"Блиндаж" - читать интересную книгу автора (Быков Василь)

10. Хлебников

Утром, как только рассвело, невдалеке в траншее послышалось тихое шуршанье, которое ненадолго унялось, и Демидович встревожено раскрыл глаза: кто, Серафима или, может, полицаи?.. Но нет, пришла Серафимка. Как-то оживленно, будто даже весело, поздоровалась, влезая в блиндаж. Перед собой она несла, видно было, завернутый в тряпку чугун, должно быть, с едой, поставила наземь возле входа. И сама осталась стоять на коленях.

— Вот, затирки вам сварила. Вчера муки намолола, так это… затирки. Правда, хлеба еще нет, но замесила хлеб, завтра спеку.

В углу сразу подхватился капитан, сел, заговорил бодро, с какой-то затаенной радостью:

— Молодец! Ай да молодец, Серафимка! Затирка это что, каша?

— Не-а, затирка это… ну… затирка. Сейчас попробуете.

— Ну что ж, ну что ж… Поедим. А то, признаться… Проголодались.

Демидович тоже попробовал приподняться, чтобы хоть сесть, что ли. Чувствовал он себя по-прежнему плохо, может, даже хуже, чем вчера. Ночью у него был жар, била лихорадка, а под утро тело облилось студеным потом, и он, трудно дыша, пластом лежал на плаще.

Рядом живо и молча встрепенулся немец, сел, протирая заспанные глаза. В блиндаж из траншеи из-за спины Серафимки сочился скудный свет облачного утра.

— Беда вот, ложка одна! — посетовала Серафимка. — Может, у вас ести-ка?

— Чего нет, того нет, — сказал капитан.

Демидович, лежа, тоже покрутил головой. Тогда немец, похоже, поняв их затруднение, ловко шаркнул в боковой карман и вытянул оттуда белую ложку, шарнирно соединенную с такой же белой вилкой.

— Биттэ.

Он протянул ее Демидовичу, но тот отрицательно крутнул головой — пускай ест сам. Немец не настаивал, придвинулся ближе к чугунку, но не зачерпывал загустевшую сверху затирку, выжидал. Серафимка захлопотала возле капитана:

— Как же нам?.. Или возьмете сами?

— А ну, а ну… — сказал капитан, одной рукой взяв вложенную в нее деревянную ложку, а другой — слепо ощупывая края чугунка, что стоял у ног. Удобней устроившись рядом, он неуклюже влез ложкой в чугун и, вынимая, пролил затирку из ложки на сапог.

— Ай-яй! — сказала Серафимка.

Немец тоже что-то пробормотал, и Серафимка деликатно взяла из руки бедняги свою ложку, зачерпнула из чугунка и осторожно донесла ее до разинутого из-под бинтов рта.

— Вот так! Ай-яй! Будто малого…

— А ничего, пойдет! Давай еще, — затребовал капитан.

Серафимка дала снова. И очень осторожно, чтобы не капать на грязные капитановы сапоги, взялась и дальше кормить его со своей деревянной ложки. Неторопливо, будто даже стесняясь, с другой стороны в чугун просунул коротенькую ложку Хольц.

— Ага, берите, берите! — радушно поддержала его Серафимка, и немец стал черпать живее.

Демидович проглотил слюнки и закрыл глаза, чтобы не смотреть на это безобразие. Хорошо капитану, который не видел, что происходило рядом. Не видел, конечно, но, однако ж, слышал и не мог не понимать, что творится. Да и эта Серафимка!.. Как ни в чем не бывало, едят вместе с немцем и не подумают даже, что он — фашист, враг, которые тысячами убивают наших людей, разрушают города и села, прут на Москву. Нет уж, Демидович на его удочку не клюнет — ни за харчи, ни за лекарства. Вчера тот снова дал ему стрептоцид и даже воды в кружке, но Демидович не дурак, он только сделал вид, что проглотил таблетку, а сам украдкой сунул ее в карман. Уж эти таблетки ему не навредят. Может, и не помогут, но тут уж он будет непреклонен. Не нужна ему фашистская помощь.

— Ну, я уже стал наедаться, — удовлетворенно сказал Хлебников, глотая очередную ложку. — Чтоб тем осталось.

— А хватит, хватит всем, — сказала Серафимка. — Я достаточно наварила. Вы ешьте, ешьте, — закивала она ефрейтору, который немного задержал свою ложку, предупредительно поглядывая то на нее, то на капитана.

— Это кто, райкомовец? — насторожился Хлебников, почувствовав соседа возле чугунка.

— Не, райкомовец лежит. Идите вот, ешьте, — сказала Серафимка, взглянув на Демидовича в углу.

— А, значит, ефрейтор! — догадался капитан. — Ну, как русская затирка?

— О, гут! — пробормотал Хольц.

— Это… Если бы еще зажарить… Или забелить. А то что же — постница! — сожалела Серафимка.

— Ничего! И так сойдет!

Хлебников удовлетворенно откинулся к земляной стене блиндажа, в самом деле подкрепившись или, может, делая вид, что сыт. Возле чугунка продолжал неумело хлебать ефрейтор. Демидович же неподвижно лежал на спине, прикрывшись плащом, и Серафимка сказала:

— Дак чего вы не едите? Ложка ж есть.

— Я после, — буркнул Демидович.

— Как ваша простуда? Лучше хоть немного?

— Навряд ли лучше.

— От забыла… Тулуп же вам надо принести.

— Было бы хорошо — тулуп.

— А табачку не того? Не расстаралась? — тихим голосом уважительно спросил Хлебников.

— Ой, дак нема ж! Ходила по огородам — нет нигде и самосейки, — спохватилась Серафимка.

— Да-а? Ну что ж, потерпим. Правда, ефрейтор?

— Я, я, — с готовностью откликнулся Хольц.

Он, похоже, также нахлебался затирки и взялся вытирать обрывком бинта свою белую ложку. Тогда к чугунку изнеможенно придвинулся Демидович. Затирка для него была не в диковинку, он хорошо изведал ее вкус в своей голодноватой жизни. Но болезнь, похоже, вытравила в нем ощущение голода, и теперь больше трех ложек он съесть не смог. Уже несколько дней не лезла в горло никакая еда, не пошла теперь и затирка.

— Все. Больше не могу…

— Ой, да как же вы без еды? — горестно сморщила личико Серафимка.

— Пускай вон тот… доедает, — кивнул Демидович на немца.

И Серафимка спросила:

— Может, и вправду, доедите?

Ефрейтор, на удивление, понял и снова с готовностью достал свою ложку. За несколько минут он дочиста опорожнил чугун, старательно выскреб по краям остатки — и отмывать почти не нужно.

— Вот и славно! — удовлетворенно сказала Серафимка. — Пойду кожух вам принесу. Или, может, вечером?.. Холера на них, как бы на полицаев не наскочить.

— Ни в коем случае! Слышь, Серафима? — насторожился капитан.

— Да я ж понимаю. Что я, малая…

— Вот-вот! А иначе всем крышка. И тебе не поздоровится.

— Я ж аккуратно. Оглядываюсь все. Чтоб нигде никого.

— Правильно. Спасибо тебе, милая женщинка, — проникновенно вымолвил капитан, и у Серафимки заметно порозовели щеки. Видно, хвалили ее нечасто в жизни, тем более, незнакомые мужчины, и теперь эта капитанова похвала глубоко тронула женщину.

Серафимка завернула в тряпку пустой чугун и, пригнувшись, полезла к выходу. За ней, немного выждав, выбрался ефрейтор. Хлебников, что-то сосредоточенно думая, сидел под стеной. В блиндаже в общем было не холодно, только иногда из траншеи повевало ветром, а так было тихо и немного держалось накопленное за ночь человеческое тепло.

— Он — куда?

— Кто?

— Немец. Вышел — куда?

— А хоть бы куда. Нам какое дело? — не очень вежливо ответил капитан.

— Вы не боитесь? — спросил Демидович.

— А чего мне бояться-то? — с оттенком горечи молвил капитан.

— А что выйдет и — гранату сюда? Или из пистолета?..

— Зачем?

— Зачем? Ну, знаете… Немец все ж таки.

— Черт с ним, что немец! — выругался капитан. — Какой ему смысл — гранату? Он бы мог меня — из пистолета. В первую же ночь. Но ведь не застрелил. Наверное, нет интереса. Сам в западне. И он, и я, и ты тоже. Разве непонятно?

Демидович смолчал, он не хотел продолжать нелепый диалог, поскольку капитан, похоже, отказывался понимать простые вещи. Теперь, однако, не время было толковать их этому упрямому человеку, разговор мог услышать немец. Если уже не услышал из траншеи.

Когда ефрейтор вскоре вернулся, они молча сидели на прежних местах, будто и не беседовали, и немец бодро сказал капитану, шуточно потирая деликатные пальцы:

— Ну, будем немножко… лечить? Посмотреть ваши глаза. Болно?

— Ничего, сносно. Может, обойдется… Слушай, ефрейтор, ты бы лучше табачку раздобыл… Ну, пуф-пуф, понимаешь? Сигаретку.

— Цигареттен? Никс цигареттен, — развел руками ефрейтор.

— А ты поищи. Может, где убитый, понимаешь? А?

Ефрейтор нахмурил лоб под пилоткой, подумал и хлопнул себя по бедрам:

— Карашо! Хольц идет посмотреть!

— Сходи, да. Авось где-нибудь попадется. А то, понимаешь, уши пухнут, так курить хочется.

Сгребши с земли свою плащ-палатку, ефрейтор вылез в траншею. Из блиндажа было видно, как он там огляделся — в одну сторону, затем в другую — и быстро исчез куда-то.

В блиндаже воцарилась тишина, было слышно, как где-то у входа шуршал бурьяном ветер.

— Вы думаете, он не понимает по-русски? — тихо сказал Демидович.

— Кто? Немец? Возможно, кое-что понимает.

— Так как же так? — чего-то не мог сообразить Демидович. Его все больше возмущало совсем равнодушное отношение этого капитана к врагу, и Демидовича подмывало начать серьезный разговор.

— А что — как же? Он, может, мне курева принесет. Ты же не принесешь, правда? — легко говорил капитан.

— Он может полицию привести. Или своих…

— Ну и черт с ним! Если такой… Или за свою жизнь очень переживаешь? — что-то смекнув, спросил капитан.

— А вы не переживаете?

— Я не переживаю. Я уже все пережил, к твоему сведению.

— Но это не причина для потери осторожности.

— Чего-чего?

— Ну, бдительности.

Слова Демидовича, очевидно, крепко задели капитана, он рывком поднялся и сел под стеной.

— О чем вспомнил! Где же вы, такие бдительные, раньше были? Когда в Кремле с Риббентропом целовались?

Капитан так неожиданно перешел на рискованные речи, что Демидович внутренне поморщился, он таких разговорчиков не любил, от них всегда веяло опасностью. Прежде чем ответить, он немного подумал, но ответил, пожалуй, так, как и полагалось отвечать в таких случаях:

— Когда целовались, такая тогда, вероятно, политика была. В интересах державы.

— Это какой державы? Не нашей ли?

— Ну конечно, нашей.

— Ах, нашей! Вот теперь эти интересы боком и вылезают. Через умников.

— Не считайте, что там дурнее вас.

— Я не считаю. Наверное, поумнее. Но вот какое дело. Почему при их уме немцы под Москву топают? А я здесь валяюсь. Слепой. Теперь они, что ли, мне свои глаза вставят?

Демидович молчал, лежа в своем углу, а Хлебников уже лечь не мог. Видно, Демидович наступил на его больную мозоль, и он заговорил почти с отчаяньем в голосе:

— Бдительность!.. На глазах всего мира Гитлер объегоривал — этого не видели! А теперь, когда стало видно, с кого взыскать? Он же безгрешен и гениален во веки веков. А Красной армии отдуваться за эту его гениальность. Своей кровью смывать его всесветную глупость, чтобы он был безгрешен и величествен, как всегда.

— Вы это про кого? — с ужасом обмер Демидович.

— Знаешь, про кого.

— Ну, знаете!.. — сказал Демидович и смолк.

Он был крайне возмущен и почти растерян, такого он не ожидал. Этот слепой командир просто не соображал, что говорил. И Демидович был вынужден слушать, не зная, что делать.

— Такого я от вас не ожидал, — сказал он еле слышно. — Вы, наверно, и в нашу победу не верите? Что наши вернутся?

— Я верю, что наши вернутся, — сказал Хлебников. — Но я уж к ним не вернусь — вот в чем беда. Даже если и выживу. Я уже не тот. Тот был зрячий, а я слепец.

— Нельзя ж так, все о себе.

— А о ком же еще? У меня семьи нет, родителей тоже. Я в детдоме воспитывался. И я искалечен навеки. Следовательно, я свободен. А ты думаешь, как тебе перед райкомом вывернуться, оправдаться хотя бы за этого немца. Наверное, убить его ты не сможешь — оружия нет. А вот он тебя может в два счета. А не убивает. Ты не задавался мыслью: почему?

— Может, еще и убьет, — тихо сказал Демидович. — Откуда я знаю?

— Не убьет, — уверенно сказал Хлебников. — Он теперь с нами повязан одной веревочкой. Ибо все мы здесь неудачники. И выпали из системы. Мы — из нашей, он — из своей. Мы — брак! А брак известно куда — на свалку.

— Как это брак? — возразил Демидович. — Так вы о себе можете сказать. А я не такой. Я политически не переменюсь.

— Можешь не меняться. Зато к тебе переменятся.

— Я еще, может, выздоровею.

— Вполне возможно. И дождешься наших. Только что ты в анкете напишешь? Наверное, придется анкету заполнять?

Демидович вместо ответа во все глаза недоуменно смотрел на забинтованное, как-то задранное вверх подбородком лицо капитана.

— На оккупированной территории был? Был. С немецким фашистом связь имел? Имел. Есть свидетели. Скрыть не удастся.

Демидович угнетенно молчал. В самом деле, придется же обо всем этом в свое время написать, объяснить — поймут ли тогда его? Или он свалит все на этого слепого капитана. Капитан слепой, но ты же, скажут, был зрячий, видел, с кем спал в одном блиндаже?

Черт бы его побрал, этого немца, уныло рассуждал Демидович, и откуда он свалился на их голову? Чего он торчит возле них, не идет никуда? Хоть к своим, хоть к фронту, чтобы сдаться в плен, когда такой, с браком?.. В том, что эта история не обойдется для Демидовича благополучно, он был убежден, вот только не знал, что делать. Был бы здоров, минуты бы не остался тут, с немцем да с этим сумасшедшим капитаном, которому и вправду, видно, нечего уж терять (что возьмешь со слепого?). А вот Демидович мог потерять все. Таким потом добытое, никогда ничем не запятнанное…

Похоже, высказавшись о наболевшем, Хлебников разрядил нервы, умолк и начал просто ждать немца. Очень хотелось курить, и он себя тешил надеждой, что раз ефрейтор задерживается, то, значит, где-то ищет. Авось принесет. Серафимка, известное дело, женщина, она прежде всего заботится о еде, понимает ли она, что мужику подымить иногда нужнее еды? Без харчу еще можно прожить, а вот без курева…

На Демидовича Хлебников не злился, таких перестраховщиков за свою жизнь капитан перевидал немало. Они на словах будто бы заботятся о высших государственных интересах, прикидываются железобетонными ортодоксами, а сами просто боятся. Не был ли он сам всю жизнь таким, мало ль боялся?.. Впрочем, время от времени пугали крепко, было чего бояться. Вот и этот райкомовец: как услышал о том, что его определенно ждет, сразу проглотил язык. А то — интересы державы, разумное руководство…

Остаток дня лежали молча. Демидович то дремал, то просыпался. Перед вечером прибежала Серафимка, принесла кожух, и Демидович поспешно завернулся в него. Стало куда лучше, и он болезненно и расслабленно уснул. Серафимка сказала, что ночью будет печь хлеб, утречком принесет, тогда им голод будет не страшен.

А немца все не было, и Хлебников начал тревожиться: не случилось ли с ним что-то плохое? А может, побежал к своим? Все могло быть. Он уже знал, что на войне хватало всего под самую завязку…