"Удивительный заклад" - читать интересную книгу автора (Боронина Екатерина Сергеевна)

Глава вторая

Потянулись дни пасхальной недели. Они казались мне бесконечными, тем более что занятий в школе не было и на каникулы нам ничего не задали. С нетерпением я ждал субботы… В субботу кончатся мои терзания. Хозяин отдаст Сёмке деньги, я положу в комод три рубля, а в копилку рубль. И никто никогда не узнает о том, что я сделал. Костя привезёт самоучитель, и мы с Сёмкой выучим «американский язык»… Сёмка убежит от хозяина и проберётся в Америку. Может быть, он скоро прославится там, разбогатеет и тогда, конечно, не позабудет обо мне, который так великодушно выручил его в трудную минуту… Я уже начал мечтать, как в один прекрасный день удивлю всех, заговорив по-американски. Больше всего мне хотелось поразить своим «американским» языком одноклассника Мишу Торопыгина. Миша знал несколько фраз по-французски и всегда хвастался этим.

Сёмка тоже был как в лихорадке. С нетерпением ждал он приезда Кости из Вологды. По вечерам мы запирались с ним в столярной, и Сёмка предавался мечтам о вольной жизни в американских прериях. Он и меня начал уговаривать отправиться с ним. Но на его уговоры я не поддавался. Мне было жалко покинуть своих, особенно мать. Из-за холодной весны болезнь её усилилась, и на третий день пасхи она совсем слегла. Вызванный доктор нашёл, что у неё ослабело сердце, и велел ей не вставать с постели.

Мать свою я очень любил, но, по мальчишеской глупости, стыдился высказывать свои чувства, особенно при посторонних. Часто я даже нарочно разговаривал с ней холодно и небрежно, чем доставлял ей много неприятных минут. Бывало, она подзовёт меня и скажет:

— Алёша, вот как поправлюсь, поедем на лето в деревню. Хорошо там! Я, когда девочкой ещё была, жила два лета в деревне у своей школьной подруги. Поскорей бы поправиться… — тяжело вздохнёт и отвернётся к стенке.

А я, вместо того чтобы подбодрить мать, стою, как истукан, и угрюмо молчу.

— Ну, иди, иди, Алёша! — скажет она, а у самой голос дрожит, вот-вот заплачет. — Иди побегай с товарищами.

Повернусь и ухожу. Самому хочется побыть с матерью, а неловко высказывать свою нежность.

Бабушка часто про меня говорила: «Какой-то Алексей бесчувственный. И в кого он? Ну, может, подрастёт — одумается».

Отца я тоже любил, но не умел с ним разговаривать. Был он очень молчалив и наружно суров. С самого детства жизнь его не баловала радостями, на себя он уже махнул рукой, — не удалась жизнь, что поделаешь! — но ему страстно хотелось, чтобы я получил образование и вышел в люди. Бабушка тоже мечтала об этом, хотя сама едва-едва умела расписаться, да с трудом разбирала по-печатному. Отец надеялся, после того как я кончу начальное городское училище, выхлопотать для меня казённую вакансию в гимназии, благо я учился отлично.

Но мне самому гимназия казалась чем-то недосягаемым. Как это я, ученик городского училища Алексей Власьев, который учился вместе с самыми бедными ребятами города, надену вдруг серую гимназическую шинель с серебряными пуговицами и фуражку с гербом и войду в подъезд трёхэтажного каменного дома на лучшей улице города… Сяду на одну парту с Ником Порфирьевым, сыном владельца лесопильного завода, рядом с этим мальчиком, который не удостаивал нас, учеников начального училища, даже драки, когда происходили стычки между нами и гимназистами. Гимназисты обычно дразнили нас «гусятниками» и кричали вслед: «Гуся украл!» Прозвище это пошло оттого, что мы обязаны были носить ремень с медной пряжкой, на которой были выгравированы буквы «Г» и «У».

И всё-таки, в глубине души, я жил надеждой поступить в гимназию. И эта надежда заставляла меня из года в год идти первым учеником в классе.

Вскоре после пасхи я должен был держать экзамен за городское, а осенью — в гимназию, если меня освободят от платы за право учения.

Чтобы не думать всё об одном и том же — о трёх рублях, которых бабушка может в любую минуту хватиться, — я заставил себя решать задачи из задачника для гимназии. К моему удивлению, я легко справился с ними: задачи были не намного труднее, чем те, что мы решали в классе.

Вечером в пятницу я рассказал об этом матери. Она привлекла меня к себе и расцеловала. А я вдруг грубо вырвался от неё и убежал.

— Вот ещё нежности! — буркнул я.

Если бы я знал в ту минуту…

Наконец наступила долгожданная суббота.

Проснувшись утром, я услышал пьяный голос Сёмкиного хозяина и сердитый окрик его жены, доносившийся снизу, с первого этажа. Потом всё стихло.

— Запил Трифоныч! — сказала бабушка. — Вчера деньги получил и все до копейки пропил. Нечем даже с лавочником расплатиться. Уж не знаю, что и будет!

У меня заколотилось сердце. Как пропил все деньги?! Неужели и Сёмке не отдал? Я бросился вниз. Сёмки в столярной не было. Там спал подмастерье хозяина, от него разило водкой. Должно быть, хозяин угощал и его в трактире. За стеной плакала жена столяра, плакала и причитала: «Окаянный! Окаянный! Что же теперь делать! Тридцать рубликов на винище прожрал…»

Наконец появился Сёмка. Оказывается, хозяйка посылала его к лавочнику за солёными огурцами, чтобы положить их за уши пьяному мужу и привести его в чувство. Уж на чём именно основан такой способ вытрезвления, я так никогда и не узнал.

Сёмка отнёс огурцы и потащил меня за дровяной сарайчик. Здесь он дрожащим голосом сказал:

— Не отдал, и когда отдаст — неизвестно. Верно, не раньше как через месяц.

— Через месяц! Сёмка! Да что же делать теперь! Бабушка через три дня пойдёт к Храниду платить проценты!

Сёмка смотрел на меня с испугом, и по его лицу я видел, что положение было безнадёжное.

— Во вторник пойдёт… Значит, нужно достать не позднее понедельника… Послезавтра… — бормотал он. — Послушай, а вдруг, на счастье, долговязый не успел купить самоучителя?

В тот момент я не сумел оценить великодушия Сёмки: он предпочёл, чтобы книга не была куплена, чем подвести меня! Я уцепился за предложение Сёмки, как за спасательный круг.

— А когда он приедет? — спросил я повеселевшим голосом.

— Завтра. С утренним семичасовым.

— А вдруг Костя не приедет?

— Приедет! Ему в понедельник в гимназию идти! — убеждал меня Сёмка.

— А вдруг он купил этот самоучитель? Обещал ведь тебе. Что тогда делать, Сёмка?

Сёмка секунду помолчал, шмыгнул носом и весёлым голосом сказал:

— Купил, так я его на базаре продам. Пусть хоть за три рубля. В Америку я зимой поеду, всё равно сапоги нужно раньше справить. Неудобно в Америку босиком являться.

Я совсем повеселел. Мы условились с Сёмкой, что к долговязому пойдём вместе.

На следующий день мы отправились к нему. Он жил неподалёку от гимназии в собственном доме. С парадного мы, конечно, не смели вызвать Костю, а пошли во двор. На наше счастье, гимназист в это время был во дворе. Он гонял голубей длинным шестом и, бегая от сарая к сараю, протяжно свистал.

Увидев нас, он свистнул особо протяжно и небрежно кивнул Сёмке.

— Не привёз тебе книжицы. Нету сейчас. А это кто с тобой? — и гимназист ткнул пальцем в меня, как будто я был не человек, а неодушевлённый предмет.

Мне было очень обидно, но я ничего не сказал: моя судьба была в его руках.

— Ну, так отдавай деньги! — весело сказал Сёмка.

— Деньги? — гимназист приподнял одну бровь. — Деньги — фьють…

— Как фьють? Где же они? — Сёмка растерянно смотрел на Костю.

— Где? В Вологде, конечно. — Костя отвёл глаза в сторону. — Понимаешь, книжки в магазине не было. Ну, и этот самый, как его, одним словом, книготорговец непременно на днях вышлет. Деньги я ему оставил. Я ещё полтинник свой прибавил, за пересылку…

Мне было ясно, что гимназист врёт. Очень уж он неуверенно говорил и избегал смотреть на Сёмку.

— Костя, ты правду говоришь? — робко спросил Сёмка.

— Что же, по-твоему, я врать буду! — прикрикнул гимназист. — А ну, выметайся подобру-поздорову! Некогда с тобой канителиться…

Сёмка решительно шагнул вперёд.

— А ты побожись, Костя, что не врёшь…

— Не получишь свою дурацкую книжку! — заорал вдруг гимназист и начал наступать на нас. — Уходите сейчас же, а не то…

— Отдай деньги, Костя! Миленький, отдай! — взмолился Сёмка.

— Пошёл вон! Вот возьму и скажу твоему хозяину, куда ты бежать собрался! У-у! Сопляк! — и гимназист угрожающе взмахнул шестом над головой Сёмки. — Отдам через неделю! Нету у меня сейчас! Не уйдёшь — городового позову! Там тебе пропишут, как в Америку бегать…

При этих словах долговязого я схватил Сёмку за рукав и потащил к воротам. Попасть в полицию мне казалось так страшно, что в этот миг я даже забыл, что исчезла последняя надежда раздобыть деньги.

Мы выскочили на улицу и бросились бежать, всё время оглядываясь, не гонится ли за нами гимназист.

Только свернув на другую улицу и пробежав шагов пятьдесят по деревянным мосткам, заменявшим тротуар, мы, наконец, в изнеможении остановились.

Будто чья-то злая воля привела нас к дому, где был ломбард и жил Хранид. На деревянной скамеечке подле дверей сидел бородатый сторож и читал газету. В это время к нему подошла молоденькая барынька в ярко-зелёной шляпке с рыжим лисьим боа на шее. Я заметил, что на мордочке лисицы не хватало одного глаза, торчали только оборванные нитки.

Нарядная барынька негромко спросила сторожа:

— Кронид Иваныч дома?

— Дома, сударыня! — ответил сторож, отрываясь от газеты. — Только сегодня в заклад не принимают, как день воскресный.

— Что же я буду делать! — всплеснула руками барынька, и лицо её сморщилось, как будто она собиралась заплакать.

— Завтра приходите с утра, сударыня! — сторож опять занялся газетой.

— Не могу завтра, золотко! До зарезу деньги нужны…

— И всегда вам деньги нужны до зарезу! — буркнул сторож. — А что закладывать изволите?

— Вот это! — барынька сняла с себя боа. — Сколько даст? Пятёрку получу? Как вы думаете? — заискивающе улыбаясь, расспрашивала она.

Сторож повертел мех, подёргал ворс.

— Пятёрку даст, не больше: молью сильно тронуто.

— Золотко! — взмолилась барынька. — Упроси сейчас принять. До зарезу нужны деньги, хоть вешайся! — и она что-то сунула в руку сторожа.

— Обождите, сударыня, сейчас узнаю! — сторож исчез за дверью.

Барынька быстро заходила взад и вперёд, стуча каблучками по деревянным мосткам.

— Видно, очень ей деньги нужны! — шепнул Сёмка. — Вот как нам с тобой. Эх, если бы что заложить! — воскликнул он.

«Заложить»! — это слово будто стукнуло меня по голове. «Заложить!» Но что? У меня ничего нет. У Сёмки тоже.

Я вернулся домой в таком волнении, что не мог спокойно сидеть за столом во время обеда. Мне казалось, что бабушка поглядывает на меня подозрительно. Вдруг она обнаружила в моё отсутствие пропажу денег?

— Алексей! Ты чего всё время вертишься, как на иголках? — сердито сказала она. — Может, натворил чего? Сразу лучше скажи!

Что я мог сказать? Сознаться в своём преступлении? Нет, нет, этого я не мог себе даже представить. Да и откуда бабушка возьмёт три рубля, чтобы внести их Храниду? Я знал, что в доме не было и рубля и мы задолжали доктору, которого вызывали к матери. Как я бледнел в тот момент, когда доктор собрался уходить и нужно было заплатить ему за визит! Как я боялся, что бабушка полезет в комод за заветными тремя рублями, отложенными для Хранида! Но милый толстый доктор торопливо махнул рукой и буркнул:

— Деньги за визит не надо! — и быстро вышел из квартиры.

Я отчётливо понимал, что если бабушка не внесёт вовремя денег за перезаклад — отцовские часы пропадут. Пропадут часы, которыми отец так дорожил. Ведь, кроме того, что они были самой большой ценностью в нашем доме, они были и единственной памятью о моём деде, рядовом солдате, сложившем голову под Плевной в русско-турецкую войну.

Нет! Я не мог сознаться. Это было выше моих сил! Так мне казалось тогда.

После обеда Сёмка вызвал меня на двор и сказал, что он уезжает сию минуту со своим успевшим вытрезвиться хозяином и подмастерьем до вторника в усадьбу какой-то помещицы. Помещица женит сына, и нужно срочно починить столовую и гостиную мебель, предназначенную в подарок молодым.

У ворот уже стояла присланная за столяром одноконная телега, и мужичонка в лаптях торопил с отъездом. До усадьбы было вёрст тридцать, и нужно было поспеть до ночи на место.

Но как ни спешил Сёмка, он успел сунуть мне перочинный нож, своё единственное богатство, и сказал:

— Может, продашь! Положи деньги в копилку…

— Сёмка! Садись живо! — грозно крикнул столяр. — Уши, смотри, опять нарву!

Сёмка не успел мне больше ничего сказать и опрометью бросился к телеге.

Телега с Сёмкой укатила. Я остался один на один со своим страхом. Я думал только об одном: до вторника три рубля должны лежать в комоде. Если я их не достану, мать узнает, что я вор. Вор! Это слово жгло меня, как раскалённый уголь. Разве есть на свете что страшнее и позорнее, чем услышать из уст своей матери: «Ты вор! Вор!»

В отчаянии я побежал к дому гимназиста Кости и целый час простоял у ворот в надежде, что он меня заметит и выйдет переговорить. Я готов был умолять его самым жалким образом отдать хотя бы три рубля. Но Костя не показывался. Он или нарочно скрывался, или в самом деле его не было дома. Наконец, потеряв надежду, я пошёл искать его в городской сад. На Садовой я встретил ту самую барыньку, которая утром приносила в ломбард своё одноглазое боа. Она шла под руку с хорошо одетым молодым человеком и чему-то весело смеялась. Боа на ней не было. Я завидовал ей и в то же время ненавидел её. «Наверное, не так уж нужны были деньги, если ты прогуливаешься с таким фертом и всё время смеёшься!» — со злобой подумал я. И снова слово «заложить» как будто стукнуло меня по голове.

Это слово просто сверлило меня, оно не отвязывалось, как не отвязывается в жаркий день на реке приставший овод. «Не лучше ли убежать навсегда из дома? — размышлял я в порыве отчаяния. — Тогда я, по крайней мере, не увижу всего того, что произойдёт во вторник!»

Я обошёл весь городской сад, но Кости не было. По дороге домой я додумался до того, что решил сегодня же отправиться за Сёмкой в усадьбу и вместе с ним немедленно бежать сперва в Вологду, а потом в Америку… Хотя меня не очень привлекала профессия ковбоя, но на худой конец я готов был примириться и с ней. Вдруг разбогатею в Техасе? Куплю чудесные золотые часы, осыпанные бриллиантами, и пошлю отцу. Я придумал и письмо, которое отправлю вместе с часами: «От Вашего несчастного сына. Если можете — простите меня».

Вблизи дома я наткнулся на плачущую сестрёнку. Заливаясь слезами, она сказала:

— Алёша! Снежок опять убежал. Я искала, искала, никак не найти… Мальчишки говорят, за ним гналась собака…

— Иди домой! — грубо прикрикнул я на сестру. — Чего ревёшь на всю улицу! Найду твоего Снежка.

Обследовав ближайшие дворы, я вскоре нашёл Снежка. Он сидел на дереве и, выгнув спину, шипел на маленькую лохматую собачонку, с лаем носившуюся вокруг. На дворе никого не было, и я, забравшись на дерево, мигом поймал кота. Снежок продолжал было шипеть, но я погладил его, и он замурлыкал. Прикосновение его мягкой тёплой шёрстки к лицу было очень приятно. Я вспомнил одноглазое боа барыньки, ломбард, Хранида… И именно в это мгновение, я отчётливо помню, я принял чудовищное решение: попробовать заложить в ломбард кота. Сперва я сам рассмеялся над нелепостью, пришедшей мне в голову, но уже через секунду мой замысел не показался мне чересчур фантастичным, а через минуту я поверил, что моё решение вполне возможно осуществить…

Я поглядел кругом — никто не видел, как я поймал кота. Прижав его к себе покрепче, я перелез через забор на соседний пустырь и спрятался за наваленные кучей порожние ящики и бочки из мелочной лавки. Тут я обдумал весь план своего второго преступления.

Я засунул Снежка в один из ящиков, прикрыл ящик другим и набросал на него камней. Теперь Снежок никак не мог убежать.

Потом я вернулся домой и сказал, что Снежка не нашёл, — должно быть, его разорвала собака.

— Да что ты говоришь, Алёша! — в ужасе воскликнула мать. — Ты ещё поищи!

— Хорошо, поищу! — ответил я и, взяв потихоньку на кухне кусок хлеба, прокрался на пустырь. Просунув в ящик к Снежку хлеб и пошатавшись для вида по соседним дворам, я опять вернулся домой.

— Не нашёл! — мрачно, не глядя никому в глаза, сказал я и начал поспешно укладывать в школьную сумку тетради и учебники: назавтра, в понедельник, начинались занятия в училище. Пасхальные каникулы кончились.

Я думал всё время только об одном — как устроить так, чтобы с утра отправиться не в школу, а к Храниду в ломбард. После ужина я украдкой вынул из сумки все книги и тетради и запрятал их в сундук, на котором спал. В сундуке лежал разный хлам, и бабушка в него почти никогда не заглядывала. В сумку я положил холщовый мешок, взятый на кухне.

Когда я прощался с матерью перед сном и она пожелала мне спокойной ночи, я соврал ей, что завтра после школы опять поищу Снежка.

— Поищи, поищи, Алёшенька! — попросила она. — Я к нему, как к человеку, привыкла!