Глава 9. Смерть и немного больше

Дуновение ветра и движение волны человек ощущает слишком поздно, когда опасность РЯДОМ. Нет у людей боковой линии, которой рыбы и фоморы чувствуют воду, нет у него и перьев, которыми птица ловит ветер. Поэтому человека так легко захватить врасплох и утащить в темные бездны, пока он беспомощно молотит руками и пытается ухватиться за ускользающие от пальцев камни… Но в одном фоморы схожи с людьми: когда стихия пытается смять наши тела и уволочь в одном ей известном направлении мы точно так же предаемся ненужным философствованиям.

Вот и я, прижатая к огромному сталагнату[71] сдвоенной хваткой Морка и дыхания бездны, размышляла о чем угодно, только не о насущном. Не о том, что сталось с Фрелем и Марком, не о том, каково сейчас приходится Мулиартех и Гвиллиону. Ветер расплющил нас об известковую колонну, волосы Морка залепили мне лицо, обхватив камень со всех сторон серебряной паутиной, я видела только распахнутые глаза своего мужчины, горящие в темноте белым огнем, а мысли в моей голове текли плавной, ленивой рекой: хорошо, что мы, фоморы, умеем не только чувствовать, но и предчувствовать момент, когда стихия сожмет кулак и в ее горсти ты превратишься в беспомощного малька, лишенного воли… хорошо, что у нас была эта секунда, чтобы метнуться вбок и вжаться в твердую опору, уцепиться за нее руками, ногами, прядями волос, точно щупальцами… хорошо бы это поскорее кончилось.

Ветер утих. Морк осторожно выглянул наружу. Никого. Ни-ко-го.

Как же мы бежали к черному провалу вдали! Не помня себя, забыв о необходимости передвигаться перебежками от выступа к выступу, чтобы в случае нового вдоха не улететь следом за нашими незадачливыми спутниками. Тоннель, в который их затянуло, резко загибался вниз, превращаясь в отвесную дыру. И на самом краю пропасти на грани падения балансировало каменное изваяние. Гвиллион! Вот уж кому ничего не грозило, рухни он вниз. Но из его стиснутой руки, точно бесконечная лента, свисало тело Мулиартех. Героический сын Муспельхейма непочтительно держал морского змея за хвост. Когда мы вытянули мою разгневанную прабабку на край провала, следом, будто елочные игрушки, зацепившиеся за гирлянду, из бездонной глотки Корасона показались Фрель и Марк. Живые. И даже не очень помятые.

— Ада… Морк… — отдышавшись, с трудом произносит Мулиартех. — Там скверные места. Я… видела.

Единственный глаз дочери Лира способен разглядеть прозрачную креветку в мутной воде за несколько миль. Хорошо, что эта пропасть мельче нескольких миль. И плохо, что на дне ее нас ждут новые неприятности.

— Что там? — отрывисто спрашивает Морк.

— Если магма, я схожу один, — хмуро добавляет Гвиллион.

— Если бы… — задумывается прабабка. — Это похоже на наши подводные озера, на Священные воды. Мы верили, что в них открывается путь в другие миры, но ошиблись. Он открывается здесь.

Час от часу не легче. Мы УЖЕ в других мирах! Марк УЖЕ завел нас в странное место, в котором реальности вкладываются одна в другую, словно матрешки: остров Корасон вложен во вселенную Марка, город-дворец Тентакао — в Корасон, улей Синьоры — в Тентакао… Нам что, придется перебрать все «матрешки», из которых составлен наш архипелаг в море Ид?

— На что это похоже? — допытываюсь я. — Это вода? Суша? Лава?

— Это тьма во тьме, — беспомощно роняет Мулиартех. Выражение беспомощности на морде морского змея — это надо видеть. Или нет. Не надо этого видеть. Никому.

От нашей целеустремленности мало что осталось. Тяжелее всех приходится Фрелю. Он храбрый парень, но не сумасшедший. И вселившиеся в него духи не могут лишить смертное тело и человеческий разум инстинкта самосохранения. Фреля трясет. Еще одно слово Мулиартех — и наш бессменный проводник устроит истерику. На три голоса.

Зато Марк сидит тихо-тихо, будто осьминог под камнем. Мельком взглянув на его лицо, отворачиваюсь, продолжаю расспрашивать бабку, потом смотрю на Марка еще раз и еще… Меня словно невидимой нитью тянет.

Человеческие лица при первой встрече кажутся нам, фоморам, странными, точно увиденными из-под воды. Людская мимика подает необъяснимые знаки, как будто кто-то другой показывается в глазах, словно в освещенных окнах. Я присаживаюсь на корточки перед Марком и твердой рукой беру его за подбородок. Мне важно увидеть того, в окнах.

Половина лица у провидца рыхлая, вялая. Щека свисает со скуловой кости, тянет за собой уголок рта, глаз полуприкрыт, белок тускло светится из-под века, как дохлая рыбина. Зато вторая половина… Если вглядываться только в нее, то увидишь демона. Демона, мечтающего о новых игрушках из плоти и крови, о новых развлекухах ценой в тысячи жизней. Темный глаз в окружении неприятно пожелтевшего белка горит алой искрой, наводящей на воспоминания о других глазах, в глубине ИХ зрачков тоже мелькал отблеск, только не огня, а моря…

— Да иду уже, иду, — басит Мореход, спускаясь к нам по тоннелю со стороны пасти Корасона. — Эй, вы почти на месте. Совсем немного осталось!

— Я убью тебя, лодочник, — мрачно обещает Морк. — Знал бы ты, как ты нам надоел со своими иносказаниями и предсказаниями…

— А чего ты от меня хочешь? — удивляется Мореход. — Я же и есть подсознание, я по-другому не умею, забыл? И у меня не бывает безопасных закоулков. Это разум создает идиллические пейзажи, в которых все прекрасно. А мое дело — собрать все страхи воедино и сжать в компактный внутренний ад.

— И всякий, кто припрется к тебе в гости, вынужден посетить этот самый ад, иначе ты его не выпустишь? — тихо спрашивает Мулиартех. — Вот мы все тут — две пары влюбленных и двое одержимых демонами, самая твоя публика. Мы на краю геенны, которую ты для нас обустроил, и коли выживем в ней, то выйти нам из другой двери обновленными. Так, что ли?

— Ну, ты же меня знаешь! — посмеивается Мореход. — Я открытыми картами не играю.

Раньше я и не замечала, как часто он ухмыляется, усмехается, посмеивается и насмешничает. Просто ни минуты серьезным побыть не в силах. То, что у психологов называется нарочито дурашливым поведением ввиду инфантилизма и лечится ремнем по попе.

У меня руки чешутся сбросить Морехода с края вниз — туда, где минуту назад, мотаясь в холодной пустоте, морской змей силился рассмотреть ад, поджидающий нас впереди. Пусть создатель этой «тьмы во тьме» нахлебается собственной стряпни. До ноздрей.

Нельзя поддаваться простым человеческим желаниям. Хотя бы потому, что и я не человек, и Мореход — не человек. И дорожку нам замостил не он. Мы сами ее себе замостили. Собственными страхами, скрытыми желаниями и тщательно оберегаемыми смешными тайнами. Если мы оказались здесь, значит, пришла пора посмотреть всему этому подсознательному хламу в лицо. И хорошо бы заранее понять, чем он окажется. Страхом смерти? Вряд ли. С человеком в его боязни однажды окончиться, перестать быть, исчезнуть в небытии, нам, детям стихий, точно не по пути. Нам не нужна никакая вера — мы доподлинно ЗНАЕМ, что смерти нет. Мы, если чего и боимся, то бессмертия. Вот уж проблема так проблема — как конечному мозгу пронести себя в целости и сохранности через бесконечное пространство времени…

— Давай уже, догадайся! — бросает мне Мореход. — На тебя вся надежда. Среди них только ты и умеешь забредать в дебри. Остальные — крутые воины, мать их, мышцами сознают, спинным мозгом воспринимают. Думай, Ада, думай!

Чего он от меня хочет? Сам привел в лапы смерти и хочет, чтобы, зажатая в этих лапах, я испытала некое предсмертное озарение? Или не предсмертное… А какое тогда? Что там, на дне провала? Смерть? Или…

Не зря же норна будущего носит имя, означающее «долг»! У кого и спросить, как не у нее: Скульд, правильно ли мы решили? Надо ли нам идти в страну черных альвов, отнимать у них кузнечные инструменты, уничтожать заготовку для цепи Глейпнир и всячески противиться воле богов? В конце концов, боги не дурее нас с Нуддом, сделают новый заказ, опробуют еще пять-шесть моделей неразрывных цепей — и однажды найдется такая, что нынешнему Фенриру не под силу окажется. Тогда волчонка прикуют к скале в подземной конуре — до самой Последней битвы, ко времени которой Фенрир превратится в матерую машину для богоубийства. В инструмент, которым делаются апокалипсисы.

Вот и выбирай, кого уничтожать: орудие, которым дураки сами себя угробить норовят, или самих дураков, чтоб не мучились.

Видар выбрал второе, справедливо полагая, что это будет радикальное и окончательное решение проблемы. Чем время от времени спасать несовершенный мир «по-маленькому», лучше раз и навсегда спасти его «по-большому» — пусть помятым, побитым, Рагнарёком траченным. Зато у всех, кто останется в живых, будет одна мысль, одна мечта — выжить! Продлить срок своего существования! Примитивный, предсказуемый — тем и удобный мир.

Зато мы с Нуддом, откровенно говоря, ни к чему не склонялись. Вообще. Вытаскивать из запредельной мглы монстров Рагнарёка, натравливать их на местных богов и сидеть в партере, наблюдая за божественными боями без правил, пока не опустеет окровавленная арена, — слишком похоже на компьютерную игру. Незачем ради такого терпеть мытарства, перенесенные нами в дебрях этой плохо устроенной реальности. Мне, ее создателю, хотелось бы, чтобы она ЖИЛА. Не выживала, опустев на девяносто девять процентов, а жила. Чтобы созданные моим подсознанием образы не погибали, единожды сделав неверный ход в игре. Потому что жизнь — не игра. В ней верные ходы — редкость. Однако ж мы не гибнем, чего бы ни наворотили в недомыслии своем. Так только, переживаем слегка…

Словом, я собиралась дать богам время одуматься. Видар, смотревший на ситуацию с другой точки зрения, считал, что мы даем Фенриру время набрать силы, дабы распополамить повелителя Асгарда с одного укуса. А Нудд, у которого на все был свой взгляд, сильфийский, полагал, что мы просто развлекаемся как можем. И каждое воззрение имело право на существование. А вот решение имело право на существование только одно — мое. Я сказала, что мы идем к альвам. Но через племя наездниц. Dixi[72].

Единоличное принятие решений имеет один недостаток: после него невозможно просто-незатейливо пойти и воплотить избранные планы в жизнь. Идешь туда, куда сама себя послала, и всю дорогу мучаешься: а вдруг решение неверное? А вдруг в конце дороги и тебя, и тех, кто тебе доверился, ждет феерически красивый зверь песец? А вдруг они, жертвы твоей тупости, еще успеют напоследок смерить тебя таким презрительным взглядом, что жить с этим воспоминанием станет невозможно? Если вообще выживешь…

Норны провожали нас, стоя на пороге дома Видара и опасливо поглядывая на хозяина Ландвиди: а ну как взбредет чего в шальную голову? Но Бог Разочарования был хмур, погружен в себя и сам разочарован настолько, что не до пакостей ему было. Может быть, впервые бог-трикстер нарвался на трикстера похуже себя. На трикстера-демиурга. И теперь ему требуется время, чтобы привыкнуть к странностям нового напарника.

Больше всего Видара изумило, что я так и не спросила Скульд насчет последствий принятого мной решения. Сын своего отца предложил сходить на поклон к всезнайке Фригг, поинтересоваться о судьбах всего живого. Клялся уговорить мачеху ответить на три заветных вопроса. Я отказалась. И вообще посоветовала Видару забить на пророчества. Он так и не понял, почему.

Этот мир живет предсказаниями, исполнениями предсказаний и рассказами о том, как то или иное предсказание исполнилось, угробив всех действующих лиц. Не раз и не два окружающая действительность дала мне понять: здешние пророчества — самая забористая отрава. Если разок хлебнул — всё, можешь садиться за вышивание савана. Авось к похоронам поспеешь. Казнь твоя отсрочена, но неизбежна. Потому что положительных пророчеств не бывает. Вспомните хоть одну легенду, в которой не было бы никакого «но». Не получается? То-то. Уязвимая пята на несокрушимом теле, лист, приклеившийся к спине во время купания в крови дракона, противник, рожденный не женщиной, а черт его знает чем… Гибель неотвратимая и втройне обидная — из-за предсказанности — светит любому желающему сыграть наверняка.

Значит, и не нужно расспрашивать про будущее. Про прошлое Урд все как есть объяснила, и хватит с вас, дорогие соратники. А дальше пойдете куда скажу.

Откровенно говоря, нам бы надо отправиться прямиком к гномам мрака, сталеварам инфернальным. Но не могла же я оставить племя наездниц увязнувшим в Запруде Времени, точно стаю мух, каждая со слона размером? И зачем я ее создала, запруду эту? Где были мои мозги в тот момент? В каком неведомом краю? Наверное, захотелось козырнуть своей мощью перед подавленным и расстроенным Видаром: не дрейфь, мол, я великая и непобедимая, я побеждаю даже законы пространства-времени!

— Парни, шагайте швыдче! — не выдерживаю я. — Бильрёст, конечно, транспорт что надо, но какого черта вы тащитесь, словно клопы по балдахину? Резвее нельзя?

— Ты торопишься? — изумляется Нудд. — Куда? Зачем? Там, откуда мы ушли, все замерло… по слову твоему.

Насмешник. Все про меня знает и издевается. С другой стороны, чего я боюсь, куда спешу?

— Глядите! — раздается радостный вопль Видара. Чему это он так радуется?

Радоваться, действительно, нечему. Мое волшебство, как выяснилось, не безупречно, а мощь моя — уязвима.

Лента Бильрёста кинжалом вонзается в Запруду, словно в радужный купол. Отнюдь не нерушимый купол. В МОЕЙ Запруде зияют уродливые отверстия, будто гигантской молью проеденные. Какой… маг посмел разрушать чары великой норны Верданди?

Племя наездниц спиной к спине — или правильнее сказать «хвост к хвосту»? — отражает врага. Толпа хмельных от крови троллей лезет на моих подопечных с дубинками и палицами. Взгляд выхватывает замерших в неподвижности Маму с занесенным бичом, хвост его чуть заметно шевелится, точно змея, увязшая в смоле, Болтушку Ати с бессильно опущенным боевым топором — какой маленький, не больше моей ладони, разве таким свалишь ётуна в тяжелом боевом доспехе? По телам слоноженщин течет кровь, спины и плечи их блестят от пота — конечно, преодоление времени, ставшего ловушкой, требует немыслимых усилий, а тролли все прибывают и прибывают, огромными раскоряченными пауками взбираются по куполу Запруды, падают внутрь и повисают в воздухе, растопырив конечности.

И неподалеку на холме, воздев серые, как гранит, лапы, стоит ётун-волшебник. Давно, видать, стоит. Притомился, колдуя. Уже не до спецэффектов, не до файерболлов бедолаге. Только на то и хватает, чтоб удержать проломы в куполе, не дать им затянуться. Запустить время с нормальной скоростью не в его силах.

— Нудд, Видар — в Запруду! — ору я. — Я — к колдуну!

— ДРАКА!!! — с энтузиазмом выдыхает Бог Разочарования.

— Драка, мальчик мой, драка! — весело подтверждает сильф.

Так. Этим двоим есть что предъявить троллям, попавшим внутрь купола. А мне… мне есть о чем спросить этих, на холме и под холмом. Задержать дыхание… вспомнить самый страшный кошмар моего детства… слиться с ним до последней клетки мозга…

— Это что тут за шум?!! — интересуется с высоты своего нечеловеческого роста Соседка С Первого Этажа, Женщина, Не Терпящая Шума. Колдун смотрит в ее — мое — лицо и, икнув, валится навзничь.

Мореход ведет нас вниз. По едва заметной тропе — начало ее спрятано под обрывом, а конец тает в непроглядной тьме. Мореход пружинящим шагом идет по узкому выступу над провалом, насвистывая и всем своим видом показывая: эта дорога ничуть не опаснее ходьбы по вантам, хоть днем, хоть ночью, хоть в шторм, хоть в штиль. Я смотрю в его широкую спину и думаю: кто же он такой? Или ЧТО же он такое?

Во-первых, он гениальный проводник. Под насмешливым взглядом Морехода как-то поневоле начинаешь храбриться, словно сопляк, которого берут на слабо. И вот, пожалуйста, он ведет нас прямо в пасть Тласолтеотль, пожирательницы всех и вся. Или пасть мы уже миновали? Тогда в желудок. И никто из нас не повернул назад. Почему? Любопытство? Долг? Вина? Стыд?

Во-вторых, он объясняет вещи, которые словами не объяснишь. Каждый идущий за Мореходом идет по собственной воле и из собственных соображений. А какие это соображения, идущий сформулировать неспособен. Я, во всяком случае, неспособна.

В-третьих, он привык к тому, что кругом сплошные терра инкогнита. И никакого почтения к неизведанным землям не испытывает. Так что и мы, благодаря его непочтительности, перестали воображать себе всякие ужасные чудеса и двинулись следом, точно… стадо овец. Или, если учесть топографию местности, точно стадо коз.

Погрузившись в размышления о том, оскорбительно для фэйри сравнение с козами или козы все-таки могут считаться интеллектуалами животного мира, а мы, следовательно, можем считаться не самыми глупыми из разумных существ, я и не заметила, как вся наша команда благополучно спустилась вниз. На глубину не меньше километра. Здесь жарко. Если пройти еще километр-другой вглубь каменной толщи — люди не выдержат. А если больше — и мы, фоморы, не выдержим. Живым телам не место в Муспельхейме, в долине плавящихся камней. Хорошо, что перед нами не новый спуск, а плоская равнина, укрытая мраком, будто черным туманом. Хорошо, что мы не сгорим до того, как нижний мир проглотит нас, не разжевывая.

— Знакомое место! — улыбается Фрель. Нет, это улыбка Легбы, Владыки Перекрестков, знатока троп, которыми ходят люди и духи. — Дорога Теней. Тут мы и оставим большую часть себя.

— Как это… оставим? — нервничает Морк. Остальным тоже не по себе. Тревожное ожидание повисает в воздухе.

— Те, кто приходят сюда… естественным путем, — пускается в объяснения Легба, — идут этой дорогой, понемногу расставаясь со всем, что было важно и дорого там, наверху. Имущество, сами понимаете, человек оставляет за порогом смерти, но и сюда ухитряется протащить много всякого… скарба. Чувства, привычки, знания, суеверия, мораль, амбиции… Надежду.

— Надежду? На что? — удивляется Морк.

— На то, что весь этот хлам еще пригодится, — усмехается Легба. — Что он поможет обустроиться за гробом, избавит от здешних, гм, проблем.

— А он не поможет? — как-то по-детски расстраивается Фрель.

— Тебе-то что волноваться? — басит мэтр Каррефур. — Ты же только о том и думал, как бы тебе измениться до глубины души. Вот и меняйся — время пришло.

— Время и место, — уточняет Легба. — Все, что останется при тебе на другом конце Дороги — только оно и есть настоящее. Не навязанное людьми и обстоятельствами, твое собственное.

Мы топчемся на месте, не решаясь сделать первый шаг. И Мулиартех, вернув себе человеческий облик, первой входит в непроницаемый туман. Почему она? Неужели бабка не боится потерять всю мудрость, все чувства, все свои сокровища, накопленные за тысячи лет?

— Мулиартех! — кричу я. — Не ходи! — мне хочется удержать ее, вернуть, я хочу, чтобы она осталась прежней, я хочу, чтобы она была со мной, чтобы по-прежнему бесцеремонно заявлялась ко мне домой — смотреть сериалы, лопать человеческую еду, рассказывать древние легенды, ворчать по поводу глупости современной молодежи, вздыхать о старых временах, она же краеугольный камень моей жизни, нельзя же вот так — отнять у фоморов Мать Мулиартех, синюю каргу, живую память бездны…

Я и не заметила, как вырвалась из рук Морка и вступила на Дорогу. Черный туман изнутри оказался сияющим и плотным, точно самая глубокая вода, он растворял, размывал границы тела и сознания, отнюдь не безболезненно, безжалостно отрывал куски того, что еще недавно было моим «я», стиснутым, будто кулак, в последнем судорожном усилии — сохранить… уберечь… не отдать. Оставив мысль догнать Мулиартех, я сосредоточилась на себе. Я была словно падающая звезда, а тот конец Дороги представлялся мне черной дырой, пожирающей меня заживо, мое тело и мои мысли утекали туда, в распахнутую пустоту — и там сгорали. А может, не сгорали, может, падали в какую-то бесконечность, сжатую в крошечное зернышко, тяжелое, как мириады поглощенных миров, — падали и там оставались… навечно. Я, голая и обреченная, неслась сквозь свет и боль и горела на лету, словно метеорит, и теряла что-то бесконечно важное, но все еще надеялась сохранить самое дорогое — любовь к Морку, к морю, к земле… к своему миру. Я знаю, — твердила я себе, — я знаю, что любовь — это настоящее. Я знаю, что никакая опасность превратиться в марионетку Аптекаря, в заложника чьих-то бессовестных игр не заставит меня перестать любить. Я знаю, что любовь — не разрушительная сила, что бы вы там себе ни навоображали, боги нижнего мира. Она удержит меня, она удержит всех, кто мне дорог, не позволит им рассыпаться в сверкающую пыль и тлеющей нитью втянуться в багровый ротик преисподней.

— А-а-а-а, мать твою!!! Тв-в-в-вою-у-у-у ма-а-а-ать!!! — ревет туман. — Ада-а-а-а-а!!!

Меня хватают за волосы. Ура! У меня есть волосы! И у меня есть Морк, грубая скотина, которой все равно, за что хватать девушку…

Обвивая друг друга руками, хвостами, волосами, слившись воедино, словно в любовном танце, мы уносимся вглубь страшного нигде, черного и багрового одновременно, и изо всех сил думаем, думаем друг о друге… и о них, о своих спутниках. Только бы они уцелели. Только бы они остались собой.

Белая вспышка — и полет превращается в падение. Со всего размаха мы оба впечатываемся в камень, едва-едва прикрытый подушкой мха. Болит все тело. И душа болит, как судорогой сведенная. И мысли дергает, точно больные зубы: где Мулиартех, где Гвиллион? Где бедолага Фрель и подлец Марк, втравивший нас в эту историю? Сильно ли пострадали?

— Вы прошли горизонт, — бесстрастно сообщает голос с небес. Из последних сил открываю глаза и вижу… ну конечно же, эта скотина Мореход. Жив и невредим. А что ему сделается?

— Морк? — выдыхаю я.

— Нет, — слышится откуда-то из-под моего левого плеча, — нет, я его все-таки убью. Как он мне надоел…

— Ты… ты помнишь меня? — извернувшись, вижу помятое тело, я лежу на нем, словно на жестком мате, вцепившись ногтями в расцарапанные плечи своего единственного, дорогого, бесценного… Если он меня не вспомнит, я не знаю, что я с ним сделаю.

— Ты Ада. — Морк, кряхтя, выбирается из-под меня. — Я — твой муж. Мы — фоморы. У нас впереди целая жизнь, а позади — целая смерть. Только… я очень устал. — И он заваливается набок, тычется щекой в мох. — Я… посплю.

Так. С ним все ясно. Он поспит и будет рядом целую жизнь, без вопросов.

— Остальные? — в приказном тоне выясняю у Морехода.

— Там… — лениво отвечает он и машет рукой куда-то вдаль. Я смотрю, куда он показывает.

На первый взгляд, ничего вокруг не изменилось. Та же пещера, только туман, скрывавший ее, рассеялся. И… потолок с полом поменялись местами. Цепкая фоморская память, не пострадавшая, слава Лиру, при переходе через таинственный «горизонт», по первому требованию выдает: эти мхи-лишайники были у нас над головой, а эти — под ногами. Теперь всё наоборот.

— А те, кто нас сюда заманил, — они что, встречать дорогих гостей не выйдут? — ехидничаю я.

— Они что, самоубийцы? — ухмыляется Мореход. — Кто ж к тебе по доброй воле приблизится?

— Мореход, — тихо произношу я, — ты можешь сказать мне правду? Без экивоков, без хиханек, без хаханек? Марк… он превратился в демона, которого я видела у него в мозгу там, в пещере? Он будет и дальше играть с нами в свои… игры?

— Не скажу! — почти торжествующе заявляет Мореход.

— Почему?

— Потому что я и сам не знаю! Слышишь? Не зна-ю!

Приехали.

Маг, наверное, перетрудился. А тем, кто служит ему охраной, еще предстоит перетрудиться. Монстр, в которого я превратилась, им не по зубам. Страшилища, созданные детским воображением, ни в какое сравнение не идут с теми, которых люди боятся, когда повзрослеют. Нет у дефолта-увольнения-развода таких горящих адской злобой глаз, таких длинных загнутых ногтей с фиолетовым маникюром, таких кроваво-красных губ, обнажающих дикий оскал, такого страшного шелкового халата в золотых драконах, таких кошмарных тапочек с кроличьими ушками… и все это в четыре тролльих роста. Потому что я была маленькая, когда образ этого чудовища пророс в недрах моей души, а Женщина, Блюдущая Тишину Во Дворе, была крупная, взрослая тетенька, наделенная склочным характером и неограниченной, почти божественной властью управдомши.

Два удара пухлой ладонью с бликующими когтями — и пространство вокруг мага очищается от глупых существ с игрушечными палицами. Какая гадость! Ну и мода здесь… в каменноугольном периоде. Доспехи троллей изображают, как доспехам и положено, самых могучих тварей Утгарда. То есть здоровенных насекомых. На шлемах изгибаются усики, жвалы, круглятся фасетчатые глаза. Как будто я угодила в мультик «Путешествие муравьишки» и всякие… инсекта пытаются преградить путь МНЕ!

Брезгливо расшвыривая тапками отряды нападающих, бреду по колено в троллях к своему покосившемуся куполу. Там, внутри, продираясь сквозь сгустившееся время, орудуют мои соратники. Убираю Запруду, все равно она вот-вот рухнет. И время вырывается на волю.

Я вижу: вот сильф легко, почти небрежно отражает верхние и корпусные удары, а Видар прикрывает ему спину. Клив-Солаш чертит в воздухе сверкающие зигзаги, оставляя после себя раны, мгновенно набухающие черной кровью, на излете отрубает чью-то занесенную руку с моргенштерном… Оружие, романтично названное «утренней звездой», и вцепившаяся в древко лапа тролля кружатся в воздухе, ритмично позвякивая цепью. Отстраненно замечаю: надо же! Я-то думала, топоры, секиры, палицы должны быть огромными железяками на длинных топорищах, а они на самом деле такие маленькие… Даже если вернуться к нормальному человеческому росту — все равно маленькие. И легкие. Ну да, если в рукопашной махать пудовым топором, на десятом взмахе ты сам себя из строя выведешь. Между тем тролли так ловко орудуют своими непрезентабельными… инструментами, что мне это совсем не нравится.

Пока мои спутники методично уничтожают тех, кто осмеливается на них напасть, тролли не оставляют попыток взять в плен хотя бы нескольких наездниц. Они захлестывают слоновьи ноги цепями, валят женщин в пыль, стреноживают, попутно стараясь огреть дубинкой по голове и притом не изуродовать тела. Так, все ясно, мне все ясно, кому выгодна эта война. Троллям требуются живые и невредимые слоноженщины — в качестве ездовой и тягловой силы. Никакое насекомое, даже громадина-артроплевра, не поднимет тролля в одиночку, а погарцевать-то хочется! Ах вы… мужчины! Все бы вам на бабах ездить!

Жаль, что мне нельзя ринуться в схватку и передавить гадких, гадких сексистов-троллей. Там же все вперемешку: и свои, и чужие. Матриарх и ее соплеменницы еще держат круг, внутри которого, в относительной безопасности, толпятся детеныши и молодняк. На место пойманных троллями взрослых наездниц встают подростки. Неукротимая Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх, намереваясь добавить к своему имени еще парочку лестных эпитетов, выписывает топором восьмерки в воздухе, отбивая цепи с шарами на концах — местный вариант боло-боло. Но в воздух уже взвивается лассо, веревка в руку толщиной, сейчас она захлестнет шею Ати, ее выдернут из строя, точно рыбку, попавшую на крючок, а за ее спиной шеренга бойцов сомкнется — и только мать Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх проводит девочку отчаянными глазами, не имея права покинуть круг…

Ловлю петлю лассо, подсекаю его владельца и с наслаждением давлю в кулаке. Тролль извивается и орет, фиолетовые ногти раздирают ему кишки, я швыряю смятое тело на головы остолбеневшим охотникам за наездницами и поднимаю полудохлого мага над полем битвы.

— А ну отменяй атаку! Не то-о… — и я слегка сжимаю пальцы.

— Стр-р-р-р-ре-е-еля-а-а-а… — хрипит колдун. В меня немедленно вонзается дюжина стрел. Ах та-а-ак! В меня, в Железную Женщину, Которой Пофигу Ваши Аргументы, стреляют? Хорошо-о-о-о! Вы своего добились: я пускаю в ход ТАПКИ!!!

Пока я опустошаю правый фланг, на левом Видар и Нудд переходят от обороны к нападению. Выбив всех охочих до ближнего боя, мои парни принимаются мочить не столь героический арьергард. Тролли не настолько глупы, чтобы положить большую часть отряда ради призрачной надежды разжиться несколькими слонорабынями. Видар буквально из воздуха достает большой лук, опускается на колено и принимается расстреливать отступающих, точно разбегающихся кроликов. А сильф, упиваясь свирепой радостью битвы, режет-рубит-колет всех, кто под прикрытием щитов норовит зайти с тыла. Щиты троллей? Против Клив-Солаша, сокровища Племен Дану, которое режет сталь, никогда не тупится и весит не больше стрекозиного крыла? Не смешите мои тапочки с их окровавленными ушками и раскисшими подошвами!

Должна признать, очень утомительное занятие — давить противника голыми ногами. А что поделать? Фехтованию, извините, не обучены, Мэри Сью из нас, офисных стерв, никакие. Зато мы непробиваемые, энергичные, целеустремленные, и еще помним, каково это — воевать с тараканами, вообразившими, что твой дом — их дом.

— Ты будешь командовать отступление, дебил?! — трясу я пыхтящего и изворачивающегося колдуна. — Я твое племя под корень изведу! Я на весь твой род порчу напущу, у вас у самих по сорок ног вырастет, вы у меня ходить разучитесь!

От такой картины глаза мага вновь уползают под лоб.

— Не отключаться! Смотреть! Командовать! — ору я ему в ухо.

— Отста-а-а-ави-и-и-ть… — выдавливает из себя это жалкое подобие предводителя.

— Как отставить? — рычит Видар. — У меня еще полный колчан!

— Отставить троллецид! — взревываю я пожарной сиреной. — Видар, мать твою великаншу, не увлекайся! У нас раненые!

— Сейчас… — недовольно отзывается Бог Мщения, отрываясь от любимого дела. — Ну сейчас… — И он извлекает из ножен на поясе длинный узкий кинжал. — Где раненые?

— Везде! — бодро указывает Нудд на серые кучи вокруг. Видар с недовольным вздохом ребенка, отлученного от монитора, направляется к недобиткам. Первую и последнюю помощь оказывать.

Я чувствую, как желудок мой сжимается. Я готова закричать или даже завизжать на чертова ублюдка с его нечеловеческими методами ведения войны, припомнить какие-то там декларации прав военнопленных… и внезапно осознаю, на что смотрю. На тело наездницы, распростертое в пыли. Цепи, опутавшие ноги, врезались в кожу, руки вывернуты из плеч, лицо — одна сплошная ссадина, ухо разорвано… И тогда я коротко киваю: давай, Видар. Чем меньше троллей будет нуждаться в ездовой скотине, тем безопаснее станет жизнь этих женщин.

Колдун, выпучив глаза, смотрит, как поднимается и опускается рука Бога Мщения, поднимается и опускается. Словно молоток, пригвождающий остатки тролльей армии к окровавленной земле.

— Ты понял меня, маг. — В моем голосе звенит сталь. — Наездницы под моим покровительством. Ни волшба, ни оружие им не повредят. Но если я узнаю, что на МОЕ племя напали — ходить ТВОЕМУ племени на сорока ногах до скончания веков. И охотиться будут уже на вас. Пшел вон, гадина! — и я отшвыриваю от себя мерзкую тварь, намозолившую мне руку.

Пока колдун на подгибающихся ногах догоняет своих (отступивших, а проще говоря, удравших уже за холмы), троица изуверов преображается в троицу целителей. У меня, к счастью, хватает сил, чтобы залечивать опасные раны, Нудд хорошо справляется с вывихами и ссадинами, а Видар, как заправский психотерапевт, успокаивает слономалышню, отвлекая детей от пережитого игрой «А можно убивать троллей из лука, это делается так». Юная героиня Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх, экстерном сдавшая экзамен на боевую и строевую подготовку, разрывается между Видаром и мной. Забавная мы компания, что и говорить…