"Воды слонам!" - читать интересную книгу автора (Груэн Сара)

ГЛАВА 11

Первые несколько часов перегона до Чикаго Кинко, вооружившись кусочками вяленой говядины, учит Дамку, явно исцелившуюся от поноса, ходить на задних лапках.

— Aп! Ап, Дамка, ап! Вот это девочка! Хорошая девочка!

Я валяюсь на постели, свернувшись в клубок и глядя в стену. Чувствую я себя просто ужасно, как телесно, так и душевно. В голове теснятся видения, перепутанные, словно клубок бечевки. Вот родители, еще живые, отправляют меня в Корнелл. Вот они уже мертвые, а под ними — бело-зеленый кафельный пол. Марлена танцует со мной вальс в зверинце. Марлена нынче утром борется со слезами у окна. Рози обнюхивает меня своим любопытным хоботом. Рози, ростом в десять футов и внушительная, как скала, стонет под ударами Августа. Август отбивает чечетку на крыше движущегося поезда. Август, как безумный, размахивает крюком. Барбара на сцене раскачивает грудями. Барбара и Нелл берут меня в оборот.

На меня обрушиваются воспоминания прошлой ночи. Я зажмуриваюсь, пытаясь от них отделаться, но безуспешно. Чем страшнее воспоминание, тем прочнее оно засело в памяти.

Вдруг Дамка прекращает восторженно тявкать. Мгновение спустя я слышу скрип пружин — это раскладушка Кинко. Потом наступает тишина. Он на меня смотрит. Я чувствую его взгляд и поворачиваюсь к нему лицом.

Он сидит на краю раскладушки, скрестив голые ноги. Рыжие волосы топорщатся во все стороны. Дамка забирается к нему на колени. Ее задние лапы торчат, как у лягушки.

— Ну, и откуда ты такой взялся? — спрашивает Кинко.

Из щелей за его спиной словно лезвия кинжалов пробиваются солнечные лучи. Я закрываю глаза и корчу рожу.

— Да нет, я серьезно.

— Ниоткуда, — отвечаю я, отворачиваясь к стене и пряча голову под подушку.

— А чего ты так расстроился? Из-за прошлой ночи?

Достаточно одного только упоминания о ней — и к горлу подкатывает тошнота.

— Неужто тебя это так смутило?

— О господи, оставь же меня наконец в покое! — огрызаюсь я.

Он умолкает. Помедлив, я вновь поворачиваюсь к нему. Он продолжает на меня глядеть, почесывая Дамку за ушами. Она лижет его руку, виляя обрубком хвоста.

— Прости, — говорю ему я. — В жизни ничего подобного не делал.

— Ну, что тут скажешь — это было и так ясно.

Я обхватываю гудящую голову руками. Полцарства бы отдал за галлон воды…

— Послушай, да что тут такого? — продолжает он. — Еще научишься пить так, чтоб ни в одном глазу. Что до остального, у нас ведь были старые счеты. Так что теперь мы квиты. А если подумать, то я твой должник. Помнишь, ты посоветовал дать Дамке мед? Так ее потом словно пробкой заткнули! А читать-то ты умеешь?

Я недоуменно моргаю.

— А?

— Может, почитаешь? Не все же валяться и страдать.

— Я, пожалуй, поваляюсь и пострадаю.

Я вновь зажмуриваюсь и прикрываю глаза ладонью. Мозги будто бы не помещаются в черепной коробке, глаза болят, меня вот-вот вырвет. Да еще и яйца чешутся.

— Как знаешь, — говорит он.

— Может, в другой раз, — отвечаю я.

— Без вопросов. Когда захочется.

Молчание.

— Кинко!

— Да?

— Спасибо за предложение.

— Не за что.

Еще более долгое молчание.

— Якоб!

— Да?

— Если хочешь, зови меня Уолтером.

Прикрытые ладонью глаза лезут на лоб.

Раскладушка вновь скрипит — Кинко устраивается поудобней. Я подглядываю сквозь пальцы. Сложив подушку пополам, он откидывается и вытаскивает из ящика книгу. Дамка устраивается у него в нoгax и наблюдает за мной.

В Чикаго поезд прибывает ближе к вечеру. И, хотя голова у меня раскалывается, а тело ноет, я стою в дверях вагона и вытягиваю шею, чтоб было получше видно. В конце концов, это же город знаменитой бойни в день святого Валентина[9], город джаза, гангстеров и ночных клубов, где торгуют выпивкой из-под полы.

Вдали я замечаю горстку высотных зданий, но стоит мне начать приглядываться, которое из них — легендарный Аллертон, как вдоль железной дороги начинаются скотопригонные дворы. Поезд тащится через них еле-еле, минуя низкие уродливые здания и жмущиеся прямо к путям загоны, набитые испуганно мычащими коровами и грязными хрюкающими свиньями. Но это еще ничего по сравнению с шумами и запахами, доносящимися из зданий: миг спустя кровавый смрад и душераздирающий визг заставляют меня вернуться в козлиный загончик и прикрыть нос заплесневелой попоной, спасаясь от запаха смерти.

Ярмарочная площадь от скотных дворов далеко, но мне до того дурно, что пока цирк не обустроится на новом месте, из вагона я не выхожу. А потом, ища общества животных, отправляюсь на обход зверинца.

Трудно выразить, какая меня внезапно охватывает нежность — и к гиенам, и к верблюдам, и ко всем остальным. Даже к белому медведю, который сидит и гложет свои четырехдюймовые когти четырехдюймовыми зубами. Любовь к братьям нашим меньшим поднимается во мне внезапно, словно паводок, и вот она со мной — стойкая, как обелиск, и липкая, как патока.

Отец считал своим долгом продолжать их выхаживать, даже когда ему перестали платить. Он просто не мог стоять и смотреть, как лошадь мучается от колик, а корова пытается родить теленка, развернувшегося задом, пускай тем временем рушилось его собственное благосостояние. Вот и я, оказывается, такой же. Я — единственный посредник между этими зверями и делишками Дядюшки Эла и Августа, и отецна моем месте посвятил бы себя уходу за ними — да и от меня ожидал бы того же самого, так что я исполняюсь непоколебимой решимости. Что бы я ни вытворял прошлой ночью, бросить их я не имею права. Я их пастырь, их защитник. Это больше чем долг — это отцовский завет.

Одному из шимпанзе хочется пообниматься, и пока я обхожу зверинец, он висит у меня на бедре. Дойдя до большого пустого загона, я понимаю, что его отгородили для слонихи. Должно быть, Августу не удалось вывести ее из вагона. Испытывай я к нему сейчас добрые чувства, я бы попытался помочь. Но увы.

— Эй, док! — окликает меня Пит. — Отис говорит, у нас там жирафа простудилась. Может, глянешь?

— Конечно, — отвечаю я.

— Иди сюда, Бобо! — тянется Пит к шимпанзе.

Но шимпанзе волосатыми руками и ногами крепко держится за меня.

— Давай-ка, — подхватываю я, пытаясь разжать его пальцы, — я вернусь.

Бобо не шевелится.

— Ну, давай же, — снова прошу я.

Безрезультатно.

— Ладно. Давай еще разочек обнимемся — и ты пойдешь, — говорю я, прижимаясь лицом к его темной шерсти.

Шимпанзе расплывается в улыбке и целует меня в щеку, после чего слезает, вкладывает ладошку в руку Пита и ковыляет прочь на кривых ногах.

Из длинных носовых каналов жирафы подтекает гной. Будь она лошадью, меня бы это ничуть не потревожило, но с жирафами я дела не имел, так что решаю подстраховаться и поставить ей на шею компресс, для чего приходится вооружиться стремянкой, рядом с которой стоит Отис и подает мне все необходимое.

Жирафа — застенчивое и прекрасное создание, пожалуй, самое необычное из всех, кого мне доводилось видеть. У нее изящные шея и ноги и покатое тело, покрытое узором, напоминающим кусочки мозаики. Из верхушки ее треугольной головы, прямо над большими ушами, торчат странные меховые шишки. У нее огромные темные глаза, а губы — лошадиные, мягкие, как бархат. На ней недоуздок, за который я держусь, но в целом, пока я чищу ей ноздри тампоном и обертываю горло фланелью, она стоит смирно. Закончив, я спускаюсь вниз.

— Можешь меня ненадолго заменить? — спрашиваю я Отиса, вытирая руки тряпичным лоскутом.

— Запросто. А зачем?

— Так, нужно кое-куда сходить, — отвечаю я.

Отис щурится.

— А не удерешь?

— Что? Нет. Ни в коем случае.

— Лучше скажи сразу. Если удерешь, не буду я тебя заменять.

— Не удеру. С чего бы?

— Ну, так… было тут всякое.

— Нет-нет, не удеру! Даже не думай.

Неужели не осталось никого, кто не слышал бы о моих ночных злоключениях?

Пройдя несколько миль, я оказываюсь в жилых кварталах. Дома здесь обветшали, во многих окна заколочены досками. Я миную очередь за бесплатным питанием — длинную цепь из оборванных и подавленных людей, ведущую к зданию миссии. Чернокожий парнишка предлагает почистить мне туфли. Я и рад бы принять его предложение, но в кармане у меня ни гроша.

Наконец я нахожу католическую церковь. Долго сижу на одной из дальних скамеек, разглядывая витражи за алтарем, и страстно желаю отпущения грехов, но не могу найти в себе сил исповедаться. Наконец я поднимаюсь со скамьи и ставлю свечки за упокой души родителей.

Повернувшись, чтобы уйти, я замечаю Марлену: должно быть, она вошла, пока я был в алькове. Мне видно лишь спину, но это, несомненно, она. Она сидит на передней скамье в желтом платье, в тон к которому подобрана шляпка. Какая у нее изящная шея, какая дивная осанка! Из-под полей шляпки выбивается несколько прядей светло-каштановых волос.

Она опускается на колени, чтобы помолиться, и сердце у меня сжимается, как в тисках.

Я поскорей ухожу, чтобы не мучить себя еще больше.

Вернувшись, я обнаруживаю, что Рози уже в зверинце. Не знаю, как им это удалось, и спрашивать не хочу.

Когда я к ней подхожу, она улыбается и трет глаз хоботом, сжав его кончик в подобие кулака. Понаблюдав за ней несколько минут, я переступаю через ограждение. Она прижимает уши к голове и прищуривается. Сердце у меня вздрагивает: господи, неужели она стала меня бояться? Но тут я слышу его голос.

— Якоб!

Еще секунду-другую я смотрю на Рози, потом поворачиваюсь к нему.

— Послушай, — говорит Август, ковыряя землю носком ботинка. — Я знаю, что последние пару дней вел себя не лучшим образом.

Мне бы следовало хоть что-нибудь ответить, чтобы его успокоить, но я молчу. Сегодня я не склонен к примирению.

— Я хочу сказать, что зашел слишком далеко. Такая уж, понимаешь ли, у меня работа. Может и доконать. — Он протягивает мне руку. — Ну что, мир?

Чуть помедлив, я пожимаю ему руку. В конце концов, он мой начальник. А раз уж я решил остаться, было бы глупо тут же дать повод для увольнения.

— Спасибо, дружище, — говорит он, вцепляясь в протянутую руку, а другой похлопывая меня по плечу. — Сегодня вечером я вас с Марленой кое-куда приглашу. Я ведь виноват перед вами обоими. А тут неподалеку есть чудесное местечко.

— А как же представление?

— Сегодня устраивать представление не имеет смысла. О нас еще никто не слышал. Вот так оно всегда и бывает, когда меняешь маршрут и действуешь на свой страх и риск, — вздыхает он. — Но Дядюшке Элу виднее. Тут уж не поспоришь.

— Даже не знаю, — говорю я. — Ночка вышла… бурная.

— Тебе нужно опохмелиться, Якоб. Просто опохмелиться, и все дела. Заходи в девять. — Он широко улыбается и уходит.

Я смотрю ему вслед, поражаясь: как же мне не хочется проводить вечер с ним — и с каким удовольствием я провел бы время с Марленой.

Дверь купе распахивается, и на пороге появляется Марлена, само великолепие в алом атласном наряде.

— Что такое? — спрашивает она, осматривая подол. — С платьем что-то не так?

— Да нет, — отвечаю я. — Просто шикарно.

Она встречается со мной взглядом.

Из-за зеленой шторы выходит Август в белом галстуке. Взглянув на меня, он говорит:

— В этом идти нельзя.

— Но мне больше не в чем.

— Придется одолжить. И поторопись, такси ждет.

Пробравшись через лабиринт автостоянок и трущоб, мы внезапно останавливаемся на углу в промышленном районе. Август выскакивает из машины и протягивает водителю свернутую банкноту.

— Пойдемте, — говорит он, помогая Марлене выбраться с заднего сиденья. Я следую за ней.

Выйдя, мы оказываемся в переулке, застроенном большими складскими зданиями из красного кирпича. Фонари освещают неровный асфальт. По одной стороне переулка вдоль стен валяется мусор, вдоль другой припаркованы машины: родстеры, седаны, даже лимузины — сияющие, новенькие, как с иголочки.

Август останавливается у незаметной деревянной двери. Он коротко стучит и ждет, притопывая ногой. В квадратном окошке показывается мужской глаз под кустистой бровью.

Из-за двери доносится шум вечеринки.

— Да?

— Мы на шоу, — говорит Август.

— Какое такое шоу?

— Конечно же, к Фрэнки, — улыбаясь, отвечает Август.

Окошко захлопывается, за дверью что-то щелкает и гремит, и наконец мы слышим легко узнаваемый скрежет засова. Дверь распахивается.

Человек быстро оглядывает нас с головы до ног, пропускает и запирает дверь. Мы проходим в облицованное плиткой фойе, минуем гардероб с облаченными в униформу гардеробщиками и спускаемся в танцевальный зал с мраморным полом. С высокого потолка свисают изысканные хрустальные люстры. На небольшой эстраде играет ансамбль, а на танцевальной площадке яблоку негде упасть. Вокруг нее — столики и отдельные кабинки.

На возвышении вдоль дальней стеньг — отделанный деревом бар, бармены во фраках и сотни бутылок, расставленных на полках перед закопченным зеркалом.

Мы с Марленой остаемся в одной из обитых кожей кабинок, а Август отправляется выбирать напитки. Марлена смотрит на музыкантов, закинув ногу на ногу и вновь раскачивая туфелькой, на сей раз в такт музыке.

Передо мной появляется бокал. Миг спустя рядом с Марленой усаживается Август. Заглянув в бокал, я обнаруживаю там кубики льда и виски.

— Ты вообще как? — спрашивает Марлена.

— В порядке, — отвечаю я.

— Неважно выглядишь, — продолжает она.

— У нашего Якоба что-то вроде похмелья, — говорит Август. — Но сейчас мы попробуем ему помочь.

— Только не забудьте меня предупредить, чтобы я успела вовремя убраться, — с сомнением в голосе произносит Марлена, отворачиваясь к ансамблю.

Август поднимает бокал:

— За нашу дружбу!

Мы с Августом сдвигаем бокалы, но Марлена поворачивается к нам, только чтобы подхватить свой пенистый коктейль и чуть приподнять его над столом. Она изящно потягивает коктейль через соломинку, постукивая по ней покрытыми лаком ноготками. Август опускает свой бокал на стол. Мне сложнее: лишь только виски касается губ, как язык инстинктивно не пропускает его дальше. Поскольку Август за мной наблюдает, я делаю вид, что проглатываю.

— Вот и славно, дружок. Еще бокал-другой — и будешь снова как огурчик.

Не могу ничего сказать про себя, но Марлена после второго коктейля со сливками явно оживает. Она тащит Августа танцевать. Пока он ее кружит, я наклоняюсь и выливаю свой виски в сложенную ковшиком ладонь.

Раскрасневшиеся от танца Марлена и Август возвращаются. Марлена вздыхает и обмахивается меню, Август зажигает сигарету.

Он замечает мой пустой бокал.

— Так-так, похоже, я недосмотрел, — говорит он и встает. — Еще порцию?

— А толку? — отвечаю я без особого энтузиазма. Марлена просто кивает, увлеченная происходящим на танцевальной площадке.

Стоит Августу отойти, как она вскакивает и хватает меня за руку.

— Ой, что это вы? — хохочу я, когда она принимается вытаскивать меня из-за стола.

— Пойдем потанцуем!

— Что?

— Ах, до чего же я люблю эту песню!

— Нет, я…

Но тщетно — я уже на ногах. Она тащит меня прямо на танцплощадку, пританцовывая и щелкая пальцами. Лишь когда нас окружают другие пары, она поворачивается ко мне.

Я глубоко вдыхаю и обнимаю ее. Мы выжидаем несколько тактов — и плывем по танцплощадке, по этому морю кружащихся дам и кавалеров.

Она легкая, как воздух, и ни разу не ошибается. До чего же я рядом с ней неуклюжий! Не то чтобы я не умел танцевать — на самом деле я умею. Вот черт, не пойму, что со мной творится. Но дело точно не в том, что я пьян.

Она, кружась, отдаляется от меня и возвращается, подныривая под мою руку и прижимаясь ко мне спиной. Моя рука лежит на ее обнаженной ключице. Я чувствую, как под рукой поднимается и опускается ее грудь. Головой она касается моего подбородка. Какие у нее душистые волосы, как она разогрелась от танца. А вот она уже снова отдаляется, раскручиваясь подобно ленте.

Едва музыка замолкает, танцующие принимаются свистеть и хлопать руками над головой, а громче всех — Марлена. Я бросаю взгляд в сторону нашей кабинки. Август, скрестив руки на груди, в бешенстве смотрит прямо на нас. Я испуганно отшатываюсь от Марлены.

— Облава!

Все замирают, и раздается еще один крик.

— ОБЛАВА! Все вон!

Толпа сбивает меня с ног. Люди пронзительно кричат, отпихивая друг друга и проталкиваясь к выходу. Марлена чуть впереди, она оглядывается, пытаясь не упустить меня из виду среди множества качающихся голов впавших в панику посетителей.

— Якоб! — кричит она. — Якоб!

Я пробиваюсь к ней сквозь толпу.

Выловив в море плоти чью-то руку и взглянув Марлене в лицо, я понимаю, что попал.

Крепко сжав ее ладонь, я ищу глазами Августа, но вижу одних лишь незнакомцев.

В дверях нас с Марленой разбрасывает в разные стороны, и миг спустя я оказываюсь на улице. Люди с воплями набиваются в машины, рычат моторы, гудят клаксоны, визжат шины.

Быстрей! Быстрей! А ну пошли отсюда, к чертям собачьим!

Пошевеливайтесь!

Откуда ни возьмись появляется Марлена и хватает меня за руку. Мы спасаемся бегством под вой сирен и полицейские свистки. Когда раздается стрельба, я хватаю Марлену и тащу ее за собой в проулок.

— Постой! — выдыхает она, останавливается и, подпрыгивая на одной ноге, снимает туфельку. Стаскивая вторую, она держится за меня. — Побежали, — говорит наконец она и берет туфельки в руку.

Мы несемся по лабиринту задворков и проулков, пока не перестаем слышать сирены, крики толпы и визг резины, и наконец останавливаемся под какой-то пожарной лестницей, чтобы отдышаться.

— Боже мой, — говорит Марлена, — боже мой, чуть не попались. Хотела бы я знать, выбрался ли Август.

— Очень надеюсь, — отвечаю я, запыхавшись, и сгибаюсь пополам, уперевшись руками в бедра.

Миг спустя я поднимаю глаза на Марлену. Она смотрит прямо на меня, хватая ртом воздух. И вдруг начинает истерически хохотать.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Так, ничего, — отвечает она. — Ничего, — и продолжает хохотать, хотя выглядит так, словно вот-вот расплачется.

— Что случилось? — повторяю я.

— Ох, — говорит она, шмыгая носом и поднося палец к уголку глаза. — Ну и безумная же у нас жизнь. Вот и все дела. А платок у тебя есть? — Я извлекаю из кармана носовой платок.

Она вытирает лоб, а потом промокает все лицо. — Ну и видочек у меня. Ты только посмотри на чулки! — вскрикивает она, указывая на свои босые ноги. Из дырок торчат пальцы. — А ведь они к тому же шелковые! — добавляет она высоким и неестественным голосом.

— Марлена, — мягко спрашиваю я, — с вами все в порядке?

Она прижимает ко рту кулак и стонет. Я беру ее за руку, но она отворачивается. Мне приходит в голову, что она так и останется стоять лицом к стене, однако она продолжает вращаться, словно дервиш. На третьем обороте я ловлю ее и прижимаюсь губами к ее губам. Она застывает и пытается хватать ртом воздух, не отнимая губ. И вдруг обмякает и касается пальцами моего лица. Но туг же отстраняется и, отступив на несколько шагов назад, глядит на меня больными глазами.

— Якоб, — начинает она надломленным голосом. — Боже мой, Якоб…

— Марлена, — я делаю шаг ей навстречу и останавливаюсь. — Простите. Я не хотел.

Она глядит на меня в упор, зажав ладонью рот. Под глазами у нее легли тени. Прислонившись к стене и не отводя взгляда от асфальта, она надевает туфлю.

— Марлена, ну пожалуйста, — я беспомощно развожу руками.

Она надевает вторую туфлю и бросается бежать, спотыкаясь и чуть не падая.

— Марлена! — кричу я, пытаясь ее нагнать.

Но она бежит все быстрее, заслоняя от меня лицо ладонью.

Я останавливаюсь.

Она уходит по проулку, стуча каблучками.

— Марлена, ну пожалуйста!

Я смотрю ей вслед, пока она не скрывается за углом. Она не отнимает от лица ладони, как если бы я все еще был рядом.

Через пару часов мне удается добраться до цирка.

Я прохожу мимо ног, торчащих из дверных проемов, и мимо реклам бесплатного питания. Мимо табличек в витринах, гласящих «ЗАКРЫТО» — понятное дело, что не на ночь. Мимо табличек «СЛУЖАЩИЕ НЕ ТРЕБУЮТСЯ» и мимо вывесок в окнах второго этажа «ПОДГОТОВКА К КЛАССОВОЙ БОРЬБЕ». Мимо объявления на бакалейной лавке:

«У ВАС НЕТ ДЕНЕГ? А ЧТО ЕСТЬ? ВОЗЬМЕМ ЧТО УГОДНО».

Мимо газетного киоска, где на первой странице газеты крупными буквами значится: «КРАСАВЧИК ФЛОЙД ВНОВЬ НАНОСИТ УДАР: КАК УДРАТЬ С 4 ООО ДОЛЛАРОВ ПОД ЛИКО-ВАНИЕ ТОЛПЫ».

Не дойдя около мили до цирка, я миную пустырь, приютивший бродяг и безработных. В середине — костер, а вокруг полно людей. Одни не спят, а сидят и глядят в огонь. Другие лежат на свертках с одеждой. Я прохожу настолько близко, что могу различить лица — и обнаруживаю, что большинство из них молоды, моложе меня. Там есть и девушки, а одна парочка занимается любовью. Они не удосужились даже отойти в кусты — так, отодвинулись от огня чуть подальше. Несколько ребят наблюдают за ними со скучающими минами. Те же, кто спит, сняли ботинки, но привязали их к щиколоткам.

У огня устроился человек постарше, подбородок у него весь не то в щетине, не то в струпьях, а может, в том и другом одновременно. А впалые щеки явственно показывают, что у него нет зубов. Мы встречаемся взглядами и долго-долго смотрим друг на друга. Поначалу я не понимаю, откуда у него во взгляде такая неприязни, и лишь потом до меня доходит, что на мне вечерний костюм. Ему просто невдомек, что только этот костюм нас и разделяет. Переборов совершенно неуместное стремление объясниться, я продолжаю свой путь.

Добравшись наконец до цирковой площади, я останавливаюсь, не в силах отвести глаз от зверинца, вернее, от его огромного черного силуэта на фоне ночного неба. Минута-другая — и я уже внутри, рядом с Рози. Мне удается различить лишь ее абрис, да и то только когда глаза привыкают к темноте. Она спит, ее огромное тело неподвижно, если не считать медленного сонного дыхания. Мне хочется к ней прикоснуться, положить руку на ее грубую теплую кожу, но я боюсь ее разбудить.

Бобо растянулся в углу клетки, одной лапой обхватив голову, а другую положив на грудь. Он глубоко вздыхает, причмокивает и переворачивается на бок. До чего по-человечески!

Потом я отправляюсь в наш вагон и устраиваюсь на своей постели. Дамка и Уолтер даже не просыпаются.

Я не сплю до рассвета, слушая, как похрапывает Дамка, и чувствуя себя несчастнейшим человеком на земле. Месяц назад лишь несколько дней отделяли меня от диплома одного из лучших университетов и от работы под крылышком у отца. А сейчас я как никогда близок к тому, чтобы стать бродягой, — я, цирковой рабочий, буквально за несколько дней опорочивший свое доброе имя даже не единожды, но дважды.

Еще вчера мне казалось, что дальше некуда: подумать только, меня вырвало на женщину, на Нелл. Однако, похоже, нынче вечером я умудрился сам себя переплюнуть. И о чем я только думал?

Интересно, скажет ли она Августу. На долю секунды я представляю себе, как мне в голову летит крюк, а на смену этой фантазии приходит еще более мимолетная мысль: встать немедленно, сию минуту, и вернуться к бродягам, в разбитый ими неподалеку лагерь. Но я не имею права уйти: разве можно бросить Рози, Бобо и остальных зверей?

Я возьму себя в руки. Брошу пить. Никогда больше не останусь наедине с Марленой. Пойду и исповедуюсь.

Уголком подушки я вытираю слезы. А потом зажмуриваюсь и вызываю в памяти образ матери. Пытаюсь удержать его, но тут же его место занимает образ Марлены. Вот она, равнодушно-отстраненная, смотрит на музыкантов и раскачивает ногой.

Вот, вся сияющая, кружится со мной в танце. А вот сперва бьется в истерике, а потом приходит в ужас там, в переулке.

Напоследок воспоминания становятся осязательными. Ее вздымающаяся грудь у меня под рукой. Ее губы, прижатые к моим, мягкие и полные. И еще одна совершенно невероятная, непостижимая подробность, с которой я засыпаю: мне вспоминается, как она проводит пальцами по моему лицу.

Несколько часов спустя меня будит Кинко-Уолтер.

— Эй, Спящая Красавица! — говорит он и трясет меня за плечо. — Флаг подняли!

— Хорошо. Спасибо, — отвечаю я, не шевельнувшись.

— Да ты и не собираешься вставать!

— Ну, ты у нас просто гений!

Голос Уолтера взлетает на октаву:

— Эй, Дамка! Иди сюда, девочка! Иди сюда! А ну-ка, Дамка, лизни его! Лизни хорошенько!

Дамка набрасывается на мое лицо.

— Эй, перестань! — я заслоняюсь рукой, поскольку Дамка забралась языком мне прямо в ухо, а сама подпрыгивает у меня на лице. — Перестань сейчас же! Брысь!

Но остановить ее невозможно, и мне приходится сесть. Дамка отлетает на пол. Уолтер глядит на меня и хохочет. Дамка вспрыгивает ко мне на колени и, встав на задние лапки, облизывает мне шею и подбородок.

— Дамка хорошая девочка, Дамка умница, — приговаривает Уолтер. — Знаешь, Якоб, ты выглядишь как будто после еще одной… гм… небезынтересной ночки.

— Не вполне, — отвечаю я. Поскольку Дамка все равно у меня на коленях, я решаю ее погладить. Она впервые позволяет к себе прикоснуться. До чего же она теплая, а шерсть у нее на удивление жесткая.

— Ничего, скоро привыкнешь. Пойдем позавтракаем. Полезно доя опохмелки.

— Я не пил.

Он задерживает на мне взгляд и проницательно кивает:

— Ага.

— Как это понимать? — уточняю я.

— Дело в женщине.

— Нет.

— Да.

— А вот и нет!

— Ну надо же, как быстро Барбара тебя простила. Или нет? — присмотревшись ко мне, он вновь принимается кивать. — Угу. Кажется, я начинаю понимать, что к чему. Ты не подарил ей цветов, так? А я ведь говорил.

— Не лезь не в свои дела, — огрызаюсь я, снимаю Дамку с колен и встаю.

— Вот те на! Да ты первоклассный брюзга. Пойдем лучше подкрепимся.

Наполнив тарелку, я направляюсь вслед за Уолтером к его столу.

— И что это ты делаешь, скажи на милость? — останавливается он.

— Подумал, что сяду лучше с тобой.

— Не выйдет. Тут у каждого свое место. К тому же ты сразу опустишься в глазах всех остальных.

Я колеблюсь.

— Да что с тобой такое? — продолжает он и бросает взгляд туда, где я обычно сижу. Август и Марлена едят молча, не поднимая глаз. Веки Уолтера вздрагивают.

— Только не говори мне…

— Да я тебе ни слова не сказал! — отвечаю я.

— И не надо. Послушай, малыш, тебе ведь туда просто не хочется, правда? Это в переносном смысле. А в буквальном: пошел-ка ты за свой стол, и держи себя, как ни в чем не бывало.

Я вновь смотрю на Марлену и Августа. Они нарочито друг друга не замечают.

— Слушай сюда, Якоб, — продолжает Уолтер. — Он отъявленный негодяй, я такого в жизни не встречал, и что бы там, ко всем чертям, ни происходило…

— Ничего не происходит. Совершенно ничего.

— …лучше прекратить немедленно, или в один прекрасный день ты — покойник. Сбросят с поезда как пить дать, а то еще и на мосту. Я серьезно. А теперь отправляйся туда.

Я свирепо гляжу на него сверху вниз.

— Давай-давай! — говорит он, махнув рукой в сторону столика.

Стоит мне подойти, как Август поднимает глаза от тарелки.

— Якоб! — восклицает он. — Рад тебя видеть. Не знал, добрался ли ты до места. А то хорошенькое было бы дельце, если бы пришлось вытаскивать тебя из тюрьмы. Могли быть трудности.

— Я о вас тоже беспокоился, — отвечаю я, садясь за стол.

— Неужели? — с преувеличенным удивлением спрашивает он.

Я поднимаю взгляд. Глаза у него горят, а рот кривится в странной усмешке.

— О, мы добрались прекрасно, правда, дорогая? — он бросает на Марлену злой взгляд. — Но скажи на милость, Якоб, как это вам с Марленой удалось потеряться? Ведь вы были так… близки там, на танцплощадке.

Марлена бросает на него беглый взгляд, на щеках у нее проступают красные пятна.

— Я же тебе вчера говорила. Нас разделила толпа.

— Я задал вопрос Якобу, дорогая. Тем не менее, благодарю. — Август берет с тарелки кусок тоста с зеленью и широко улыбается, не размыкая губ.

— Там была такая давка, — отвечаю я, пытаясь подцепить вилкой яичницу. — Я старался не потерять ее из виду, но безуспешно. Потом я искал вас обоих, но потыкался туда-сюда — и решил, что попытаюсь-ка лучше найти дорогу сам.

— Разумное решение, малыш.

— А вам, стало быть, удалось встретиться? — как можно более небрежно спрашиваю я, поднося вилку ко рту.

— Нет, мы приехали в двух разных такси. Пришлось, конечно, заплатить вдвойне, но я не пожалел бы и в сто раз больше, лишь бы с моей любимой женушкой ничего не случилось — правда, дорогая?

Марлена не поднимает взгляда от тарелки.

— Я спрашиваю, правда, дорогая?

— Правда, — безжизненно отвечает она.

— Потому что случись с ней хоть что-нибудь, я даже не представляю, что сделал бы.

Я тотчас же поднимаю глаза. Август глядит на меня в упор.