3

— Алис, ты все время с Андреем своим, или тебя мож­но вытащить? Тут местечко одно открылось; работает с двадцати трех — можно и в рабочие дин!

— Спасибо, я вообще-то ночную жизнь — не очень.,. — Алиса поморщилась, будто собеседница на том конце про­вода могла видеть ее гримасу.

— Не дури: дети появятся — успеешь домоседкой по­быть! — настаивала звонившая. — А пока отрывайся по полной.

— Не думаю, что это необходимо!

Если кому-нибудь вздумалось бы нарисовать челове­ка, абсолютно отличного от Кирш, то неизбежно получи­лась бы девушка, похожая на Алису.

Кирш мерила землю аршинными шагами, Алиса сту­пала павой.

Кирш и ее маму забирала из роддома бабушка, измо­танная поиском подержанной детской кроватки. Новорож­денную Алису встречал полный комплект родственников на нескольких «Чайках», и дома ее ждали новенькие иг­рушки.

Кирш играла на помойках московской окраины с деть­ми рабочих шарикоподшипникового завода и прятала тет­радки с двойками на дно бабушкиного сундука. Алиса ходила в английскую спецшколу и играла в красивые кук­лы с внуками ученых и дипломатов.

Когда Кирш наблюдала, как кто-то из компании ва­рит «винт» или уже сходит с ума от «прихода», Алиса по­сещала с бабушкой Эрмитаж или Мариинку.

Когда Кирш боролась с кем-то на ринге, Алиса выкра­ивала себе новое платье.

Но Кирш могла нанести на лицо питательную маску, включить Вивальди и лечь на кровать, прижав к простыне татуировку с оскалившимся драконом. А Алиса могла зап­летать свою длинную русую косу, прыгая по комнате под зловещее пение Rammstein.

Кирш была красива бесполой красотой поколения но­вого века, Алиса могла бы позировать портретистам да­лекого прошлого.

В теории Кирш Алиса была бы названа «актером глав­ного театра»: общепринятое было ей близко и ясно, а по­нять свою роль в спектакле и означало для нее постичь смысл бытия. Не то чтобы Алиса игнорировала мир за стенами театра, но что-то подсказывало ей, что эти стены любовно установила для ее комфорта мистическая сила Созидания, а там, за его пределами, бушуют уничтожаю­щие все страсти Разрушения, и в этом противоборстве Эроса и Тонатоса и заключается вечный двигатель жизни, и лучше не оказываться по ту сторону стен…

Кирш одновременно смущали и восхищали такие жен­щины, как Алиса; Алиса никогда не общалась с людьми, подобными Кирш.

Они не были знакомы.

Sms: «Ну и дрянь же ты! Могла бы выкроить пару ча­сов для старой подруги! Ненавижу тебя! Или по-прежне­му люблю! Задушила бы тебя собственными руками!»

Алиса шла по набережной с почты, находящейся со­всем недалеко, в угловом доме. Она повернула вместе с Фонтанкой и решила зайти в булочную, где они с бабуш­кой всегда покупали к чаю «что-нибудь вкусненькое». Алиса любила эти свои походы на почту, это ощущение отправленных писем. Следующий ход был за адресатами. Мама должна была, как всегда, прислать новые фотогра­фии своих американских детей, а в папином письме из Гол­ландии, скорее всего, будут переживания по поводу закан­чивающегося контракта с тамошним большим симфони­ческим оркестром. Папа Алисы был романтиком с зара­зительной страстью к путешествиям; видясь с дочкой пару раз в год, он смог привить ей заочную любовь к уютной небрежности парижских улиц и задумчивости лондонских туманов,

Бабушка двадцатипятилетней Алисы, Анна Михайлов­на, была теперь ее единственным близким родственником.

За вечерним чаем они обходили вопросы быта и с упоени­ем обсуждали прочитанные книги.

Алиса родилась и жила в Питере — в городе, где Кирш не была ни разу.

— …Аля, ты в последнее время читаешь только то, что модно, а ведь кроме Кундеры и Мураками есть масса дру­гих достойных авторов… Слава богу, ты еще не скатилась до Коэльо!

— Угу… — Алиса допивала чай второпях и готова была соглашаться с бабушкой во всем. Она посматривала то на часы, то на телефон и отвечала Анне Михайловне внима­тельной улыбкой и рассеянным взглядом.

«Здорово, если в старости ты будешь похожа на свою бабушку! Женщина, сохранившая лицо до старости, — на­стоящая женщина», — сказал как-то Алисе Андрей.

Когда человек рассуждает о вере, о слове, о смыслах и абсурде, о жизни и смерти, сидя при этом в засаленных рейтузах и дырявых носках на грязной кухне, все, о чем он говорит, становится ничтожным, как обглоданная вобла на смятой газете,

Алисе всегда казалось, что ее бабушка постоянно оза­дачена тем, чтобы иметь право рассуждать о «возвышен­ном». Она не позволяла себе ходить по дому в халате, са­дилась за стол «прибранная», благоухающая и с неизмен­ной брошкой, приколотой к блузке с аристократической небрежностью. Она любила дорогие, но не броские дра­гоценности и красивые вязаные вещи. Она сама их вязала и перевязывала— только из ниток, купленных ею много лет назад в Париже, где они с Алисиным дедушкой про­жили несколько счастливых лет. Тогда таких ниток в Рос­сии не было, и эти пропахшие дедушкиным табаком клуб­ки олицетворяли теперь для Анны Михайловны прислан­ное из прошлого волшебство.

Маленькая Алиса уныло тащит в школу ранец: вчера у нее не получилось аккуратно написать пропись и она в сер­дцах вырвала страницу, потом, испугавшись собственно­го поступка, расплакалась и теперь, когда учительница ос­тановилась рядом и ждет, когда Алиса развернет пропись, она готова расплакаться снова.

— Давай– давай, Алис, не задерживай меня! Ты же сде­лала домашнее задание? — строго спрашивает массивная женщина в очках, и Алисе страшно признаться в обрат­ном.

Еще мгновение — и она будет опозорена.

— Ты меня слышишь?! Я с кем разговариваю?

Учительница рывком открывает тетрадь, в глазах у Алисы туман. Когда он рассеивается, она видит аккурат­ные буквы, заполнившие строчки — одна к одной. Вол­шебство!

— Молодец, старалась! — Учительница, улыбаясь, про­ходит дальше.

Накануне бабушка ругалась за вырванную страницу и сказала:

— Пусть тебе будет стыдно!

Алиса засыпала, плача в подушку, а бабушка сидела, склонившись за письменным столом, и старательно что-то выводила.

Правильно Андрей сказал, подумалось сейчас Алисе, слово «волшебство» должно быть ключевым к слову «ба­бушка»: родители ответственны за то, чтобы их ребенок ел, спал, учился и был здоров, на бабушке же лежит высо­кая миссия заронить в душу внука зернышко волшебства. Бабушка должна хранить шкатулки с запахом прошлого, воспоминания, отретушированные сказочностью, милые семенные условности, вроде обязательной шарлотки на новогоднем столе и старое слово «опрятность» вместо «аккуратность». Несмотря на некоторую чопорность, бабуш­ка Алисы была именно такой.

Обычно Анна Михайловна носила прямые строгие кофты, но иногда позволяла себе баловство и надевала пестрое вязаное пончо, в котором дедушка давным-давно почему-то называл ее «балериной». Сейчас бабушка сиде­ла в этом пончо и даже в обрамлении аккуратно уложен­ных седых кудрей выглядела моложе своих семидесяти шести. Она не любила ворчать и, видя, как небрежно ее слушает торопящаяся на свидание Алиса, высказала с не­брежностью дамы, но не старухи:

— Алиса, суетиться во время обеда или чаепития — это неуважение не только к собеседнику, но и к самой себе! Не покупай больше грильяж…

Алиса посмотрела на коробку: исчезло ровно столько конфет, сколько съела она сама. Ну конечно, она была так поглощена собой, что забыла о бабушкиных зубах. Алиса виновато пожала плечами и снова посмотрела на телефон, Бабушка вздохнула: Алисина зависимость от эмоций и чувств беспокоила ее так же, как независимость от всего этого ее мамы — дочки Анны Михайловны.

Телефон зазвонил, Алиса, схватив трубку, вскочила и чмокнула бабушку в затылок.

— Бабуля, ты у меня замечательная ворчунья! С этими словами внучка выбежала из гостиной.

Есть мужчины, которые не балуют подруг звонками — возможно, просто не любят; но есть и избалованные вни­манием женщины, которые ждут некоторых звонков с не­терпением прирученных голубок.

У Алисы и Андрея уже была назначена свадьба. Они встречались каждый день: Андрей забирал Алису из кол­леджа, где она работала психологом, и увозил гулять. Они оставляли машину у залива, бродили по любимым местам, а потом, проголодавшись, ехали в какое-нибудь уютно обжившее подвал местечко, где можно было по настрое­нию взять пиво с сырными тостами или жюльены с сухим вином.

Андрей оставил машину у подножия горбатого мости­ка и, оперевшись на чугунную ограду набережной, смот­рел на воду. Алиса с полминуты постояла на другой сто­роне дороги, пытаясь мысленно призвать Андрея обер­нуться, но он не шелохнулся; она пропустила несколько машин и, приподняв полы пальто, побежала через доро­гу: сейчас она подкрадется сзади и закроет ему глаза ладо­нями. Главное— бежать на цыпочках, чтобы не стучать каблучками… У самого бордюра, когда Алиса уже занес­ла одну ногу на тротуар, каблук на другой предательски подвернулся, и перед Андреем, обернувшимся на шум, предстала Алиса, как мельница размахивающая руками, чтобы удержать равновесие над грязной зимней лужей. Если бы в эту секунду он посмеялся над ней, назвав де­вушку неуклюжей коровой, наверное, ей было бы легче. Но вместо этого Андрей участливо подхватил Алису под локоть, раздосадованно заглянул в глаза: Ты в порядке?!

Алиса кивнула. Больше всего в тот момент она хотела провалиться сквозь землю; к тому же, бросив беглый взгляд на замызганные грязью колготки, она поняла, что вечер испорчен: не быть безупречной означало для нее почти то же, что публичное обнажение. Андрей это знал.

— Подумаешь, проблема: губка для обуви есть в бар­дачке, а колготки купим по дороге – тоже восхититель­ные, только без такого авангардного узора.

Алиса села в машину, совершенно успокоившись.

Они ехали молча, потому что по радио звучал их лю­бимый блюз Гарри Мура; Алиса прибавила громкость, улыбнулась Андрею и расслабленно откинула голову. Се­рый город плыл им навстречу со словами: «Anothcr time, another days…» – а Алиса думала, что в покое есть ненуж­ный привкус горечи.

Рука Андрея спокойно повернула руль… Это рука близ­кого ей человека, — еще несколько месяцев назад они не были знакомы, а теперь он знает об Алисе больше, чем ее бабушка, и уже трудно было представить, что Андрей лич­но не присутствовал двадцать лет назад на том школьном утреннике, где она была Снегурочкой… Алиса может рас­строить его небрежным взглядом и подвигнуть пройтись по перилам, а ведь он преуспевающий молодой хозяин известной арт-галереи…

Его рука скользнула с руля: он взял Алисину руку, под­нес к своим губам и поцеловал ладонь. Под угасающий блюз они выехали из старого города.

…В тот вечер из-за границы приезжал лучший друг Ан­дрея, с которым Алиса должна была наконец познакомить­ся лично. Рыжего приятеля Андрея звали Саша Капралов, для друзей — просто Капа. С Алисой они были знакомы лишь заочно — по Интернету, но им обоим, а также и объе­динявшему их Андрею казалось, что они знают друг дру­га вечность: Капа был очень общительным с людьми, спо­собными понимать его идеи, а для Алисы коммуникабель­ность была не только личностной, но и профессиональ­ной чертой. Капа написал другу в очередном электронном письме: «Дорогой Дрон, судя по тому, что ты познакомил нас с Алисой, невзирая на расстояние между нами, делаю вывод, что ты по-настоящему попал. И это здорово, тем более что из переписки с твоей прекрасной я заключил: вы здорово подходите друг другу (хотя она, конечно, луч­ше!)». Андрей знал, что может подружить его любимую женщину с лучшим другом, и не ошибся: переписка Капы и Алисы завязалась на почве любви к экзистенциализму; только Капа больше уважал Сартра, а Алиса любила Камю.

Алиса немного волновалась; с людьми, с которыми ин­тересно переписываться, иногда невыносимо скучно при личном общении; к тому же Алиса побаивалась излишне серьезных и обстоятельных людей, а Капа был талантли­вым биологом и вот уже три года работал и жил в Манче­стере. Он женился на столь же талантливой англичанке, которая к тому же оказалась богатой; вдвоем они собира­лись открыть в России какой-то научный центр. Алису пугала будущая дружба семьями с чопорным английским семейством. Но чем ближе они подъезжали к месту встре­чи, тем веселее становился Андрей, и Алиса успокоилась. Да и новые колготки были в точности того же оттенка, что и клетки на ее коротком пальто..,

У Саши Капралова было безобидное хобби — стрель­ба и мало общепринятых стереотипов, поэтому встреча со старым другом и знакомство любимых женщин планиро­валось в тире, причем ведомственном, где накануне утром проходили зачетные стрельбы оперативных работников.

Когда в тир вошли Алиса и Андрей, они сразу увиде­ли, а чуть раньше — услышали Капралова;

— Yes!!! Я стрелялиз «Макарова»!Дайте мне «кедр»! — Капа прыгал как ребенок, чем явно шокировал строгого человека, уже забравшего у него оружие.

— Не положено.

Алиса удивленно разглядывала растяжку под потол­ком: «Оружие шуток не любит, ошибок не прощает!»

Ну и фиг с ним! — весело произнес Капа и предло­жил свои наушники высокой молодой женщине, во всем напоминающей негатив африканца.

— Кап, зачем тебе наушники, что за понтярство?! Здравствуй, Мэри, с приездом!

Мэри всплеснула руками в ответ Андрею и заулыба­лась Алисе. Капа резко оглянулся, и его улыбка показа­лась Алисе неправдоподобно широкой: улыбался даже нос, разъезжаясь в крыльях, и даже глаза растягивались угол­ками к ушам. Алиса с трудом сдержалась, чтобы не рассме­яться: лицо Капралова напоминало обаятельную маску «Улыбку», которую человек слишком усердно завязал на затылке. Он показался Алисе очень приятным и легким.

Капралов набросился на Андрея с объятиями, потом по-шутовски отступил назад и поцеловал руку Алисе.

Алиса улыбнулась и посмотрела на Мэри, прикиды­вая, может ли та говорить по-русски. К счастью, Мэри говорила не только на родном языке супруга, но еще и по-японски. К счастью — потому что весь вечер друзья про­вели вчетвером, переехав из тира вяпонский ресторан. А потом прихватили еще половину ночи, перебравшись в родительскую квартиру Саши Капралова — на Мойку.

— Алис, ты — психолог, вот в чем, по-твоему, настоя­щий адреналин? — спросил Капралов, глядя из родитель­ского окна, как двое идут по узкому парапету, балансируя над Невой.

— Для кого как, для них, видимо, в этом.

— Если обобщить — втом, чтобы на миг вырваться за пределы своей жизни; там, за ними, все олицетворяет опас­ность!

Андрей засмеялся:

— Ну да. Кап, если бы люди всю жизнь ходили по па­рапетам, идти по широкой дороге было бы для них адре­налином!

Говорят, жизнь необычайно интересна. Просто кто-то в силу способностей и желаний «подключен» к интересности жизни как вилка в розетку, а кто-то — нет. Алиса раз­глядывала приятелей Андрея и думала, что и она с жени­хом, и Капралов с Мэри принадлежат к первой категории. Это было приятно, хотя и мешал некий необъяснимый изъян: с ними со всеми было холодно,

Алиса не понимала, почему при виде этих приятных и интересных людей, как и при общении с другими знако­мыми Андрея, ее начинает мучить какая-то сосущая тос­ка… Возможно, ей просто не хотелось делить ни с кем его общество?

К счастью, в компании ни слова не говорили о деньгах и достатке, потому что ни для кого из присутствующих это не было самоцелью. Друзья, как все увлеченные иска­тели, с горящими глазами спорили о вещах, материаль­ных лишь отчасти, а именно о том, в чем подросшие чита­тели Рэя Брэдбери находят новое направление для при­ключений разума. Мэри молчала и улыбалась.

Беседа шла вполне спокойно, пока за спинами офици­антов Капа не заметил промелькнувшего повара. Он со­рвался с места, а трое оставшихся за столом не отводили от него глаз: Андрей смеялся, женщины смотрели с любо­пытством. Когда Капа вернулся и извинился, выяснилось, что он просто не мог не поинтересоваться у повара по по­воду одного хитрого японского блюда.

Пожалуй, Капа показался Алисе более милым, чем его чопорная Мэри. Такие люди боятся играть роли и защи­щаются от них постоянной импровизацией.

Алиса рассеянно разглядывала других посетителей ре­сторана, когда до ее уха донеслась непонятная деклама­ция.

— …«Из-за угла вышел человек, — произнес Капин голос. — Он шел торопливо, втянув голову в плечи и надви­нув шляпу на брови. Он наступал на лужи, в которых от­ражались звезды, и не замечал этого…» — Вес это Капра­лов говорил, обращаясь к Алисе.

— Что сие значит? — изумился Андрей.

— Таковы люди, с которыми тебе, Алиса, предстоит работать! — пояснил Капа, — И твоя задача — научить его увидеть лужу, потом звезды в ней, а потом и звезды на небе! А там уж, возможно, он полюбит их или ту землю, по которой идет,,. Психология — это охота, охота за звез­дами… И, знаешь, я верю, что тебе это по силам.

Алиса окончательно перестала жалеть о том, что по­знакомилась с другом Андрея.

Саша всегда был чудаком и, к счастью, не менялся ни с возрастом, ни с переменой места жительства, ни с обрете­нием ученых степеней. Некоторые чудачества Капы под­держивались и финансировались Британской академией наук. К тому же рядом с ним была Мэри, так что реальной становилась даже «охота за звездами».

В Центре, который теперь открывался в Питере по за­думке Капралова, разумеется, нашлась интересная работа для Алисы, приступать к работе нужно было уже через месяц.

Дома Алиса долго не могла заснуть: сбывающиеся на­дежды — настоящее испытание для нервной системы впечатлительного человека. Во-первых, скоро свадьба. Но кроме этого понятного волнения будоражили и «приехав­шие» вместе с Капраловым новые перспективы в работе. Психология всегда казалась Алисе верхушкой большого айсберга философии, но преподаватели, а позже — стар­шие коллеги категорически разделяли и даже «сталкивали лбами» эти науки; теперь же ей предстояло заниматься тем, во что она верила.

Когда Алиса заснула, ей почему-то приснилась зага­дочная рыба фугу, про которую в японском ресторане рас­сказывал Капа. Эту деликатесную рыбу могут готовить только очень опытные и умелые повара, ибо любое незна­чительное отклонение от сложного рецепта делает фугу ядовитой и смертельно опасной для жизни человека. На вывесках или дверях японских ресторанов, где отважива­ются готовить это блюдо, есть специальные зарубки. Каж­дая зарубка — это удачно приготовленная в этом заведе­нии фугу. Алисе снился ее рабочий кабинет специалиста по нестандартной психологии. В кабинете стоял большой аквариум, где плавала фугу, а дверной косяк будто шра­мами был испещрен свежими зарубками. Ни во сне, ни поутру Алиса не могла понять, что означали эти насечки: количество фугу, съеденных ее посетителями, или количе­ство вошедших в эту дверь и съеденных фугу.

Обычно, когда они расставались и Алиса заходила в свой подъезд, из реальной фигуры превращаясь в невесо­мое отражение на внутренней стороне век, Андрей еще долго сидел, облокотившись на руль, и знал, что будет так же тосковать, когда в его квартире закончится ремонт и они будут жить вместе — ведь несколько часов в сутки у них всегда будет воровать работа…

Спать Андрей не хотел: на днях выставка, и завтра они с Алисой едут по делам в Москву.

Охранник открыл ему галерею и изумленно отступил назад: на часах было только пять утра, а директор был бодр и свеж и как ни в чем не бывало поднимался по лест­нице легкой походкой хорошо отдохнувшего человека.

— Чем же занимается твой Андрей? — полюбопытство­вала как-то соседка Люба.

— Он галерейщик!

— А-а, — с пониманием потянула Люба, — бизнесмен, значит.

Галерейщиком Андрей стал почти случайно: учился на художника, дружил с художниками, занимался графикой и ничего не понимал в бизнесе. Потом самый талантли­вый из его знакомых бросил писать картины и занялся более прибыльным делом, другой по той же причине пе­рестал работать серьезно, а начал халтурить по заказам новых русских; а двое, «которым повезло», уехали рабо­тать за границу со словами: «В России любят только мер­твых!» И однажды кто-то дружески хлопнул Андрея по плечу и сказал: «Давай! Если не ты, то кто же!» Тогда в Питере появилась маленькая галерея с большими перс­пективами, и нескольким хорошим художникам снова за­хотелось работать. А потом появилась Москва и необхо­димость деловой дружбы с ее предприимчивыми обита­телями.

И здесь возник тот самый узелок, в котором то ли свя­зались, то ли запутались две параллельные нити: Андрею пришлось общаться с вездесущей Стеллой, а значит, Али­се предопределено было пройти где-то совсем недалеко от Кирш…

— Стелла? Везде своя в доску, по-модному с девочка­ми живет, у Долинской — вроде правой руки или наперс­ницы, отрекомендовали ее приятели Андрея, познако­мив их на какой-то вечеринке. Долинская была известная московская галерейщица, как коллекционер русской жи­вописи и уже поэтому была нужна и полезна Андрею.

Стелла была полезна Андрею также и потому, что была на «ты» со столичной богемой. На «вы» она обращалась разве что к Галине Долинской — светской львице, имею­щей, подобно контрабандному чемодану, настоящее двой­ное дно. Стелла любила кокаин, а кока был частью бизне­са Долинской, правда незначительной. Оплату Галина принимала не только деньгами, но и сплетнями, а также «мелкими услугами».

Как бы то ни было, Стелла, желавшая через Андрея подружиться и с питерскими «модными людьми», реко­мендовала его Долинской.

Когда в девять утра Андрей позвонил Стелле, слабо надеясь, что она не спит и мобильный не ответит: «Або­нент временно недоступен», та уже сидела на кожаном диване в полумраке антикварной гостиной Долинской и дрожащей рукой крутила на блюдце кофейную чашечку. Услышав в сумочке трель телефона, Стелла вздрогнула и чуть не расплескала кофе на белоснежный пуловер. До­линская смерила ее строгим взглядом и, не выпуская из подагрических пальцев с дорогим маникюром тонкую си­гару, прошипела:

— Не психуй.

— Галиночка, понимаете…

Долинская резко оборвала Стеллу;

— Ответь, звонит же.

Стелла стала копаться в сумочке, а Долинская наблю­дала за ней из своего кресла. У Галины была очень корот­кая, принципиально седая стрижка с щипаной молодеж­ной челочкой; мочки ушей оттягивали антикварные серь­ги, а поверх домашнего брючного костюма на одно плечо и колено была наброшена красная шаль.

Никто точно не знал возраста Долинской, на вид ей можно было дать чуть больше пятидесяти, но, возможно, она выглядела старше своего возраста, хотя могла себе позволить выглядеть моложе. У Долинской не было семьи, но был Левушка — молодой любовник и телохранитель. И внешностью, и интеллектом он напоминал Терминато­ра: тонкости жизни его не волновали. В сердце и в доме Галины Левушка занимал столько же места, сколько и ее пятнистый дог Шаман; кроме того, они потребляли оди­наковое количество хорошего мяса.

— Алло? Уфф, Андрей! — Стелла облегченно вздох­нула и подняла глаза на Галину, Та, пожевывая сигару, прищурилась. — Конечно… Чудесно… Галина Яковлевна в курсе. До встречи, жду, целую!

Стелла убрала телефон и, отпив кофе, покосилась на собачью голову, появившуюся в дверном проеме; через се­кунду над ней возникла еще одна такая же большая голо­ва — женская, украшенная пышно взбитой прической в Духе Ренессанса. На что уж у Стеллы был цепкий глаз, а никак не могла понять: натуральные это волосы или па­рик. Наверное, все же парик, решила она сейчас, особенно если судить по такой же манерной, как прическа, в духе куртуазного века родинке над верхней губой. Поймав себя на том, что неприлично уставилась на эту неестественно большую родинку, Стелла опустила глаза. Между тем го­стья, изображающая даму из галантного прошлого, цар­ственно кивнув Стелле в знак приветствия, перевела взгляд на Галину,

— В сейф? — спросила она, вскидывая вверх два паль­ца, между которыми был зажат конверт.

Долинская в знак согласия неспешно опустила и так же неспешно подняла голову, и обладательница родинки исчезла, У Стеллы неприятно повело плечи, ее передерну­ло; она и раньше пренебрежительно относилась к этой «особе для мелких поручений» при Долинской, но только теперь вдруг подумала, что точно так же можно сказать и о ней. Собственно, кто она есть, как не прислуга для пору­чений барыни, девушка на побегушках… Вернувшись к дей­ствительности, она проследила за взглядом Галины, устрем­ленным на ее сумку, куда только что был убран телефон.

— Это по поводу выставки, Галочка, — поспешила объяснить она, — Андрей, про которого я рассказывала, приедет из Питера уже завтра, и вы сможете встретиться. Если, конечно, захотите… — Последние слова Стелла про­изнесла заискивающе.

Долинская ответила скорей не Стелле, а вошедшему в комнату Шаману, отчаянно виляющему хвостом:

Пожалуй, из того, что я получила по Сети, две кар­тины меня заинтересовали. Потащиться из-за них в Пи­тер, чтобы лично… Я не сноб, пусть Левчик съездит, ну или Рафа попрошу. А с галерейщиком… Будет время — познакомимся, не будет так и надобности особой нет… — Все это Галина проговорила меланхолично и почти безучастно и вдруг резко добавила: — Жалко Лизку-то?

Стелла сложила вместе ладони и взмолилась:

— Галиночка! Будьте милосердны!

— Ой, оставь свои мудовые рыдания! —Долинская от­махнулась от Стеллы и принялась гладить Шамана, уже возлежащего у ее ног.

— Галочка, а Кирш отпустят?

— А тебе что? — Галина сузила глаза и пристально по­смотрела Стелле в глаза — сначала в один, потом в дру­гой — и отвернулась. — Она моя девочка… А не моя — так пусть сдохнет!

…Находясь в кабинете перед оперативником, Кирш по­началувидела только его силуэт; оперативник сидел про­тив света возле пыльного окна срешеткой. По когда сол­нце заволокло серой пеленой, умилиционера, проступили черты лица, и Кирш смогла оценить его взгляд. У этого человека была цель, к которой он готов был идти любы­ми средствами. Вскоре дверь открылась, и рядом с опером возник персонаж сточно таким же выражением лица: в сидевшей на другом конце стола ничем не дорогой ему Кирш он тоже хотел бы видеть убийцу со всеми уликами…

У самого полабезногий стол-коробка был обит гру­бымиметаллическими заплатами. Кирш изучала их не большедвух секунд и, решив, что опустить глаза было непростительной глупостью, снова посмотрела на мили­ционеров. Вошедший победно шлепнул на стол какую-то бумажку, сидящий за столом напротив Кирш оператив­ник пробежал листок глазами и поднял на Кирш взгляд, обретший теперь лукавый блеск.

— Будем упираться, Кира Борисовна? Или признаем­сяв убийстве подруги?

— Вы идиоты. — Кирш произнесла это сдавленным го­лосом и поняла, что готова сейчас заплакать от обиды. Она незаметно уперлась щиколоткой в острый край ме­таллической заплатки и, почувствовав боль, вернула себе уверенный голос:

— На каком основании вы предъявляете… инкрими­нируете мне убийство?

Человек, принесший результат экспертизы, вышел, опе­ративник подался вперед и, сладко растягивая слова, про­говорил;

— А на том простом основании, Кира Борисовна, что и мотивы у вас были. Вы же дама— здесь оперативник усмехнулся,— …специфическая, прямо скажем. В вашей «дамской» среде разборки на пустом месте возникают, а есть свидетели, что вы с убитой повздорили, дверью хлоп­нули… Любовь-морковь-ревность,., хрен вас знает что, но ссора налицо. Одна из приятельниц ваших поделилась, что вы, Кира Борисовна, патологически ревнивы… И повод был: убитая Лиза втайне от вас дважды встречалась с не­кой знакомой вам дамой…

Кирш смотрела сквозь милиционера и пыталась по­нять, о чем он говорит. «Ревнива»? — не то слово. При чем здесь это? Кирш никогда не унижалась до выяснения отношений. «И при чем здесь Лиза? И о какой даме речь?»

Ткнув в листок, лежащий на столе, опер продолжил бо­лее официальным голосом:

— Отравление большой дозой героина. Он же обнару­жен на дне бокала, стоявшего в комнате потерпевшей. Предположительная доза два с половиной грамма.

Кирш смотрела на оперативника с неподдельным ужа­сом. Он, оценив этот взгляд по-своему, расслабился, как актер, произнесший свою главную реплику, и продолжил довольно убедительно объяснять Кирш, почему произошед­шее не могло быть осознанным приемом героина, суицидом или делом рук кого-либо, «кроме вас, Кира Борисовна!».

Дальнейшие события показались Кирш вырезанными из чьей-то чужой жизни, и тем не менее их активным учас­тником была она сама.

Чувство самосохранения включает в сознании челове­ка, оказавшегося в опасности, маленький тикающий мет­роном, отмеряющий ускорившийся ритм жизни. Кирш по­требовала, чтобы ее отпустили в туалет (при этом она нис­колько не сомневалась, что в туалете, как и в кабинете оперативника, есть решетки, а значит-, нет шансов для по­бега). Сопровождающий Кирш милиционер остался за дверью, а на маленьком окошке не оказалось решетки. Просунув голову на улицу. Кирш поняла, что, конечно, сможет пролезть, но окошко находилось на втором эта­же… Впрочем, времени раздумывать не было, и уже через несколько секунд Кирш стояла снаружи на карнизе и, вце­пившись в раму, оценивала, хватит ли ей протянутой руки, чтобы оказаться на водосточной трубе — это был един­ственный шанс спуститься вниз. Прыжок-переход удался, но, ухватив непрочную жесть водостока, Кирш, выругав­шись, вспомнила слова того самого преподавателя по танцам, который определил, что у нее тяжелая кость. В одном месте соединение трубы эту ее тяжелую кость не вы­держало, и Кирш, поранившей руку, пришлось лететь до земли. Она тут же встала и побежала, дав себе слово не прислушиваться к ощущениям тела до того момента, пока не окажется на безопасном расстоянии от здания мили­ции. К счастью для Кирш, она смогла скрыться незаме­ченной, и когда минуту спустя конвои обнаружил, что подозреваемая исчезла, она уже ехала в такси. Кирш дос­тала телефон и набрала номер Рэй; услышав ее «Слушаю», Кирш начала было говорить, но голоса не было, она за­кашлялась и выдавила из себя:

— Тут такие дела… Я рядом. Ничего, если заскочу на минуту? Надо отдышаться и подумать.

Вернувшаяся с похода на кладбище Рэй сидела на сто­ле возле окна и, обхватив руками колени, наблюдала за тем, как дрожит, пытаясь убежать от фитилька, огонь па­рафиновой свечи и как по ее неровной белой поверхности стекает черная закопченная слеза. Звонок Кирш вернул Рэй к реальности, она встала и начала бродить по коридору, то и дело подходя к дверному глазку. Когда они увидели друг друга на пороге, обе поняли, что здороваться, хло­пать одна другую по плечу или спрашивать о чем-то сей­час излишне. Они были в тот момент почти похожи: оди­наково бледны, с темными кругами под глазами и опусто­шенными взглядами.

Кирш молча прошла в комнату Рэй, постояла лицом к окну, потом резко повернулась и обессиленно присела на край стола. Она произнесла две или три фразы, смысл ко­торых не сразу дошел до Рэй. Она помолчала, потом хоте­ла что-то ответить, но передумала, достала початую бу­тылку водки, спрятанную между книгами на полке, и, от­крутив крышку, протянула Кирш.

— Странная штука жизнь: умерла Лиза, а могила — у меня…

Кирш глотнула водки и с подозрением, почти с нена­вистью посмотрела на Рэй.

— У тебя что, кукушка улетела?! Какая могила?

Рэй неохотно рассказала о том, почему весь тот день ее преследовал призрак смерти. Кирш отвернулась к окну и провела пальцем по стеклу, потом сказала тихо и почти нежно:

— Глупость какая-то, да?..

Рой пожала плечами. Она разглядывала порванную на колене штанину с запекшейся кровью и пыталась вспом­нить, когда она успела пораниться, не заметив этого, не почувствовав боли.

— Да у всех своя судьба, и у нас — разная,,. — Рэй усе­лась на диван. — Бред какой-то… Умерла Лиза, а памят­ник — у меня…

Рэй было страшно: тог день успел опустошить ее на­столько, что она не испытала настоящего, искреннего ужа­са от известия о гибели Лизы.

Она чувствовала только усталость и озноб.

— Будешь теперь в бегах? Кирш, тебе домой-то, зна­чит, нельзя, у меня оставайся.

Кирш замотала головой:

— Я уйду скоро.

— Подставить боишься? Фигня все это.

Несколько минут они сидели молча: Кирш по-прежне­му закинув йогу за ногу, на краю стола, а Рэй — по-турец­ки скрестив ноги на диване и по-прежнему уставившись на свечку.

— Слушай, вот мы с тобой разные, совершенно раз­ные, почему у нас с людьмг все как-то стремно получает­ся? Вокруг как-то неправильно все происходит… Может, мы заразные какие, а? Или просто больные. — Рэй поче­сала затылок, смутившись неприятной рези в глазах,

Кирш посмотрела на Рэй, потом на догорающую све­чу и начала водить длинным пальцем сквозь пламя.

— …Просто мы — искажение.

— Что?

— Ну есть же, к примеру, символы общепринятые. Ну вот, скажем, жизнь— это река… И, допустим, над этой рекой — небо, можно его назвать Бог, наверное. Все смыс­лы, которые Небо втолковывает нам, — это облака: они подвижны и бесформенны. Но эта их «бесформенность» задана Богом, а то, как они отражаются в реке — с легким искажением, — это есть искажение смысла в человеческом сознании.

Рэй знала, что Кирш не склонна к пространным моно­логам, что она не любит всякие словесные упражнения, но сейчас почему-то не удивилась,

— Похоже на правду… Но мы-то тут при чем?

— А мы и есть — искажение в отражений облаков. Если грубее — сбой в программе.

— «Искажение в отражении облаков»… — Рэй попро­бовала эти слова на вкус и сморщилась, будто съела что-то кислое: — Как диагноз! — Она усмехнулась. Ладно, зато звучит неплохо…

— Точно.

Снова молчали.

Кирш была для Рэй лучшим другом, и только ей легко прощалось обращение в женском роде. Знакомые, кото­рые боялись спугнуть Рэй, обращались к ней как к транс­сексуалу: «Куда пошел, Рэй?». Рэй цинично обсуждала «баб», сплевывая через плечо, утягивала грудь плотным топом, и ей нравилась обещанная психиатрами перспекти­ва замены ее документов на документы с мужским именем… Но иногда, где-то там, в глубине, начинала испуганно со­противляться душа: Рэй хотела иметь шанс отступить на­зад, вернуться к тому, что дано природой, и не лепить из не особенно красивой женщины незавершенный образ муж­чины. Извне же об этом имела право говорить только Кирш,

…Рэй познакомилась с Кирш после одного унизитель­ного вечера: смутно вспоминалось только обидное слово «недоделок», брошенное ей кем-то, пинки охранников клу­ба и то, как вздрагивали фары автомобилей, под колеса которых Рэй стремилась попасть, Тогда наутро Рэй с удив­лением обнаружила, что в ее кресле, свернувшись калачи­ком и втянув голову в высокий ворот свитера, посапывает трогательно-взъерошенное существо. Рэй накинула на су­щество свой плед, и оно проснулось, вытянулось и оказа­лось довольно длинной девушкой, «которую, кажется, зва­ли Кирш». Проснувшись, Кирш резко вскочила, протерла глаза, взяла со стола очки в узкой оправе и сказала «Здо­рово». После чего взяла свою куртку и собралась уходить, Рэй наблюдала за ней, сидя на расстеленной кровати. Уже у двери Кирш оглянулась и сказала Рэй: «Слушай, какого черта ты ходишь в этих уродских семейных трусах и в май­ке молодости моего деда?! Ты же женщина, чего ты из себя строишь?»

С той поры они стали дружить. Рэй часто заходила в мастерскую Кирш и, посмеиваясь над ее заляпанным крас­кой или глиной комбинезоном, по-приятельски рассказы­вала о своих амурных приключениях, Иногда просто мол­чала, наблюдая за тем, как Кирш пытается создать что-то из грязи,

Теперь Рэй смотрела на Кирш и думала, что жизнь ча­сто напоминает борьбу скульпторов: или мы лепим из гря­зи, или грязь лепит из нас. Она представила Кирш в тюрь­ме и почувствовала себя мучительно одинокой,

Кирш же думала о могильном памятнике Рэй и о том, что Рэй нужно незамедлительно отправить в клинику с суи­цидологическим отделением: с таким раздражителем в сер­дце она становилась опасной самой себе; сейчас ей было противопоказано одиночество. «Но сначала вместе свер­нем памятник!» — думала Кирш, вновь и вновь представ­ляя себе, как Рэй стоит на кладбище перед собственной фотографией.

Они сидели, ничего не говоря друг другу, и все смотре­ли на дрожащий огонек догорающей свечки.

Кирш достала из нагрудного кармана сложенные вчет­веро листы бумаги и положила на край дивана перед Рэй:

— Знаешь, Лизе скучно было администратором сидеть в гостинице для ученых, она там ночами, когда дежурила, дневник писать начала…

— И что?

— Ты все расспрашивала про тот вечер, когда Кот за мной пьяная увязалась — «вся в белом»; мы тогда как раз с Лизой и познакомились… Хорошая она была девочка…

Кирш отвернулась от свечки к темному окну. Рэй хо­тела было взять Лизин дневник, но встала и подошла к музыкальному центру, повозилась, разбирая кассеты и диски, лежащие рядом вперемежку, и, наконец, включила. Кирш грустно усмехнулась,

Рэй включила песню очень громко, обычно под нее она прыгала по комнате в минуты полного отчаяния. Сейчас она обессиленно плюхнулась на диван и взяла свернутые листки. Разбуженные соседи стали изо всех сил молотить в стену. А странный, скорее мальчишеский, чем женский, голос с вызовом пел: «В глазах этих сухо и дух перехвачен и шепчет на ухо: «Девчонки не плачут!»

Кирш сделала потише и присела на корточки возле му­зыкального центра, наклонив голову. Она думала о том, что они с Рэй больше похожи сейчас на двух скорбящих подростков, чем на зрелых тридцатилетних людей, како­выми являются на самом деле.

— Слышишь, Рэй, может, надо другой жизнью жить, может, мы в этом погрязли слишком?

Рэй непонимающе пожала плечами, развернула листы и стала с любопытством скользить взглядом по черному компьютерному шрифту:

«Не то чтобы скучно… Просто по четвергам мало на­роду, субботы другое дело, а так… Зачем пришла? Несколь­ко пар, всего человек двадцать. Ладно, можно потанце­вать в свое удовольствие. Опачки: три весело танцующие барышни ушли с танцпола за столики, и я одна. Что де­лать? Танцевать, конечно, танцевать, будто все эти огонь­ки только для моего сольного выхода и предназначены…

Она сидит за столиком, вытянув ноги на танцпол — ботинки на мои похожи. Ее обнимает девушка в белой ру­башке. Зачем она так смотрит? Ладно, эта «цыганочка с выходом» — для нее… Сняла очки — глаза красивые… Другая музыка, вышли несколько человек, в том числе и она, и та, что с ней. Ноги длинные, шея длинная, краси­вая. По-мужски ритмична, по-женски утонченна… Воло­сы короткие, темные, двигается как хорошо танцующий парень: ловко и легко, только без улыбки, телом — рас­слабленна, лицо напряжено. Та, что с ней, соблазняет, об­нимает, обвивает, а она — будто не здесь, взгляд отстра­ненный… Поднимает глаза — скользнула улыбка: легкая, чуть виноватая…

Какая-то шоу-программа, кто-то пост, я вытянула ноги на танцпол, кто-то рядом разговаривает со мной, улыба­юсь кому-то, улыбаюсь певцу на сцене. Как магнит — по­ворачиваю голову на нес, вроде бы вскользь смотрю из-под козырька и выключаюсь на минуту — я же смотрю, пытаясь не выдать интерес, а она, обнимаемая той, что в белом, тоже смотрит… Стоп.

Кто-то, кто говорил рядом со мной, встал и ушел, точ­нее, ушла. Она достала из сумки что-то, на чем стала пи­сать, поднимая на меня глаза. Мне? Да нет. Певец поет — я хлопаю. Больше никто на него не смотрит, и он от без­выходности пост в мою сторону. Еще бы, здесь никого не тронешь странными текстами про армию (он вообще по­нимает, куда пришел?!). Он здесь, потому что четверг, и я здесь случайно. Вот по субботам— стриптиз, бои, шоу трансвеститов… Л тут он — в белой рубашке и джинсах со стрелочками,

— Можно познакомиться?

Вот! Это же она подсела. Протянула визитку: домаш­ний — Кира (Kirsh), мобильный. «Будет желание — позво­ни. Буду ждать!».

Киваю, называюсь, даю свой телефон.

— Спасибо. — Встает и возвращается к своему сто­лику.

Певец уходит, танцы. Подойдет? Будто и нет меня. Я танцую, она танцует, и та, что с ней, и другие… Не подни­мает глаз. Понимаю: этот вечер закончен. Прощаюсь с какими-то новыми знакомыми (их клички — как здесь го­ворят: ники запомнить невозможно), одалживаю кому-то деньги, понимая, что с концами, ухожу.

Пятница — не звонит, не звоню.

Суббота. Народу, конечно, много. Туалет, она смеется чуть с хрипотцой и стучит в кому-то в дверь: «Не работа­ет, табличка здесь, клуша!» Низкий красивый голос с маль­чишеским надрывом.

— Ты же Кирш? — Я улыбаюсь.

— Да, а ты откуда знаешь? — Смотрит внимательнее, узнает, говорит тише, мягче: Прости, что не сразу узна­ла: пьяная! Я тебя найду.,.

Танцпол. Вот они, вот я. Она, рядом с ней девушка в белой рубашке. Кто-то рядом с нами: коренастая блондин­ка с приятным умным лицом.

— Можно тебя пригласить?

Танцуем с блондинкой. Она у барной стойки, кажется, ей уже плохо от выпитого.

— Это твои друзья? — Партнерша по танцу кивает на Кирш и девушку в белом.

— А? Да, друзья,

— Ты часто сюда ходишь? Я — первый раз. Обычно в «Диану».

— Каждую субботу.

— Ого! А по-моему, тут гадюшник. И интерьер ника­кой…

— Ну… тут же в другие дни боксерский клуб, да и танц­пол вообще-то ринг… Нейтрально, хорошо.

— …И публика — люмпен. Да и малолеток много бес­толковых. Ты к военным как относишься?

— Что?

— Я офицер.

— Не люблю военных, «усатых здоровенных»,..

— У меня, к счастью, усов нет. Слушай, а девушка, с которой я пришла, кажется, ревнует,

— Твоя девушка? Так иди к ней,

— Это не «моя девушка», я ее третий раз вижу.

Подходит клава-Кармеи с длинными черными волоса­ми, в прозрачной красной блузке, истерично утягивает под­ругу на разговор. Легко уступаю,,. Она у стойки, пьет, раз­говаривает с кем-то… Опять подходит офицерша, но ее опережает моя старая знакомая Марина, мы бол таем о чем-то, подходит другая, танцуем по-пионерски, дружески, нежно, но без чувств. Офицерша недовольно смотрит из» за плеча Кармен, та почему-то машет мне кулаком за ее спиной. Пьяная, наверно. «Сурганова пятнадцатого будет, пойдешь?»— «Не знаю». Танец окончен. «Спасибо».— «Привет Люсе». Знакомая исчезает, а Она снова рядом. И мы танцуем. Ничего не помню, кроме Ее пальцев: длин­ных, красивых: взяла мою руку, сжала в своей ладони; до этого, кажется, я ближе свела руки вокруг ее шеи. Она в ответ чуть теснее прижала меня. Никакой фамильярнос­ти. Потом передразнили друг друга реверансами. Улыбка детская, нежная.

Кто-то подошел, о чем-то говорили… Вокруг Нее у стой­ки — всегда народ, и та, что в белом, обвивает Ее руками. Кто-то со мной разговаривает. Интересно, что я отвечаю?

Она, чуть пошатываясь, отходит от стойки, закидыва­ет на плечо сумку и в два шага оказывается рядом, быстро целует около губ и уходит…»

Рэй протянула листки Кирш:

— Слушай, а она тебя любила, наверное.

Кирш прикусила косточку указательного пальца, а по­том стала дышать на кулак, стараясь не заплакать.

— Фигня!