"Нет повести печальнее на свете… Научно-фантастический роман" - читать интересную книгу автора (Шах Георгий Хосроевич)

7

Олдермен Монтекки был в отвратительном настроении. Неприятности начались с самого утра, и казалось, им не будет конца. Он передержал на лице бритвенную губку, отчего кожа воспалилась и зудела. В гардеробе не оказалось чистой рубашки. Куда-то запропастилась запонка, и пришлось ползать в поисках ее по полу. Новые ботинки, которые он упрямо пытался разносить, саднили, и у него было предчувствие, что на большом пальце правой ноги назревает изрядная мозоль. Выходя в сад, он поскользнулся на мокрой после дождя ступеньке, упал и больно ушиб плечо. Тосты были явно пережарены, а когда он упрекнул робота за нерадивость, тот, вместо того чтобы признать вину, надерзил ему, проворчав: «На всех не угодишь!» Он пригрозил отдать робота на слом и услышал в ответ, что дело хозяйское, ему жизнь вовсе не дорога, а вот как они обойдутся без прислужника — еще неизвестно. И, поворочав своими электронными мозгами, ехидно добавил, что нынче цены на роботов подскочили вдвое.

В сердцах махнув рукой, Монтекки выскочил на улицу и зашагал обычным своим маршрутом в управу агров. Прогулка несколько отвлекла его от мрачных мыслей. Стояла ранняя весна; воздух был на той нечастой грани, когда уже не холодно, но еще не жарко; распускались почки на деревьях, гомонили птицы, ссорясь из-за уютных местечек на ветках, чтобы их семейства могли с комфортом провести летний сезон; тонкий, еле уловимый аромат исходил от аккуратно высаженных вдоль улицы и только начавших цвести кустов черемухи. Монтекки подумал, что пару таких кустов нехудо бы высадить в своем саду. Пусть этим займутся Ром и Гель, ребята в последнее время обленились.

Вспомнив сыновей, он снова пришел в скверное состояние духа. Вчера олдермен пытался еще раз вразумить Рома, но из этого ничего не получилось. Парень замкнулся и с полнейшим безразличием воспринял отцовское предостережение. Дальше — хуже. Когда Монтекки спросил Рома, почему он решил отдать венок девушке из чужого клана, — Монтекки выяснил: это была некая Ула Капулетти, — Ром дерзко ответил, что он уже взрослый и не обязан отчитываться в своих поступках. Сдержавшись, отец высказал предположение, что Ром по-рыцарски вознаградил Улу за поданный ему мяч. Само по себе похвальное побуждение, но, если эта девица оказывает Рому знаки внимания или даже вешается на шею, ему следует быть осторожным. Получилось нехорошо, вокруг них разрастается сплетня, и, если не пресечь ее в зародыше, могут накрутить такое, что потом всю жизнь не отмоешься.

— Что именно? — спросил Ром.

— Что у вас роман.

— А почему бы и нет?

Кончилось тем, что Монтекки накричал на сына, пригрозил выгнать его из дома, и тот, хлопнув дверью, убежал. Вот и деликатничай после этого с детьми! Нет, здесь нужна твердая рука. Этот болтун Сторти только сбивает его с толку да водит за нос, обещая подсунуть Рому некую сногсшибательную агрянку. Нельзя исключать даже, что наставник втайне потворствует их флирту. Человек он нестойкий, не случайно его чуть не выставили из Университета.

Несколько утешил Монтекки разговор с младшим сыном. Гель — настоящий агр, преданный своему клану, ему незнакомы романтические бредни. Он безоговорочно осудил метания брата и обещал отцу принять свои меры. Но что он может? Мальчишеская похвальба! Все равно приятно найти в сыне единомышленника. А ведь Монтекки, гордясь Ромом, всегда относился к младшему равнодушно, хотя и корил себя за это. Поди в них разберись!

Правда, и Гель смутил его, заявив, что еще куда ни шло, если б Ром перетянул свою пассию к аграм: пусть она предаст свой клан, а не наоборот. Эта идея явно внушена ему Сторти. Мальчик не понимает, что здесь речь не о том, какой клан перетянет — вызов брошен самой первооснове нашего порядка!

Монтекки остановился, обратив внимание на пшеничный колос, случайно взошедший по соседству с кустом черемухи. Видимо, кто-то обронил зерно; и оно проросло без помощи человека. Добрый признак, быть в нынешнем году хорошему урожаю. Он сорвал стебелек, бережно, чтобы не изломать, уложил его в широкий нагрудный карман своей куртки: надо будет показать находку коллегам.

И опять Монтекки омрачился. В последние дни отношение к нему в управе явно изменилось. Внешне все обстояло как прежде, никто не заговаривал с ним о неприятном инциденте, не пытался расспрашивать. Но это как раз самое худшее. Лучше уж они прямо выложили бы свои потаенные мысли, засвидетельствовав тем самым, что ему по-прежнему доверяют, сочувствуют. Вместо этого он ощущал сухость и отчужденность, время от времени ловил на себе косые взгляды. Похоже, его готовы списать в расчет, не дав объясниться и оправдаться. Впрочем, может быть, все это ему только показалось? Он потерял уверенность в себе, стал мнительным. Увы, есть еще один зловещий признак — вот уже третий день шеф не приглашает его к себе, а ведь раньше чуть ли не каждый час звал советоваться или просто так, облегчить душу.

«Теперь меня отошлют на пенсию, — с горечью размышлял Монтекки, — в лучшем случае затолкнут куда-нибудь в захолустье, на захудалую агростанцию, где я буду погребен заживо. Не вспомнят при этом ни десятилетий беспорочного служения делу, ни заслуг перед общиной. А признаться честно, разве сам я поступил бы иначе, случись такое с кем-нибудь из сослуживцев? Нет, у меня не дрогнула бы рука подписать приговор своему ближнему. Что же плакаться, неси свой крест. Порядок должен быть один для всех. Сын за отца не отвечает, отец за сына всегда в ответе. Говорят, грехи отцов падают на головы сыновей. Бывает, значит, и наоборот…»

Не менее мрачны были думы Капулетти. Он не мог взять в толк, почему судьбе понадобилось выбить его из привычной жизненной колеи, лишить драгоценного покоя. До сей поры все в жизни устраивалось само собой, без особых хлопот с его стороны. Получив в наследство все, что только может пожелать человек, — безукоризненную родословную, родительскую ласку, классическое воспитание, недюжинные способности, ранний успех, благополучную семью, дом и средства, чтобы жить, не заботясь о них, он мог всецело посвятить себя любимому занятию — игре с формулами. Сравнимо ли что-нибудь с наслаждением манипулировать неподатливыми символами, искать в хаотических сочетаниях букв и цифр сокрытый в них смысл, приводить в гармонию, чтобы, отгадав загадку, обнаружить за ней другую, еще более увлекательную. Находясь в своем доме или институтском кабинете, Капулетти чувствовал себя в бесконечной экспедиции, где приходится взбираться на непокоренные горные пики и опускаться с аквалангом в морские пучины, ползти по горячему песку пустынь и пробираться на ощупь в пещерных лабиринтах. Погружение в этот удивительный мир позволяло ему переживать самые острые и необычные ощущения, испытывать свою волю и отвагу, отчаянно рисковать, повергать коварного врага и проявлять великодушие.

И вот теперь его насильно отозвали из экспедиции, извлекли из сферы прекрасных абстракций, бывшей для него единственной конкретной формой бытия, кинули в омут обыденной жизни. «За что? Почему именно меня?!»

О чем я думаю, ужаснулся Капулетти. Какой чудовищный эгоизм, ведь на карте судьба моей дочери, моей милой, маленькой, ласковой Улы. Бедная девочка! Захваченная чувством, она потеряла жизненный ориентир. Сейчас на нее набросится всякая шваль, крикуны и демагоги, ни на что не способные и потому спекулирующие на своей преданности клану. В последнее время таких развелось хоть пруд пруди. Иные из них и суперисчисления не в состоянии толком уразуметь, а верховодят в общине матов, пристроившись на теплые местечки, — кто в управе, кто в различных комиссиях. Раньше было не так. Тогда считалось само собой разумеющимся, что клан должны направлять лучшие мозги, какими он располагает. Его отец, хоть и не очень рвался к власти, был единогласно избран лидером местной общины, лет двадцать представлял ее в сенате. Что-то нарушилось в нашей системе, все кричат о профессионализме, а профессионалов становится все меньше.

И опять Капулетти упрекнул себя за то, что сбивается на побочные темы. Сейчас он должен думать только об Уле, надо спасти ее от всех и от самой себя, пусть для этого придется прибегнуть к силе. Может быть, действительно посадить ее под замок, как рекомендовал ректор? Жена тоже настаивает любой ценой не позволить ей встречаться с этим юношей. Но Тибор, пожалуй, прав, надо пощадить нашу Улу и взять в оборот агра. Капулетти с теплотой подумал о сыне, — в этой жизненной передряге он нашел в нем надежную опору. Когда Тибор твердо и логично изложил ему свой план, он с ходу с ним согласился.

Ром… Что они знают о нем? Для жены нет вопроса: он агр, и этим все сказано. Но сам Капулетти испытывал к нему двойственное чувство: и естественную неприязнь, и какую-то странную симпатию — ведь парень полюбил Улу, ради нее готов принести в жертву самое дорогое — свою профессию. Само по себе это достойно уважения, говорит о цельности натуры. Но что нам до него! Можно ведь уважать и робота, пусть только знает свое место. Я не желаю ему зла, но он должен оставить в покое мою дочь.

Возбужденный овладевшей им решимостью и инстинктивно боясь, что порыв скоро иссякнет, Капулетти бросился к телекому и приказал немедленно соединить его с олдерменом Монтекки из общины агров. Через несколько секунд на экране появилось волевое скуластое лицо с тяжелым подбородком и плотно сжатыми губами. Прищуренные синие глаза смотрели настороженно. Лицо уверенного в себе человека, знающего, чего он хочет.

— Олдермен Монтекки?

Последовал утвердительный кивок.

— Я — профессор Капулетти из клана матов.

Опять безмолвный кивок.

— Догадываетесь, почему я решил вас побеспокоить?

Кивок.

— Не думаете ли вы, что нам следует поговорить?

Кивок.

— Желательно, конечно, не по телекому.

Кивок.

— Разумеется, если ваша супруга пожелает…

Монтекки кивнул, не дав договорить.

— Где? — Почувствовав, что ответа не дождаться, Капулетти сказал: — Я предлагаю ресторан «Вектор». Это в центре, удобно для обеих сторон. — Что за нелепое словечко он употребил, словно речь идет о дипломатических переговорах двух воюющих держав. А впрочем… — Согласны?

Агр вновь ограничился кивком, и Капулетти выключил аппарат. Можно представить, как легко будет объясниться с этим молчальником!

Капулетти подъехали за несколько минут, чтобы выбрать укромный кабинет, где им не помешают. Да и не хотелось, чтобы их заметили. В принципе в этом нет ничего предосудительного, люди разных кланов нередко встречаются на деловой основе. Но уж, конечно, без жен. А главное — город полон пересудов, фамилии Капулетти и Монтекки уже завязаны в общественном мнении каким-то интригующим узлом, который должен быть раньше или позже, так или иначе разрублен. Если их увидят — пойдет новая волна слухов, их имена будут трепать самым нещадным образом. Монтекки, вероятно, на это наплевать, но честь нашего рода…

Капулетти подозвал старого метра-робота, который прислуживал еще его отцу и на порядочность которого мог спокойно положиться, распорядился подать кофе на четверых, встретить Монтекки и провести их в кабинет, не привлекая внимания посетителей — к счастью, их было немного.

Они сухо раскланялись, обменялись ничего не значащими дежурными репликами: «Что будете пить?», «Да, весна ранняя», «У агров начинается горячая пора?» — и замолкли. Атмосфера была напряжена, как струна, которая, стоит потревожить воздух неосторожным словом, лопнет. Синьора Капулетти кидала на мужа выразительные взгляды, побуждая его взяться за дело, но он словно, язык проглотил. Пришлось ей брать инициативу в свои руки.

— Давайте говорить начистоту. Мы ожидаем, что вы немедленно положите конец ухаживаниям вашего сына за нашей дочерью.

Капулетти чувствовал себя крайне неловко. Но в конце концов он сам виноват, нечего было тянуть.

Монтекки положил на стол большие натруженные руки и сказал:

— Мы вас слушаем.

— Мне нечего добавить, — в том же резком тоне ответила синьора Капулетти, — по-моему, я выразилась достаточно ясно.

— Но позвольте, их двое, почему вы не говорите, как намерены повлиять на вашу дочь?

— Это ваш сын не дает ей прохода, образумьте его, заставьте выкинуть из головы свою, смешно сказать, любовь!

— Зачем вы так, — впервые подала голос синьора Монтекки. — Что же здесь смешного, Ром, насколько я понимаю, действительно любит Улу.

Капулетти отметил про себя, что жена Монтекки назвала детей по именам, а до сих пор о них говорилось не иначе, как «ваш сын», «ваша дочь», будто речь шла о куклах, которыми можно управлять как заблагорассудится. И еще он подумал, что у Монтекки, в общем, не слишком импозантного мужчины, замечательно красивая спутница жизни. Прямые черные волосы, разделенные пробором и гладко зачесанные назад, открывали выпуклый лоб, нос чуть вздернут, кожа на лице матовая, причем явно не так, как бывает от загара, скорее она мулатка, об этом говорит и легкая припухлость губ.

Его супруга между тем вспыхнула, как смоляной факел.

— Позвольте, я не знаю, что там чувствует ваш сын, мне на это, честно говоря, наплевать. Я требую, чтобы он перестал ее преследовать. Слышите! Иначе мы с вами будем разговаривать на другом языке.

— Марта, — попытался урезонить свою половику Капулетти, — спокойней…

— Оставь меня, — огрызнулась она. — Я не виновата, что приходится брать на себя мужское дело.

— Не знаю, какой язык вы имеете в виду, — сказал Монтекки, — мы ведь с вами можем объясняться только с помощью апов. — Капулетти не уловил, то ли он действительно простодушен, то ли иронизирует.

— Я имею в виду, что мы будем говорить в другом месте, и вам не поздоровится.

— Почему? — спросил Монтекки тем же тоном.

— Потому что ваш сын не только лишает покоя мою дочь, его поведение преступно с общественной точки зрения.

«Забавно, — подумал Капулетти, — моя жена почти дословно повторяет мысли ректора.»

— Я не хочу вас обидеть, — продолжала она, — но поймите: агр не должен любить мату, и уж в любом случае не смеет рассчитывать на взаимность. Это противоестественно.

— Мой Ром заслуживает самой преданной любви, — сказала жена Монтекки, и в голосе ее не было вызова, просто гордость за сына.

— Не спорю, возможно, и так. Так пусть поищет себе достойную пару в собственном клане. А главное, я поражаюсь, как вы миритесь с тем, что он начал заниматься математикой. — Синьора Капулетти презрительно фыркнула. — Не говоря уж о том, что это ему не по плечу, он у вас останется недоучкой… Скажешь ли ты, наконец, что-нибудь?! — обрушилась она на мужа.

— Да, конечно, — забормотал тот, — я тоже нахожу, что такой мезальянс невозможен.

Монтекки смерил его тяжелым взглядом и обернулся к своей супруге.

— Они правы, Анна, ничего не скажешь.

— Наконец-то нашелся один разумный человек! — вдохновилась Марта. — Так придумайте что-нибудь, синьор Монтекки, на моего муженька нечего надеяться.

Капулетти почувствовал себя оскорбленным, было особенно стыдно терпеть подобное обращение в присутствии синьоры Монтекки. Она взглянула на него и быстро отвела глаза; ему показалось, что в них промелькнуло сочувствие. Ничто не подстегивает воображение сильнее, чем задетое самолюбие, и Капулетти внезапно вспомнил совет Тибора.

— Послушайте, — сказал он, — я знаю, как следует поступить. Наших детей надо разлучить, причем так, чтобы они не почувствовали, что над ними совершают насилие. Скажем, мы ушлем Улу к бабке в столицу, сославшись на то, что старушке нужен уход. Для убедительности моя мать даст телеграмму с просьбой срочно прислать внучку. А? — Он оглядел всех, ища поддержки. Монтекки оставался бесстрастным, у Марты было кислое выражение лица, и лишь прекрасная Анна поощрила его едва заметным кивком головы. — Ручаюсь вам, — с подъемом сказал Капулетти, — через полгода они друг друга забудут.

— Почему это именно мы должны отсылать Улу, пусть уж они отсылают своего сына! — сердито заявила синьора Капулетти, избегая таким образом признания, что ее никчемный супруг подал дельную мысль.

— Я согласен, — сказал мрачно Монтекки, — они, то есть мы, отошлем Рома на дальнюю агростанцию. — Он уклонился встретиться взглядом с женой, смотревшей на него с немым укором. — Другого выхода нет. Да и мальчику будет полезно потрудиться на природе, без этого ему не стать настоящим агром.

— Можно отослать их обоих, — робко заметил Капулетти, то ли из чувства справедливости, то ли желая сделать приятное расстроенной Анне.

— Чего ради, спрашивается? — немедленно взвилась Марта. — Какая разница, будет их разделять две тысячи километров или четыре? — Капулетти не мог не признать ее возражение резонным.

— Как ты думаешь, Анна? — обратился, наконец, Монтекки к жене. Она подняла на него глаза, заблестевшие от слез, и сказала усталым тихим голосом:

— Поступай, как считаешь нужным, дорогой, тебе решать.

Капулетти ощутил жгучую зависть к агру и подумал, какое это счастье — иметь такую подругу. Он тут же с испугом оглянулся на Марту: прищуренные глаза, плотно сжатые губы не оставляли сомнений, что та угадала его состояние. Теперь держись!

— Я обещаю вам, синьор Капулетти, — сказал Монтекки, подчеркнуто обращаясь к нему как к главе семьи, — что через три дня Ром уедет. Нужно время, чтобы договориться с факультетом, собрать парня, — пояснил он.

— Вот это мужской разговор! — восхитилась Марта. — Я в вас не ошиблась. — Неизвестно, чего было больше в этом возгласе — облегчения от того, что удалось настоять на своем, или мести своему супругу. Желая как-то угодить суровому агру, она продолжала шутливым тоном:

— Вы еще будете нас благодарить, не дай бог вам такую невестку, как Ула. У нее ужасный характер, она капризна, истерична, своевольна, быстро меняет привязанности. Хотя Ула моя дочь, скажу честно — это не сахар.

Муж смотрел на нее с откровенным изумлением, а синьора Монтекки улыбнулась.

— Вы что, не верите? — спросила Марта, вновь распаляясь.

— Почему же, — ответила та, — вам лучше знать свою дочь. А вот мой Ром — прекрасный юноша, скромный, отзывчивый, очень способный…

— Это уже женский разговор, — вмешался Монтекки, вставая. — До свиданья, синьоры, сожалею, что не могу сказать, будто встреча с вами доставила мне удовольствие. — Он взял жену под руку, и они удалились.

— Хам! — сказала Марта. — Таков же, должно быть, и сынок. Яблоко от яблони недалеко падает.