднее, — воевода поморщился. — Мне знать надобно, когда Пекка заявится. Серегу швырнули на скамью, кандалы вцепились в запястья и щиколотки. Кат задумчиво повернулся к столу, почухал в затылке. Сальные волосы встопорщились облезлым ежом. — Не-е, — в голосе явственно слышался рокот тяжелых, как валуны, мыслей. — С гвоздьем торопиться не будем… лучше уж каленым железом… — Ты чего услышать хочешь? — отчаянно выкрикнул Сергей. — Как я на себя наговаривать буду? Правду я сказал, правду! Пекка небось уже до монастыря добрался! В каморку бочком-бочком пробрался дьяк, боязливо отодвинув пыточный инструмент, сел за стол. Перо ожидающе нависло над пергаментом. — Не веришь, хоть пару человек в Колу пошли! Не воинов, поморов! Пусть… Сергей не договорил — в лицо дохнуло жаром, по груди, выжигая дыхание, разлился жидкий огонь. Мир утонул в ослепительной боли… затем вернулась спасительная чернота. — Я ж говорил, мозгляк, — прогудел кат. — Ему бы вылежаться, созреть, тогда и поспрошать можно… Воеводский кулак досадливо впечатался в подставленную ладонь. — Ладно, волоки в темницу, пусть отлеживается… Воевода повернулся к дьячку, очи грозно сверкнули. — Смотри, мне ждать недосуг! Шабанов этого не слышал. Ночь. Пурга. Утонувший в снегах город. Вокруг ни души. Под ногами пробитая в сугробах тропинка, по правую руку кособочится деревянная двухэтажка, слева нависает крутой заснеженный склон. Над ним виден освещенный прожекторами каменный солдат. Тело заслоняет сопка, но плечи, голова в каске и автомат за спиной пронзительно белеют на фоне пасмурного ночного неба. «Мурманск?» Сергей недоуменно оглядывается. «Точно. Это ж Туристовка![36] Вернулся!» Невероятная, сумасшедшая радость захлестнула сердце. «Вернулся!» Сергей расхохотался. Звонко, счастливо. — Вернулся!!! — крик взмыл над заснеженными крышами, унесся к небу. — Слышите, люди, я вернулся!.. — Эка невидаль! — ехидно заметили откуда-то сбоку. Сергей подпрыгнул, словно пятки прижгли, еще в прыжке развернулся лицом к говорившему… В двух метрах от него из открытой форточки торчала морщинистая старушечья физиономия. — Ну вернулся и вернулся. Мало ли вашего брата из тюрем повыпускали? Чего на весь город орать? — Сгинь, бабка! — Шабанов вытер моментально вспотевший лоб. — Чуть до кондрашки не довела. — Доведешь вас, как же… — проворчала старуха, но форточку закрыла. «Дома. Наконец-то дома!» Сергей повел плечами, заново привыкая к легкой и теплой синтетике. — Эй, предок! Тимша! — вполголоса позвал Сергей. Ответом — тишина. Сергей выждал с полминуты… и почувствовал себя идиотом. А кем, собственно, чувствовать, окликая жившего четыре века назад? Да и жил ли такой? Не поблазнилось ли с перепоя? — Вот же зараза! Подзатянулся кошмар. Небось, пока я тут бегаю, мать всеми правдами и неправдами сыночка от психушки спасает! Невдалеке раздался пьяный смех, из темноты вытаяли силуэты шатающейся парочки. — Пошли ко мне — у меня и диван мягкий, и выпить есть… — явно не в первый раз нудил парень. — Вот еще! — хихикала девица. — Сначала в кабак! «Ну, точно дома», — уверился Шабанов и, насвистывая мотивчик из «Эммануэли», зашагал к дороге… Тихое — на пределе слышимости, — бормотание показалось звуком далекого телевизора. Сергей невольно прислушался… «Б-ство! — буркнул тимшин голос, на сей раз куда отчетливей. — Сплошное. И мы с тобой такие же!» «Предок?» Сергей запнулся о несуществующую кочку. Веселье смыло в унитаз неприглядной действительности. — Ты это что? Как? Значит, все по-новой? — Сергей чуть не взвыл от злости. — Нет тебя, понял?! Это дурь моя со мной разговаривает! Сам в психушку пойду, аминазин с галоперидолом жрать! «И пойди, — зло усмехнулся невидимый собеседник. — Нам обоим там самое место». Иронизирующий глюк? Новое слово в психиатрии. Так, глядишь, в учебник засунут. Сергей нервно хохотнул. Тропинка слилась с относительно широким тротуаром. Появились прохожие. Люди отворачивались от режущего ветра, прикрывались воротниками, шли по-крабьи, боком. Одиноко бредущий парень никого не интересовал. «Рассказал бы, как дома-то! — тоскливо попросил тимшин голос. — От Пекки, как я розумею, убег?» — Нет, до сих пор на сосне болтаюсь! — все так же вслух отозвался Сергей. — Пекка? Глюк твой Пекка. Как и ты сам! Последние слова Шабанов выкрикнул в лицо заступившего дорогу типуса с ищущим взглядом и незаженной сигаретой в руке. Типус поспешно отскочил в придорожный сугроб. «Сказать что ли в лом? — обиженный голос продемонстрировал близкое знакомство с молодежным жаргоном. — И вообще, нечего орать! Прохожих пугаешь. Я тебя и без ора слышу.» «Ну да, конечно… — перешел на безмолвную речь Сергей. — Тихо сам с собою… Ладно, не плачь — расскажу». Сергей помолчал и, не удержавшись, добавил: — Рассказывать глюку о том, что блазнилось? Высший пилотаж. Повествование о Матуле, его большеглазой наивной внучке и совместном побеге много времени не заняло, но Шабанов успел выбраться из старинных закоулков на простор улицы Челюскинцев. Здесь было многолюдно… и многоментово. Лица патрульных отличались повышенной степенью озверелости. От лютых взглядов по спине принимались бегать мурашки размером с доброго жука. «Ты шапку на затылок сбей, — посоветовал Тимша. — Чтоб видели — не скинхед. И рожу беззаботную сделай». Сергей послушно выпустил на волю чуб, нацепил на физиономию широченную, как гоголевский Днепр, улыбку. Вплавленная в милицейскую плоть подозрительность не уменьшилась ни на йоту. Сергей зябко передернул плечами. «Чего это они?» Глюк замялся, потом нехотя сообщил: «Да порезвились мы тут… на центральном рынке… басурман погоняли…» «Этого еще не хватало!» Шабанов зябко поежился — сумасшествие представлялось куда более родным и понятным. «Со скинхедами, значит, спелся…» — ядовито констатировал Сергей. Да что там ядовито — морду бы набил, кабы сумел. «Хоть с кем-то! — неожиданно зло отрезал Тимша. — Тебя рядом не случилось, посоветовать что да как. Лучше доскажи, куда добраться успел!» Досказалось быстро — чего рассказывать-то, если большую часть времени провел в полу— или совсем бессознательном состоянии? Разве что о воеводе да спутнике его толстопузом… и о застенке пыточном. «Толстопузый в расшитом кафтане — это Нифонтов Петр Нилыч, — заметил Тимша, — знатный мореход, сказывают, был. Люд кандалакшский его третьего года на посад выбрал, так Нилыч в Москву ездил, у царя грамоты выправлял. А оружный, небось, воевода царский, над стрельцами поставлен… Ладно, о другом думать надо. Пекка верно уж к монастырю подступил, а ты все по темницам валяешься!» — Иди сам поваляйся! — огрызнулся Сергей. — Тело твое, время твое, чего ко мне пристал? От стены дома отлепился доселе незамеченный мужичонка, заступил дорогу. — Выручи, друг! Пять рублей не хватает! Выручи, а? С небритого измятого жизнью лица моляще смотрели глаза больной собаки, сложенная лодочкой дрожащая ладонь тянулась к Шабанову. Сергей брезгливо посторонился, зашагал дальше. Милиция бомжа не замечала принципиально — таких в отделение таскать, санобработки проводить замучаешься. «Вот оно, твое время! — едко заметил Тимша. — Неужто по нраву? — он помолчал, затем нехотя обронил, — пробовал я уйти, потому и с тобой не сразу заговорил. Не открылся путь… пока не открылся.» Не открылся… Сергей ощутил знакомую по беспамятству душную черноту междумирья, передернул плечами. Что ж теперь? Двое в одном теле? Классическая шизофрения. «Назад я не собираюсь! — на всякий случай предупредил он. — Накувыркался досыта!» Тимша не ответил. Знакомый до боли подъезд встречает запахами жареной рыбы и борща. Лифт, кряхтя, ковыляет на зов, как учуявший хозяина престарелый пес… Дом! Сердце просбоило и вновь застучало — всполошенно, с каждой секундой набирая обороты. Сергей невольно прижал руку к груди. Наверх, теперь наверх. Лязг остановки, тусклая лампа на голом шнуре, стену украшает процарапанное гвоздем «Серый дурак!» — десять лет никакая побелка не берет, — двумя шагами правее обитая темно-синим дермантином дверь… Рука ныряет в карман за ключом, на глаза непрошено навертываются слезы… осталось войти, снять кроссовки… — Ну, здравствуй, мама… Светлана Борисовна ответила невнятным «Угу…» Облепленная бигудями голова не шелохнулась. Взгляд неотрывно следил за латино-американскими страданиями. — Кончита! О, Кончита! Я не могу без тебя! — рыдал телевизор. Хряск колен о паркет, прижатые к груди культуриста холеные руки, глицериновые слезы в атропиновых глазах… — Мама, я вернулся! — Сергей порывисто пересек комнату, осторожно коснулся материнского плеча… — Слышу, что вернулся. Ужин на плите — сам разогреешь. Краски потускнели, мир зарос пылью… — Чай пить будешь? — спросил Сергей. Надежда еще жила, еще билась в тисках обыденности. — Я заварю! Крепкий! Мать нетерпеливо отмахнулась. — Не мешай! Все потом, после кино! «Она не виновата, — сочувствующе шепнул Тимша. — нынче жизнь такая… у всех.» Спички зажигаться не хотели, ломались одна за другой. Сергей давился обидой, на щеке блестела мокрая дорожка. «Домой вернулся… встретили, называется…» «Так ведь ты никуда не уходил, — мягко напомнил Тимша. — Мать с тобой утром разговаривала, перед работой. С чего бы ей в любезностях рассыпаться?» — С тобой она разговаривала, не со мной, — тихо буркнул Сергей. Тимша помолчал, затем осторожно заметил: «Думаешь, для нее есть разница?» — И я о том, — Сергей принципиально говорил вслух: хотелось хоть чем-то отличаться от засевшего в мозгу предка. Голубой венчик таки окружил конфорку, нервно звякнул, вставая на решетку, чайник. Сергей отошел к окну. Метель ненадолго утихла. Россыпь светящихся окон горела застывшим фейерверком… и за каждым чья-то жизнь. — Если мы оба здесь, что будет с твоим телом? — задал Сергей давно мучавший вопрос. «Не знаю, — отозвался Тимша. — Умрет наверное…» — А мы? Мама, я? Ты же мой предок? «Я что, бог? — рассердился Тимша. — Не тому вопросы задаешь. Может ничего не изменится, может фамилия у тебя другая будет… — он задумался, потом злорадно добавил, — а может исчезнете к чертовой бабушке!» Исчезать не хотелось совершенно. «Гадство сплошное! — пожаловался Сергей. — Почему я на дыбе висеть должен, а ты здесь чаи распивать?» «В гробу я твой чаек видел! — неожиданно сорвался Тимша. — Там люди гибнут, а я тут сопельки тебе утираю! Дай волю — давно бы вернулся. Ч-чаек… ядри твою вперехлест!» Н-да… ситуация… Сергей ожесточенно потер лоб. Прошлое, клятое прошлое! Вцепилось и не отпускает. Ну кто, не считая замшелых историков, помнит о шестнадцатом веке? А если и помнит, то что? Ивана Грозного? В учебнике пара строчек, и те не прошли — пробежали не оглядываясь. Всех знаний: боярам головы рубил, да столицу хотел перетащить — то ли в Вологду, то ли в Кострому… дурь какая-то! А что Русь собирал, ливонцев теснил, каперский флот супротив шведов выставил? Заборщиков помнится сказывал, как на капере ходил. Вся Европа со страху кипятком писала — русские Балтику захватить норовят! Чьих только посольств в Москву не наехало, какие блага сулили, чтоб назад русского медведя загнать! И ведь загнали! Стоило Грозному умереть! Сергей выскочил из кухни, сдернул с книжной полки пару томов по случаю купленной матерью «Всемирной истории». Русско-шведские войны… Что про них умные люди пишут? Борьба за выход к морю. Полтысячи лет! В паршивом десятке страничек?! Тьфу. Иваны, родства не помнящие! Светлана Борисовна оторвалась от телевизора — сериал кончился, пришло время новостей. Чуть не над Псковом кружили натовские истребители, в Польше размещали ракетные базы… Как там король шведский говорил? «Русские — опасные соседи…..а теперь этот враг без нашего позволения не может ни одного судна опустить на Балтийское море![37]» Четыреста лет прошло — что изменилось? Прошлое, настоящее… Всего и разницы, что нынче вместо фальконетов ракетные установки! Хорошо либералам — у них где кормежка сытнее, там и родина! А как русскому быть? Хоть бы предок подсказал! «Эй, Тимша! Ты там не заснул часом?» Молчит, видно мешать не хочет. И пусть молчит — ясно же, что скажет! На смену барражирующим над Литвой истребителям пришел блок спортивных новостей. Комментатор, с восторженным придыханием, вещал о новом торжестве либерализма — к выступлениям в женских дисциплинах допущены транссексуалы! Пал еще один барьер на пути соблюдения прав сексменьшинств! Затошнило. Сергей резко шагнул к телевизору, ткнул выключатель. Злость не давала покоя. Подталкивала. Непонятная, незваная… «Сперва с мечами перлись, потом с танками, ныне поумнели — с гамбургерами, прокладками, да модой зад подставлять!» С каких времен нас в леса загнать пытаются? Новгородцы с корелами хваленых викингов, аки псов смердячих, еще до Александра Невского гоняли! Больше тысячи лет тому! Цепочка поколений во тьму уходит, и все Шабановы Русь защищали. Что же последнему в цепочке делать? Смотреть, как немчура над страной изгаляется? «Возвращаться надо…» Осознание факта, ветром с Арктики охладило разум. Сергей вздрогнул, подозрительно прислушался. Мать возилась на кухне, Тимша не подавал признаков жизни. «Эй, предок! — Сергей пристукнул кулаком по столу. Хватит придуриваться! Это ж ты мне втихаря мыслишки подсовываешь!» «А если и подсовываю? — невозмутимо отозвался Тимша. Иль ты с ними не согласен?» «Послать бы его куда! Согласен—несогласен… какая разница? Чего под руку лезть? И без подсказок разобрался бы». «И я об этом, — без насмешки заметил Тимша. — Должен же кто-то Пекке по рогам настучать? Если уж мне нельзя, так ты займись!» — Сергей! Ты почему не ужинал? — донеслось с кухни. — Иди, я разогрела! «Это тебя», — буркнул Сергей. В ту же секунду комната рванулась прочь, оставив его во мраке узкого тоннеля. В окружающей черноте угадывалась некая вязко-текучая структура. Мимо проплывали медленно кружащиеся сгустки, раскручивались туго свернутые спирали, извиваясь текли переливчатые струи… Звуки доносились глухо и дребезжаще, словно между Сергеем и светящейся позади комнатой выросла стеклянная перегородка. Шабанов глянул вперед — в конце тоннеля одиноко горела свеча. Пламя чуть колебалось под несуществующим ветром. «Вход и выход. Из нашего в шестнадцатый… — Сергею стало не по себе. — Вот оно каково, торчать в сознании вторым номером. Неуютно, надо заметить… Эй, предок!» «НУ?» Голос прозвучал сразу со всех сторон, словно заговорили окружавшие Сергея стены. «Есть у нас еще одна темка для беседы. Напоследок, так сказать… О новых твоих приятелях…» Темнота взбурлила, ощетинилась частоколом выросших из стен клинков. Свеча казалась спасительным островком в океане враждебности. «Эк тебя корежит. Видно и самому компания не слишком по душе!» Стены туннеля запульсировали, черные без единого блика лезвия то приближались, то отдалялись, решая, что вернее — иссечь насмешника, или раствориться в клубящемся мраке. «Хочешь информацию к размышлению? — продолжал гнуть свое Сергей. — Бабку Ашхен, старую армянку со второго этажа, знаешь?» «Знаю, — хмыкнула темнота Тимшиным голосом. — Постоянно на крылечке дежурит. Не бабка — часовой в платочке!» Мечи немного оплыли, пульсация замедлилась. Самое время уходить по—английски, но Сергей уже не мог остановиться. Как тогда, у сожженного каянского хутора. «А почему дежурит? Муж на фронте погиб, море обоих сыновей забрало, одна осталась…» «И что?» Лезвия вновь затвердели, уже короткие, больше похожие на спрятанные в кулаках ножи. «А то, что у нее родня в Армении нашлась, дальняя правда… приезжали, с собой звали. Ты бы что ответил?» Тимша не отозвался, Сергей, выждав немного, продолжил: «Отказалась бабка — душа здесь останется, сказала, как жить без души?» Тимша по-прежнему молчал, ножи превратились в уродливые бугристые наросты. «Ладно, авось бабка скинам не враг… хоть и армянка… тогда другой пример, попроще. — Гнул свое Сергей. — Спроси узбеков, которые дынями торгуют, во что им доставка обошлась? Сколько в цену поборов заложено — за право доехать, за право торговать… за право оставаться живым наконец! Дорогие дыньки? Я бы еще дороже продавал!» «У подъезда шприцы пустые видел? — желчно бросил Тимша. — Снегом занести не успело! А сколько еще по весне вытает! Героин по-твоему белые медведи с Арктики тащат?» «Не медведи, — согласился Сергей. — Вот думай, кого мочить, кого защищать… голову я тебе нормальную одолжил.» «Моя тоже не в огороде выросла», — усмехнулся Тимша. Уродливые наплывы растворились, по стенам тоннеля вновь безмятежно плыли вихрики. «Ладно, заболтались мы, — отрезал Сергей и, после паузы, с ухарским смешком добавил, — У обоих дел по горло: тебя ужин ждет, меня — дыба!» Кажется Тимша успел что—то крикнуть… Сергей уже не слышал. Темнота взревела ураганом, Сергея понесло, закружило. Комната стянулась в точку, пламя летящей навстречу свечи испуганно трепетало… пока ветер не оборвал его существование. Небрежно и легко. Как меч Весайнена человеческую жизнь. Еще пару секунд тускло светился тлеющий фитиль, затем угас и он. Шабанова вышвырнуло из тоннеля, ураган мгновенно стих. Доселе неощутимое тело внезапно обрело вес, колени ударились о холодный земляной пол, проснулась забытая боль… — Конечная станция… — пробормотал Сергей. — Приехали. — Не-е, парень, — хрипло заметила темнота. — Это не конец. У тебя еще все впереди. «Впереди… знамо дело, что впереди, — лексика менялась сама собой, стоило почувствовать щекой вонючий земляной пол. — Дыба и палач толстопузый, вот что! Кой хрен дернул возвращаться? Не сиделось в теплой квартире… Страдалец за землю русскую, мать-перемать…» Настырное бормотанье соседа по темнице мешало думать, сбивало с мысли. Сергей нехотя прислушался. — Дык я спрашиваю, хто таков будешь? — в который уж раз переспрашивает хрипун. — Али на ухо туг? — Тебе не все равно? — вяло огрызнулся Сергей. — Шабанов я, с Умбы… надысь от Весайнена утек, зато сюда попал. — Эка! — удивилась темнота. — А не врешь? От немчуры не больно-то утечешь. Небось, на коленях Юху молил живота сохранить? — А в ухо? — зло поинтересовался Шабанов. Темнота задумчиво посопела и довольно произнесла: — Не-е, промахнесси. Да и куда тебе, сосунку на воя! «На воя? В смысле, на воина, дружинника то бишь?» — И чего ж ты в темнице рассиживаешь, коли вой? — ехидно спросил Шабанов. — Стибрил чего? Темнота взревела пнутым под зад медведем, звякнуло железо. Приподнявшийся Шабанов на всякий случай, снова приник к земле. В следующий миг над головой словно пудовое ядро пронеслось. Волосы на затылке шевельнуло порывом ветра. — Я те покажу «стибрил», засранец! — ярился невидимый сокамерник. — Ты у меня язык-то прогло… Гр-р-ры! Окончание фразы утонуло в громогласной отрыжке. Темницу заволокло удушливым облаком самогонного перегара. — Не стибрил, значит пропил-прогулял, — сменил версию Шабанов. — Дурак ты, паря! — одышливо сказала темнота. Видно богатырский замах исчерпал остатки сил. — Лонись[38] в Кандалакше царев кабак открыли, тяперя там зелье пьянствовать положено, а я по привычке к Варьке-бражнице… Она и налить может… и приветить… а с кабатчика что возьмешь? Темнота обиженно хлюпнула носом. Скрипнули доски. — Кто с тобой в полоне был? — чуть позже спросил незадачливый любитель женской ласки. — Заборщиков Серафим, да Букин Федор, да братья Протасовы… — начал перечислять Сергей. Перед глазами, как наяву, возник яхт, донесся скрип весел, кафтиево «Пыстро!»… Шабанов передернулся. — Может кто и ушел: мы за борт прыгали, да меня выловили… — Букин? Федька?! — перебил не дослушав вояка. — Так мы с ним намедни добро-о погуляли! Как ты сказал тебя? Шабанов? Ну точно! Федька сказывал, как ты его из болота за уши тащил! Мы еще за помин твоей души хор-роший штоф… — вояка ностальгически вздохнул и уверенно заявил, — тяперя сто лет жить будешь. Снова заскрипели доски. Сергей завистливо вздохнул — от земли тянуло холодом, а уцелевшие лохмотья согревали плохо. — Подь сюды! — чуть позже предложил вой. — Не боись, не трону! Отходчивый я… неча на земле спать-то. А тута нары. «Нары, это хорошо… да что там — здорово! После ночевок в снегу рай просто». Шабанов собрал себя в кучу, тобурки заскребли по утоптанной поколениями сидельцев земле. «Доползти бы. А там хоть убивай — даже рыпаться не буду». На одном лишь гоноре Сергей заставил себя подняться, шатаясь добрел до заветных нар. Дружинник шумно втянул воздух, отодвинулся. «Неужто он еще что-то учуять может? — удивился Шабанов. — Или жизнь лопарская крепкий душок имеет?» — Небось с лопарями жил? — подтвердил серегины опасения сокамерник. — Копотью да оленями за версту разит. «Унюшливый больно! — сердито подумал Шабанов. — Дух ему лопарский, видите ли, не по нраву!» Он уж приготовил ответную ядовитую фразу, но тут наверху зашуршало, в темницу ворвалась струя морозного воздуха. — Егор! Слышь, Егор! — донесся громкий шепот. — Не спи! Я тебе тут пожрать спроворил! И это… для поправки! Упомянутый Егор мгновенно оказался под открывшейся отдушиной. — Принес, дык давай! — скомандовал он. — Здеся я! Посылка с негромким бульканьем перекочевала в руки сидельца. Чпокнула выдернутая пробка, содержимое баклаги потекло в егоров желудок… — Зелье у Варьки брал? — прочувствованно спросил вояка, сумев-таки оторваться от заветной посудины. — А то! — самодовольно отозвался собеседник. Пробка со скрипом вернулась на место, хрустнул соленый огурец. — Чего нового в Кандалакше-то? — степенно поинтересовался Егор. Вместе со здоровьем начал возвращаться интерес к жизни. «Главное в пьянке — собеседник! — ухмыльнулся Сергей. Иначе зачем и пить? Что в шестнадцатом, что в двадцать первом… ни фига народ не меняется» — И верно! — спохватились наверху. — Ты ж самое главное не знаешь! Нынче воевода татя поймал, подсыла Юхиного! Шабанов поперхнулся. Невидимый гость меж тем продолжал: — Ты это… ежели к тебе сунут, сразу не дави! Знаю я тебя — горазд головы скручивать! Пусть сначала кат попытает! Может, что про Юху вызнает! А уж потом… — Я тебя, засранца, сам тебя удавлю! — не сдержал негодования Сергей. — Давильщик, дышло тебе в зад, нашелся! Егор заржал так, что кони обзавидовались бы услышав. Настала очередь поперхнуться гостю. — Эй, ты хто? — испуганно спросил егоров приятель. — Я стражу позову! — И думать не моги! — тут же посерьезнел Егор. — Лучше Федьку Букина отыщи. Скажешь, Шабанов нашелси, в «холодной» сидит. Да прямо щас беги, не рассусоливай! — Ага! Понял я! — зачастили наверху. — Ты не сумлевайся, Егорушка! Я мигом! Отдушина захлопнулась, Сергей уловил быстро затихающий топоток. — Разыщет? — тая ожившую надежду спросил Шабанов. — Куды денется, — беспечно отозвался сокамерник. — Знает, стервец, от Егора Харламова и в Каяни не спрячешься!.. Ты на-ка лучше, гостинца отведай. В руки Сергея ткнулись ломоть хлеба и кус еще теплой одуряюще пахнущей жареной трески. Снова чпокнула пробка. Егор от души приложился к посудине и лишь затем великодушно предложил: — Оскоромишься, аль как? А то у меня и клюквенный сок есть. По голосу чувствовалось, что Егор предпочел бы оставить выпивку для себя любимого, да совесть не велит. Сергей надменно вскинул голову… хотя и знал, что гордый жест пропадет втуне. — Почему не выпить? — нахально заявил он. — Чай, кат завтрева не поднесет! К чести Харламова, баклагу он передал недрогнувшей рукой. Сергей задержал дыхание, глотнул… — У-у-х-х… — сумел выдавить он, утирая ручьем хлынувшие слезы. — Хорошо Варька зелье делает, — согласился Егор. — Куды там царскому! — Соку дай! — просипел Шабанов. В желудке зажглось сбежавшее с небосвода Солнце. Егор с готовностью выволок из-под нар глиняный жбанчик. — Сам воевода принес! — похвастался он. — Отец родной! «Видал я этого папашку, — подумал Сергей, заливая огонь невыносимой мощи кислятиной. — Конан в подметки не годится!» Пламя слегка приугасло, зелье притупило преследовавшую от самой Весалы боль, по телу разлилась приятная истома… — Егор! — отгоняя сонную одурь позвал Шабанов. — Ты с Букиным говорил… он сказал, кто еще спасся? Нас ведь шестеро… у Кафти в полоне… Харламов помолчал, долгий печальный вздох всколыхнул застоявшийся воздух темницы… Шабанов ждал. — Двое вернулись… Федька, да Серафим Заборщиков… Афоня Матрехин выплыть не смог, а братья Протасовы… постреляла их немчура… думали, что тебя тоже… От истомы и следа не осталось. Царящий в темнице холод проник в тело, добрался до костей… заморозил душу. — Скажи кату чтоб до сроку не будил, — угрюмо буркнул Сергей, проваливаясь в каменное, без сновидений, забытье… Рука на плече. Тормошит. Не грубо — по-отечески. Сергей недовольно сопит, поглубже зарывается в рваную малицу… — Проснись, отрок! Ибо пришло время каяться! — звучно восклицает хорошо поставленный баритон. — Тяжко грешникам, ибо путь их ведет в геенну, где плач и скрежет зубов! Проснись и покайся! «Это что?» Мысли спросонок неповоротливые, как стельные коровы. «У Егора крыша съехала? Белочка пришла?» Сергей повернулся к сбрендившему вояке, чтобы в крайне энергичных выражениях напомнить о желании выспаться… пламя полудюжины факелов режет отвыкшие от света глаза. Шабанов страдальчески морщится, рука непроизвольно вскидывается к лицу… чтобы мгновенно оказаться прижатой к доскам. Стиснувшую запястье Сергея ладонь покрывают ороговевшие мозоли. — Не машись, када с тобой батюшка разговариват! — сердито буркнул утробный бас Осипа. «Батюшка? Какой еще батюшка? Тимшин отец с промысла… А-а! Попа нелегкая принесла. Впрочем, оно и к лучшему». Сергей прищурившись глянул на стоящего рядом батюшку — традиционно бородатый, невысокий и дородный. Из тех, кого легче перепрыгнуть чем обойти. Поверх черной рясы висит серебряный крест, Из-под надвинутой по самые брови скуфейки блестят горошины глазок, шишковатый в багровых прожилках нос свидетельствует, что батюшка человеческих радостей отнюдь не чурается… — Покаяться? Отчего ж нет? — покладисто согласился Шабанов. — Грешки за мной водятся, а как же! Известно ведь, не согрешишь — не покаешься, не покаешься — прощен не будешь. — Я жду, сыне! — напомнил поп. — Кайся! И душу облегчишь… и кату работы убавишь. «Экая забота о палаче! Не поп, а профсоюзный босс. В чем каяться-то? Рассказать как по порносайтам лазил?» — Многогрешен я, батюшка, — честно признался Сергей. Однако ж, нынче о другом беспокоюсь: Пекка Весайнен на Печенгский монастырь идет, а оттуда в Колу намеревается! — Коснеет во лжи сей отрок! — со печальным вздохом возвестил поп. — В писании же сказано: «Всяко древо, еже не творит плода добраго, посекаемо бывает и в огнь вметаемо!» Принявший сказанное за руководство к действию кат сгреб узника, поволок в пыточную. — Не подсыл он, отче! — подал голос Харламов. — Видит Бог, не подсыл! Поп грозно шагнул к Егорию, толстый в сосисочных перетяжках указательный палец обвиняюще ткнул в стрельца. — Молчи, греховодник! Диавола тешишь питием да бесчинствами! Господь же рек: «Аще десница твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя!» — Как скажешь, батюшка! — ухмыльнулся ничуть не смущенный Харламов. — Тока от немчуры будешь сам отмахиваться! Возмущенный до глубины души поп зашипел рассерженным котом, руки взметнулись к закопченному потолку, призывая на голову нечестивца громы небесные, просторные рукава захлопали вороньими крыльями… Егорий хмыкнул и громко пустил ветры. — Тьфу, отвратник! — поп отшатнулся, мясистые пальцы торопливо зажали нос. Взметнулся подол рясы, и батюшка вымелся из «холодной». Грюкнула, тряхнув бревенчатые стены, дверь. В тесной и душной пыточной присутствовали все те же посадник, воевода и писец. Разъяренный батюшка, взвихрив застоявшийся воздух, пронесся к выходу. — Прокляну! — рявкнул он попавшемуся на дороге писцу. Мужичонка, бледнея, забился в угол. — Твои стрельцы кого хошь до кондрашки доведут! — попенял воеводе посадник, когда от батюшки и след простыл. Палач, не отвлекаясь на происходящее, сноровисто раздевал Шабанова. Вскоре одежда полетела в угол, тяжелое колено прижало Сергея к пыточной скамье. — Дыбу-то этот мозгляк уже видывал, — прогудел палач, разглядывая полузажившие серегины запястья. — И лечил его человек знаткой: иначе быть бы парню без рук! Очухавшийся писец лихо заскрипел пером — составлял протокол осмотра. Посадник — Нифонтов Петр Нилыч, вспомнил Сергей, — подошел ближе, нахмурился… — Боль-то он почует? — спросил посадник с сомнением. — Ему бы не дыбу, — профессионально заметил кат, — а гвоздики подноготные. Оно вернее. «И ради чего возвращался? — невесело усмехнулся Шабанов. — Садюг местных потешить?» Он дернулся, но катово колено держало крепко. «Ох, паскудство! Ну почему все всегда через анус? Что за жизнь у меня такая?!» Злость переполнила душу, хлынула через край… — Ты, Петр Нилыч, на себе попробуй, каково на дыбе-то! — яростно и едко бросил Шабанов. — Авось, слаще чем на бабе покажется! Стоявший поодаль воевода недовольно поморщился, посадник же насмешки ровно и не услышал. — Шипишь, змей? — зловеще спросил он. — Ничо, повырываем зубы-то. От гвоздиков и не такие соловьями пели! Браслеты кандалов притянули запястья к доскам скамьи, грудь обхватил широкий сыромятный ремень, холодное железо впилось в щиколотки. — Гвоздики, эт-т щас! — уркнул палач. — Оне у меня завсегда под рукой. Он подошел к столу. Перекочевывая на катов пояс, тихо звякнул кожаный мешочек, в мясистом кулаке утонул молоток на короткой ухватистой рукояти. Шабанов почувствовал, как по телу стекают ручейки пота. — Посадник! — мгновенно охрипнув позвал он. — Слышь, посадник! Ты людей все ж таки в Колу пошли! И соври я, чай, устоит Кандалакша без двоих поморов! Кат придвинул к скамье табурет, дерево жалобно скрипнуло под грузным обтянутым кожаными штанами задом. — Ничо, милок, — равнодушно сообщил кат. — Щас ты у нас про друго запоешь. Пальцы выудили из мешочка тонкий кованый гвоздик. «Эх, предки—предки… — душу захлестнуло полынной горечью. — Боль? Что мне боль: натерпелся уже. Нырну в черноту кавраеву, и вся недолга. Вас же чухня резать будет!» Мозолистая катова ладонь прижала к скамье руку. Щелкнул, фиксируя пальцы, зажим… — Пошли весть, посадник! — выкрикнул напоследок Шабанов. Зубы до крови впечатались в нижнюю губу, веки зажмурились. «Сейчас… Первый удар, он самый страшный…» Дверь пыточной, получив могучий пинок, истерично визгнула. В помещение ворвался холодный вихрь, разбросал заготовленные дьячком пергаменты. Бедняга испуганно охнул, бросился собирать. Воевода по-рысьи гибко развернулся ко входу, вырываясь из ножен свистнул меч. — Ловко ты, Нилыч, удумал, — насмешливо бросил вошедший. — Немчура каянская парня не добила, так ты ей помощником назвался. Катова рука нерешительно дрогнула. Шабанов открыл глаза… У распахнутой двери, нахально подбоченясь, стоял Федор Букин. Из-за его спины в пыточную заглядывал еще кто-то. Лица не разобрать, но заполнившую дверной проем грузную фигуру Серафима Заборщикова Шабанов узнал бы среди тысяч других. — Ты, воевода, железяку-то прибери! — угрюмо посоветовал Серафим. — Неровен час порежешься. Могучая рука как бы невзначай огладила торчащий из-за пояса топор. Лицо воеводы налилось кровью, под стать алому кафтану. — Кто таков? Где стрельцы, почему дверь не охраняют? — прорычал он. — Тута оне. Притомились видать от службы царевой, отдохнуть прилегли… — миролюбиво ответил Заборщиков и, заметив движение воеводы, добавил, — да ты не колготись, я в полсилы бил… к полудню оклемаются. Сжимавшая меч рука приподнялась, по хищно вздрогнувшему лезвию пробежали отблески пылавшего в катовом горне пламени. — Поумерь лютости, воевода! — внезапно подал голос забытый всеми посадник. — Ты сюда поморов защищать ставлен, а не мечом на них размахивать! Наступила тишина — злая, звенящая натянутым до предела нервом. Оттого совершенно неуместными казались шумное сопение ползавшего на четвереньках дьячка и мышиный шелест собираемых пергаментов. Разъяренный воевода метал грозные взгляды то на подпиравшего косяк Заборщикова, то на безмятежно взиравшего в ответ Нифонтова. Меч замер на полувзмахе. — Ох, Нилыч! Ну ты и вырядился! Букин, одетый в добротный, но лишенный каких-либо изысков зипун, обошел вокруг оторопевшего воеводы, уперев руки в боки, встал перед Нифонтовым. Хитроватые глазки насмешливо пробежали по надетому посадником кожуху — от расшитого золотым кружевом ворота, по богатому жемчужному узорочью и до украшенного меховой опушкой подола. — Перловиц-то сколь на себя понавешал! Лучше б девкам на буски раздарил! — На бу-уски! — протяжно передразнил обиженный посадник. — Темный ты, Федька, человек. Нынче так в Московии одеваются. Иначе за лапотника примут, да в шею погонят! Воевода тут же забыл о Заборщикове, всем телом повернулся к Нифонтову. — Здесь тоже Московия. Не забыл ли, посадник? Я ведь и напомнить могу! Выплюнутое через губу обращение «посадник» прозвучало в устах воеводы хуже ругательства. Нифонтов набычился, благодушное от сытой жизни лицо тотчас окаменело, налилось угрюмой силой. Куда и девались манеры зажиревшего купчика? Перед воеводой стоял не раз ходивший против датчан и шведов ушкуйник. Даже изукрашенный кожух сидел на нем, как взятая с бою добыча. — А ты не грози, воевода! — в горле посадника по-волчьи клокотнула ярость. — Чай не лапотники перед тобой. Терский берег от Москвы далеко, зато от Колы до ада три версты. Слыхивал такое? Воевода скривился, как от зубной боли, но кивнул. — Меня на посад не царь — поморы ставили. Перед ними мне и ответ держать!.. Прибери железяку, тебе сказано! Воевода помедлил, но подчинился. Меч неохотно скользнул в ножны. Некоторое время воин и посадник сверлили друг друга взглядами, потом взор Нифонтова помягчел. Чуть заметно мелькнула усмешка. — О-хо-хо! — пожаловался Нифонтов. — Не пойму никак, и что на меня накатило? Старею наверное, ворчу, как старуха на завалинке… Звиняй, воевода, ежели обидел невзначай — сам знаешь, со старого да малого какой спрос? Вовевода промолчал, да посадник и не ждал ответа. — Значится, ручаться пришли за парнишку? — уже без ерничества обратился он к Заборщикову. — Ну, — уркнул не спешивший расслабляться помор. — Какие грехи на парне и были, все искуплено. Кабы не Тимша, не утечь бы нам. Шабанов, нас спасаючи, на яхте драку затеял, оттого сам уйти не смог. «Не так оно было! — Сергей мучительно покраснел. — Ну, сунул немчуре в зубы, так ведь попутно! А что внимание от побега отвлек — случайно вышло. И в полон попал через собственную глупость — не туда поплыл». — Эвон ка-ак… — меж тем задумчиво протянул Нифонтов. «Приятное дело — слушать, как из тебя героя делают. И вообще, гвозди под ногти или маленькое пятнышко на чести разве ж это выбор… для помора?» — Не так оно было! — повторил Шабанов уже вслух. — Не думал я никого прикрывать, само вышло. Случайно. «Таки сказал… видно, черт за язык дернул… А людей в Колу все равно пошлют — Заборщиков мужик тертый, и не поверит, а поедет. На всякий случай…» Сергей виновато потупился, как по лицам поморов неудержимо расплываются улыбки. Громкий дружный смех заставил оторвать взгляд от пола. Хохотали все. Усмехался даже воевода, хоть и криво — одним уголком рта. — Случайно, гришь? — утер выступившую слезу посадник. — Дурак ты, паря! А где видано, что б по-другому? Это уж потом баюны наплетут, как ты с горящим взором на ворога кидался. Нилыч выдержал многозначительную паузу и рявкнул, — в зубы каянцу совал?! Сергей покаянно кивнул. — Во! — назидательно поднял толстый палец посадник. — А что ты при том думал: как челюсть половчей вынести, али погоню отвлечь — рази важно? — Верно сказано, — подал голос воевода. — Я бывало… он смешался и закончил совсем другим. — Ладно, с парнем ясно уж. Пойду, гляну, как там стрельцы… Он порывисто шагнул к выходу, Заборщиков посторонился. Воевода замер, острый взгляд впился в лицо не уступавшего ни ростом ни статью помора. Серафим простодушно вылупился в ответ, борода раздвинулась, демонстрируя щербатую улыбку. Воевода неопределенно качнул головой и скрылся за дверью. Стоило воеводе цареву покинуть общество, Нифонтов облегченно вздохнул, плюхнулся на лавку. — Тяжела она, доля посадникова… — посетовал он, расстегивая кожух. Наружу выкатилось обтянутое вышитой рубахой пузцо. — Эт-т верно, — «посочувствовал» Букин, — Такое беремя таскать… Я бы не смог. — Трепло! — беззлобно отмахнулся посадник и, повернувшись к тупо застывшему кату, досадливо бросил, — Эй, Осип! Ослобони парня-то! Кат разочарованно отложил молоток, принялся за кандалы. Тяжелый железный браслет с грохотом упал на пол. За ведущей в темницу дверью грубо выругались, скрипнула лежанка и, чуть погодя, донесся раскатистый храп. — И Харламова из «холодной» гони! — вызверился Нифонтов. — Пора бы уж и проспаться! Кат помог Сергею утвердиться на ногах, неспешно побрел собирать пыточный инструментарий. Печально согбенная фигура, пальцы, украдкой погладившие зловещего вида клещи, весь облик палача олицетворял недовольство лишенного любимой работы человека. Выждав с четверть минуты и убедившись, что посадник передумывать не собирается, кат поплелся за похмельным воином. Растоптанные боты уныло шаркали по земляному полу. — Понаехали на мою голову, — продолжал ворчать посадник. — Не стрельцы — наказание божие! — И погулять человеку нельзя! — лицемерно вздохнул Букин. — Сразу в холодную волокут. — Молчи уж, заступничек, — отмахнулся посадник. — Думаешь, не знаю, с кем этот обалдуй варькино пойло жрал? Кто, волчью шкуру напялив, у девок под оконцами волкодлаком выл? Весь посад взбулгачили! Старухи по сю пору крестятся. — Зато ныне любая деваха скажет, что Егорий волкодлаков как шавок приблудных расшвыривает, — довольно ухмыльнувшись сообщил Федор. — Как с таким не полюбезничать? Каку хошь выбирай! — Эт-т, и-ик, точно! — поддержал возникший на пороге темницы Харламов. — Тяперя оне все меня любить будут! Сергей впервые рассмотрел бывшего сокамерника: кучерявое золото волос, широченные плечи, узкая талия… прям таки картинка лубочная… кабы морда не подкачала. Расчертивший правую щеку багрово—синюшный шрам красоты не добавлял… как и мятый потрепанный кафтан. В распахнутом вороте видна замызганная персидского шелку ферязь.[39] В руке покачивается кувшин с памятным Шабанову клюквенным соком… В общем, наш человек. — Ох и девки в Кандалухе-губе! — Харламов мечтательно зажмурился, губы сложились трубочкой… — Я вот вам, любезникам! — вмиг остервенился посадник. — Обидете кого, обоим хвосты поганые оторву и на тресковую наживку приспособлю! Замест мойвы. Вылезший из—под стола дьячок зашелся беззвучным смехом. Вздрогнувшая тощая ручонка едва не смахнула с таким трудом собранные пергаменты. Федор покосился на угрюмого неодобрительно взирающего Заборщикова и поежился. — Дык мы чо? Так, пошутковать… — пробормотал он, цепляя Шабанова за локоть. — Пора нам, Нилыч. Не обессудь, делов невпроворот… Букин с шатающимся от слабости Сергеем успели сделать не более трех шагов. За ними было потянулся Егор. Стоящий у косяка Серафим даже не шелохнулся. — Куды? — рявкнул посадник. — Я не Пекка, от меня не утекешь! Колян кто по-вашему упреждать будет? Дядька Нифонтов?! Берите сани да езжайте! Ты, Серафим, за старшого пойдешь, а эти двое — Нилыч поочередно ткнул пальцем в Букина и Харламова, — при тебе будут. — Дык воевода же! — попробовал возразить Егорий. — С немчурой задраться, оно дело святое, тока без дозволения воеводского не могу. — С воеводой я договорюсь, — отрезал Нифонтов. — А нынче хочу, чтоб ввечеру от вас и след простыл! Тебе ж, парень, — повернулся он к Шабанову, — домой пора, нагулялся по свету вдосыть. «Насчет домой, это он здорово сказанул, — мысленно усмехнулся Шабанов. — Ау, Каврай, божок лопарский! Слышал, что умные люди говорят? Отправляй давай!» В избе потемнело. Бревенчатые стены качнулись, готовые раствориться «в глуши времен, во тьме веков»… на миг. В следующую секунду к ним вновь вернулась несокрушимая вещественность. «Издевается… Или эксперимент не закончил? А хоть так, хоть эдак, в Умбе отсиживаться все одно не с руки…» — Я тоже в Колу, — буркнул Сергей. — Авось пригожусь. Нифонтов пожевал губами, вяло махнул рукой: — Хочешь ехать — едь. Я тебе не нянька. Дверь захлопнулась, оставив позади кошмар пыточной. Шабанов осмотрелся. Судя по начавшему сереть небу, дело шло к полудню. Позади тюрьмы в обе стороны тянулась бревенчатая стена острога. Впереди теснились дворовые постройки, за ними виднелись церковные купола. Справа в стене чернел проем распахнутых ворот. У проема о чем-то болтали двое одетых в малиновые кафтаны стрельцов. Бердыши мирно подпирали воротные створки. За воротами начинался посад — рубленные из добротных бревен избы. Разные — от хором в два поверха, до избушек пяти шагов шириною, вросших в землю по низкие затянутые слюдяными пластинами оконца. Трубы не дымили — хозяйка с утра печь топит — еду готовит, избу согревает. А днем почто дрова жечь? «Пусто дело!» — Сани-то у нас есть? — спросил Шабанов, ни к кому особенно не обращаясь. — А то! — усмехнулся Букин. — Или ты думал, что мы с Серафимом пехом в Кандалуху приперлись? И сани, и олешки… выпивки нет. В кабак царев заглянуть бы… Букин вопросительно повернулся к Заборщикову. Помор недовольно поджал губы, успевшая заиндеветь борода встопорщилась. — Вам с Харламовым лишь бы в кабак, — буркнул он. — Мало вечор начудили? — Уж и спросить нельзя! — с деланым безразличием пожал плечами Букин. — Нет и нет, не очень-то и хотелось! — Ага… — поддержал Егорий и горестно вздохнул. Северная изба из трех срубов делается. И все под одной крышей. Передний, «летник» — просторный, не натопишься, потому в нем летом живут, да праздники отмечают. За «летником» «середка» идет — в ней и хлев, и кладовки, и сеновал наверху, между срубами просторные сени или «мост», а уж последний в ряду — «зимник». Избушка малая, зато теплая, из неохватных бревен сложенная. И оконце в ней всего одно, ма-ахонькое. У такого оконца Шабанов и сидел — горячие щи хлебая, да свежеиспеченным хлебом закусывая. На скорую руку над лоханью мытое тело грела чистая, хоть и латаная одежка с хозяйского плеча, рядом, на скамье лежала меховая лопать, у порога стояли добротные валенки. «Неужто все позади? Плен, яма с ледяной жижей…. одинокий поход сквозь ночь… Даже не верится». Сергей ел и слушал собственную историю в изложении Букина. Напротив, завороженно внимая Федору, сидели хозяева. Род Заборщиковых успел расселиться вдоль всего терского берега. Вот и в Кандалакше, как выяснилось, жила родня — замужняя сестра, да трое двоюродных братов с семьями. К одному из них — Петру, статью и угрюмостью мало отличимому от Серафима, они и завернули. Без Егория — вояка побежал за оружием и амуницией. — Надо бы это… за здоровье Шабанова! — Букин предвкушающе потер ладони… Заборщиков насупился. — Ну и… поморов, что в Каяни остались, помянуть… упавшим голосом добавил Федор. — Помянуть? — Грозовой тучей рыкнул Заборщиков. Сергей явственно ощутил запах озона. — Мало давеча водки с Харламовым выжрал? А на Тимшу-то не коси, не коси! Неча мальца спаивать. И смотри у меня!.. Букин, как бы невзначай, прошелся по горнице… в результате между ним и Заборщиковым оказался массивный стол. — Дык я че? — пробормотал он. — Я ничо… — Что ж это на свете деется? — всплеснула руками Петрова супружница. — Парень в себя прийти не успел, а вы его в Колу тащить собрались! Не мужики — недоразуменье сплошно! Хозяйка задиристо встала перед Серафимом, пухлый кулачок ткнул в широченную, как ворота сарая, грудь. — Домой ему надо. Шабаниха, небось, с ума сходит! Гроза миновала. Брови Серафима задумчиво сошлись к переносице, Букин облегченно вытер вспотевший лоб. — Вот я ему баньку истоплю, да ночь поночует, а утром с Петькой в Умбу! — продолжала кипятиться хозяйка. Сергей понял, его мнение здесь никого не интересует. «Это что? — давясь обидой, подумал он. — После драк, убитых финнов, схватки с волчьей стаей — снова в несмышленыши? Не выйдет!» — Сядь, хозяйка. Не мельтеши! — нарочито сурово пробасил он. — Никто меня не тянет — сам вызвался. И баньки твоей ждать недосуг — Весайнен уж на подходе, а народ по зиме кто в кабаке, кто на печи. Вырежут сонных, и вся недолга. Спешить надо. — Экий торопыга, — проворчал сидящий напротив Петр. Аль зазноба в Коле ждет? «Если б в Коле…» Сергей вспомнил наивную большеглазую лопарку, в груди защемило. «Как она там? Матул верно говорил — стены у монастыря крепкие… а все ж тревожно на душе…» — В Коле, не в Коле… Посадник сказал, чтоб ввечеру нашим духом здесь не пахло, значит неча и рассиживаться. — Эт-т верно, — поддержал Букин. — Нилыч шибко сердит был. Лучше бы ему не перечить. «Кто бы говорил! В пыточной едва не в драку с посадником лез, а нынче эвон какой послушный… — мысленно ухмыльнулся Шабанов. — Или боится, что давешнее озорство наружу выплывет, да кто-нито по шее накостыляет?» В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения в избу ввалился Егорий. От вчерашнего пьянчужки ничего не осталось — у порога высился облаченный в кольчужный доспех воин, пояс оттягивал тяжелый меч в кожаных видавших виды ножнах, из-под кольчуги выглядывала меховая поддевка, короткому плащу-налатнику Егор предпочел куда более теплый и длинный мятель.[40] — Мир дому сему! — перекрестился на образа Харламов и повернулся к Серафиму. — Не пора ли ехать, старшой? Заборщиков подумал и кивнул. — Засиделись мы, брат, — сказал он, повернувшись к Петру. — И впрямь ехать пора. Молодуха повздыхала—попричитала, да принялась собирать припас на дорогу. Двое лопарских саней-нарт ждало на дворе, рядом с ними, неприязненно взирая на чуждый, пропахший дымом и железом посад, теснились олени. «Ну да, естественно — куда там лошадям по северным снегам. Мука сплошная. И коням, и людям. Только на рогачах…» Прощались недолго, хозяйка тишком — чтоб не заметили мужики, — всплакнула, Серегу жалеючи. Петр молча убрал жердь, заменявшую снятые на зиму ворота, обнялся с двоюродником. Федор с Егором поклонились хозяевам. Глядя на них, поклонился и Сергей. — Рядом со мной садись! — скомандовал Серафим Шабанову. — Чтоб на глазах был. С кем ехать, Сергея не волновало — лишь бы побыстрей с места сняться. Харламов, как и ожидалось, подсел к Букину. — Вставай! — строго прикрикнул Заборщиков на улегшихся оленей. — Анньт! — вторя Серафиму, по-лопарски крикнул Букин. «Снова поход сквозь полярную ночь, снова холодина и далекий волчий вой… даже соскучиться не успел! — сардонически усмехнулся Сергей. — Чего мне в избе не сиделось? А еще лучше — в собственной шкуре. Мог ведь дома остаться, мог…» Несмотря на иронию, на душе было спокойно. Даже умиротворенно. Впервые, после смены тел, все шло правильно. Как надо. — Слышь, Серафим! — позвал Шабанов. — Я подремлю чутка. — А и дремли, — не оборачиваясь согласился Заборщиков. — Мне спокойнее. «Обрадовал, называется, бирюк лешев!» Сергей мысленно показал Серафиму язык и зарылся в наваленный на сани ворох шкур. К утру второго дня резко похолодало. «За тридцать, наверное, — думал Шабанов, — Рождество, как-никак… В Мурманске, на Пяти Углах елка стоит, скульпторы изо льда потешные фигуры делают… шампанское пробками хлопает…» Воспоминания, как ни странно, эмоций почти не вызывают. Мурманск, безудержно справляющий Новый Год, отсюда кажется почти нереальным. А здесь… Разве что Егорий сетовал на пропущенное веселье… недолго сетовал: Букин, воровато косясь на Заборщикова, достал прихваченный в дорогу штоф. Скрипят по насту полозья, фыркают на бегу олени, время от времени зычно всхохатывает Егор — Букин мастак байки сочинять… Шабанов дремлет. В голове лениво бродят сонные мысли — о историях, что будущим детям расскажет… «Что можно рассказать о походе сквозь полярную ночь? Да почитай и ничего — сопки да распадки, на озерах лед в сажень толщиной, промоины на перекатах бурных рек — черная вода парит… Что еще? Занесенный снегами тракт… черно-белый безлюдный мир. Ни встречных, ни попутных. Зимой не то что заезжим — помору знаткому тяжко. Пурга кого хошь под белое одеяло сунет — везучего на день—два, а неудаху — на всю оставшуюся жизнь. Короткую и печальную.» Тимшина память спешит с подсказкой: зато, мол, к весне ближе многолюдно будет. Соберутся в покрут терские поморы зверя бить. На Груманте, что позже Шпицбергеном назовут, на Новой Земле — куда только русский человек зайти не отважится? Следом за поморами и купеческие обозы со всей, вплоть до Зауралья, Руси в Колу потянутся. И даже из сказочно-далеких Бухары, Самарканда или Астрахани. А как иначе к англам или в Гишпанию попадать? По морю вокруг Африки? Далеко и опасно. По суху? Границ немеряно, и на каждой мыто плати! Без порток оставит немчура алчная! Вся надежа на Колу! Вот и везут сюда пшеницу и горох, мед и воск, пеньку и смолу, меха и кожи, шафран и сахар, шелка китайские и ткани персидские… и назад не даром — закупают у купцов заморских медь, свинец и олово, драгоценные камни, зеркала и ножи, вина, сабли, ружья… э-эх! Все перечислять — язык отвалится. Кто-то скажет: «А как же Архангельск?» Строится Архангельск, это верно… так ему еще долго в силу входить. А войдет, так что? Англы весь торг захватят, цены сбивать начнут, снова торговый люд о Коле вспомнит. Пока Русь на Балтике не утвердится, быть Коле главным портом! Сергей сонно усмехнулся: экие мысли державные в голове. И не понять, чьи: все спуталось — и свое, и Тимшино. Даже от рассказов Тимшиного батьки что-то… Лучше уж о Вылле мечтать — как встретятся, как девица на шею бросится… Шабанов зевнул и провалился в долгожданный сон. То ли судьба Шабанову благоволила, то ли боги лопарские, но за всю дорогу ничего, достойного упоминания, так и не произошло. Единожды сердце и вздрогнуло — когда в полдень четвертого дня увидел с перевала Кольский залив и, меж впадающими в него реками, деревянный с башенками по углам острог. Разум, уцепив знакомый с детства пейзаж, тщетно искал то фермы железнодорожных мостов, то цепочку фонарей вдоль уходящего к Мурманску шоссе… — Какой еще Мурманск, дубина! — обругал себя Шабанов. Триста лет до него. Да сотня до родного двадцать первого… — Чего бормочешь? — повернулся к нему Заборщиков. — Про каких мурманов вспомнил? Про норвегов что ли? На что тебе? — Так, вспомнилось отчего-то, — соврал Шабанов. — И сам не пойму… может, снились? Над сопкой, плавно танцуя в безветрии, поплыли снежные хлопья. Дальний берег залива утонул в дымке. — Хочешь, к Аксинье-гадалке сведу? — предложил успевший поравняться с ними Букин. — Она про сны все-е знает! — Я те сведу! — погрозил кулаком Серафим. — Я те устрою рождественские гадания! Знамо, про каки сны речь. Неча парня по гулящим бабам таскать. Хорей чувствительно прошелся по оленьим спинам, упряжка рванула. — Из-за оболтуса животине бессловесной досталось, — попенял сам себе Заборщиков. — Нехорошо… Нахмуренное лицо повернулось к Шабанову — что, мол, у парня на уме? Сергей жадно рассматривал острог, глаза выхватывали все новые и новые подробности… «В три—четыре человеческих роста прямоугольник, шесть башен — угловые, да по одной на приречной и выходящей на залив стенах. Бревна толстенные вкопаны, из башенных бойниц пушечные жерла торчат… хороша крепостца! Внутри две церкви, амбары, служилые дома… посады с двух сторон — с юга победнее, с севера, меж острогом и заливом — богатый…» — Чего вылупился? Забыл, как Кола выглядит? — хмыкнул Заборщиков. «И правда, — встрепенулся Сергей. — Тимша в Коле не раз бывал, отчего ж не помнится? Или предок целиком в мою шкуру переселился? И памяти не осталось?!» По спине, несмотря на ворох шкур и теплую малицу, пробежала ознобная волна. «Это что, а? Я, выходит, отныне весь тут? Путь обратно заказан?» Сергей, пытаясь разбудить тимшину память, лихорадочно принялся обшаривать взглядом окружающие острог дома, искать знакомый. «Знал же, где Суржин живет! И Федосеевы тоже!» Кулаки сжимались, ногти до крови впивались в ладони. «Вспоминай, вспоминай, скотина! Спрыгнуть с нарт, да башкой об валун постучать — вдруг поможет?» Сергей нервно хихикнул. Заборщиков повернулся и озабоченно покачал головой. «Права была невестка — не стоило мальца с собой тащить», — читалось на хмурой физиономии. «Тот, у реки. Богатый терем, как раз по Суржину», — пытался угадать Сергей. — Слышь, Серафим, ты Суржина дом знаешь? Заборщиков кивнул, рука в меховой рукавице небрежно ткнула вперед: — Эвон, изба в два поверха с петухом на крыше. «Верно. Ф-фу! Аж камень с души… — Сергей чуть расслабился, но засевший внутри червячок не давал покоя. — Узнал или вычислил? По внешнему виду, по основательности… Вот же дрянь. Как быть-то?» — Што лонись с промысла выгнали вспомнилось? — по-своему истолковал вопрос Сергея Заборщиков. — Забудь. Этим летом со мной пойдешь. Долю взрослую дам, не сумлевайся. «И пойду! — разозлился Шабанов. — Каврай, зараза, на испуг взять хотел? Хрен ему! Найду Вылле, женюсь, детей заведем, в море ходить буду. Еще и лодью построю, и покрученников найму. А что? Какие мои годы? Все впереди!» — Я и не сумлеваюсь, — в тон Заборщикову сказал он. — Все «сумления» в каянских болотах остались. — Оно и верно, паря, — одобрительно хохотнул Серафим. Нас жизнь одной веревкой повязала. Теперь ты мне, если и не сын, то брат младшой! Серафим? Хохотнул? Сергей изумленно разинул рот. На язык, воспользовавшись случаем, опустилась снежинка. И растаяла, оставив после себя чуть заметный привкус соленых морских ветров. «Море… еще не Баренцево — Дышущее. Не замерзающее, то бишь… Что ж, на то мы и поморы, чтоб по морю. Ныне и присно…» — Скорей бы весна! — вздохнул Шабанов. Заборщиков обернулся и дружески хлопнул его по спине. В съезжей избе[41] свечей не жалели — царев воевода, Владимир Федорович Загрязской темноты не любил. Оттого замершей у тесаной бревенчатой стены мышке было страшно до колик в пустом животе. Глаза-бусинки внимательно следили за людьми: пятеро сидят за столом — с одной стороны двое вкусно пахнущих хлебом, луком и жареным мясом, с другой — трое, пропахшие дымом и лесом. Еще один присел на лавку у входа. Словно прячется. От него, кроме дыма, жутко тянет железом и смертью… И никто не ест!!! А так хочется, чтобы на пол упала хоть одна хлебная крошка! Мышь выждала еще немного, поняла, что крошек не будет и, печально вздохнув, скрылась в норке. — С чего бы Юха к нам поперси? — староста Кузьмин, прозванный Вешнячком, за привычку первым уводить на Грумант свою раньшину, озабоченно почухал в затылке. — Ему, небось, монаси печенгские такой подарочек на Рождество Христово подсуропили, что по сю пору кровавы сопли по морде размазывает! Он подмигнул Шабанову и добавил: — Это ежели твой лопарь не соврал. Чтоб от женишка избавиться. «Снова здорово! Один подсылом назвал, второй брехуном!» Шабанов скользнул взглядом по старосте — от окруженной венчиком седых волос розовой плеши, к добротного синего голландского сукна кафтану с кружевным воротом и дальше, к выглядывавшим из-под стола красной юфти щегольским сапогам. «И это окабаневшее чудо в море ходит?» — мелькнула брезгливая мысль. — Ты, староста, — сердито отчеканил Шабанов, — не о чужой брехне думай, а о том, чтобы народ не сгубить. Сидевший пообочь старосты воевода хищно прищурился. Если что его и отличало от кандалакшского коллеги, так это невеликий рост. Зато взглядами обоих можно гвозди заколачивать. Или вражину по уши в землю… — Много понимаешь, сопляк! — рявкнул он. — Да учтивости ни на грош! Сергей замялся — если в этом веке жить, так зачем самому себе гадить? А не жить, так еще хуже — Тимше свинью подкладывать. Но ведь так тоже нельзя — ты к ним со всей душой, а они… грязным сапогом… — Извини, воевода! — Шабанов поднялся с лавки и поклонился. — И ты, староста, тоже! Не по злобе сказано — я живота не жалел, весть нес, а меня… как нашкодившего щена… Сергей с трудом проглотил застрявший в горле ком. — Обидно. — Обидно… — староста задумчиво поцокал языком. — Эт-т да… Я бы тоже… кой-чего молвил. Ладно, будем считать, не слышали. А насчет Пекки… верь — не верь, а дознатчика в монастырь посылать надо… Он хитро глянул на Сергея. — Сам-то пойдешь? Сергей вскинулся, прижал кулаки к груди. — Скажи, когда! — Не он один, все вместе пойдем, — негромко, но так, что задребезжала посуда на столе, прогудел Заборщиков. — И я, и Букин. Вместе горе в полоне мыкали, вместе и… — Дык и мне без них никак! — встрял в разговор притулившийся в уголке Харламов. — Нифонтов меня с ними отрядил. И воевода тож… Егорий смешался и замолчал, однако ж по упрямой расчерченной шрамом физиономии чувствовалось: запри его — подкоп пророет и догонять побежит. — Вот и дознатчики, Володимер Федорович, — обратился к воеводе Кузьмин. — Своих с ними пошлешь, аль как? — Аль как! — передразнил Вешнячка Загрязской. — Сколь у меня стрельцов сам знаешь. Неча им по лесам шастать! Ежели парень прав, и в остроге дела найдутся. — Верно… — покивал староста. — Да и то сказать, лучше Серафима на это дело человека не сыщешь… — Вам остановиться-то есть где? — обратился он к хмуро ждущим решения поморам. — А то у меня гостинные дворы пустуют — зима… Да и в стрелецкой слободе на постой возьмут… — У родни будем, — отрезал Заборщиков. — Помыться надо, поесть, отоспаться ладом… в гостинном дворе нас, чай, обихаживать некому. А с утра пойдем. — Быть по сему, — староста Кузьмин хлопнул ладонями о стол, грузное тело китом вплыло над янтарного блеска досками. — С утра и в церкви побываете: игумен Гедеон, Петропавловского монастыря настоятель за вас помолится. — Благодарствуем, — степенно поклонился вставший следом за старостой Заборщиков. На долю секунды отстав от него, склонили голову остальные поморы. В том числе и Шабанов. Ночь… Темнота… Над головой кружит шмель. Густой басовитый гул то приближается, заставляя резонировать кости черепа, то затихает вдали. «Откуда шмелю посреди зимы взяться?» — вяло удивляется Сергей. Гул настырно лезет в уши, мешает наслаждаться теплой и мягкой периной. «Ну я ж тебя, заразу!» Сергей недовольно открывает глаза… Поморская изба. Сквозь матрас лениво струится тепло с вечера протопленной печи. Печь широкая — в полуметре от Шабанова, привольно раскинувшись, спит Заборщиков. Видно как мощно и ровно, кузнечными мехами, вздымается богатырская грудь. За печью, на резной деревянной кровати тихо и невнятно бормочет во сне Федор Букин. Харламова нет — ушел ночевать к приятелям в стрелецкую слободу. Бражничают, наверное… Что же шмель? Гул-то не перестает — лишь становится звонче и перемещается куда-то вовне… Странно — почему виден силуэт Заборщикова? В избе-то ни огонька! Сергей привстает, опираясь на локоть, смотрит в маленькое оконце… по затянутому ледяным узором стеклу переливаются оранжевые сполохи. Гул наконец обретает имя — над острогом надсадным басом гудит набатный колокол. — Вставай, Серафим! Пожар! — крик вырвался раньше, чем разум сумел осмыслить происходящее. — Хозяева! Федор! Изба наполнилась скрипом дерева, тревожными возгласами. Шлепая босыми ногами в сени бросился хозяин. — Верхний посад горит! — выкрикнул он, тотчас вернувшись. — Марья! Одевайся, ведра хватай — тушить надо! Хозяйка, дебелая простоволосая баба в долгополой ночной сорочке вспугнутой квочкой заметалась по горнице. Дрожащие руки хватают то мужнин кафтан, то деревянную бадью. Сарафан забыто свисает с кроватной спинки. — Тихо вы, оглашенные! — рявкнул Серафим, спрыгивая на пол. Одетый, только сапоги натянуть. Хозяйка застыла. Пухлые губы кривились в плаксивой гримасе. — Не пожар это — набег! — голос Заборщикова прозвучал сухо и жестко, как ружейный выстрел. — Весайнен пришел. Никола! Гони скотину в острог. Да мошну с собой возьми. А ты, сестра, детей собирай. Да не ходи растрепой, стыдобища! «Набег!» Сердце оборвалось, ледяной глыбой рухнуло в низ живота. Перед глазами, как наяву — до кости протершее ладони весло, наполненная зловонной жижей яма… «Снова в цепи? Лучше уж в залив головой! — Шабанов отогнал видения. Верхняя губа по-волчьи приподнялась демонстрируя злобный оскал. — А еще лучше не самому, а Пекку туда. С хорошим камнем на шее». — Не о том говоришь, Серафим! — разум, что помнил о должной почтительности, предпочел в разговор не вмешиваться. — Вилы в этом доме найдутся, или мне колом немчуру гонять? Никто не удивился, никто не прикрикнул: «Сопли подбери, вояка!». Выбитый из привычной колеи хозяин задумчиво нахмурился, но, уже в следующее мгновение, чело прояснилось. — В хлеву оне, — ответил он. — Тока насчет одеться и тебя касаемо. Шабанов недоуменно опустил взгляд — подол рубахи едва достигал колен, штаны отсутствовали. «Етишкина жизнь! — Сергей чуть не застонал от конфуза. — Раскомандовался, вояка бесштанный!» Он юркнул за печь, где сохла одежда, торопливо принялся одеваться. Федор уже накидывал печок. — Хозяину помочь надобно, — озабоченно предложил Букин. — Скотину в острог загнать, скарб унесть… — Ты и поможешь, — огрызнулся Сергей. — У меня другие дела! Конфузливость исчезла, в душе поселилась звериная лють. «Бойцов с Пеккой немного пришло — двоих на вилы поддеть, уже стрельцам помощь! А там и мужики подоспеют. Отобьемся!» Хозяин пришел в себя. Уже одетый, не стесняясь гостей, он выгребал из тайников золотишко и речной жемчуг. Скопленное тяжким рыбацким трудом добро ссыпалось в кожаный кисет. Искоса брошенный на Сергея взгляд не выражал никаких чувств. — Оделся? Добро, сейчас пойдем… Хозяин выпрямился, кисет исчез под одеждой. На улице, перекрывая набатный гул, грянул пушечный выстрел. За ним еще один. Тихо заплакали дети, Марья прижала к себе младшеньких, наполненные ужасом глаза женщины неотрывно следили за мужем. — Проснулись пушкари, — буркнул Серафим. — Я уж думал, до утра не растолкать будет. «Куда пуляют? — мысленно фыркнул Шабанов. — Чего в ночи разглядишь? Порох даром переводят!» — Не стой столбом! — уркнул на жену хозяин. — Детей собрала? Веди в Никольску церкву, там отсидитесь. — Скорее, детки, скорее! — засуетилась Марья, хватая на руки малышню и подталкивая к выходу старших. — Слышали, что отец сказал? Надо в церковь бежать!» Шабанов, следом за хозяином, пересек «мост» между избой и середкой. Из распахнутой двери хлева плеснуло густым запахом навоза. — Вот оне, вилы-то! — в руки Сергея ткнулся отполированный ладонями хозяина черен. — Ты уж не обессудь, пищаль у меня одна, я ее с собой заберу. «На хрен мне твоя пищаль! — раздраженно подумал Шабанов. — Раз бахнул, пять минут перезарядки… и то, если умеючи. Не-ет, вилы, они против кольчужников надежней!» — Ворота открывай, — проворчал он вслух. — А то я ненароком в темноте глаз себе выткну. Скрипнул засов, отчаянно визгнули замерзшие петли. В проеме заклубилось облако вырвавшегося на свободу пара. Сергей порывисто шагнул наружу. Посадскую улицу наполняли недовольное мычание выгнанной на мороз скотины, надрывный детский плач, звенящие испугом женские голоса, отрывистая ругань поморов… Изредка грохали пушки. Над всем этим гомоном плыл неумолчный сотрясающий душу набат. Сергей огляделся. На юге полыхало зарево пожара. Купола церквей и башни острога на его фоне казались вырезанными из ночного мрака. В распахнутые настежь северные ворота нескончаемым потоком вливался посадский люд. Рядом с воротами, готовые в любой момент захлопнуть тяжелые створки, дежурили угрюмые стрельцы. На суровых лицах явственно читалась обида — татей каянских гнать надо, а они тут с бабьем да коровами… Шабанов торопливо прошел мимо ворот. Протоптанная в сугробах тропа ведет к стрелецкой слободе и дальше, в обход острожной стены, к верхнему посаду. Зарево пожара отражается от нависшей над Колой сопки, трепещущие золотистые отблески стелятся под ноги. «Значит, все по-новой, да? Пожарища, слезы, полоняне? Пекка за сыновей убитых мстит? Не хрен к нам лезть было!» В спину что-то кричат. Предостерегающе. Голоса тревожные, сорванные до хрипа. Сергей злобно скалится. «Ничо, пусть кричат, работа у них такая — глотки драть. Я вот тоже глотки драть собираюсь… каянские!» Сотня с небольшим шагов, и стена кончается. Впереди пылает верхний посад — десятки поморских изб. В черном беззвездном небе кружат огненные хлопья, фонтанами брызжут искры. Истошный рев заживо сгорающей в хлевах скотины терзает слух. Среди огней мечутся застигнутые врасплох бабы. Мужчин поморов нет — вырезали первыми. Вон те, в кольчугах. Пеккина свора! Бой идет у ворот. Немчура рвется в острог, поморы навстречу. Ворота заперты, мужики прыгают с гребня стены — кто в глубокий снег, кто на острия каянских пик. Оглушительно рявкает пушка. Ядро летит над головами, врезается в горящий амбар. Обломки пылающих бревен оставляют в небе огненные росчерки. «Нет, дуром бросаться нельзя. В капусту изрубят, поганцы…» Взгляд скользит среди пожарищ, цепляется за металлический отблеск. Кольчужник деловито обшаривает мертвые тела. Время от времени пихает в мешок найденное. «Пограбить захотелось, гаденыш? Правильно, пусть другие головы под выстрелы подставляют. Опытная крыса знает, чем заниматься надо!» Сергей метнулся за ближайшую избу, короткими перебежками заторопился к мародеру. «Не смылся бы, паскудник, не захотел погеройствовать!» Финн геройствовать не захотел — слишком уж хороша оказалась добыча. «Если так живет кольская беднота, — наверняка думал он, засовывая в мешок очередной кошель, — то сколь золота найдем в нижнем посаде? Пекка дурень, зачем ему острог? Надо…» Закончить мысль не дали выросшие перед носом сапоги. Сбитый пинком шлем утонул в покрытом копотью снегу. Финн вскочил на ноги, меч выпрыгнул из ножен… почти выпрыгнул. Острые кованые вилы ударом снизу — словно цепляя навозную кучу, вошли в гортань, вынудили задрать подбородок. Длинный чуть изогнутый средний зубец пронзил мозг. — Нравится? — издевательски спрашивает далекий голос. — Нет? Ну, не обессудь, как уж получилось! Последовавший за словами толчок бросает мародера в горнило пылающей избы, но финн этого уже не чувствует. — Кто на новенького? — Сергей обводит утонувший в огне посад лютым взглядом. Стычку заметили. К Шабанову бегут сразу трое. Ртутно светятся обнаженные клинки. Один из нападавших на три десятка шагов опережает прочих. Лицо Шабанова вновь искажает волчий оскал. — Давай, милок, поспешай! — нетерпение гонит навстречу, но Сергей лишь пригибается, поудобней перехватывает черен. Острия вил блестят неостывшей кровью… Финн все ближе, уже можно рассмотреть багровый отсвет в глазах, влажно-красную щель рта в густой бороде, редкие желтые зубы… Удар! С шагом вперед, с яростным выдохом… Скрежет подставленного железа служит ответом, досада выплескивается матерной бранью. Финн довольно скалится. Меч взметнувшимся над рекой лососем чертит серебристую дугу… Шабанов отскакивает, уклоняясь от повторного удара. В руках косо срезанный огрызок черена. Противник не спешит наслаждается мигом власти над безоружным русским, ждет, когда юнец взмолится о пощаде… За спиной с грохотом рушится прогоревшая крыша. В тучах искр летят обломки стропил. Двухметровая жердь падает к ногам Шабанова, вишневые угли шипят клубком растревоженных гадюк. «Вот оно!» Осознание шанса, как вспышка молнии. Сергей, не выпуская из вида финна, нагибается. Ладонь обхватывает увесистую жердину, отрывает от земли. Багровый росчерк оставляет за собой полосу дыма… Меч парирует отчаянный удар, вгрызается в дерево. Губы каянца кривятся насмешливой улыбкой, рука дергает рукоять… клинок дрожит, старается высвободиться… окаменевшая за бессчетные годы ель держит мертвой хваткой. Ухмылка исчезает, каянец перехватывает жердь левой рукой, прислоняет к плечу… Рукавицы прогорели, мерзко воняет паленой кожей. Боли нет, разум давно уступил место инстинктам. Сергей рывком упирает конец жерди в снег, вновь шипит уголье. Финн выпрямляется… Медленно. Слишком медленно! Два шага по жерди, толчок… сапог врезается в ненавистную харю. Отвратителный хруст ломаемых костей… Финн падает, в зрачках светится неверие — так не честно! Ведь он уже победил! Русский должен стоять на коленях! Жердь снова в руках Шабанова. Обгорелый конец, круша зубы, раздирает отверстый в предсмертном хрипе рот каянца. — Приятного аппетита! — рычит Сергей. Меч таки выпал из разруба. Яблоко рукояти скрежетнуло по залитой кровью кольчуге. Сергей нагибается за оружием… «Тяжел, зараза…» Мышцы вздулись. Удержать меч кажется почти непосильной задачей… «Хорошо, на рукояти хватает места для второй ладони». Шабанов повел клинком, очертил широкую восьмерку. «Ничего, с вилами управился, а уж мечом… — мысленный пинок отшвырнул драной кошкой вякнувшую неуверенность. — Мечом кого хошь ухайдакать можно!..» Сергей вздрогнул, голос Кафти он узнал бы и через тысячу лет. Облаченный в длинную — ниже колен, — кольчугу с разрезами до середины бедер и островерхий шлем с прикрывавшей нос булатной стрелкой швед казался вышедшим из кошмаров призраком. При каждом повороте головы по одетым в кованые пластины плечам елозила вороненая бармица. «Уважает, гад, русский доспех! — непрошено мелькнуло в голове. — Наверняка с убитого воина содрал!» Меч, как учуявший добычу зверь, неоступно следит за Сергеем. — Monker?! — Кафти осклабился. — Я тумал, тепя волк съел! Швед придвинулся на шажок. Кончик меча дразняще звякнул о намертво зажатый Сергеем клинок. — Ты не учился меч воевать, — укоризненно поцокал языком Кафти. — Клупый монкер. Я тепе коворил, тфой дело — молитфа. Сачем железо рука брал? Тфой брат в monkenfort не брал — с молитфа умирал. Я сам десять монк глотка резал! «В монастыре?!» Шабанов мысленно взвыл, ударил с размаху… швед отшагнул вбок, одновременно чиркнув клинком по незащищенным серегиным ребрам. Протестующе затрещал тулуп, в прореху дунуло холодным ветром. «Даже тело не зацепил, — отстраненно подумал Шабанов. Удовольствие растягивает, скотина!» Удар, еще один… Швед легко, с усмешкой парирует. Как же его достать?! Удар, удар… Меч тяжелеет с каждой секундой. Сергею кажется, что он поднимает трехпудовый молот. — Сдохни, гад! По ногам… Свист вспоротого воздуха, рукоять едва не выпрыгивает из рук. Сергей продляет движение до полного круга и, на этот раз, бьет сверху… полет меча, чуть подправленный шведом, заканчивается в снегу. Сергей теряет равновесие, колено ударяется о сбитый с мародера шлем. Кафти отступает, насмешливо салютуя поднятым вверх клинком. — Какой пыстрый монкер! Я пыл готоф умирай! Шабанов с удивлением замечает, что прорех на малице уже три — по одной на каждый его выпад. Прибежавший с Кафти воин ржет, запрокинув к ночному небу покрытую чирьями харю. — Эй, монкер! — напоминает о себе швед. — У меня тепе ратость есть. Тфой дефка у Юха! Просай железо, иди с ней любовь делай. Я пробовал — хороший дефка, мяккий! — Вылле? Взор застлала кровавая пелена. Сергей вскочил. Ярость наполнила мышцы неведомой ранее силой. Меч кажется легеньким прутиком, продолжением руки… — А-а-а-а-а!!! Улыбка сбежала с лица Кафти. Рассеченная скула окрасилась кровью. Шутки кончились, теперь швед бьется всерьез… но не атакует — ждет, когда иссякнут силы взбешенного русского. Ушел в защиту — выверенную, отточенную многолетней практикой. Меч в руках Шабанова, еще кажется невесомым, но дыхание понемногу вновь становится хриплым, по щекам градом катится пот, смешивается со слезами. Горе, ярость… и чувство неискупимой вины. «Вылле… наивная глупышка Вылле, пухлощекая, с сияющими в глазах звездами… Она так хотела обвенчаться в монастыре… Чтоб все по-настоящему… вместо этого, распаленные, не отмывшие монашеской крови скоты! За что?!» Снег тает от жара горящих изб, ручейками обтекает сапоги, под ногами блестит лед. «Ведь это я послал ее в монастырь! Мог же взять с собой! И Матул хотел поближе к Варзуге! Я виноват! Я!!!» Сергей оступается, меч с размаху втыкается в наледь. Глаза Кафти вспыхивают злым торжеством… «И пусть… — усталая мысль в гудящей колоколом голове. — И правильно… Зачем теперь жить?» Выстрела главной пушки Никольской башни Сергей не слышал, как и свиста пролетевшего над головой десятифунтового ядра… Стена ближайшей избы словно взорвалась. Горящие обломки бревен начисто вымели улицу посада. Мимо Сергея вприпрыжку прокатилась голова сопровождавшего Кафти финна. Лицо навечно застыло в глумливой ухмылке. «Проклятый Кафти! Что ж не бьет-то?! — сердится Шабанов. — Чего ждет?» Он поднимает затуманенный горем взгляд… Швед стоит, покосившись, как подрубленное дерево. Меч бессильно опустился, ручей, беззаботно журча, обтекает острие клинка. Левая рука Кафти выгнулась под немыслимым углом, позади шведа валяется ударивший в спину саженный чурбан. «Нет, умирать мы подождем!» Ярость вновь ударяет в голову. Шабанов поднимается. Медленно, шатаясь от неимоверной усталости. Стопудовый меч выворачивает кисти, мышцы трещат от невыносимой боли, на лбу Сергея змеятся вздувшиеся жилы… Тихо скрежетнул доспех. Кафти, так же, по—улиточьи неторопливо, начал поднимать оружие. Бессмысленные глаза смотрят мимо Сергея — привычное к битве тело реагирует не дожидаясь команды мозга… слишком поздно. — Г-гад! — со всхлипом выдохнул Сергей. Меч обрушился на покрытый хлопьями сажи шлем, пронзительно вскрикнуло железо… «Всего лишь вмятина… жалкая вмятина!» На глаза навернулись слезы. Злые, жгучие. «Что теперь?» Кафти пошатнулся, борода окрасилась плеснувшей изо рта кровью. — Monker… — в хрипе булькала неизбывная ненависть, — Monker! Швед таки упал. С грохотом, как свергнутый с пьедестала монумент. — Давно бы так… — попенял Шабанов, прежде чем обессиленно сесть рядом. — Тимша! Как ты? — по-медвежьи урчит встревоженный голос Заборщикова. — Встать-то можешь? — Могу… все я могу… — беззвучно отвечает Шабанов. — А Вылле уберечь не смог… Рядом глухо застонали. Заборщиков шагнул к лежащему ничком раненому, перевернул на спину… послышался изумленный вздох. — Глянь-ко, мужики, кого Тимша в полон взял! — Это ж Кавпей! — ахнули чуть поодаль голосом Букина. Ну Тимша, ну орел! Самого Кавпея полонил! Кто-то подхватил Шабанова под мышки, помог встать. Сергей натужно выпрямился. Рядом стояли поморы. Много, человек пятьдесят. На лицах радостные улыбки. — Слышь, Тимша! — весело затараторил подскочивший Егор. — Отбились мы! Как есть отбились! Немчуры верно сотню положили! Говорил же староста — умоется Пекка кровавыми соплями! Вот и умылся! — Вылле у них… — тихо сказал Сергей и, поняв, что его не расслышали, крикнул, — Вылле у них! Девушка моя! |
||
|