"Тайна загробного мира (Свидетельства об умерших, о бессмертии души и о загробной жизни)" - читать интересную книгу автора (проф.А.Г.Знаменский)

Обращение старообрядки (РАССКАЗ СВЯЩЕННИКА МИХАИЛА ЛАВДЕНКОВА)

Однажды я приглашен был одним из моих прихожан, помещиком Б., в день именин отслужить молебен. По окончании молебна все гости зашумели, заговорили, а одна почтенного вида дама, мне еще незнакомая, стояла в благоговейном положении и, казалось, все еще хотела молиться. Наконец, она положила три земных поклона и, обратясь ко мне, просила благословить ее. «Это – матушка моя, подарившая меня своим приездом», – сказал мне почтенный хозяин. Обменявшись с нею приветствиями, мы, по приглашению хозяина, уселись рядом и занялись разговором. Сначала речь шла у нас то о том, то о другом; наконец, заговорили мы о предметах более серьезных, о предметах веры. Видно было, что разговор этот очень занимал мою новую знакомую. Она слушала меня со вниманием, но говоря, в свою очередь, часто и к делу и не к делу примешивала слова: Господи! Грех юности моея и неведения моего не помяни.

Сначала я принял это за поговорку, но, заметив при этом тяжелые вздохи, решился спросить, поговорка ли эти слова, или они имеют какое-нибудь особенное значение в ее жизни. «Ах, батюшка, – сказала она, – можно ли святые слова обращать в поговорку? Если вам угодно будет, я расскажу дивный случай из моей жизни, к которому имеют отношение эти слова. Пойдемте в отдельный покой. Я вам, как пастырю, расскажу, все расскажу». Ее просьба была исполнена, и она начала:

«Мне более восьмидесяти лет. Я чувствую, что уже недалек конец моей земной жизни, и потому лгать мне не приходится: значит, верьте, отец святой, что сказанное мною будет вовсе не выдумка, а совершенная правда.

О, Господи! Грех юности моея и неведения моего не помяни. Если на ком, – продолжала она, – то на мне грешной, удивил Господь Бог милость Свою. Если б не Его вседействующая благодать, быть может, я бы навсегда погубила душу свою, коснея в страшном заблуждении. Я родилась от богатых и благородных родителей, православного исповедания, но ни богатством их, ни православием не удалось мне воспользоваться в юности моей. Семи лет я осталась круглой сиротой и была взята на воспитание двоюродной бабушкой, очень бедной дворянкой, жившей одним подаянием. Но это еще не беда: беда в том, что бабушка моя была закоснелая старообрядка, или, правильнее, раскольница секты «безпоповщинской», в которую и меня, как мало сведущую и находящуюся в полном ее распоряжении, скоро совратила. Имение родителей моих отдано, как водится, в распоряжение опекунам, которые не только не обращали никакого внимания на мое воспитание, но и самое имение разорили и, по проискам родного моего дяди составив ложные документы, передали оное ему во владение. Грамоте меня не учили; да правду сказать, грамотность в то время считали для женщины делом вовсе не нужным. Недобрый дядя, когда я достигла совершеннолетия, чтобы удобнее владеть несправедливо захваченным имением, зная крайнюю бедность моей бабки и мою неопытность, хотел было выдать меня замуж за своего крепостного человека. Но Богу, Отцу сирот и несчастных, угодно было устроить иначе.

В это самое время вышел в отставку недальний наш сосед – помещик, поручик гвардии А. П. Б. Имея довольно ограниченное состояние, он хотел через женитьбу упрочить свою будущность. Соседи-помещики, не знавшие вполне моих обстоятельств, рекомендовали меня как хорошую и богатую невесту. Как образованный молодой человек, он скоро свел знакомство с нами и начал просить руки моей. Его чин, вежливое обращение и внимание к бабушке, – все располагало в его пользу. Оставалось одно препятствие: жених был, по мнению нашему, суетный (так мы прежде называли православных). Но советы других и это препятствие устранили: бабуш ка дала слово, но с тем, чтобы меня не только не совращать с прежней веры, но дать мне полную свободу молиться по-своему и не препятствовать ездить в раскольническую часовню. Согласие последовало, и мы обвенчались.

Надежды мужа моего на мое богатое приданое не сбылись. Много нужно было хлопот и издержек, чтобы имение, по праву принадлежавшее мне, вырвать из рук недоброго дяди; а покойный А. П. был человек чуждый всяких тяжб, да и средства к тому имел самые ограниченные, и мы решились, возложив всю надежду на Господа Бога, жить, как Его святой воле угодно будет. Надежда нас не обманула. Занявшись в небольшом имении мужа хозяйством, мы имели безбедное содержание для себя и для своей семьи, которою нас Бог благословил.

Много времени прошло от моего замужества, а я все коснела в моем нечестии. Покойный муж мой был человек положительный, любил меня искренно, не напоминал мне о перемене веры и всегда готов был даже предупреждать мои желания. Заметно было, что разность веры сильно его безпокоила; но он всегда умел скрывать это. Были минуты, когда мне приходило на мысль превосходство православной веры; но, пока не пришла пора моего возрождения, мысль эта скоро меня оставляла. Меня особенно удивляли истинно христианская жизнь моего мужа И свято исполняемые им благочестивые обряды. Например, в Великий пост, когда, бывало, говеет он, – поужинает (что во всю жизнь сохранил) в понедельник и до принятия Святых Тайн ничего не ест, да и после приобщения Св. Тайн напьется только чаю и уже поздно вечером поужинает. Одна молитва да чтение душеполезных книг были в это время его пищею. Размышляя об этом его трудном подвиге, я представляла себе, что это зависит от крепкого его сложения (он и зимой всегда одевался легко и ходил на босу ногу). Пользуясь, по милости Божией, и сама цветущим здоровьем, я пыталась также это выполнить, но не могла и вполовину выдержать, и, наконец, спросила: как может он поститься так целую неделю? Зависит ли это от сил человеческих, или этому есть другая причина? Он нахмурил брови – знак, что вопрос этот ему не по вкусу – и, помолчав, начал говорить. «Если б ты…» – и тотчас же замолчал, окончив начатую речь тяжелым вздохом. Я тотчас поняла, что он этим хотел напомнить, что если б я исповедовала истинную веру, то могла бы выполнить, что он выполнял, – только не хотел изменить данного бабке слова не совращать меня (как после и сам объяснил) и не стал далее говорить. На этот раз и я замолчала и пошла в свои покои. Безотчетная какая-то грусть наполняла мою душу, в сердце ощущалась какая-то пустота, и я чуть не плакала, сама не зная о чем. Предложенный мною вопрос и его недосказанный ответ так меня заняли, что я почти о нем только и думала.

Год целый эта мысль меня не покидала и, наконец, я решилась поднять прежний вопрос. Это было тоже в Великий пост, после принятия мужем моим Святых Тайн. Поздравив его с выполнением обряда (как прежде называла), я спросила: «Ужели тебе легко так поститься?». Вторая попытка моя была удачнее. Он не изменил своего светлого взора, всегда бывшего у него после приобщения Святых Тайн, и с улыбкою сказал. «Это не от наших сил зависит, а от помощи Божией: на это нужно время, чтобы заслужить такую милость, нужно покорить тело духу, питать его молитвою и словом Божиим, и особенно негиблющим брашном – Телом и Кровию Христовою, которых так называемые староверы, по упорному невежеству своему, не принимают», – и потом задумался.

«Продолжай, продолжай, – сказала я с веселым видом, – я знаю, чего ты боишься, но я тебе позволяю». – «Да, друг мой, – продолжал он, – дело великое обрести веру истинную, где все располагает человека к Богу, где есть нужные Таинства, освящающие его, где есть духовное брашно, питающее его душу, или лучше, обожающее дух, ум же питающее странно (гостеприимно), чего ваша кривая вера не имеет».

Последние слова, конечно, по наущению врага, сильно оскорбили меня, и я с неудовольствием сказала: «Довольно! Я на твою веру не произношу хулы, а ты начинаешь порицать мою, называя ее кривою. Там, за гробом, узнаешь, кто из нас прав, кто виноват».

Он нахмурил брови и пошел в свой кабинет, как будто нехотя сказав: «Дело и тут видное», – и потом, обра-тясь ко мне с неудовольствием, но довольно тихо, продолжал: «Сама же вызвалась!». Я, тоже взволнованная, ушла в свои покои. Грусть более прежнего овладела мною, и я сердечно жалела, что вызвала его на этот разговор. Но мысль об этом разговоре все-таки меня не покидала. Я старалась быть веселою, но тайная грусть томила меня. О, Господи! Грех юности моея и неведения моего не помяни.

Наконец, Господь Бог, не хотяй смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему, не оставил и меня Своею милостию: пришла пора и моему обращению. Это было в том же году, накануне Богоявления Господня. Мы жили на хуторе, верстах в семи от церкви. Каждый год покойный мой А. П. отправлялся в церковь за святою водою и мне предлагал отправиться в свою часовню, но на этот раз, не зная почему, мне этого не предложил, а с торопливостью собрался и поехал, ни с кем не простившись. Более часа грусть и тоска томили меня, а затем внезапно какая-то отрада наполнила душу. Одно нетерпеливое желание скорее увидеть мужа несколько омрачало мою радость. Я часто смотрела в окно, в ту сторону, откуда он должен был ехать. Наконец, серая лошадка показалась и, вместо радости, меня объял какой-то страх.

Так как мы жили на хуторе, то священник в этот вечер не успевал приезжать к нам со святою водою, а приезжал на другой день. Ценя дорого (как и должно) вечернюю святую воду, муж имел обыкновение для святой воды брать с собой зеленый кувшин с крышкою (который и теперь у меня, как заветный, хранится), и, по входе в переднюю, начинал петь священный стих: Во Иордане крещающуся Тебе, Господи… а при входе в залу открывал крышку, вливал святую воду в приготовленное блюдо, кропил дом и все службы в сопровождении всего нашего семейства и всей дворни (кроме меня, потому что я, как мнимо православная, уходила в свою спальню). Но на этот раз, благодаря Господу содействующу, и я осталась в зале. Священную песнь, по обыкновению, начал он петь еще на пороге дома, а пройдя в зал, начал снимать с кувшина крышку, – и что же? Едва только крышка была снята с кувшина, как нам показалось, что из него мгновенно вылетели три огнерадужные струи и разлились по всей комнате. Мы ощутили необыкновенное благоухание и невольно все пали на колени, а у мужа и кропило выпало из рук, и едва удержался кувшин. Несколько минут все мы находились в ужасе и в каком-то оцепенении и не могли друг другу сказать слова – и песнь замолкла в устах поющего. Я первая будто от летаргии очнулась и первая прервала молчание. Первым словом моим было тотчас же послать за православным священником. Послали человека с письмом просить священника присоединить меня к Православной Церкви. Добрый и всегда исполнительный пастырь не замедлил исполнить нашу просьбу. Не могу вам выразить, какая радость наполнила душу мою после присоединения к той Церкви, в которой я родилась и от которой отпала; но эту радость сменяла иногда грусть, что я так долго коснела в моем заблуждении. Особенно грустно мне было от того, что добрая моя воспитательница умерла в расколе. Почтенный пастырь долго беседовал со мною о предметах веры: то вразумлял меня, то уверял в милосердии Божием, то поощрял к дальнейшим подвигам христианским и, наконец, предложил ехать к Богоявленской утрени. Все мы отправились в храм Божий. С каким нетерпением я ждала начала общественного Богослужения в той Церкви, в недрах которой крестилась и в которой, между тем, столько времени, как заблудшая овца, не бывала! Вот началось чтение Великого повечерия, и я вся превратилась в слух: каждое священное слово ловила с жадностью и старалась передать его сердцу; каждый почти стих я прилагала к себе и находила в нем отраду, как вдруг услышала слова: Господи! Грех юности моея и неведения моего не помяни. Эти слова как-то особенно подействовали на душу мою, они пробудили во мне прежнее, былое, мое. Мне казалось, что Пророк как будто для меня, грешницы, и написал эти слова. Да, думала я, видно, дело немаловажное – грех юности и неведения, когда такой великий муж, как пророк Давид, молился о сем. Как же мне не молиться и не запечатлеть этих слов навсегда в сердце моем, когда моя юность прошла в страшном грехе – в отпадении от святой Церкви и неведении?

После утрени я допущена была к исповеди, а после Божественной Литургии удостоилась принять Святые Тайны Христовы. Радостен и достопамятен был для меня день этот: я удостоилась стать дщерью истинной Церкви Христовой. Важны и достопамятны были и сказанные выше слова, потому что они постоянно мне твердили, что я имела страшный грех и, следовательно, должна постоянно молиться о том, чтобы Господь Бог простил его и даже не помянул.

А чтобы не быть в неведении, я решилась учиться грамоте. Но кого взять в учителя? Кто решится учить уже довольно пожилую женщину? Жребий пал на старшего сына моего А. и он-то выучил меня чтению и письму, сколько мог передать, и сколько я могла понять. С тех пор и читаю Божественные книги и в них нахожу назидание и утешение, благодаря Бога, пославшего мне Свою неизреченную милость».

Так окончила дама свой рассказ, прибавив: «Господи, грех юности моея…» Я, в свою очередь, благодарил ее за интересную для меня историю жизни ее и просил позволения передать (если это можно будет) в назидание другим. «Хотя, – отвечала она, – истину эту и многие зна-ют, есть даже в живых свидетели этого дивного случая, но прошу вас передать во всеуслышание по смерти моей».

На днях я узнал от почтенного сына ее, что она уже умерла («Странник», 1861).