"Тревожная служба. Сборник рассказов" - читать интересную книгу автора

Рудольф Киферт НАВЕДЕНИЕ МОСТОВ

Я пережил историю, воспоминание о которой охотно унес бы с собой в могилу. Но она живет, живет во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Воспоминания преследуют меня, как будто это событие — единственное, что было в моей жизни. Они терзают меня и не дают покоя...

Мать устроила целый прием по случаю возвращения сына под отчий кров. Я только вчера снял военную форму и хочу сразу же пойти работать. Мать никак не может понять, почему это я так рвусь на работу. А я просто не могу оставаться один на один со своими мыслями.

— Ты был хорошим солдатом? — спрашивает она.

— У меня два ордена.

— Молодец! Иди умывайся. — Моя мать любит порядок.

Я иду в душ, открываю полностью кран и долго стою под упругими струями. В домашней рубашке с короткими рукавами и тренировочных брюках я чувствую себя совсем гражданским.

Положив свои награды в шкатулку, я спрятал ее подальше в шкаф.

— За что тебя наградили? — спросила мать.

— Я хорошо нес службу.

— Хорошие работники повсюду нужны, — деловито заметила мать, она не могла не сказать что-нибудь в этом роде. — Во всяком случае, ты всегда заработаешь себе на хлеб. — И она отрезала мне большой ломоть. — Завтра идешь работать?

— Да.

— Ну и отлично! На работе все быстро проходит.

— А что должно пройти?

Знала ли мама, что должно было пройти?

Наш взвод был направлен в Польшу для участия в совместных маневрах. Мы остановились в районе Зелёна-Гуры, на берегу полноводной широкой реки. Вокруг простирался густой лес; его деревья, казалось, упирались своими вершинами прямо в небо. Внизу все заросло кустарником, так что пробираться через него приходилось не иначе как прорубая себе дорогу.

Незадолго до нашего появления здесь пронесся ураган, обламывавший с деревьев сучья толщиной в руку. По реке, поднявшейся значительно выше обычного уровня, плыли обломки бревен и целые деревья, вырванные с корнем, и поток стремительно уносил их вниз по течению. Изредка с реки доносился треск ударявшихся друг о друга бревен.

И вот опять разразился ливень, дождевые потоки громко и размеренно барабанили по листьям деревьев. Лес словно затаился в немом ожидании.

Мы уже два дня находились в районе сосредоточения, и наконец пришел приказ — предстояло навести через реку понтонный мост для переправы танков. Наше подразделение тотчас же приступило к подготовке фронта работ. Понтоны были собраны и подведены к самой воде. Река бурлила и пенилась, дождь лил как из ведра, так что вскоре на нас не осталось сухой нитки. К тому же быстро наступившая темнота затрудняла работу.

Позже подошли мощные грузовики, и по радио было объявлено, что в помощь нам придается взвод польских саперов. Наш командир облегченно вздохнул и направил их к месту стоянки транспорта на берегу реки.

Польские солдаты быстро соскакивали с автомашин и строились. Мы подошли к коллегам из Войска Польского и обступили их со всех сторон. Вокруг гудели голоса, раздавались дружеские приветствия, обе стороны обменивались крепкими рукопожатиями...

И вот наконец первый понтон спущен на воду. Мы еще не сработались с польскими саперами и лишь присматривались друг к другу, как это делают люди, которым предстоит трудная работа, и примерно так, как два человека, прежде чем поднять тяжелую балку, примеряются, как им удобнее взяться за нее.

Метрах в тридцати от будущего моста выше по течению через реку был протянут толстый стальной трос, за который крепились проволочными канатами пока еще разрозненные понтоны. Затем они выравнивались в линию вдоль троса и каждый понтон закреплялся якорями. Солдаты работали быстро и сноровисто, и мост рос на глазах.

На некотором удалении выше троса буксирный катер перехватывал плывущие по реке деревья, бревна, кряжи чтобы они не повредили уже закрепленные канатами понтоны.

Вместе с польским солдатом по имени Адам мы курсировали в надувной лодке вдоль наводившейся переправы и оттаскивали к берегу сучья и бревна, которые пропускал катер. Таким образом понтоны как бы страховались от ударов плывущих по реке бревен двойным заслоном. Адам, держась за трос, перегонял нашу надувную лодку, как паром, поперек реки, а я ловил багром плывущие мимо сучья и бревна и проталкивал их под натянутый трос. Когда Адам уставал перегонять лодку и у него начинали деревенеть пальцы, мы менялись местами, и он брался за багор. Трос вибрировал, как тетива лука после выстрела.

Мы отлично сработались с моим польским коллегой и прекрасно понимали друг друга, хотя я не знал польского, а Адам — немецкого. Но языковой барьер не разделял нас. Подчиняясь общему трудовому порыву, каждый из нас без лишних слов делал свое дело.

Примерно через полчаса нас должны были сменить. Но Адам сказал своему командиру, что смена не нужна. Я его поддержал. Мы вновь поплыли вдоль троса к середине реки. Вскоре я почувствовал, что руки у меня отяжелели. Я с таким трудом перебирал трос, как будто карабкался по канату на большую высоту.

Теперь мы менялись чаще. В этом случае Адам слегка сжимал мне руку выше локтя. Это походило на своеобразное приветствие при смене поста. Я поступал так же и чувствовал себя крепко связанным со своим напарником. Мы выполняли очень тяжелую и напряженную работу, но делали это с легкой душой, поскольку каждый из нас знал, что другой со своей стороны вложит все свои силы в общее дело.

Но случившееся вскоре непредвиденное происшествие нарушило нашу слаженную работу и надолго выбило из колеи.

Мы с Адамом находились на середине реки. Перед нами, ниже по течению, стоял на привязи к главному тросу ряд понтонов, уже поставленных на якоря. Наш трос, висевший низко над водой, задержал большое бревно, которое плыло поперек течения и, несмотря на все мои старания протолкнуть его под трос, оставалось на поверхности. Стоило мне погрузить под воду один конец этого бревна, второй высовывался на поверхность, и наоборот. Дерево подпрыгивало в воде, как поплавок, с той только разницей, что в этом поплавке было не менее четверти тонны.

Адам, с силой удерживавший лодку у каната, округлившимися глазами следил за моим единоборством с бревном. Наконец мне удалось протолкнуть его под трос, и оно поплыло к понтонам, на которых тоже стояли солдаты с баграми. Они проталкивали плывущий лес между бортами понтонов и готовы были то же самое сделать с этим громадным деревом. Но оно опять застряло, зацепившись теперь уже за проволочный канат, которым средний понтон крепился к главному тросу.

Адам начал изо всех сил тянуть нашу надувную лодку к берегу — там расстояние между водой и тросом достигало примерно метра. Мы проскользнули под тросом и поплыли к дереву. В его стволе торчала вбитая когда-то острая железная скоба. Она-то и зацепилась за канат понтона, и ее стержень начал рвать проволоку, из которой был свит канат. Дерево подпрыгивало на волнах, и скоба, то и дело врезаясь в канат, медленно перетирала проволоку. Мы с Адамом пытались снять канат со скобы, по он был слишком сильно натянут, и наши попытки ничем не кончались. Рвавшаяся проволока отскакивала, словно порванные струны, и можно было представить, с какой силой разлетится перерезанный канат, если порвется, — он снесет все на своем пути.

Отчаявшись собственными силами отцепить бревно, мы стали кричать солдатам на понтоне, чтобы они потравили лебедкой этот канат, но шум реки и ливень поглощали все звуки.

Я уже не сомневался в том, что предотвратить катастрофу невозможно. Взглянул на Адама. Он, словно заведенный, размеренно и упрямо делал свое дело, не издавая при этом ни единого звука. Мне хотелось крикнуть ему прямо в лицо, что мы почти кандидаты в покойники. Он сам это прекрасно знал и должен был испытывать чувство страха. Однако ничего подобного. И вдруг канат так рвануло, что он выскочил у меня из рук. Я попытался уцепиться за него, но поток подхватил лодку, и мы начали лихорадочно грести, чтобы вновь занять нужное положение. Дорога́ была каждая минута. Бревно уперлось комлевой частью в грунт. Течение пыталось поставить его вертикально, и часть, на которой зацепился на скобе канат, поднималась все выше и выше, как бы выдавливаемая водой. И чем выше поднимался канат, тем сильнее он должен был ударить, если бы порвался. Те, кто находился на понтоне, пострадали бы в первую очередь, но они ничем не могли помочь нам — они нас просто не видели, поскольку темнота и дождь закрывали все плотной пеленой. Но самая большая опасность грозила, конечно, нам с Адамом, поскольку мы были в непосредственной близости от каната.

Выбиваясь из сил, Адам пытался вновь подплыть к дереву. Меня охватил ужас, и, когда он опять принялся стаскивать багром канат со скобы, я готов был ударить его по рукам. Неужели он не видит, что все напрасно, что нужно спасаться самим?! Когда в проволочном канате толщиной в два пальца осталось всего несколько отдельных проволок, я не выдержал. Опрокинувшись назад, я вывалился из лодки и на мгновение увидел широко раскрытые глаза Адама. Он опять поплыл вдоль проклятого каната.

Я неплохо плавал, и все же мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы удержаться на поверхности воды. Хотя понятие поверхности было в данном случае относительным, поскольку дождь лил как из ведра и вода была повсюду. Отплевываясь, я плыл против течения, но оно было очень быстрым и сильно сносило. Вдруг что-то схватило меня за ноги и потянуло за собой. Оказалось, это был большущий сук толщиной сантиметров двадцать с целой кроной веток,, торчащих из воды. Я пытался освободиться от этих плавучих зарослей, но все напрасно. Вскоре меня вновь прибило к канату, и здесь мне наконец удалось выбраться из зеленой «клетки». В глазах плыли круги. Я судорожно глотал воздух, потом инстинктивно схватился за попавшийся под руку предмет. Это был все тот же сук, только с другой стороны. Под тяжестью моего тела он погрузился в воду, и ветви поднялись над рекою, как плавучая роща. В этот момент я оказался как раз под канатом. И вдруг что-то рвануло из-под меня мою опору. Увидеть я ничего не успел, но услышал резкий свистящий звук и ощутил сильный удар. Канат оборвался, и его конец ударил по ветвям сука, за который я держался. Значительная часть веток была срезана, как бритвой, но оставшиеся все же затормозили удар. Солдаты на понтоне остались невредимы.

Адам подгреб ко мне на лодке. Лицо и руки его были в крови, китель разорван. Он протянул мне весло. А ведь я оставил его одного, бросил в беде. Теперь я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Положение у меня было незавидное. Что должен чувствовать человек, которого в минуту опасности покинул его товарищ? Как он должен вести себя с ним? Теперь, когда опасность была позади, я бы все отдал, чтобы испытать ее вновь, и обязательно вместе с Адамом. Чувство радости и облегчения от того, что он остался цел и невредим, омрачалось сознанием собственной вины. Это сознание невыносимо терзало меня. Я был уверен, что товарищи отвернутся от меня, стоит им узнать о моем отвратительном поступке, и даже время не сможет исправить непоправимое.

Могу себе представить, как я выглядел, когда Адам вытаскивал меня из воды. И вдруг он сделал то, чего, казалось, никак не должен был делать, — схватив мою руку, крепко сжал ее. Это окончательно выбило меня из колеи.

И когда через некоторое время был заменен канат и линия понтонов протянулась почти через всю реку, а мы снова проталкивали дрова и бревна под трос, Адам находил для меня какие-то подбадривающие жесты. Когда мы менялись, он с улыбкой кивал мне и, как и раньше, слегка сжимал руку. Это меня удивляло и даже сердило. Хватит! Пусть он оставит меня в покое! Я сам прекрасно знаю, что он был молодцом, а я оказался трусом, он сумел взять себя в руки, а я нет. Должен же он понять, что сейчас мне невыносимо стыдно перед ним. Мне даже казалось, что своим великодушием Адам стремится подчеркнуть свою храбрость и хладнокровие. Я было собрался объясниться с ним начистоту, но, подумав, решил не касаться этого вопроса. В конце концов, скоро мы разъедемся в разные стороны, и неприятное происшествие будет забыто. Я старательно делал вид, будто ничего не произошло, и на улыбки Адама отвечал тем же.

Весь следующий день Адам не отходил от меня. Мы с ним как бы олицетворяли собой польско-германскую дружбу. Мог ли кто-нибудь догадаться о том, что нас связывает! Адам продолжал коварно разыгрывать свою роль, и я никак не мог отделаться от него.

В последний день по окончании маневров в окружном центре состоялся сводный парад участников учений, а вечером в Доме культуры — большой бал для солдат и офицеров. В громадном зале от пола до потолка висели на стенах зеркала, создававшие впечатление безгранично большого помещения. Царило оживление, повсюду раздавались шутки и смех. Не было ни одного уголка, где было бы тихо и грустно.

Я сидел за столиком и задумчиво посматривал на общее веселье через кружку с пивом, в которой отражались люстры и видна была широкая дверь. Она манила меня, как суша страдающего морской болезнью. Настроение у меня было более чем неважное. Вдруг я заметил у входа в зал девушку в белом. Она вела себя так непринужденно, будто вошла в свою квартиру. Весь ее облик как-то не гармонировал с шумящей толпой, и у меня возникло желание взять ее под руку и вместе с ней покинуть это шумное общество. Я приподнялся и готов был уже встать и подойти к ней, но она сама вдруг направилась к моему столику. Меня охватило предчувствие неожиданного освобождения из моего ужасного положения. Я едва мог дождаться ее. Так бывает. Девушка, очевидно, относилась к числу людей, которые своим присутствием украшают жизнь. Она была волшебница. С каждым ее шагом груз, сдавливавший мне грудь, становился все легче. Возникало ощущение, что я вот-вот вырвусь на свободу. Однако это прекрасное видение продолжалось недолго. Волшебный замок рассыпался в один миг. Я почувствовал, как мои руки сжимаются в кулаки. Рядом с девушкой шел Адам. Он представил нас друг другу. Ее звали Хеленка, и они когда-то вместе учились в школе. Адам пригласил прекрасную фею с продолговатыми, напоминавшими прозрачные зеленые смарагды глазами к столу и все время что-то ей говорил и смеялся. Затем он наклонился и прошептал мне на ухо: «Я ей все рассказал», тем самым окончательно завершив мое полное уничтожение. Да, видно, не суждено мне было освободиться из плена мрачных мыслей, предстояло лишь сменить «место заключения». Адам тем временем дал мне понять, что он решил познакомить меня с Хеленкой, поскольку был уверен, что сам я не смогу найти здесь девушку. Я весь кипел от ярости, но виду не подавал.

Хеленка была прелестна. Я пошел с ней танцевать, крепко сжимая ее руку. Вокруг двигалось множество танцующих пар, образовав большой круг. Я был как в тумане и забыл и про Адама, и про всю эту историю. Девушка улыбалась мне так, будто мы давным-давно знали друг друга. Я взглянул на наш стол. Адама там не было. Я прошептал Хеленке несколько слов. В ответ девушка беспомощно пожала плечами — она меня не поняла. Я стал смелее, и какое-то опьянение, охватившее меня, заставило забыть смущение. Я крепко прижал Хеленку к себе, и при каждом движении ее мягкие волосы касались моих губ.

Мне дорога была каждая секунда, потому что через какой-нибудь час я должен был покинуть этот праздник. Вместе с другими солдатами вооруженных сил ГДР, принимавшими участие в объединенных маневрах, мы сядем на транспортные автомашины и через два часа пересечем границу на Одере.

У Хеленки появился на щеках румянец. Может, она догадалась о смысле слов, которые я ей шептал? Это наш последний танец, но мы вновь увидимся с тобой, Хеленка. Я окончу службу, и у меня будет масса свободного времени, и мы сможем проводить его так, как захотим, мы поедем с тобой в лес и останемся там одни... Я заметил свое отражение в одном из больших зеркал, висевших в зале, и отвел взгляд в сторону. Вдруг окружавший нас плотный круг как-то сразу, словно по мановению волшебной палочки, раздался в стороны, и мы с Хеленкой оказались в центре. Парни и девушки начали отбивать в ладоши такт какого-то быстрого танца. Хеленка легко втянула меня в ритм, и я почувствовал, как весь отдался танцу. Наши движения отлично сочетались, так непринужденно и свободно я никогда не танцевал. Нам дружно аплодировали. И тут я вновь увидел впереди Адама — он хлопал и пел вместе со всеми. У меня внутри как будто что-то оборвалось. Я сбился с такта и не мог сделать больше ни шага. Зазвучала музыка, круг опять сомкнулся, и я потерял свою даму.

Когда я наконец увидел ее, она стояла рядом с Адамом и заразительно смеялась. У меня сжалось сердце — они, конечно, смеются надо мной. Больше я не в состоянии был выдержать этой муки и, схватив фуражку, бросился к выходу.

И тут Хеленка оказалась рядом со мной. Я старался не смотреть в ее сторону. Она схватила мою руку и что-то сунула в ладонь. Уже позднее, сидя рядом с товарищами в машине, я понял, что это была записка. При свете горящей спички я с трудом разобрал написанное. Хеленка приглашала меня приехать к ней.

— Ну вот ты и опять дома! — все время приговаривала мать, подняв такую суматоху, как будто она сама только что вернулась из дальнего путешествия.

На следующий день утром я отправился на стройку. Товарищи удивились, что я решил сразу выйти на работу, — меня ожидали только на следующей неделе. Я стойко вынес бремя многочисленных приветствий, затем надвинул поглубже защитный шлем, прихватил инструмент и пошел на строительную площадку. Бригадир отдавал какие-то распоряжения на своем участке. Он удивленно взглянул на меня, но я чувствовал, что он рад моему приходу. Я был неплохим мастером, и он знал это лучше, чем кто-либо иной. Лифт промчал нас среди бетонных конструкций на последний этаж.

— Хорошо, что ты вернулся к нам, — промолвил как бы вскользь бригадир. Это уже было кое-что, потому что наш бригадир не любил расточать похвалы. — Эрих уже спрашивал меня, когда ты вернешься из армии. Они ожидают тебя в союзе резервистов. Зайди к нему. Ты должен всегда, понимаешь ли, всегда оставаться строителем и солдатом.

— Да, да. Ты, как всегда, прав, — нехотя ответил я. — Но пока оставь меня с этим в покое.

Он обиделся, хотел, видимо, сказать что-то резкое, но в последний момент решил воздержаться. Я со своей стороны тоже собирался выяснить у него некоторые служебные вопросы, но также не проронил ни слова. Он, безусловно, понял, что я чем-то расстроен.

Погрузившись в работу, я забыл о своих грустных мыслях, но вечером вновь нахлынули воспоминания. Я не мог забыть своего поражения, своего страха и все еще злился на Адама, особенно на то, что свое превосходство он пытался замаскировать показным, как мне казалось, дружелюбием. Одновременно мне не давали покоя угрызения совести. Я должен был сказать Адаму, какой он отважный парень, и поблагодарить его. Мне было бы тогда немного легче.

Неожиданно для самого себя я пришел к мысли нарисовать по памяти портрет Хеленки. Считалось, что я неплохо рисую, и мне хотелось изобразить ее такой, какой я увидел ее в первый раз, когда она стояла в дверях зала, еще до того, как Адам познакомил нас. После долгих размышлений мой замысел начал наконец приобретать реальные очертания. Оставалось только взяться за кисть и краски. Я рисовал с жаром, почти без перерывов и едва стоял на ногах от усталости, когда портрет был готов. Отойдя на несколько шагов назад, чтобы взглянуть на рисунок со стороны, я почувствовал острое разочарование — издали это было нечто весьма незначительное, слабое, далекое от того, что мне хотелось бы изобразить. Исправить что-либо уже было невозможно. Это была не Хеленка. За нею незримо стоял Адам, вытеснив собою образ девушки. Он мешал мне видеть ее такой, какой я запомнил ее. Стоило мне закрыть глаза, и в памяти вновь всплывало все, что случилось. Это тяготило меня. Я чувствовал, что должен что-то сделать. Что?

— Не пей пива на работе, — предупреждала меня мать, — это очень вредно.

— А что, я когда-нибудь пил на работе?

— Нет... Но ведь ты был в армии, и кто знает, чему ты там научился.

Я усмехнулся с горечью.

Как-то мать вернулась с работы и рассказала, что завтра они ожидают к себе на производство польских друзей. Поляки будут некоторое время работать у них. Один из инженеров приезжает из Кракова. Матери хотелось приветствовать польских коллег на их родном языке. Гости должны были чувствовать себя у нее как дома.

Я должен был написать ей несколько слов на польском языке, поскольку все-таки уже побывал у них в стране.

— Мама, все приветственные фразы я позабыл. Мне запомнились только прощальные слова на польском языке...

Промучившись еще какое-то время, я в конце концов взял отпуск, потому что чувствовал, что все больше замыкаюсь в себе и дальше так продолжаться не может. Мне хотелось совершить что-то невероятное, — например, приехать и отбить у Адама Хеленку. Я уже строил воздушные замки, и радужные надежды туманили мне голову, рассеивая все сомнения.

Я извлек из гаража свою видавшую виды машину. Ее возраст тщательно скрывался под отличным черным лаком и блестящими хромированными деталями. Сиденья были обтянуты ярко-красным ледерином. Во внутреннем устройстве автомобиля я не слишком разбирался, но полагался на его исправность и надеялся, что мы не подведем друг друга. Правда, перед этим путешествием мне было немного страшновато.

На следующее утро мне удалось сразу завести свой автомобиль, и я подкатил к дверям дома. Мать волновалась больше, чем я. Она села рядом со мной и превосходно выглядела в своей синей шляпке с вишневыми полями. На мне был парадный костюм в крупную полоску и какой-то пестрый шарф.

— Все отлично! — установила мать. И я не понял, относится ли это ко мне или к моему лимузину. Вероятнее всего, к нам обоим. Не поворачивая головы, она косила глазами в окно, но наша улица была тиха. На ней не было ни единой живой души, которая могла бы по достоинству оценить наш выезд.

Я доставил мать до самого места ее службы. Она потрепала меня по голове, и мне казалось, что она вот-вот заплачет.

— Так ты действительно едешь в Польшу?

Страна казалась ей чужой и далекой, хотя и была совсем рядом.

Мать медленно и чинно выходила из автомобиля. Я знал, что в этот момент в окна на нас смотрят ее коллеги и, войдя к себе, мать обязательно скажет с достоинством:

— Это мой сын!

На автостраде мой черный лимузин развил приличную скорость — временами она достигала 90 километров. Я удобно расположился на мягком сиденье. Солнце, вначале с трудом пробивавшееся сквозь утренний туман, постепенно начинало припекать. В пути для меня, как, наверное, для всякого водителя, наиболее удобное время — раннее утро и вечерние часы после захода солнца. Я непрерывно думал о Хеленке, с нетерпением ожидал встречи с ней и чувствовал себя кем-то вроде посланника с особыми полномочиями.

Прошло довольно мною времени, и вдруг мой мотор зачихал. Я съехал на обочину, залил бензин из имевшихся запасов и поехал дальше. Бензина у меня больше не было, я убедился, что мотор съедает его значительно активнее, чем я предполагал.

У первого предупредительного щита, свидетельствовавшего о приближении границы, я затормозил, чувствуя, что начинаю нервничать. У меня всегда так. При переезде границы возникает какое-то смутное беспокойство, и хотя у меня были самые лучшие намерения и совесть чиста, но сам вид ряда предписаний и запретов, которые вывешены на щитах справа и слева вдоль дороги, выводит меня из равновесия.

Польский пограничник, молчаливый парень, ограничился тем, что сравнил фотографию на паспорте с оригиналом. Я отъехал в сторону и, взглянув в зеркало, к своему ужасу, убедился, что выгляжу не лучше, чем во время маневров у Зелёна-Гуры. Пришлось взяться за ножницы и хоть как-то подровнять бороду.

Через несколько десятков километров путешествия по польской земле я заехал на заправку к колонке. Миновав небольшое село, заметил польского старшего стрелка, который стоял на обочине и подавал мне сигналы остановиться. Рядом с ним на земле лежал вещевой мешок. Я слегка притормозил, но затем, поравнявшись с солдатом, вновь дал газ. «Если ты отслужил, остановишь кого-нибудь из своих», — подумал я. Старший стрелок сначала схватился было за свой мешок, но, видя, что я проехал мимо, со вздохом опустил его на землю.

Когда колокольня поселка уже почти скрылась из виду, я все-таки развернулся и поехал обратно. Но, видимо, слишком долго раздумывал — солдата уже не было на месте. Я проехал весь поселок, глядя по сторонам, но его и след простыл.

Пополудни я приехал в город. По обе стороны шоссе вверх поднимались цеха химического завода. Из труб клубился дым. За заводом и выстроившимися в ряд домами дорога поворачивала на широкую, всю в зелени улицу, которая вскоре раздваивалась и вела по обе стороны от старого собора. Я остановился у развилки и спросил, как проехать на улицу Кохановского. Мне сказали, что нужно свернуть направо и второй перекресток за железнодорожным мостом выведет меня на нужную улицу.

Я попытался вновь завести мотор, но все напрасно. Он не нашел ничего лучше, как отказать именно здесь, в двух шагах от цели! Прямо хоть плачь...

Четверо добровольцев из числа прохожих вызвались помочь мне перетащить машину на стоянку. Я открыл капот. Внешне все было в порядке — все детали на месте, я, кажется, ничего не потерял в дороге. Проверил свечи. Большего я сделать не мог, поскольку на этом мои познания кончались. Оставив свою дорожную сумку на сиденье, я захлопнул дверцы. В первую очередь необходимо было найти автомастерскую.

Мне повезло. В узком переулке напротив собора я отыскал то, что нужно. Мастер прибуксировал автомобиль, и мне не оставалось ничего другого, как сесть и ждать. Когда меня позвали в мастерскую, я с ужасом увидел, как слесаря, словно хирурги в операционной, вынимают у моего лимузина сердце. Мастер заявил, что с машиной придется повозиться, и предложил зайти вечером. В пору было действительно завыть от досады. К тому же чудесный черный лак моей машины был уже основательно запачкан и покрыт пятнами.

Я шел по улице, раздумывая, сейчас мне направиться к Хеленке или подождать, пока отремонтируют автомобиль. На углу находился ресторан. Я проглотил порцию бигоса и выпил чашку чудесного кофе. Он так мне понравился, что я заказал еще. Выходя из ресторана, я заметил двух молодых девушек. У одной из них были светлые волосы и небесно-голубые глаза, и она напоминала мне Хеленку. Я решил не терять больше ни минуты и отправиться пешком. За машиной приду позже, городок, в конце концов, не велик.

За железнодорожным мостом, проходя мимо парикмахерской, я увидел в ее витрине свое отражение: костюм от долгого сидения в автомобиле помялся, на галстуке расплылись два масляных пятна. Свободных мест, в парикмахерской не оказалось, и я пошел дальше.

Улица Кохановского оказалась тихой улочкой с маленькими древними домиками начала прошлого века. Они находились в глубине от дороги, и почти перед каждым был разбит небольшой палисадник. Выглядели они очень мило. Я нашел дом № 11 — цифра была выжжена на воротах — и остановился перед дверью. Сердце мое учащенно билось. Я осторожно нажал на кнопку звонка. Что говорят обычно в таких случаях? Лучше, конечно, было бы приехать на машине. Она бы в какой-то степени отвлекала. Теперь я должен действовать решительно и смело, если не хочу, чтобы вся эта поездка прошла впустую. Дверь открылась. Я пробормотал что-то невразумительное и еще больше растерялся.

— Входите! — сказал открывший ее старик, не выразив ни малейшего удивления, как будто ожидал меня уже давно.

Он прошел вперед по длинному коридору и ввел меня в большую светлую комнату. На полу лежал толстый красный ковер, в центре стоял большой круглый стол, а вокруг него тяжелые кожаные кресла. Одна из стен снизу до потолка была уставлена полками с книгами, кругом висели многочисленные картины. У окна я сразу заметил мольберт с натянутым полотном, уже загрунтованным, с нанесенными на нем красками. Рядом был маленький столик с палитрой и тюбиками красок. В керамической вазе торчали кисточки.

— Вы немец? — спросил он.

Пришла пора представиться. Я старался прикрыть рукою масляные пятна на галстуке. Но старик не обращал на мою внешность никакого внимания. Зато я успел как следует рассмотреть его. У него были длинные узловатые пальцы, кисти рук покрыты веснушками. Держался он прямо. Мне особенно запомнились его седые коротко остриженные волосы, густые и тоже седые брови. Светлые глаза его казались усталыми. Я подумал, что Хеленка, вероятно, его дочь и живет здесь, в этом чудесном старом доме.

— Последний раз немцы были в этом доме двадцать девять лет назад, — сказал старик.

Я не понял его слов.

— Мне хотелось бы видеть вашу дочь, — промолвил я и назвал себя.

— Она мне ничего не говорила. — Но он тут же сделал успокаивающий жест. — Она придет позже. — Я зайду еще раз, — сказал я и, извинившись, пошел к дверям. За это время я как раз успел бы закончить дела с ремонтом автомобиля. — Вы можете подождать и здесь, — сказал старик. Ему, очевидно, не хотелось отпускать меня. Я присел, не заставляя себя упрашивать, тем более что мне хотелось получше рассмотреть висевшие на стенах картины. Это были портреты, причем очень сходные друг с другом. Но казалось, что все они не закончены.

— Откуда вы?

— Из Берлина.

Мне не нравилось, как он спрашивает. Я насторожился.

— Из какой части Берлина?! Не из западной?

— Нет, не из западной.

Старик протянул мне сигарету, и мы молча закурили.

— Вы давно знаете мою дочь?

Я почувствовал, что старик незаметно наблюдает за мной.

— Да... Впрочем, не совсем так...

Опасаясь дальнейших расспросов, я подошел к мольберту. Там был начат портрет молодой девушки. Местами было заметно, что краска накладывалась повторно на уже высохшие слои. Создавалось впечатление, что художник внезапно изменил первоначальный замысел и пытался новыми мазками придать портрету какой-то иной смысл. Черты лица незнакомой девушки казались мне излишне резкими и растянутыми. Однако, когда я несколько отступил назад, лицо ожило. Глаза девушки словно заворожили меня. Внезапно я ощутил какой-то смутный страх перед картиной. Я видел перед собой Хеленку, но она уходила от меня все дальше и дальше, в недосягаемую даль.

Старик все это время наблюдал за мной. Его руки, покрытые коричневыми пятнышками, дрожали. Он стоял у окна, и его остриженные ежиком волосы казались при солнечном свете почти русыми. Не знаю почему, но в этот момент он напомнил мне моего школьного товарища Кристиана. Этот Кристиан подвел меня однажды к замочной скважине и заставил посмотреть в нее. Взглянув, я впервые в жизни увидел обнаженную женщину. Аналогия странная, но старик в его выжидательной позе чем-то напомнил мне Кристиана.

Он налил в крохотные рюмки коньяку. Мы выпили.

— Она еще не готова, — заметил он, как бы извиняясь.

— Мне кажется, вам очень дорога эта картина, — сказал я.

Старик кивнул, и его голова стала как-то странно подергиваться. Мы выпили еще. Я не отваживался еще раз обернуться к картине.

Старик закашлялся, губы его задрожали.

— Я никогда раньше не заканчивал своих портретов, — сказал он. — Я жил в обществе, где люди не должны были доверять друг другу. Замкнувшись в себе, довольствовался своей маленькой обособленной жизнью, вместо того чтобы в полной мере пользоваться ее благами. Я не понимал, что кому-то может понадобиться моя помощь и вместе мы сможем быть гораздо сильнее. Имея глаза, я ничего не видел вокруг, потому что не верил в людей. Незадолго до войны мы поселились в маленьком домике в Мазурских лесах. Я начал рисовать портрет своей жены.

В соседнем доме жили немцы. Они говорили тогда, что немецкий рабочий класс не допустит развязывания Гитлером войны, говорили о всеобщей забастовке против фашизма. Я сторонился этих людей, не понимал их. Рабочим я никогда не был, и мы жили с Софией очень тихо и замкнуто и были счастливы в этой лесной глуши. София была нежной, возвышенной натурой. Она всегда оставалась для меня ребенком, способным радоваться и удивляться самым простым вещам, и, как ребенок, казалась мне беззащитной. Такой я и начал ее рисовать, и тот портрет вызывал только чувство жалости к ней.

Когда на нашу страну напали, мы возвратились в город. Всеобщая забастовка не состоялась. София попала в лагерь. При аресте и позже, в Треблинке, до самой своей смерти, она держалась мужественно и стойко, чего раньше я даже не мог себе представить. Портрет Софии, начатый до войны, уже не был бы ее портретом, и я не закончил его.

Несколько недель спустя после гибели Софии в этот дом пришел немец. Под гражданской курткой он скрывал полосатую лагерную рубашку. На Софии была такая же, и в ней она пошла в свой последний путь. Немец дал мне ее портрет, нарисованный им на куске картона. Этот человек стремился показать мне Софию такой, какой я не знал и не представлял ее.

Мучительная мысль, что этот маленький, нарисованный чужим человеком портрет моей жены во сто крат правдивее, чем моя большая картина, настолько поразила меня, что я даже не подумал, что этот немец, бежавший из заключения, нуждается в помощи. Я не предложил ему остаться, и он ушел.

Позже стало известно, что этого человека в ту же ночь поймали и расстреляли в пригородном лесу. Из-за моего равнодушия погиб человек. Причастность к его смерти не давала мне жить, и я мучительно страдал от сознания своей вины перед ним.

Старик умолк, но по его взгляду я чувствовал, что он хотел еще что-то сказать. Он встал, медленно прошел по комнате, затем вернулся к мольберту.

— Портрет моей дочери я все же закончу!

Раздался звонок.

— Подождите, я сейчас ее приведу.

Когда он вышел, я еще раз посмотрел на портрет, но уже совсем другими глазами.

Дверь в комнату открылась. Я повернулся и увидел темноволосую девушку с маленькими невыразительными глазами. Это была дочь старика. Может быть, и милая девушка, но не Хеленка. Я с удивлением смотрел на нее. Мне показалось невероятным, что старик пишет свой необыкновенный портрет с такой обычной, ничем не примечательной девушки.

Мне стало стыдно за свой набросок. Он показался мне таким безликим и убогим...

Девушка объяснила мне, что в городе три улицы Кохановского. Я должен проехать водокачку и затем повернуть на аллею к Новому городу. Там тоже есть улица знаменитого польского поэта XVI столетия. Я распрощался с хозяевами и пошел по указанному адресу.

В домах кое-где уже зажигались огни. Я застегнул свой пиджак и с удовольствием вдыхал свежий вечерний воздух.

На второй улице Кохановского кое-где была разрыта земля и пахло скошенной травой. Голубоватый свет фонарей отбрасывал на землю призрачные круги. Дойдя до дома № 9, я пошел медленнее. Как мне начать свой разговор с Хеленкой? Я пытался представить себе ее, но между нами незримо вставал портрет, нарисованный стариком...

Дом № 11 был новостройкой и освещался лишь уличными фонарями. Я обошел вокруг стройки, обратил внимание на свежую кладку и опытным глазом обнаружил кое-какие недоработки. Я решил зайти внутрь дома, но мне сразу же не повезло. Сильно споткнувшись, я упал и разорвал свой полосатый пиджак. По лестнице, еще без перил, я поднялся наверх. Отсюда открывался хороший вид на аллею, за ней виднелись корпуса завода, по другую сторону рос ввысь город. Я начал спускаться, не переставая раздумывать, как же мне найти Хеленку, как вдруг кто-то мертвой хваткой вцепился в мое плечо. Я обернулся и заметил парня чуть моложе меня. Сначала мы никак не могли понять друг друга. Он успокоился лишь тогда, когда я наконец втолковал ему причину своего восхождения на недостроенный дом. Он увидел мой разорванный пиджак и потащил меня в какую-то маленькую будку недалеко от дома. Не мог же я в самом деле встретиться с девушкой в таком виде.

Парень открыл шкафчик и достал польскую военную тужурку, точно такую, какую я видел на Адаме и его друзьях во время маневров. Тужурка была сшита как на меня, только заштопана с левой стороны. Парень заметил мои колебания. Я глянул в зеркало и увидел щетину на физиономии, солдатскую тужурку, галстук с масляными пятнами. Это было уже слишком. Я вздохнул и развязал галстук. От моего шикарного вида не осталось и следа.

Выйдя из будки, мы присели прямо на земле, и он рассказал мне, где находится еще одна улица Кохановского. Достав карандаш, он начал на песке рисовать маршрут движения. Скоро весь песок вокруг нас покрылся линиями, треугольниками и точками. Я все понял и в некоторых местах даже мог продолжить схему. Чертили мы быстро и деловито и, закончив, с гордостью осмотрели свое творение. Ни один штаб не мог бы лучше отработать оперативную карту района. Я иду через город, оставляю слева большую площадь, обхожу фабрику, прохожу по мосту, затем миную радиоцентр и дальше поднимаюсь вверх, все время вверх.

Мы распрощались, и я отправился на очередную улицу Кохановского. Наша карта оказалась довольно подробной. Я уже проходил по мосту, когда парень нагнал меня. Он бежал, и его рубашка вся взмокла от пота. Он остановил меня и, едва отдышавшись, напомнил, что я должен обязательно вернуть тужурку.

Мы облокотились о перила. Внизу раскинулся город. Отсюда его было отлично видно, и фонари обозначали точно дорогу, по которой я только что прошел.

— Тогда возьми ее лучше сразу! — сказал я. Мне становилось понемногу не по себе. — Мог бы не давать ее совсем.

— Нет, ты бери, но обязательно верни.

— Если ты сомневаешься, на, забери ее! — И я начал снимать тужурку.

Но он схватил мою руку.

— Эту тужурку носил один наш парень. Они наводили мост через реку. Они и ваши ребята. Он вместе с одним немцем следил за стальным тросом. По каким-то причинам проволочный канат внезапно оборвался. Немец оказался около понтона и перехватил оборвавшийся канат с помощью толстого сука. Это было очень опасно. Если бы не тот немец, все могло бы кончиться очень плохо. Но он не растерялся. Они работали вместе и полностью полагались друг на друга, зная, что должны выручать один другого. Моста уже давно нет, а наш парень все носит эту тужурку.

Я сижу за маленьким круглым столом и жду. Кельнер несет мне еще пива. Оно крепкое и прохладное, и я пью его маленькими глотками. На другой стороне улицы находится дом № 11. Он выстроен недавно, и у него своеобразные угловатые балконы. В большинстве окон горит свет. Я их сосчитал — на улицу выходит 44 окна. Что же, мне теперь придется нажимать на кнопки всех звонков, чтобы выяснить, за каким из этих окон скрывается Хеленка? Я не стал этого делать, сижу здесь, наблюдаю за окнами и жду, что что-то произойдет. Пиво превосходное, у меня слегка кружится голова. Кельнер приносит еще. Нужно сказать ему, что самое время поставить точку. Я с интересом смотрю вокруг, и мне радостно видеть этот прекрасный город. Кажется, что я знаю его лучше, чем любой другой город, хотя еще совсем недавно он был для меня совершенно чужим. Я смотрю через бокал с пивом на дом напротив, словно на другой берег.

Через улицу пробегает девушка. Она подходит и садится за мой стол. У нее золотистые волосы и светло-зеленые глаза. Мне кажется, это Хеленка, и я боюсь повернуть голову в ее сторону. Я знаю, что мне нужно начать мое путешествие еще раз — с того большого зала с зеркалами, которые простирались от пола до потолка. Начать оттуда, где мы строили мост через реку.