П. В. СЕВАСТЬЯНОВ, генерал-майор В БОЯХ ЗА КАЛИНИН

Память сохранила мне те хмурые дни уже не ранней осени 1941 года, когда 5-я стрелковая дивизия, которой командовал Петр Сергеевич Телков, а я был ее комиссаром, после неутихавшего в течение пяти суток ожесточенного боя с численно превосходящим противником отошла на окраину Калинина к знаменитому элеватору.

За этот-то элеватор, за его железобетонные стены с бойницами, мы и зацепились. Он стоял у дороги, а дорога была — на Москву.

Вся местность вокруг элеватора, изрытая окопами, все развалины близ него стали прикрытиями для стрелков. Артиллеристы же облюбовали себе рощицы и кустарники по обеим сторонам московского шоссе. Орудия тщательно маскировались, и расчетам строго-настрого было приказано не выдавать себя при появлении противника. Стрелять только по танкам и только по особому приказу.

Но однажды этот строжайший закон был нарушен. Командир одного из орудий, сержант Устинов, увидел грохочущую по шоссе повозку. Взмыленные храпящие лошади мчали перепуганного насмерть ездового. А над ним на бреющем полете летел «мессершмитт».

Устинов долго крепился, глядя, как фашист издевается над несчастным ездовым, заходя то справа, то слева и все не открывая огня: должно быть, хотел натешиться вволю, а потом уже пристрелить.

Но вдруг Устинову почудилось, что истребитель несется прямо на его пушку. Значит, она уже все равно обнаружена. Артиллеристы мгновенно развернулись и дали всего один выстрел. У «мессершмитта» отлетело крыло. Упал он за рощицей, в полуверсте от пушки.

Устинов за такое «нарушение» представлен был к медали. И кажется, именно он позвонил через несколько дней на КП дивизии — сообщил, что видит танк, просил разрешения открыть огонь. Мы его и сами скоро увидели в бинокли: танк на полной скорости мчал по московской дороге в облаке снежной пыли. Определить его силуэт было невозможно: наш он или немецкий?

— Ну и что танк? — сказал Телков. — Подумаешь, одного танка испугались. Пропустить! Никуда он не денется!

Танк и вправду никуда не делся. Прогрохотал мимо наших батарей и встал как вкопанный, поводя пушкой. Как потом выяснилось, у него кончилось горючее. Тут-то и увидели, что никакой он не вражеский, а наш Т-34, и стали к нему подбираться. К счастью, обошлось без жертв, а они могли быть, поскольку танкисты начали отстреливаться. В конце концов двоим смельчакам удалось влезть на броню, они замолотили по башне прикладами:

— Эй, хозяин! Вылазь, к своим приехали.

Танкисты откинули люк. Вылезли они черные, страшные, порядком обалдевшие от всего пережитого. А может быть, попросту сильно оглохшие. Во всяком случае, на расспросы не отвечали. Много позже, отдохнув в блиндаже, напившись чаю, они расшевелились и рассказали, кто они и как сюда попали. Выяснилась история удивительная, попавшая через несколько дней на страницы «Правды» и прокатившаяся по всему фронту, будоража воображение и обрастая все новыми и новыми легендами.

Было на самом деле вот что. Три танка Т-34 были посланы штабом армии в разведку. По дороге одна из машин остановилась из-за каких-то технических неполадок. Покуда их устраняли, две другие машины ушли вперед, сделали свое дело и благополучно вернулись другой дорогой. Командиры экипажей доложили, что третья машина застряла в своей полосе и что ей, по-видимому, нужна техпомощь. Указали, где машину искать. Но там ее не оказалось. И о судьбе ее в течение нескольких часов ничего не было известно. А Т-34 бродил в это время по вражеским тылам. И как бродил! Поначалу кинулись догонять своих, не догнали, а оказались в расположении фашистских батарей. Отступать было поздно, гибельно. Экипаж танка — но давайте назовем их имена: командир старший сержант Степан Горобец, башнер Григорий Коломеец, стрелок-радист Иван Пастухов, механик-водитель Федор Литовченко, — принял решение: если и отдавать свои жизни, то подороже. Пошли напором, прорвались сквозь артиллерийский заслон, выскочили к полевому аэродрому. Огнем пушки разнесли на поле два бомбардировщика и подожгли цистерну с горючим. Это была уже окраина Калинина, и на полной скорости единственная «тридцатьчетверка» ворвалась в город, занятый врагом. В город, наводненный войсками и всяческой техникой, где за каждым углом ожидала смерть. Все спасение — в скорости, мгновенной реакции, невиданной дерзости. Встретилась колонна с мотопехотой — ударили с ходу прямой наводкой, разнесли в щепы несколько грузовиков, давили пехоту гусеницами, гнали по улице и косили из пулемета. Подорвали машину с боеприпасами — ящики с патронами и снарядами рассыпались, горели, взрывались один за другим, тысячи осколков разлетались вокруг… Полное впечатление яростного боя, десанта, артиллерийской и ружейной пальбы. Выскочили на площадь, к штабу или комендатуре, там висел флаг со свастикой, стояли часовые и танк, — снарядами по окнам, танк изувечили ударом корпуса… Тысячи пуль барабанили по броне, иссякало горючее, кончались боеприпасы. Но два или три часа грозная «тридцатьчетверка» носилась и петляла по узким улицам, оставаясь хозяином города. Вышли на широкий проспект, помчались к городской заставе, к тылам вражеских батарей, и здесь еще напоследок утюжили орудия, давили и расстреливали разбегавшихся артиллеристов. Потом на остатках горючего уходили по московской дороге к своим, целые и невредимые. Так они и попали к нам.

Должен сказать, что все подробности этого удивительного рейда стали нам известны уже потом, после освобождения Калинина, из уст подпольщиков и местных жителей. Сами танкисты рассказывали об этом коротко и невнятно. Но из скупых слов вставала простая и ясная истина — город принадлежит нам, а не тем, кто взял его временно, превосходящей силой.

В эти дни установился в дивизии обычай своеобразного чествования героев, чествования одновременно с обменом боевым опытом, когда «именинники» сами рассказывали, как и что помогло им отличиться в бою. И именно поэтому назывались наши собрания «фронтовыми академиями». Собирались обыкновенно по вечерам, после успешного боя или удачной вылазки, в полуразрушенном клубе совхоза или просто в хате. Растревоженные немцы освещали свой передний край ракетами и трассирующими пулями, весьма кстати дополняя праздник иллюминацией и помогая нам отыскивать дорогу среди груд битого камня и щебенки.

Вот обычный такой вечер в 190-м полку. В зале полутьма, горят коптилки в снарядных гильзах, по стенам колышутся огромные тени. Солдаты сидят в полушубках, обвешанные оружием, дышат паром. Играет заезженный патефон. Сегодня отличились пулеметчик Куликов, перебивший около взвода фашистов, и снайпер Еремеенко, снявший крупного офицерского чина. «Именинников» просят на сцену: они выходят смущенные, пряча в воротники небритые подбородки, извиняются — только что из боя. Командир полка Сиятный торжественно отпускает им этот грех.

— Ну, а теперь, Куликов, сознайся, как было дело.

Куликов рассказывает, из зала его подзадоривают, выспрашивают подробности.

— Все слышали, как надо воевать? — спрашивает Сиятный.

— Все! — ревет зал так, что едва не вылетает фанера из окон. Сиятный достает флягу и наливает «имениннику» для согреву, а также за помин души убиенных гитлеровцев.

— Бей, Куликов, этих гадов покрепче.

— Есть бить покрепче!

Потом так же отчитывается отличившийся снайпер. Затем начинается подписка на танковую колонну «Истребитель оккупантов».

7 ноября неведомо какими путями дошли до нас слухи о параде на Красной площади. Принесла его «солдатская почта» часов около одиннадцати утра, еще до того, как пришли газеты. И мне трудно переоценить все значение этого парада, все его ошеломляющее впечатление на всех нас — от командира дивизии до любого ее солдата. Мы испытали прилив большой радости, даже несмотря на то, что день этот был для нас крайне тяжелым. Почти одновременно с нами узнали об этом параде и гитлеровцы и тут же начали ожесточенный артобстрел, продолжавшийся более суток. Один огневой шквал сменялся другим. Разрывы снарядов, пулеметные очереди, ружейная пальба. Все это походило бы на подготовку к атаке, если бы огонь не был таким беспорядочным. Тем не менее эти сутки нам было не до сна, мы были готовы к всему. А вести продолжали поступать — пришли газеты с описаниями парада.

Несколько дней спустя фашистская звуковая установка объявила нам во всеуслышание: завтра утром ждите нашего наступления. Дивизии предлагалось унести до рассвета ноги. Ночь давалась «на всякие размышления».

На сей раз они не соврали. С рассветом грянули первые залпы артобстрела, началась бомбежка элеватора. В гигантских хранилищах загорелось невывезенное зерно, дым заполнил всю многоэтажную железобетонную коробку. Затем — атака.

Пожар некогда да и нечем было тушить, люди вынуждены, были покинуть здание. Заняли оборону в проломах длинного каменного забора. Бой не утихал до ночи. Бомбардировки сменялись артобстрелом, в перерывах шли на приступ танки. И чадно дымило огромное здание, бывшее нам до сих пор надежным убежищем. Нужно было искать новый рубеж.

Так случилось, что именно вечером этого дня в дивизию прибыл новый командир — генерал Вашкевич вместо отозванного в распоряжение Военного совета армии генерала Телкова.

Вашкевич с места в карьер предложил свой план. Несколько позже этот план и бой, который по нему был разыгран и выигран нами, вошел в историю 5-й дивизии под названием «Ледовое побоище» вполне официально. А тогда, сколько помнится, Вашкевич произнес скорее в шутку:

— Мы им устроим Ледовое побоище.

Ночью мы оставили элеватор и перешли по льду на правый берег Волги. Здесь, на берегу, в десяти километрах от Калинина, стоял древний заброшенный монастырь, огражденный длиннейшим каменным забором. В сумрачных кельях гудел ледяной ветер, на выщербленных изразцовых плитах лежал грудами снег, занесенный в разбитые окна. Солдаты улеглись спать прямо на эти плиты вповалку, не зажигая огня. Вашкевич строго-настрого запретил даже костерки разжечь из сучьев, чтобы обогреться и согреть пищу. У гитлеровцев должно было остаться впечатление — монастырь пуст и безжизнен, дивизия ушла далеко за Волгу.

— Не может быть, — сказал мне Вашкевич, — чтобы фашисты эти хоромы обошли стороною. Хоть из любопытства они этот монастырь обследуют, прежде чем пойти дальше.

Утром поверх зубцов монастырской стены мы разглядывали бескрайнюю белую равнину с разбросанными по ней кое-где маленькими деревеньками. Там уже поселились гитлеровцы, мы их видели даже без биноклей.

Едва поднялось тусклое зимнее солнце, от ближней к нам деревеньки потянулась черная колонна — люди и машины. Они приближались к нам, не торопясь, ничего не подозревая. Подошли к берегу и рассыпались вдоль него, притопывая и пританцовывая, оглашая берег гортанными криками команд и смехом. Машины оказались насосными установками — солдаты пробили несколько прорубей, опустили в них шланги, стали обливать водой берег и лед реки. Он был еще слабым — они его наращивали для прохода танков и тяжелых орудий.

Монастырь не подавал никаких признаков жизни. В бойницах и между зубцами молча застыли пулеметчики и стрелки.

Показалась вторая колонна, около двух батальонов. Вот она спустилась на лед, двинулась к середине реки. Наш берег молчал как вымерший. Гитлеровцы шли нестройными рядами, с оружием за спиной, на ремне, громко разговаривали, посмеивались. Скоро вся колонна вытянулась вдоль стены. Она была как на ладони, вся в секторе нашего обстрела. Вашкевич приказал открыть огонь…

Этот бой был самым коротким из всех, какие я видел, и самым беспроигрышным. Мы не потеряли ни одного человека, не получили даже пустячного ранения. И не упустили ни одной цели. При первом залпе колонна застыла, будто остолбенев, затем рассыпалась по всему льду реки. Грянул второй, третий залпы, очередь за очередью. Артиллеристы выкатили орудия на прямую наводку, били по машинам. Под градом снарядов и пуль фашисты, совершенно обезумев, метались из стороны в сторону, палили нещадно и беспорядочно, падали. Основная толпа кинулась на тот берег и скатывалась по скользким его склонам, которые сами же фашисты облили водой. А наши орудия и пулеметы замкнули огнем смертельный четырехугольник.

После «Ледового побоища» гитлеровцы уже не решились на прямую атаку, но не оставили попытки выбить нас из монастыря. Они применили изуверскую «тактику», достаточно характеризующую тогдашний «боевой дух» завоевателей.

Однажды перед нашими окопами возникли на снегу странные белые фигуры. Они шли, точно призраки, дергаясь, кривляясь, раскачиваясь, сложив на животах длинные белые руки. За ними шагали уже обыкновенные гитлеровцы, в обыкновенных серо-зеленых шинелях, в «модных» тогда соломенных «галошах» и бабьих платках поверх пилотки или каски. В первую минуту нам показалось — впереди идут лыжники в балахонах. Они и раскачивались как лыжники, идущие без палок. Но почему они без оружия? Неужели пленные?

Оказалось, что фашисты где-то захватили психиатрическую больницу и гнали теперь ее обитателей по снегу в мороз и в метель в смирительных рубахах и с обритыми наголо головами. Я еще не видел такой горячей злости, какая охватила солдат, когда прошли первое ошеломление и ужас. Никогда с таким старанием не выбирали они на мушку, к счастью, достаточно приметную серо-зеленую цель. Несколько минут спустя фашисты бежали восвояси, а больные бросились к нам, путаясь в балахонах, попадали в окопы. Мы повели их в деревушку — посиневших от холода, бессвязно бормочущих — обогрели и накормили. На другой день за ними приехали из медсанбата. Все больные оказались жестоко обмороженными. Помню, какой остался тяжкий осадок в душе каждого из нас, хотя мы и сознавали, что этот последний предел подлости означает и последний предел отчаяния фашистов.

Да, они уже начинали чувствовать приближение конца. Вот я читаю их письма на родину из Подмосковья, по каким-либо причинам не отправленные, взятые у пленных. Привожу их в той последовательности, как они ко мне поступали.

Письмо другу: «Когда ты получишь это письмо, русские уже будут разбиты. Наш путь оказался тяжелее, чем мы ожидали. И все же, как и обещал фюрер, мы закончим его торжественным маршем на Красной площади!»

Жене: «Я тебе пришлю такие подарки, что соседи с ума сойдут от зависти. Повремени еще немного…»

Это письмо не отправлено, вместо него через несколько дней написано другое: «Перестань мне надоедать своими напоминаниями, мне не до подарков. Пойми, здесь настоящий ад. Я чувствую, что живым отсюда не уйду…»

Он оказался прав, этот не по своей вине неудавшийся мародер.

5 декабря — начало великого наступления. В составе частей нового, Калининского фронта мы продвигаемся к городу.

Вновь перед нами маячит знакомая темно-серая громада элеватора. Теперь там, на вышке, немецкий наблюдательный пункт. Это мы поняли сразу по тому подозрительно точному артогню, который заставил нас залечь на подступах к городу.

Все поле перед элеватором изрыто окопами. Но где-то же должен пролегать провод, ведущий с вышки к артиллерийским позициям. Ночью на поиск идет один из наших лучших связистов, младший сержант Седой, сам великий комбинатор по части упрятывания проводов. Ползком пробирается мимо часовни, находит провод в снегу, перекусывает его кусачками.

Другой дорогой к воротам элеватора подкрадывается отряд разведчиков лейтенанта Аверина. Сам он разведчик «по крови», герой боев на озере Хасан. В темноте маленькая группа лицом к лицу столкнулась с часовым. Немец дремал, опершись на винтовку. Один из разведчиков, Вербицкий, двинул его кулаком в челюсть:

— Спишь на посту, болван.

Другой вырвал из рук винтовку, заткнул кляпом рот. На прощанье разведчики забрасывают гранатами автомашины и пулеметные гнезда, прикрывающие вход в элеватор.

Приведенный в чувство пленный рассказывает: одно крыло элеватора заминировано, оно нам будет «пожертвовано» без боя. Взрыв послужит фашистам сигналом к атаке. Наши отряды, прорвавшиеся в здание, будут окружены и уничтожены.

Через час группа Аверина вновь отправляется в путь. Теперь подойти к элеватору много труднее: фашисты после диверсии начеку. Но, вероятно, им все же не пришло в голову, что разведчики в ту же ночь явятся снова. Группа Аверина пробирается в здание, чтобы отыскать заряды и остаться до утра, пока элеватор не будет окружен нами.

В назначенный час наши батальоны скрытно заняли заранее установленные позиции, а в атаку пошел всего один наш батальон. Почти одновременно раздался взрыв. Это Аверин взорвал заминированное гитлеровцами крыло элеватора. Ничего не подозревая, повинуясь условленному сигналу, фашисты пошли в атаку целым полком и напоролись на наши засады. К полудню элеватор был уже в наших руках, затем и прилегающие к нему здания окраины.

Десять дней наши части сражались в городе, проявляя невиданное мужество и героизм, выбивая зверствующего от собственного бессилия врага. К исходу 16 декабря над зданием горсовета взвился красный флаг.