Глава 7. Безжалостное милосердие

Время остановилось. В нем, точно в тяжелых водах бездны, Синьора плывет к нам, переливаясь синими и алыми огнями — глубоководная тварь, окутанная сиянием живого электричества. Фрель медленно-медленно поднимает руки — такие слабые, такие медленные человеческие руки. Сейчас они займутся сине-алым пламенем и сгорят. И ни Гвиллион, ни Морк не успеют спасти беднягу Фреля…

Не стоит во время поединка скидывать со счетов женщину. Особенно если эта женщина — морской змей. Истинное Тело Матери Мулиартех взвилось в воздух, разворачиваясь многометровой лоснящейся петлей, — и обрушилось на смертное тело дочери Орунга, бога-насильника. Волшебный огонь Синьоры Уия, ее оружие и щит, разорвало и разметало, будто облако планктона. На мгновение мне показалось, что поединок закончился, не начавшись. Смешно бороться с морским змеем, в воде или на суше. Смешно бороться с Мулиартех, исчадием Балора. Смертельно смешно.

Тело Синьоры после удара в грудь изогнулось буквой «С» и так, согнувшись, и отлетело к стене. Не думаю, что человеческая плоть выдержала бы удар о камни в конце многометрового полета. Синьора Уия еще летела, но уже была мертва. Если бы не Морк. На суше фоморы становятся медленными и неуклюжими, почти как люди. Но если потребуется вернуть себе всю свою фоморскую мощь — хотя бы на несколько секунд…

Морку не потребовалось и нескольких секунд. Его тело не размазалось, не расплылось и не развеялось в воздухе — оно просто исчезло со своего места по левую руку от меня и возникло за спиной у Синьоры. Поймало женщину на руки и свалилось на пол, не выпуская нашу противницу из объятий.

— Спасибо, мальчик! — рыкнула Мулиартех, но возвращать себе человеческий облик не спешила.

Оттолкнувшись от Морка, словно от подкидной доски, Синьора взмывает ввысь. Что она собирается делать? Побить морского змея с помощью кунг-фу? Закидать шаровыми молниями? Укусить за нос? Нет, это несерьезно. Даже если, рассуждая теоретически, ей удастся на некоторое время вывести из строя мою прабабку, останутся еще двое… трое бойцов. Бойцов, не намеренных сдаваться на милость коварной Помба Жира. И один смертный, одержимый парочкой весьма зловредных духов, у которых с богиней давние счеты.

Но пока мы блюдем приличия, скопом не нападаем, а просто стоим и смотрим, как Мулиартех демонстрирует свою красоту и мощь. Змеиный танец гипнотизирует, молниеносные движения завершаются танцевальными па и кокетливыми позами — погляди на свою смерть! С разинутой пастью, выгнутой спиной, вздыбленными плавниками — вот она, твоя погибель, любуйся и трепещи! Синьора мечется вокруг неуязвимого тулова морского змея, точно встревоженная паучиха, плетет и плетет свои ловчие сети, но золотые узы вспыхивают и гаснут, бессильные.

— Ты… в моей… власти! — шипит она, исходя злобой, выбрасывая из утробы, из солнечного сплетения, из пальцев рук хрупкие ненадежные нити. — Ты… как и все…

— Дура! — рявкает Мулиартех. — Дура слепая! Нет над нами твоей власти! Нет!

Интересно, почему? Все мы не раз и не два занимались любовью со смертными, а также с представителями своих и… э-э-э… дружественных рас… Так почему же богиня секса не управляет нашими телами? Кажется, я догадываюсь. Власть Аптекаря, кем бы и чем бы он ни был, служит нам щитом. Любовь. Непреодолимая, эгоистичная, нарушающая законы стихий любовь. Наше проклятье и наш оберег. Мы искали освобождения от нее — и вот, лишь благодаря ей не стали пчелами в колдовском улье, вечными узниками поющих сот…

— Опять ты уходишь. — Раздосадованный и помятый Морк берет меня за плечо. — Все время, пока мы здесь, ты думаешь и думаешь о чем-то, а мне ничего не рассказываешь…

Ну вот, нашел время для беседы по душам. Я беру Морка за руку:

— Подожди. Я все скажу, только подожди еще немного…

— Вы, фоморские принцессы, умнее нас, простых вояк, где уж нам понять вас, — бурчит он. Я не вижу его лица, но по голосу слышу, что Морк улыбается.

Бой окончен. Мулиартех сжимает в объятьях тело Синьоры Уия, словно боа-констриктор, поймавший кролика. Откинув голову назад, Мулиартех приподнимает веко всегда закрытого глаза…

— Не надо! — кричу я, бросаясь наперерез Мертвящему Глазу Балора. — Не убивай ее, не надо!

Разумеется, во мне нет ни капли жалости. Грешная Синьора Уия нужна нам, нужна для смутных целей и едва обрисованных планов, которые еще предстоит осознать и исполнить.

— Пус-сти меня, Иеманжа-а… — тяжко стонет Синьора. — Пус-сти-и… Ты победила…

— Я всегда побеждаю, — с мрачным удовлетворением отвечает Мулиартех. — Даже сидя в подводных гротах, я вижу и слышу все происходящее в мире. И власть моя огромна, потому что я никому ее не навязываю.

О чем это она? И она ли это? Может, в бабулю тоже вселился дух? Непохоже. Наверное, Мулиартех говорит от имени бездны, от имени мировых вод, вмещающих и Иеманжу, и Амар, и Лира, и всех нас, богов и не-богов, порожденных морем.

Морской змей отшвыривает Синьору на подушки, сбившиеся в ком в дальнем углу. Ничего. Пусть набьет пару синяков и шишек, авось закается враждовать с тем, кто не ищет власти над миром.

Мулиартех с чувством выполненного долга возвращается в человеческое тело. Все взгляды устремлены на нее. Но я — я смотрю на Синьору. И вижу, как в ее глазах мелькает торжество. Чему это она радуется?

— Гвиллион, закрой Марка! — бросаю я духу огня. Со скоростью вулканической бомбы сын Муспельхейма проносится через комнату — и в его грудь ударяет золотая молния. Ударяет — и вдребезги разбивается о камень.

— Тебе не победить нас, Помба Жира! — угрюмо заявляет Фрель. — Твоя игра окончена.

— Смотря для кого, — в голосе Синьоры слышится злорадство. — Смотря для кого, миленький. Он мой! — и она тычет пальцем туда, где за спиной Гвиллиона скрывается Марк, безучастный и беспамятный. — Я изгнала из него демона, укравшего его глаза. А взамен я получила его душу!

— Чью душу? — ухмыляется Гвиллион. — Душу этого парня? Или душу Доброго Бога?

Синьора Уия замирает. В зрачках ее точно счетчик крутится.

— Огун, — осторожно произносит она, — мы с тобой всегда были друзьями. Зачем ты лжешь мне?

— Ты сама себе лжешь, — вздыхает Гвиллион, он же Огун, божество огня, металла, войны — всего, что так замечательно сочетается с похотью и продажной любовью. — Посмотри на меня: где ты видишь обман? Этот человек несет в себе силу творца. Он, как Доброму Богу и положено, подарил нам целую вселенную, не вмешивался в наши свары, понадеялся на разум своих детей… А мы? Оправдали мы его доверие? Сохранили чистую гармонию людей и духов? Черта с два!!! — Телесная оболочка Гвиллиона, серая каменная корка, начинает плавиться от гнева. — Мы не уследили за демоном, исказившим замысел Доброго Бога. Мы отдали его народ на съедение твари, ненавидящей живые души, — и она испохабила все побережье. Она загадила даже море — Иеманжа больше не выходит на берег в лунные ночи. Души людей превращаются в зомби еще в материнских утробах. Город, созданный Добрым Богом, торгует селитрой — а ты знаешь, что такое селитра, глупая ты женщина? Это соль, проступающая на дерьме!!! Демон превращает бесценный дар Бога в болото дерьма, а ты сидишь на куче соли и планируешь отправить выродившееся человеческое племя в преисподнюю, чтобы выслужиться перед древними богинями ада! Стать при них… кем? Хозяйкой опустевшего борделя?

И тут Синьора отводит взгляд. Словно нашкодившая кошка.

— Мне стыдно за нас, Помба Жира, — устало заключает Гвиллион. — Стыдно, что Добрый Бог вынужден был придти сюда и увидеть нас такими, какими мы стали. Стыдно, что демон забрал себе достаточно власти, чтобы изуродовать тело, принадлежащее Доброму Богу. Стыдно, что ты набиваешься в прислужницы пожирательницам дерьма.

— Не оскорбляй моих союзниц! — взвивается Синьора.

— Тласолтеотль, — негромко произносит Фрель голосом Каррефура. — Ее зовут Тласолтеотль, твою хозяйку. Она очищает людей от пороков после того, как погубила их. Навеки. Она поедает грязь людских душ и людских тел. Ты выбрала плохих союзниц, Помба Жира. Ты не захотела служить Иеманже, несущей любовь и жизнь. Тебе это показалось унизительным. Неужели тебе не кажется унизительным служить той, кто несет похоть и смерть?

— А ты, муж мой, что молчишь? — взвивается голос Синьоры. — Давай, оскорбляй меня!

— Я бы и рад оскорбить тебя… и отказаться от нашего родства, — звучит глухой, старческий голос Легбы. — Я так устал… Но ты — часть меня, это предопределено. Я шел сюда, чтобы вразумить и спасти нас обоих. Я шел, чтобы указать тебе новый путь, вывести тебя за стены гнезда обмана и предательства. Иеманжа просила меня об этом… только об этом. Ни о чем больше. Она тебе верит. Она ищет твоей дружбы — обманутая, преданная, извалянная в грязи, текущей с берегов. Она тебя прощает.

Ну всё. Сейчас Синьора заорет, что она-то, она никого не прощает. И что никогда, никогда созданные творцом люди и духи не узнают телесных радостей в любви и в семье. Что сохранить душевную чистоту отныне можно только в аскезе, в сером, безрадостном мире. Что всякий, кому приспичит насладиться жизнью, станет преступником, пособником смерти, адептом всяческой мерзости. И почему целая вселенная оказалась поставлена в зависимость от воли богини-истерички? Кто это допустил? Неужели Марк?

— Он весь горит, — хмуро произносит Нудд. — Сепсис.

— У нас два дня. Не больше, — вторю я.

Мы сидим на куче палой листвы, заменяющей кровать в доме небогатого ётуна. В противоположном углу на такой же куче мечется в жару Видар. Его тело так и не вернуло себе божественных способностей, а тело тролля, как выяснилось, тоже болеет, если ему нанести рану, а потом перевязать «чем попало, грязной тряпкой». Хозяйка — пожилая великанша, мирная и незлобивая, вымыла культю настоем из целебных трав, но что они могут, эти настои? Здесь их даже не кипятят. Костры разжигают ненадолго, на вершинах голых холмов, скорее для ритуала, чем для хозяйственных надобностей. Я и не замечала, как много для человека значит огонь и как трудно без него выжить…

В общем, единственный доступный нам огонь пожирает Видара изнутри. Конечно, сын Одина — наш враг. Но даже то, что он враг и самому Одину, не умерит гнева верховного божества. И перед Фригг неудобно — обещала же не убивать ее пасынка, засранца этакого. Кто знает, что будет с миром, если Видар умрет, а Фенрир так и останется гулять по Йернвиду? Рано или поздно придет час, когда он распахнет пасть от земли до неба, — и кто воткнет в эту пасть смертоносный меч? Так что не в одном божественном политесе дело. Видар нам нужен живым, хоть он и скотина.

— Можно убить его, — слышу я свой голос, бессмысленный и беспощадный, — и идти искать Фенрира. Самим. Рано или поздно мы найдем и этот лес, и эту зверюгу…

— Мирра… — Нудд смотрит на меня с сочувствием. — Ты не поняла, ЧТО хотела сказать Фригг, напутствуя тебя. Фенрира может убить только Видар. Больше никто. Так уж они оба устроены — как компьютерный вирус и антивирус. Если Фенрира будешь убивать ты, не спорю, у тебя получится, но…

— Это как если бы я выкинула компьютер из окна.

— Да. Вируса нет, потому что и компьютера тоже больше нет.

Воображение мое ищет выхода в виртуальных аналогиях: а если переустановить систему? Пересоздать реальность набело? Ага, а после переустановки недосчитаться самых лучших своих творений… Нет у меня второго диска, чтоб сохранить на нем окружающий мир. Я даже на несколько шагов назад вернуться не могу, чтобы оживить норн и спросить смешную готическую Скульд: каков прогноз для мира, лишенного Видара? Благоприятен или… Фригг знает, но не скажет. Так уж она создана — нечитаемый файл…

— Остается одно! — хлопает себя по коленям Нудд. — Устроить пожар.

— Ты не перегрелся, часом? — вяло спрашиваю я. — Тебе прошлого раза не хватило?

— Хватило, — улыбается он шальной улыбкой. — Хватило, чтобы понять одну вещь: в огне мы — боги.

— Думаешь, Видар тоже обретет в огне свою сущность? — вскидываюсь я.

— Не знаю, — пожимает плечами жестокое дитятко Дану. — Но я смогу взять его за руку — и…

Конечно. Конечно. Именно так Нудд передает частицу своей силы мне — могучему, но ни черта не умеющему демиургу. Если бы не Нудд, я бы и половины полезных трюков не освоила. Чтобы выстроить Бильрёст или превратиться в птицу, мне требуется консультация здешних божеств. Пусть даже в форме простого прикосновения.

— А с Видаром сработает? — недоверчиво интересуюсь я. — Он же совершенно отроллел.

Наш поверженный бог лежит, как колода, а его отрубленная кисть, бережно уложенная в изголовье, воняет, как сорок тысяч трупов. Если она на что и годится, то только на корм артроплеврам[63], слепо копошащимся в загоне за стеной. При всем желании невозможно угадать исход нашей авантюры.

И за Нудда я тоже боюсь. Здешние законы природы похожи на подвесной мост с прогнившими досками и обветшавшими канатами. Под ногой ли доска проломится, под рукой ли веревка расползется — неведомо.

Сын Дану поднимается с «кровати» и идет в соседнюю комнату — будить хозяйку. Правильно, чего до утра тянуть? За ночь от дурных предчувствий так намаешься, что утром ни на что уже не решишься. Чем быстрее мы приступим к рискованной процедуре, тем меньше нервов потратим впустую. Я и в реальном мире никогда не откладывала риск в долгий ящик. За что, впрочем, не раз судьбой бита.

— Неподалеку есть место для костра, на каменном утесе посреди пустоши, — сообщает Нудд. — Возьмем многоножку и довезем его туда за пару часов.

До чего же омерзительны эти панцирные твари! Дыхальцами посвистывают, пластинами скрипят, переднюю половину туловища задирают, лапами шевелят — ишь, скакунами себя вообразили! Дать бы тебе прутом между жвал, чтоб искры из глаз… А старуха с ними сюсюкает, ласково напевает, по бокам гладит… Боится, как бы мы ее живность не обидели. Ладно, бабка, не трясись. Вернется твоя скотина живой и невредимой.

Чтобы увезти каменно-тяжелое тело Видара, понадобилось целых три артроплевры, запряженных цугом в низенькую повозку. Нам пришлось идти пешком и со всей мочи лупить головную многоножку по панцирю, чтобы шла по прямой, не отвлекаясь на соблазнительные запахи гнили и мертвечины со всех сторон. Причем самый мощный источник запаха помещался как раз на тележке.

Путешествие через черную чащу, испятнанную лунным серебром, через голое поле без единой травинки прошло без приключений. На мили и мили вокруг лежали поля, перелески и мирные деревни хвощеводов-насекомоводов. Похоже, тролли с внутренних территорий вполне лояльны к чужакам. Если уж прошел земли охотников-охранников и остался невредим, то в самом Ётунхейме становишься невидимкой. Ни зевак, ни расспросов, ни попыток сдать пришельца властям — за вознаграждение или развлечения ради… Ётуны — народ тормозной, умом и чувствами небогатый, живет себе в гармонии со скудной природой и в ус не дует. Хорошо!

У камня мы выпрягли многоножек, дали каждой по кумполу и нехорошими словами погнали прочь. Артроплевры пошипели для порядку — вроде как пообзывались в ответ — и бодро потрусили к дому. Можно волочь Видара наверх и разводить костер.

— Там… есть… топливо? — на выдохе спрашиваю я, поднимаясь к вершине утеса по выдолбленным в камне ступеням — каждая выше колена.

— Я взял топливо, — почти не задыхаясь, отвечает Нудд.

Что он мог взять? Ни вязанок хвороста на плечах, ни бревен под мышками у этого… сына воздуха не наблюдается. Если нам придется возвращаться в лес, я его… я его…

Мысли обрываются. Пусть мне досталась меньшая часть тяжести, но переть вдвоем чуть живого тролля к костру на утесе, по крутым ступеням, скользким от росы, — самое худшее испытание на свете. Если бы мне довелось фехтовать двуручным мечом, изнемогая под тяжестью доспехов, я, может, и переменила бы мнение, но мне не довелось. Мне не с чем сравнивать. Никакой велотренажер, пилатес и кардиохруст не подарит вам этого дивного ощущения дрожащих потных рук… и разъезжающихся ног… и аромата тухлятины прямо перед носом… и главное, никакого допинга в виде любви и дружбы к каменной туше, мешающей мне жить… Если он сгорит заживо, я и глазом не моргну.

Всё. Дошли. Я падаю на черное пятно гари, рядом с полудохлым богом-предателем. Не трогайте меня, я не хочу шевелиться, я хочу только лежать! Хоть часок… хоть полчасика… ну пожалуйста…

— Поджигаю! — раздается предупреждающий голос Нудда.

Что он там поджигает? Скашиваю глаза и из последних сил начинаю хихикать. Поверх наших одинаково вялых тел рассыпана жалкая горстка щепок и обрывков бумаги — растопка. А где сучья, ветви, сушеные кактусы и прочая древесина? Чему тут гореть?

БАБАХ-Х-Х!!! Над нами поднимается ядерный гриб, расплывается огненным облаком в поднебесье и ударная волна прокатывается по долине, нагибая деревья вдали. Пепел на пустоши вскипает, словно морской прибой. Изнутри огонь кажется ярко-розовым, в нем прорастают снежно-белые деревья, они раскрывают над нами пышные алые кроны, чтобы через секунду осыпаться темнеющими угольками…

— Ну что, ублюдок, полегчало тебе? — скучающим голосом интересуется Нудд.

— Сам ты ублюдок! — огрызается Видар. Тем не менее, злости в его голосе нет. Он сидит на камне и изумленно созерцает абсолютно неповрежденную правую руку. — Йох-хо, сильф, как ты это сделал? Я опять могу драться!

— Кажется, мы еще не раз пожалеем, что спасли тебя, — устало подводит итоги сын Дану.

Да уж. Из огня да в полымя. Буквально.

— Ничего-то вы не понимаете, — устало роняет Помба Жира.

Нет в ней ни ожидаемой ярости, ни истерического возбуждения. И вообще ни одного из тех чувств, что привиделись мне за секунду до ответа. Синьора Уия обстоятельно устраивается на подушках, словно кошка, вытаптывающая себе лежбище. Словно бродячий менестрель, располагающийся у огня. Словно усталый канатоходец, отдыхающий после представления. И вот, умостившись, она обводит нас осуждающим взглядом:

— Зачем вы на меня нападаете? Разве вы не видите, как я в одиночку бьюсь против всего человечества, безоружная и беспомощная? Помогли бы лучше!

Нет, какова наглость, а? Это она-то безоружная и беспомощная?

Видимо, эта мысль написана на лице у каждого из присутствующих. Поэтому Помба Жира и хохочет, глядя на нас:

— Что, не ожидали? А вы подумайте головами, подумайте: ну какое у меня оружие? Кроме возможности удовлетворить жажду ВАШИХ тел, я не владею ни драконьими хвостами, ни каменными мышцами, ни властью над реальностью — ничем! Узы, которыми я связываю тела, разум мечтает изорвать в клочья. Ему, видите ли, не нравится быть рабом похоти! Он о свободе грезит! О полете в поднебесье, где не то что страсти — и обыкновенные-то чувства начисто вымораживает! Черный стратосферный холод, для которого еще придет время, когда смертное человеческое тело ляжет в землю и навеки перестанет будоражить чистый разум своими нечистыми страстишками…

Синьора трагически вздыхает, чуть переигрывая. Но не затягивает паузу, чтобы никто не вклинился с неудобным вопросом. Актриса.

— Говорите: служи жизни! — а что она, жизнь, со мной делает? Что она делает с моими золотыми нитями? Едва у женщины рождается ребенок, мужчина начинает воспринимать ее как мать своего отпрыска — и забывает, забывает, что она женщина! Она и сама об этом забывает. Тогда он поревнует ее к младенцу, поревнует — и глядь, желание его иссякло, словно лужица под солнцем. Осталась лишь растрескавшаяся соленая корка. Да, он, может, найдет себе других женщин, и она со временем найдет себе других мужчин — но оба уже не так молоды, не так уязвимы, чтобы их тянуло к этим другим с той же необоримой силой, чтобы новые узы были бы так же крепки и так же сладостны. Изменяя своим законным, брошенным, отвергнутым, они винят себя, винят меня, винят свою страсть, они хотят быть свободными и чистыми. А я их, согласно людской морали, пачкаю! Жизнь идет, унося красоту тел — и красоту уз, сковавших эти тела. Такова жизнь, говорят люди! Зачем же мне служить моему врагу? Зато если служить смерти… — и она усмехается, мечтательно и таинственно.

— Тот, кто не долюбил, становится рабом покойной возлюбленной, — раздается голос Морка. — Рабом мертвой женщины… или мертвого мужчины. В нем навсегда засядет жало несложившейся любви.

— Мертвые не меняются, — глухим голосом продолжает Мулиартех. — Они остаются такими, какими были в момент смерти. И мы вечно помним их и себя другими… свободными от жестокой власти времени.

Мы, дети стихий, с нашей длинной-длинной жизнью доподлинно знаем вкус жертвоприношения смерти. За столетия, проведенные в иллюзорно человеческом теле, стольких приходится хоронить, разрывая узы привязанности, но не освобождаясь от них, никогда не освобождаясь…

Синьора Уия улыбается. Мы тоже улыбаемся и глядим друг на друга понимающе, будто соучастники преступления.

— Жизнь слишком жестока ко мне, чтобы я отдавалась ей без оглядки на свои потери! — заключает Помба Жира. — И вы не вправе требовать от меня этой жертвы.

— Вправе, — раздается голос за спиной Гвиллиона.

Марк, позабытый в ходе битвы, брошенный нами на произвол непредсказуемых уз Синьоры, выходит на середину комнаты.

Он страшен. Пусть тело Марка не изменилось ни на йоту, оно светится мертвенным светом, от которого кожа кажется прозрачной, а сквозь нее проступает, точно сквозь стенки хрупкого сосуда, переливающаяся внутри жестокая сила. И все вокруг видят: перед нами уже не Марк. Ему тесно в границах живого существа, слабого и недолговечного, как все живые. Ему тесно, но он держится — до поры до времени, пока мы выполняем его волю, пока мы глядим на мир его глазами, пока выполняем его волю, повинуясь не разумом, не телом, а всем существом своим, всеми душами, живущими в нас и в наших стихиях…

— Я вправе требовать от тебя всего, чего захочу, — произносит тот, кто раньше был Марком. — Ты — мое порождение, отпечаток моей руки, отзвук моего голоса. И если я велю тебе умереть, исполнив мой приказ, ты умрешь. Помнишь ли ты об этом?

— Она помнит, Бон Дьё, она помнит! — вскрикивает Фрель голосами Легбы и Каррефура — обоими разом. Горло его трепещет, из последних сил воспроизводя дуэт духов. — Она повинуется, не гневайся!

— Я не гневаюсь, — безучастный голос Марка теряет даже подобие знакомого тембра. Он говорит так, словно рот его — гигантская пещера, где нёбо теряется в полумраке, а горло сокрыто в непроглядной мгле за горизонтом. — Я сожалею. Сожалею о своей участи.

— О СВОЕЙ участи? — вырывается у меня. Морк, Мулиартех и Гвиллион косятся на меня с ужасом: с чего это я вздумала встревать в диалог местных богов? И не пора ли меня, болтушку, вывести вон, пока боги не обратили на меня свое опасное внимание?

— Я создаю миры и отдаю их вам. А потом лишь смотрю на то, как вы, мои дети, мои орудия, мои поверенные, управляетесь с сотворенными для вас вселенными. Я сам устанавливаю правила и давным-давно запретил себе вмешиваться в ваши дела. Но я могу спросить с себя: где я ошибся, сотворив ВАС?

— Ты сотворил и смерть тоже! — дерзит Помба Жира.

Несмотря на зеленоватую бледность, заливающую ее щеки, голова Синьоры высоко поднята, а волосы, вставшие дыбом от ужаса, похожи на взъерошенную шерсть зверя, готового к схватке. К своей последней схватке.

— И я могу служить той, которую ты создал!

— Можешь, — философски соглашается Марк. Нет — Добрый Бог, создатель и палач в одной сущности. — Можешь, служить и ей… тоже. Чтобы напомнить людям, как драгоценна жизнь, ты и создана отдельной от любви, самодостаточной в буйстве своем. Ты наделена волей вести людей к саморазрушению, в жадную пасть Тласолтеотль и сотен ей подобных. Но если ты не смиришься с сестрой своей Иеманжой, если не станешь помогать ей в деле зарождения новой жизни, ты и сама не заметишь, как губы Тласолтеотль сомкнутся за твоей спиной. Помни об этом, дочь моя.

Марк неожиданно зажмуривается и трет глаза руками. Потом обводит нас диким взглядом только что проснувшегося человека:

— До чего же башка болит… А что случилось-то?

В ответ ему раздается истеричный хохот Фреля.

— Молчать! — командным тоном бросает моя прабабка. — Что же теперь делать? — спрашивает себя Мать Мулиартех, в надежде обрести ответ оглядывает нашу притихшую компанию и единственный глаз ее останавливается на мне: — Ну, тихоня, что ты надумала, говори!

Я открываю рот, чтобы заартачиться: а почему я-то? — и тут же осознаю: Мулиартех права. Говорить надлежит мне и никому другому. Так сложилось, что это Я несу клубок Ариадны через весь лабиринт, пройденный нами по земле, созданной Добрым Богом в лице Марка, я разматываю его с той минуты, как ступила на заброшенный пляж среди селитряных пустошей, а сейчас у меня в руках — самый конец нити, и дальше нужно идти наугад, потому что возвращаться по собственным следам не получится.

— Нам придется спуститься туда, — едва слышно произношу я и неловко тычу пальцем в пол, — в подземные миры. Помба Жира, которую мы считали причиной болезни этого мира — она только… симптом. Она действует не по своей воле. Делает то, что ей кажется выгодным, блюдет свои интересы… и не видит дальше собственного носа. В принципе, она так же несвободна, как все мы. Ее заперли на острове, окруженном гибельным обманом, мертвой водой лжи, ей дали иллюзию всевластья, чтобы занять все ее мысли надеждой на великую победу, на всемогущество. Самое покорное орудие — то, которое надеется стать всемогущим… И теперь мы должны найти ее хозяев и встретиться с любовью, которую породили они, во тьме подземных миров. С любовью, которая готова наброситься на наш мир и поглотить его без остатка. С любовью — прислужницей смерти…

— Ты — мое отродье! — с гордостью заявляет Мулиартех. — Видите, мужчины, каковы женщины моего рода! Морк, понимаешь теперь, кого судьба отдает тебе в жены?!

— Чудовище она мне отдает, — с нежностью отвечает Морк. — Чудовище, на которого не действует никакой морок. С кем еще мне придется сразиться по слову твоему, жена моя?

— Со смертью, — сухо роняет Гвиллион. — По слову твоей жены мы вынуждены идти на смерть. Ну что ж! — он медленно-медленно опускает веки и его красные огненные глаза гаснут в полутьме комнаты. — Пора.

Всё правильно. И все правильные. Правильные спасители мира, мы готовы лезть в преисподнюю, сами не понимая, за каким чертом. Но, несмотря на неизбежность нашего следующего — нет, нашего ПОСЛЕДНЕГО шага, что-то язвит меня, что-то мучает… Ну да. Конечно. Глаза Синьоры Уия горят нескрываемым, огромным, обжигающим торжеством.

— Этого делать нельзя! — Нудд категоричен и зол, как может быть зол мужчина, у которого на плече висит усталая женщина и ноет, что у нее ножки болят и что пора бы ему — мужчине — прибегнуть к магии, облегчающей жизнь, если она — женщина — ему не совсем безразлична. — Если я дам Видару возможность построить небесный мост до Йернвида, мы через час будем на месте.

— И что?! — возмущаюсь я. — Ты запрограммирован бродить по Утгарду до морковкиных заговин, а я тебе не позволяю? Тебе здешние леса и местная кухня кажутся упоительными? — меня передергивает от отвращения.

Мы можем говорить откровенно — чертов божок дрыхнет без задних ног. И не в соседней комнате, а километрах в двух отсюда. Нудд под предлогом гигиенических процедур утащил меня к водопаду. Здесь нас никто не подслушает — вода грохочет, словно сотня тамтамов на слете безумных шаманов.

Я сижу на камне и мерзну. По моей спине змеятся ледяные струйки воды, стекая с мокрых волос, ноги мои коченеют на скользком камне, моя потрепанная одежда заскорузлым тюком отмокает в луже. Полный набор радостей походной жизни. Молодость вернулась.

— Послушай… — Сын Дану устало потирает переносицу. Интересно, проклятому сильфу так же холодно, как мне? Мне бы хотелось, чтобы ему было ЕЩЕ холоднее. — Представь: если мы приведем Видара к Фенриру таким, каков он сейчас, что будет?

— Не знаю! — ору я, в сотый раз пытаясь отжать волосы досуха. — Заставим его прикончить эту образину — и домой!

— Заставим! — усмехается Нудд. — Тебе кажется, что в руках у нас слабое и бесхитростное существо, что мы сможем им распоряжаться, как в реальном мире ты распоряжалась подсобными рабочими? Ты вообще-то понимаешь, против ЧЕГО мы пошли?

— Против инфантильного божества, у которого конфликт с папашей и несоразмерные амбиции, вот он и ввязался в дурную компанию… — бормочу я. — Кстати, ты не знаешь, что это за компания, о которой говорила Фригг? Я думала, она ётунов имеет в виду, но они не больно-то за Видара вступились…

— Фригг говорила о вещах куда более важных, чем чья бы то ни было компания, — резко обрывает мои рассуждения Нудд. — Она говорила о пророчестве. Согласно пророчеству, миру придет конец не по воле богов, а по воле тех, кто выше.

— Выше богов? — изумляюсь я.

— Вот именно. Над божествами стоит природа. Природа этого мира. Мир, в котором ты родилась и выросла, изменяется постепенно. Но иногда и ему приходится изменять себя с помощью катастрофы. Когда все живое гибнет и приходит время для возрождения другой, доселе невиданной жизни. А здесь, — Нудд обводит рукой притихшую долину, — катастрофы в порядке вещей. Мы стоим на пороге изменения реальности. Мы пошли против желания этого мира измениться. Он себе надоел, понимаешь? Он избрал несколько существ — а может, сил природы — своими орудиями. Он себя перекраивает, он уже в процессе метаморфозы. И мы — двое придурков с хилым запасом магических трюков — норовим ему помешать!

Никогда не верила в миры, сознающие сами себя. Но это же мир, сотворенный вполне сознательным демиургом? Значит, у него тоже может наличествовать воля. Упрямая, темная, недоразвитая воля. Поставить бы ее в угол. На колени, на горох, на две-три вечности…

— Хорошо, что ты предлагаешь? — мой излюбленный ход. Если кто-то упорно не желает принимать твои рацпредложения, пусть излагает свои. Посмотрим, кто будет ржать до конца летучки.

— Идти ножками. Через весь Утгард, в грязи, в голоде, по пояс в тараканах. Пусть этот божественный бастард посмотрит на жизнь глазами мужчины. До сих пор у него только и было заботы, что самого себя развлекать. К его услугам были все красоты Асгарда и Мидгадра. Ему не хватало только всевластия, чтобы избавиться от мысли, что папаша Один все-таки помогущественнее будет. И при случае может сделать зарвавшемуся сынуле а-та-та. Он знать не знает, что такое начинать с нуля. Вот пусть и полюбуется на эту нулевую отметку — на Утгард, мир за околицей!

Я не могу не признать: рацпредложения сильфа… резонны. Видар страшно, незыблемо, божественно наивен. Он таков, какой была я и мое окружение в незапамятную эпоху тинейджерства. И мне точно так же казалось: дайте мне точку опоры, рычаг, красную кнопку и сигнальный свисток, чтобы я перевернула мир! Вопрос «Каково это — жить в перевернутом мире?» мою голову не посещал. Я свято верила, что мир СЛЕДУЕТ перевернуть, а уж дальше — не моя забота.

Но тащиться через дикие красоты Утгарда, увязая в зыбучих песках и непролазных топях, питаясь мясом каменноугольных тварей… Мой желудок совершает небольшое сальто.

— Ты думаешь, пока Одинов сынок будет вместе с нами — а если быть честными, то по нашей милости — мерзнуть, мокнуть и паршиветь, его сердце смягчится и наполнится нежностью к своим мучителям? Ты что, про стокгольмский синдром[64] начитался? Эй, ты где? — я недоуменно озираюсь.

Нудда нет. Нигде. Зато в пейзаже появилось замечательное дополнение — женщина-слон. Карликовый, правда. Еще одно из вымерших палеонтологических чудес. Хотя слонов, у которых бы вместо головы из шеи женское туловище росло, никакая палеонтология не упомнит.

Немо созерцаю это чудо природы. А что еще мне остается? Слоноженщина возвышается надо мной, огромная, несмотря на скромные, по сравнению со хоботными моего мира, пропорции. Кожа у нее серая, как у здешних троллей. Но не такая грубая, как у реального слона. В руках длинная палка, гибкая, точно хлыст. Добренький слоник, не убивай меня, пожалуйста…

— Зачем ты оскверняешь Мертвую реку? — вежливо спрашивает слоноженщина. — Ты нездешняя?

Все так же немо киваю.

— Ты не пила воды?

Отрицательно качаю головой.

— Молодец. А то я не умею выхаживать отравленных священной водой. Что это? — она наклоняется к луже между камней, выуживает мое платье. — Зачем это?

— Носить… — шепчу я.

— Гм, — слониха миролюбиво выжимает мою злосчастную одежку, на секунду задумывается, скручивает ее в жгут и надевает мне на голову, как чалму. — Красиво! Ты голодная? Побеги будешь? — и она протягивает мне ту самую палку, которую я, по недомыслию, приняла за оружие. С обреченным лицом беру «побег» и принимаюсь его грызть.

— Тупой тролль, — ворчит слоноженщина, отбирает у меня палку, ловко очищает конец и подносит его к моему носу. Волшебный сладкий запах достигает моих ноздрей и я, не помня себя, впиваюсь зубами в мягкую древесину… сахарного тростника. За возможность сгрызть этот побег в одиночку я убить готова.

— Осторожней! — предупреждает меня моя благодетельница. — Если много съесть, зубы заболят!

— Плевать! — бормочу я с полным ртом. — Какое… счастье…

— А другим троллям не нравится, — обиженно сообщает слоноженщина. — Ну так я с ними и не вожусь. Они все дураки.

Я поднимаю на нее глаза. Так и есть. Это слоненок. Девочка лет десяти на наш земной счет. Туловище девочки колышется над моей головой. Боги мои, боги, какого же размера ее мамочка?