Глава 6. Цирцея

Места здесь странные, в Утгарде. Есть в реальном мире места, где земля миллионы лет назад исторгла из себя каменные столбы-тепуи[51], взмывшие над миром километрами отвесных стен. И пускай рассказы о затерянных мирах с динозаврами и дикими племенами, оторванными от грешного мира и вознесенными заживо на небеса, оказались выдумкой, планета все равно показывает нам эти уголки, точно пожилая дама — школьные фотографии: смотрите, какой я была!

Но если настоящие тепуи — это маленькие выцветшие фотокарточки из семейного альбома, то Утгард — картинная галерея, запечатлевшая юную землю во всех видах. Здесь все какое-то незнакомое — земля и растения, звуки и запахи. Здесь нет времени. Здесь нет ни прошлого, ни будущего. Чтобы отсчитывать время, нужны знакомые цифры, стрелки — ну хоть что-то знакомое, точно маяк в немом и равнодушном океане.

Нет маяков, нет. Трава, деревья, цветы, всплывающие в памяти по единому слову «лес», «поле», «луг» — все исчезло, растворилось в мареве над скудной землей. Только нелепые шишковатые палки торчат из мокрой гнили да высоченные кактусы-не кактусы трясут возле самого неба листьями, похожими на лезвия мечей. Это древний мир, сам воздух здесь другой, он входит в глотку заточенным шилом и пахнет не то грозой, не то смертью.

— Ложись! — Нудд швыряет меня лицом в опавшие листья, огромные, больше моей ладони, коричневые и подгнившие, на первый взгляд похожие на брошенные лодочки мелких эльфов, а на второй — фу! — на спинки гигантских тараканов. Эльфийская лодочка вдруг отращивает ноги и улепетывает у меня из-под носа с дикой скоростью. Так и есть. Таракан. Гигантский, каменноугольный, по-своему совершенный. Как хорошо, что я не боюсь тараканов! — старательно думаю я, чтобы не взвизгнуть, не заметаться под тяжелой рукой Нудда, все еще держащего меня за шкирку, будто щенка… А времени-то прошло не больше секунды. Над нами проносится чья-то стрела размером с небольшое копье. Прекрасная, словно превращенное в молнию павлинье перо. Я наблюдаю за ней с полагающимся случаю гибельным восторгом: ну вот, этот стрелок нас и положит. Рядышком. Такой стрелой и сильфа убить можно.

Стрела зависает в воздухе, обнаруживая радужно-стеклянный вертолетный эллипс неостановимых крыл над узким сине-переливчатым телом. Стрекоза?

— Меганевра[52]! — облегченно вздыхает Нудд и поднимается на локтях. Супертараканы, придавленные его иллюзорным, но отнюдь не невесомым телом, обалдело встряхиваются и разбредаются в разные стороны, проклиная нас обоих на древнетараканьем языке. Какие еще сюрпризы нас ожидают, сын Дану?

Нудд с неопределенным выражением лица сгибает и разгибает ладонь. На ладони вспухает красная полоса. Ссадина. Может, даже заноза. Вот неженка! И тут до меня доходит: у сильфа не может быть ссадин. У сильфа нет тела. У сильфа нет кожи — тонкой, нежной человеческой кожи, через которую так легко добраться до средоточия нашей жизни и погасить все это мельтешение крови в жилах, мыслей в мозгу и сердца в груди. Сильф — это выдох воздушного океана, а не выброс смертной плоти.

Он смотрит на меня и беспомощно разводит руками. Переменчивый сильф отныне прикован к этому телу, точно сошедшему с египетской фрески, высокому и широкоплечему, с узкими бедрами, с длинными, как у оленя, ногами, — могло бы быть и хуже!

— Почему? — вполголоса спрашиваю я.

— Воздух другой, — поясняет Нудд. — Это не моя стихия, это стихия, бывшая до нее. Старше. Равнодушнее. Она как будто спит. Наверное, ее любопытство, ее жажда знать и ощущать еще не проснулись. Спящий мир. Здесь у меня нет магии. Только телесная мощь.

По его лицу пробегает мгновенная судорога. Ему страшно. Может быть, впервые в жизни. Легко быть храбрым, когда ты неуязвим, всемогущ и бессмертен. Труднее быть храбрым, если ты всемогущ, но не бессмертен — и все-таки довольно легко. А уж если между тобой и смертью нет ничего, кроме меча, отличного, заговоренно-заколдованно-зачарованного меча, который, тем не менее, можно не успеть вытащить из ножен…

— Нудд, — зову я его, тяну руку к красивому хмурому лицу с резкими чертами, — Нудд, неужели мы с тобой только сильф и норна — и больше никто? Ты прожил такую длинную жизнь среди людей, ты видел род человеческий во все времена, ты воевал, убивал, выживал, женился и болел. Ну хоть раз, ну хоть изображая болезнь! Я тоже прожила целых три десятка лет, я кое-что умею, давай вспомним, каково это — быть людьми, а? Всё не так страшно, как быть никем…

— Храбрые вы существа, женщины, — вздыхает Нудд, садится на корточки, помогает и мне угнездиться на подстилке из толстых листьев — ужаснувшие меня протокозявки давно разбежались и разлетелись, мы одни среди хвощей и плаунов, в каменноугольных лесах — другое небо, другая земля, другой воздух. А огонь?

— Может, костер разжечь? — радостно вскидываюсь я.

Нудд смотрит на меня, как только мужчина может смотреть на женщину, предлагающую запалить дом с четырех углов, чтобы согреть пару комнат. Мне немедленно становится стыдно. Да, да, я вспомнила: каменноугольный период, высокое содержание кислорода, если чиркнуть спичкой, весь этот перелесок взлетит на воздух до того, как спичка зажжется. Что за палеонтологический кошмар тут творится? И это всё Я намудрила? Когда? Как?

— Слушай, — взвешенно, с интонациями психотерапевта объясняет сильф, — это же мир твоего воображения. Когда-то, может, когда ты была маленькой…

— Мне безумно нравились гигантские тараканчики и крохотулешные динозаврики, — с отвращением договариваю я.

— Нет. — В голосе моего спутника — бесконечное, поистине божественное терпение. Может, боги отличаются от человека не столько могуществом своим, сколько терпимостью? — Когда-то ты нарисовала себе образ древнего мира. Мира в котором нет ни порядка, ни смысла, ни стройности. Мира, существовавшего до возникновения порядка. Вот, — Нудд скупым жестом обводит окружающее нас, — это он и есть. Утгард. Пустыня Хаоса.

— Да какая ж это пустыня? — недоумеваю я. — Конечно, хорошо, что воды тут хоть залейся и кругом эти… древовидные папоротники. Но чем мы питаться-то будем? Папоротниками? Сырыми насекомыми… ой, нет, не могу… меня сейчас…

— Тихо-тихо-тихо-тихо… — не то шепчет, не то напевает Нудд, перехватывая мое резко согнувшееся тело, придерживая его за плечи и похлопывая по спине, словно заупрямившуюся скотину. — Это все страхи. Обычные человеческие страхи. Они всегда набрасываются стаей, едва лишь хаос приоткроет дверь. Мы там, где хаос всевластен, но это ТВОЙ хаос. Ты жила с ним все эти годы. Ты держишь его в узде с детства. Ты его знаешь, просто растерялась слегка. Вспомни, кто ты, и тебе станет легче.

А кто я здесь? Не последняя выжившая норна, не демиург, которого вот-вот лишат его детища, не спасительница вселенной от Армагеддона, я — просто я. Даже Нудд в Утгарде — просто крепкий мужчина средних лет, застрявший посреди каменистых полей многомиллионолетней древности с нервной неумехой на руках. Его сильфийский возраст — ничто по сравнению с возрастом любого из этих протокактусов, любой стремительной кусачей меганевры. Утгард — их дом. А для нас он — ловушка.

— Давай поговорим, — прошу я своего спутника. — О чем угодно — из того, что будет потом, после Утгарда. Чтобы мне не забыть о своих мирах, чтобы не завязнуть в Хаосе насовсем…

И тут мимо моего виска, разгоняя наползающий туман, пролетает очередная суперстрекоза — пролетает и… вонзается в мясистый ствол. О! А вот это уже не стрекоза. Это стрела, цвет — синий металлик, оперение из слюдяных крылышек, толщиной почти с мое запястье. Кто-то из местных обитателей решил поохотиться на нас, чужаков. Или просто — упреждающий выстрел?

«Упасть бы в обморок, как все нормальные барышни…» — лениво ползут мысли в голове. — «Выключиться из реальности, поваляться в сером нигде, в котором ничего не существует, даже тебя, потом вернуться в тело, но в другое, земное, настоящее, в комфортной обстановке, среди снисходительных врачей и опытного медперсонала…» Нет. Сдаваться нельзя, нельзя бросать Нудда, нельзя проигрывать, нельзя позориться, я не смогу жить с мыслью, что хаос меня одолел, распахнул дверцу в моем мозгу — и затравил меня страхами, как собаками.

— Поговорить? Хорошая мысль! — раздается из тумана, немедленно вызывая в памяти «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…». — Заодно и нам расскажешь, из каких миров пожаловал!

Итак, мы нашли вас, великаны Хаоса. Или это вы нашли нас?

Теперь, когда моим друзьям не требуются провожатые, и цель их ясна, и мощь их непобедима, и победа их неотвратима, моя безопасность висит на волоске. Помба Жира, демон секса, не может попросту отдать меня моей свите. Как я, однако, загордился в этих выдуманных мирах, тоже мне Bondieu, Добрый Боженька, создатель и вседержитель, воинства духов предводитель.

Зато Синьора Уия понимает: перед ней — всего лишь человек. Человек, чьи страхи и инстинкты открыты ей до донышка. Синьора садится рядом на атласное покрывало и вздыхает так, что край декольте врезается в грудь, стиснутую корсажем. Я по-прежнему лишен тела, но органы чувств у меня работают даже лучше, чем у дряхлой, отравленной Дурачком мумии, которую я таскаю на себе все эти дни. Волнующееся тело Синьоры мешает мне помнить о ее замыслах.

— Скоро меня победят и изгонят отсюда… — говорит она рассеянно, как о каком-нибудь пустяке. — Расскажи что-нибудь. Напоследок.

— О чем? — спрашиваю я.

— О чем хочешь! Или о ком хочешь, — пожимает плечами она. — А еще лучше — о тех, кого хочешь. Какие они — женщины, которых ты хочешь?

Я смеюсь. Рассказать ей про мои сложности с теми, чьих лиц я никогда не видел и потому вскоре уставал от безликих теней в моем доме, в моей постели? Или рассказать про существа из моих снов, про удивительные, разные, полные силы — или нежности, или насмешки, или гордыни — лица, на которые я не мог наглядеться? Про женщин, к которым боялся прикоснуться в сонном видении, боясь, что она обернется — и я увижу розоватую муть там, где только что было самое прекрасное, самое желанное на свете зрелище — человеческое лицо?

— Как странно: ты так любил женщин, что готов был заглядывать им в душу, а не только ощупывать сладкое белое мясо, дрожащее под мужскими руками, — плотоядно ухмыляется Помба Жира, — ан не судьба!

Она приближает свое лицо к моему, чуть приподнимает бровь и позволяет на себя любоваться. Я тянусь к ее щеке, но кожа Синьоры — прохладная взвесь в воздухе, ладонь проходит насквозь, словно плоти лишена она, а не я.

— Представь себе мир, в котором глазу доступно все — все! — она придвигается еще ближе, я чувствую ее дыхание на своей шее, — а прикосновению ничто. Наслаждайся издали! — говорит человеку реальность, которую вы, люди, строите. Чтобы коснуться ДРУГОГО, нужно быть храбрым, очень храбрым. Нужно простить ему, другому, то, что он другой. Простить, что пот не только красиво блестит на коже, но и воняет. Простить утренний поцелуй, отдающий вчерашним ужином, а вовсе не свежестью росы. Боль, усталость, неуклюжесть, складки на боках…

Синьора запрокидывает голову и смеется. Горло ее трепещет медовой птицей.

— Люди такие нервные! Как угодно переломаться готовы, изобрести механические игрушки, секс на словах, восславить духовное соитие — лишь бы не касаться живой плоти! Чем она вам не угодила? Недостаточно хороша? Волоски, прыщики, жирок, свое и чужое несовершенство? Настоящее тело жалко смотрится в выдуманных мирах. Надо его спрятать под нарисованной маской. Надо изгнать телесность из отношений, плоть слаба, а дух брезглив — предадимся же фантазиям. Вообразим себе прекрасных, безупречных любовников и любовниц, обернем ими собственную жажду, солжем своему телу: ну вот, теперь ты насытишься, упьешься и насладишься выдумкой, своей или чужой. И вовек не испытаешь ни страха, ни стыда, ни отвращения.

Синьора расстегивает пуговки на корсаже — одну за другой, одну за другой. Грудь ее рвется из плена золотистым прибоем.

— Ах, как прекрасны звери, птицы, рыбы, цветы… Но мы не готовы принять человека, если не приукрасим его, не разгладим морщинки, не разрисуем лицо, не взобьем вокруг лица шелковую волну, не удлиним ноги, не, не, не… Хитрим, врем, уворачиваемся. Мое интимное пространство неприкосновенно, не проникай в него, природа! Стой там, в отдалении, скрывай от меня слабости и недостатки, я не хочу помнить, что и сам не идеален. Успокой меня фальшивыми красотами, убаюкай.

Корсаж оседает к ногам, сверху атласной лужицей растекается юбка.

— Пусть плотская жизнь не мешает моему наслаждению — я эстет, я созерцатель. Зачем прикасаться? Ведь смотреть — безопаснее! Пусть кто-нибудь займется этим, — Синьора поднимает крепкие тяжелые груди округлыми руками, — вместо меня. Я ему доверяю. Он такой умелый, такой пылкий, такой нежный, я сольюсь с ним в желании, в стоне, в движении, я пойду дальше него — но по другую сторону экрана. Потому что боюсь. Потому что я трус!

Посмеиваясь, она подцепляет большими пальцами резинку панталон и тянет вниз, обнажая выпуклый живот и темный пушистый лобок. Высоко поднимая ноги, выступает из вороха одежды.

— Нет у меня силы обладать живым во всей его полноте. Я — трус!

— Я — не трус! — твердо говорю я. — Верни мне мое тело.

— Смотри же! — хохочет она. — Ты обещал! — и резким движением бросается на меня, будто кошка, хватающая мышь.

Я не отшатываюсь. Это стоит мне усилия, но я не отшатываюсь. И чувствую, как обретаю плоть.

Как же я ошибалась, представляя город-дворец Тентакао заурядным борделем, а Синьору Уия — мадам, зазывающей клиентов! Как же я ошибалась, веря в непобедимость нашего фоморского племени! Как же я ошибалась… во всем.

Ничем не примечательное нагромождение глухих безоконных стен, башен и галерей для стрельбы. Обычный древний замок, впитавший много крови, видевший много зла и совсем мало любви. Мне представлялся мутный бассейн в патио, на дне которого осели пласты песка, нанесенного ветрами пустыни, голые мощные лестницы со стертыми, но все равно высокими ступенями, череда комнат, скудно обставленных разномастной мебелью, с каминами, потухшими сотни лет назад… Ничего этого не было в городе-дворце Тентакао, выстроенного посреди острова-кладбища Корасон. И даже архитектура Тентакао была обманом, ловушкой для самонадеянных бродяг. Для таких, как мы.

Вообразив себя непобедимым войском, мы орали и пели: «Эй, синьора, выходи! Выходи к нам, синьора, мы ничего тебе не сделаем! Не прячься, Помба Жира, к тебе твой муж с визитом!» и еще какую-то глумливую чушь. Мы были абсолютно пьяны, точно ландскнехты, разорившие герцогский винный погреб, мы даже не заметили, как тело Марка, перекочевавшее сначала на руки, а потом и на плечо к Гвиллиону, исчезло без следа. Но и осознав пропажу не стали волноваться. Мы чувствовали себя победителями. Вот так, гогоча и чертыхаясь, пьяной ватагой мы ступили под своды главной башни.

И увидели его.

Гигантский купол-соты, уносящийся в скрытую полумглой высь, золотой и гудящий. Мириады ячеек, от пола до круглого отверстия в куполе, где едва заметным голубым бликом светилось небо, — и в каждой, в каждой пело и извивалось в зачарованном танце живое существо, связанное нитями всех оттенков золота, проросшими через его плоть. Кого-то нити оплетали сплошным коконом, кого-то пронизывали по одной-по две, толстые и тонкие, проходящие через глаза, через уши, через ноздри, через пах и через живот, они растягивались, сплетались и расходились, а временами неслышно лопались и таяли в воздухе. Они уходили в стены и тянулись через пространство купола, заплетая стены паутиной, похожей на дымку тумана, позолоченного солнцем. Куда ни глянь — везде видимые и невидимые глазу пленники танцевали в своих сотах и голоса их сплетались в чудовищный хор.

— Медоносные пчелы Гекаты, — опережая наши вопросы, произносит Фрель голосом Легбы. Фрель — единственный, кто не принимал участия в нашем разнузданном веселье на пороге Тентакао. И сейчас он был единственным, кто хоть что-то соображал.

— Это что, пчелы?

— Пчелы кого?

Вопросы у меня и у Морка вырываются одновременно. Мы даже не понимаем, где чей. На суше фоморы не могут думать вместе, да еще на ЭТОЙ суше — но мы смогли. Наверное, потому, что я и Морк связаны не только, кхм, расовой принадлежностью. И сразу прояснилось в голове. Наваждение рассеивалось, расползалось клоками, освобождая мозги от дурацкой веры в собственную непобедимость и удачливость.

— А кто же? Конечно, пчелы, — нехорошо улыбается Фрель. — Их песня и танец — дары богиням преисподней. Гекате, Эрешкигаль [53], Тласолтеотль[54], Миктлансиуатль[55] — всем этим кошмарным подземным бабам, что правили миром до начала времен. До начала наших, мужских времен. Они освободили троны для нас, уступили нам свое место, подарили нам возможность любоваться собой, играть в игрушки, строить планы конца света… А сами снисходительно посмеивались в темных углах темных миров. Кто-кто, а уж они-то знают свою силу…

— Мужчины не слабее женщин! — неожиданно для себя вступаюсь я. За Морка. За Марка. За самого Фреля, в конце концов!

— Слабее, слабее, — раздается голос Мулиартех. — Особенно если знать рецепт снадобья.

— Какого снадобья? — недоумеваю я.

— Снадобья, которое не нужно пить. Потому что при одном виде его пьянеешь. Как опьянели мы все, едва на ту Синьору Уия глянули! — бабка с презрением оглядывает всю нашу понурившуюся команду. — Хороши же мы с вами. Еще немного — и быть нам свиньями! Или рабами этих сот, что ненамного лучше. Дергались бы в золотой клетке до конца дней своих, что-нибудь задушевное напевая…

— Бабуль, ты о чем? — не отстаю я. Мне в общих чертах понятно, о чем нас предупреждает моя родственница, древний морской змей Мулиартех, но подробности бы не помешали.

— Ну ладно, вы с Морком дети совсем, но как мы с тобой поддались, глыба ты базальтовая? — продолжает бабка, не замечая моего вопроса.

— Я же мужчина, — невнятно бормочет Гвиллион. Вроде бы покаянно бормочет, а на губах ухмылочка.

— У тебя мозги что, в песок превратились? Куда ты смотрел?

— Вперед! Я смотрел вперед! — возвышает голос дух огня. Трещины на его теле расширяются, воздух вокруг него начинает дрожать, как в знойный полдень.

— И как далеко вперед? На шаг? На полшага? Она же нам всем головы задурила, Цирцея[56] здешняя! Шли за ней, точно поросята на скотный двор!

— Мулиартех! — рычу я. — Если ты сию минуту не объяснишь, о чем речь…

— …будет скандал, — твердо завершает Морк. — Мать Мулиартех, дочь Лира, свет мудрости клана моего, объясни нам, наконец, о каком снадобье речь?

Мулиартех глядит на Морка, словно кашалот на медузу, потом не выдерживает и хихикает:

— Ты бы еще ритуал вопрошания исполнил! Ладно, ладно, расскажу. Снадобье — это не питье, это… — она задумывается, подбирая слова, — это может быть что угодно: морок, заговор, амулет, взгляд, прикосновенье… Оно дарит тебе огромную силу — но ненастоящую. Ты лишишься и того, чем владеешь, но будешь верить, что весь мир у твоих ног. Снадобье вытянет из тебя истинную суть и превратит в то, что Цирцея наколдует. Она опутает тебя нежными узами, прикосновение их заворожит тебя и жизнь твоя станет танцем, бесконечным танцем в улье Синьоры.

— А нашего провидца синьора Цирцея уже в свинью — извините, в пчелу! — обратила? — интересуется Морк. — Или он еще сопротивляется нежным узам?

— Боюсь, что он им с самого начала не сопротивлялся, — сухо замечает Фрель голосом Легбы и сам себя перебивает от лица мэтра Каррефура: — Да кто из нас видит хотя бы конец ниточки, за которую дергает твоя женушка? Вот ты сам — разве ты видел, как она тебя связывает? Ты, всемогущий наш, понимал, что это — УЗЫ?!

На лице Фреля вспыхивает и гаснет горькая усмешка, словно горькое послевкусие подслащенного лекарства. И тут же глаза выпучиваются и наливаются кровью — ярость Каррефура рвется наружу:

— Вот и полюбуйся! Это они, — он обводит купол рукой, — узы страсти, порока, крови, боли, рождения и смерти, на которых пляшет мир людей. Эй, вы, чудища морские, — лицо Фреля с чужим, высокомерным (да что там — просто наглым!) выражением обращается к нам, — не хотите соплеменников поискать?

— Не хотим! — ничуть не оскорбившись, качает головой Мулиартех. — Нет здесь наших соплеменников. Фоморов распинает и замуровывает в своих сотах совсем другая богиня. И узы ее — другие. Но мы тоже не спешим от них избавиться, — взгляд ее мельком касается бесстрастного лица Гвиллиона. — Хотя навестить ее я не прочь. Совсем не прочь.

— Но сейчас, раз уж пришли, навестим хозяйку, — мрачно заявляет Морк. — Заодно и расспросим, как наш друг поживает.

Он бесстрашный. Он преданный. Он сильный. И он умен, мой мужчина. Я горжусь им. Никогда Синьоре Уия не запутать его в паутину греха. Никогда.

Из плена в плен перелетая[57] — вот как это называется! Третий раз подряд! Буквально — куда ни пойду, везде попадаюсь. На моей ли земле, на чужой ли демиурга по имени Мирра немедленно ловят и сажают в клетку. А здесь еще и не поколдуешь, воздушный океан, видите ли, не той консистенции. Вот и сидим мы с Нуддом, как две птички в железном лесу… В железном лесу?

Только теперь мне приходит в голову оглянуться. Откуда здесь эти решетки, составленные не из стержней крест-накрест, а из намертво переплетенных железных ветвей? Я бы сказала, искусно сделанных ветвей, если бы они не казались спиленными с неведомых деревьев, вон годовые кольца на спилах, проржавевшие свернувшиеся листья на ветках, хотя сами ветки еще крепкие, еще не скоро им осыпаться рыжей гнилью на утоптанный пол Большого дома…

Выходит, что Железный лес Йернвид где-то рядом? Из этого леса везут сюда железные сучья для клеток, силков и оконных переплетов, стволы для балок и колонн, листья для наконечников стрел и копий… Там, по чащобам Йернвида, бродит Фенрир, живое оружие, он не сидит на цепи по имени Глейпнир[58], сделанной из того, чего больше нет, он свободен. Он дышит этим воздухом, обжигающим легкие, смотрит на гигантских стрекоз, подпрыгивает, стараясь сбить их огромными лапами, жесткими, как камни, и быстрыми, как ветер. Он кружит в тумане, поднимается на гребни гор, чтобы выть на луну и слушать, как в горах грохочут камнепады, вторя его песне…

Я бросаюсь к решетке, хватаюсь за сучья, трясу ее, кричу, что мне надо туда, в Йернвид, и если вы, безмозглые тролли, хотите спасти свой мир, свое маленькое, уютное прибежище Хаоса, то лучше проведите меня туда! Сами проведите! И думайте, думайте вместе со мной, как уберечься от Видара, трикстера и честолюбца, потому что после его победы в новом мире не останется место ни вам, ни мне!

Сидящие за огромным дубовым столом прямо напротив решетки замирают. Только что они звенели кубками, с грохотом переставляли по столу кривобокие миски, перебрасывались ленивыми шуточками, за каждую из которых более чувствительное существо снесло бы шутнику башку с плеч, — и вот они молчат. Размышляют, наверное, не съесть ли пленников без всякого допроса. Кажется, я разочаровалась в умственных способностях троллей.

Пока они вели нас сюда, в Большой дом, жестко пресекая все попытки завести познавательную беседу, была надежда, что ведут к вождю. Вот приедет барин, барин нас рассудит, как же… Похоже, что главарю этих недоумков не до пришельцев, вообще. Его больше интересует тазик гигантских тараканов в кактусовом масле. Он слушает мои «деловые предложения» еще пару минут и со вздохом отворачивается. Рука его зависает над горкой скрюченных коричневых телец, со смаком выбирая таракана помясистее.

— Отойди, — слышу я холодный голос за своей спиной.

Черт! Ну почему, почему я всегда все должна делать сама? Сама попадать в ловушки, сама освобождаться из плена, сама вести переговоры, сама разгадывать планы инфантильных Одиновых сынков, помешанных на захвате мира посредством экологической катастрофы? А этот герой-любовник, сильфида мужского пола, только порхает вокруг и дает умные советы не задирать орду троллей, мирно ужинающих доисторическими насекомыми и рублеными хвощами?

В полуметре от моей руки, вцепившейся в металлический сучок, Клив-Солаш врубается в сплетение ветвей. Высеченная ударом искра превращается в клубок огня, он раскрывается под потолком, словно бутон, расцветает алый цветок, целое поле алых цветов, огонь пожирает крышу, а Нудд все лупит и лупит мечом, ветки падают, роняя огненные капли жидкого металла на земляной пол.

— Сожгу на хрен! Всех на хрен сожгу! — орет, не переставая, мой невозмутимый (до недавнего времени) спутник. — Дубье каменноголовое! Я вас… Вы у меня…

Следует красочное перечисление, что именно Нудд им и что именно они у Нудда. Мне остается лишь завороженно слушать.

В нашей темнице образуется незапланированная дверь. Тролли, похватав оружие, удирают из горящего Большого дома. Собственно, нет больше никакого дома. Стены и крышу разъедает пламя. Все вокруг охвачено огнем, кажется, что мир горит до самого горизонта, огонь скручивается в витую колонну, колонна светится, точно лампа багрового стекла с желтыми и белыми прожилками, нас затягивает прямо в сердцевину, мы летим по окружности огненного торнадо и горим, горим… Боги преисподней, ну почему мне так не везет?

Вот только боли я совсем не чувствую. Вытягиваю руку — освещенная всполохами, она цела и отнюдь не собирается обращаться в прах. И тут в мое запястье вцепляется другая рука. Я оборачиваюсь и вижу: мне ободряюще подмигивает старый добрый Нудд. Он летит рядом, прижав к боку Клив-Солаш, снова неуязвимый и неустрашимый, как… сильф.

— Что за… — успеваю выкрикнуть я в гудящем пламенном аду.

— Стихия огня — самая древняя, — назидательно сообщает Нудд. — И она с начала времен неизменна. Воздух и огонь не враги, а друзья. В огне мы, сильфы, становимся собой. Я вернул себе свою природу. И тебе — твою.

— Что ж ты мне запрещал костер разводить?

— По-хорошему хотел, — покаянно вздыхает Нудд. — Зачем было уничтожать такой древний лес?

— Но теперь-то лесу кирдык?

— Надеюсь, нет. Я попросил огонь держать себя, гм, в рамках.

— А костру приказать не мог? — занудствую я.

— Не знаю, — пожимает плечами сын воздуха. — Чем меньше огонь, тем труднее с ним договориться. Пока вокруг еда, огонь будет пировать.

Да. Еды для огненного смерча, почитай, и не осталось совсем. Вокруг нас обширное выжженное пространство. Хорошо, что Большой дом стоял на скале, а не посередь леса, где полным-полно деликатесов для неконтролируемых языков пламени.

Я чувствую, как раскаленный воздух, словно огромная ладонь, опускает меня на землю, укрытую толстым ковром пепла. У подножия скалы мельтешат фигуры троллей. Нет, не мельтешат, а скорее вяло ворочаются. Да они чуть живы, эти могучие существа с серыми рублеными лицами! Где теперь их насмешки, их аппетит, их веселые зырканья исподлобья? Где их Большой дом, их имущество, их кров, их вкусный ужин? Все погубили проклятые пришельцы. Но это же не повод, чтобы валяться в золе, раскинув ручки-ножки, словно побежденная армия пластиковых игрушек?

Кислород, догадываюсь я. Смерч сожрал кислород во всем лесу. У бедных троллей гипоксия[59]. Ничего, подует ветер, развеет духоту, и вам полегчает, бедные охотнички за гигантскими насекомыми. А пока вы хватаете ртами воздух, точно выброшенные на берег рыбки, мы с Нуддом узнаем все насчет кратчайшего пути в Йернвид. А ну отвечайте, сукины дети, как нам пройти в Железный лес?!!

За пределами улья Синьоры замок более ли менее похож на все большие, не для хорошей жизни, а для долгой осады построенные цитадели. Ох и мрачное же местечко этот Корасон — посередине серая неприступная громада, по периметру кладбище надежд и страстей… И это — образ сердца? Надеюсь, что не моего.

Мы, словно муравьи-листорезы, планомерно обшариваем Тентакао, словно груду палой листвы. Марк и Синьора Уия где-то рядом, но сообщить, где именно, Легба отказался. Просто перестал откликаться. Не отвечает даже мэтру Каррефуру, на чьи подначки неизменно покупался.

— Подумать Владыке Перекрестков надо, — успокоительно гудит Каррефур, — все взвесить… Ты же понимаешь, Помба Жира сама по себе очень могущественное существо, но если сейчас она добьется желаемого… Врагов, вроде меня, в пыль сотрет. Не в смысле «убьет», а в смысле засунет в такую задницу, из которой только и останется, что в перископ глядеть. А тех, кто не столько враг, сколько надоеда, прогонит с глаз. И Легба, бедненький, останется без своей второй половины. Это ему почище людского развода будет…

Похоже, Легба не очень-то ладит с женой. Или она ему не совсем жена? А может, совсем не жена? Ну зачем бесплотному лоа жена — и тоже бесплотная? Духи, посредники между богом и человеком, могут оседлать любого призвавшего их и удариться в разгул, доступный человеческому телу, — горячительные напитки, жирная пища, падшие женщины и прочие радости нездорового образа жизни. С другой стороны, одними падшими женщинами и горячительными напитками жив не будешь. Наверное, духам тоже требуется кто-то, чтобы его любить…

— Учти, я все слышу, — бурчит Легба и Фрель бросает на меня пронзительный взгляд. — Все твои мысли про меня и Помба Жира.

— Хочешь поговорить об этом? — усмехаюсь я. Вот будет номер, если Легба, дух дверей и перекрестков, возьмет меня в психоаналитики.

— Пожалуй, да, — усмешкой на усмешку отвечает Фрель. То есть Легба. — Ты понимаешь, как много дают друг другу подходящие духи?

— Что значит «подходящие»?

— Помба Жира — богиня чувственных наслаждений. Я — бог дверей, дорог и перекрестков. Я открываю богине секса столько дверей к человеческому телу и разуму, сколько ей в одиночку нипочем не открыть.

— А она выгоняет на твои дороги орды путников — искателей чувственных наслаждений…

— Еще бы! — Легба довольно кивает головой Фреля. — Это не похоже на союз между людьми. Это тандем богов. Это достижение цели большей, чем любая смертная жизнь. Чем сотни и тысячи смертных жизней.

— Зачем ты идешь с нами? — неожиданно выпаливаю я.

Мне и в самом деле непонятно, какого лешего здесь забыл Легба. В теле Синьоры Уия, могущественной колдуньи, Помба Жира жирует будь здоров, извините за каламбур. В ее власти дотянуться практически до любого человека на острове. А может, и за пределами острова, я не знаю, где предел ее силы. Тела бедняг (или счастливцев), чьи души поют и пляшут в улье Синьоры, мечутся по дорогам этого мира, пытаясь приблизиться к исполнению своих желаний — чем же Легба недоволен?

— Помба Жира умна, но чересчур самонадеянна. Она хочет подняться выше. Она хочет уязвить соперницу. Она хочет совершить кощунство. Я спасаю ее. Вернее, я спасаю себя, потому что она — моя вторая половина.

— Что же она такого натворила? — интересуюсь я.

Легба опять замыкается в гордом молчании. Придется думать собственной головой.

— Соперница Помба Жира — это Иеманжа, Матерь Вод… — смутно припоминаю я разговор с отцом Франсиско. — Чтобы победить Иеманжу, Помба Жира стакнулась со смертной дочерью Орунга, сына и насильника Иеманжи, с Синьорой Уия. Синьора, которой не место у воды, тем не менее живет на острове. На острове, окруженном не водой, а текучей смертью. Сердце, окруженное смертью.

Легба упорно молчит. Полюбовавшись на собственную метафору, я продолжаю бубнить, точно гениальный сыщик из классического детектива, собравший всех подозреваемых на финальное разоблачение:

— А в глубине сердца находится дворец соблазнов, Тентакао, служащий лишь оболочкой для золотого улья Гекаты. Сердце, окруженное смертью, наверняка предназначено в дар богине преисподней — Гекате, Эрешкигаль, Тласолтеотль, Миктлансиуатль… Легба, а кому служит Помба Жира — жизни или смерти? У нее есть хозяин?

— Пока нет. — Голос Легбы звучит непривычно глухо. В нем нет привычной скрипучести и брюзгливых интонаций. Это какой-то совсем другой голос. Слишком печальный для жестокого и равнодушного лоа.

— Выходит, она делает выбор?

— Да, — падает ответ, точно камень в колодец.

Вот и все. Пока мы ищем Марка, Помба Жира выбирает судьбу для человечества. Потому что секс, служащий жизни, — это то, что мы знали до сих пор и что казалось нам вовеки неизменным. Зато секс, служащий смерти, — прекрасная, прямо-таки упоительная дорожка, по которой мириады разумных и не слишком разумных существ строем промаршируют в ад. Ну Цирцея, ну и жертву ты задумала! Владычица лунного чародейства, что же ты творишь с человечеством? Надеешься вскарабкаться на гору трупов и дотянуться до луны?

— Иеманжа… — с трудом произносит Легба, — …она сказала: найди дочь моего сына и тень своей души. Выведи их из каменных стен, в которых они живут давно, слишком давно. Поставь их на новую, нехоженую дорогу. И дай им ПИНКА ПОД ЗАД!!!

От вопля Легбы я шарахаюсь в сторону, спотыкаюсь об угол ковра, лечу вперед, пытаюсь удержаться на ногах и в результате сворачиваю с основания давно высохший фонтанчик — каменную чашу на длинной тонкой ножке. И все это время хохочу, хохочу до слез. Оказывается, у Иеманжи не такой минорно-драматический характер, как мне вначале показалось.

— Гляди-ка! — замечает Фрель своим собственным голосом. — Еще один!

В стене зияет прямоугольная дыра. Когда фонтанчик рухнул на пол, чуть выступавшая плита вдавилась в пол и кусок кладки беззвучно отошел в сторону, открывая потайной ход. Еще один. Вообще-то мы уже обследовали множество дыр, нор и щелей, проеденных паранойей Синьоры в плане города-дворца. Мы пробирались вдоль стен пиршественных залов, от глазка к глазку, залезали в опустевшие невесть когда комнаты прислуги, повитух, магов и фаворитов, оказывались на стенах и за стенами замка — но ни разу не наткнулись на личные покои Синьоры Уия.

— Эй, сюда! — скучным голосом выкрикиваю я. — Мы с Фрелем новый ход нашли!

Никто уже не радуется находке. Ну, еще сотни и сотни метров бессмысленной ходьбы след в след за Гвиллионом. Во все туннели наш непрошибаемый каменный друг лезет первым и нередко возвращается весь утыканный арбалетными болтами и лезвиями топоров. Или, проломив перекрытия, выбирается с нижнего этажа. Стены, пол и потолок каменного термитника Тентакао — сплошная ловушка.

— Значит, судьба, — неожиданно роняет Фрель голосом Легбы. — Нет, это я сделал, — басит Каррефур, — не грызи себя. Я заставил ее споткнуться, я открыл дверь, о которой ты умолчал. Идите, ребята, спасайте своего провидца и весь наш мир заодно.

Хорошо бы успеть. В этой вселенной все решает не сила, а время…

Дверь распахивается. А за дверью — давно ожидаемое зрелище: Синьора Уия, застывшая в броске, точно баскетболист у сетки, Марк, спутанный золотистой паутиной, словно муха, его запрокинутое лицо с глазницами, пронизанными толстыми пульсирующими нитями — узами богини чувственных наслаждений…

— Не стоит кричать и пинаться! — мягко отстраняет меня сын Дану.

Моя бы воля, я бы этих недожаренных отморозков еще и не так оборала-напинала. Сказано в мифологии: ётуны, великаны Хаоса, глупы и безобразны. Но я так надеялась, что это божественная ксенофобия! Что на самом-то деле они окажутся вполне сообразительными и не лишенными шарма. Пусть даже о-очень своеобразного шарма… А это… это просто ожившие камни! Которым наплевать на близость Рагнарёка, на интриги Видара, на самих себя! Им, наверное, кажется, что Последняя битва состоится где-то там, вдали, за лесами-за долами, а они пересидят в своем тараканьем царстве и смерть людей, и смерть богов, и даже смерть вселенной. Простое желание узнать дорогу в Йернвид под действием раздражения переросло в желание доказать каменноголовым уродам, что и их не минует чаша сия.

— Вот посмотри, как надо, — все так же мягко предлагает Нудд. Прицеливается — и отрубает Клив-Солашем голову вождю. Беспомощному. Безоружному. Лежащему у ног сына Дану в истоптанной пыли. Из перерубленной шеи вытекает что-то черное, в радужной пленке… Нефть? У них в жилах нефть вместо крови? Ну да, это же дети камня.

— Кто следующий? — почти ласково спрашивает Нудд. — Если никто не ответит, где эта треклятая дорога, я буду каждые пять — нет, каждые три минуты отрубать по башке.

— Молодец против овец… — пыхтит тролль посмелее прочих. Негромко пыхтит, но если учесть его положение, то и бурчание себе под нос можно считать героизмом.

Нудд улыбается. Светло и безмятежно. Только глаза у него неживые. Вот теперь я понимаю разницу между человеческим и нечеловеческим подходом к решению проблем. Сильфу действительно наплевать на то, сколько человек… троллей придется убить. Ему нужно найти проводника и он его найдет, оставив позади гору трупов. Пока я мучаюсь вопросом «Достойно ли убивать лежачего?», Нудд опытным путем выберет самого знающего и выносливого и заставит его вывести нас к Йернвиду. А я и шагая в направлении Железного леса не перестану думать, правильно ли он поступил, этот многовековой жестокосердный фэйри.

Неподалеку, привалившись спиной к камню, сидит тролль — на вид такой же вялый, как и остальные его соплеменники. Кажется, в Большом доме он восседал по правую руку от вождя и жрал тараканов прямо из вождевой миски. Вот только поза мне его не нравится. Если бы у меня не осталось сил держать голову, я бы не сидела с прямой спиной, уронив мощные лапы в опасной близости от рукоятки меча. Очень странного, смутно знакомого меча…

— Его! — кричу я, указывая Нудду на странного доходягу. — Его!!!

И Нудд, не тратя времени на удивление, кидается на тролля.

— Хель заживо гниющая[60], откуда ты взялась на мою голову! — орет «друг вождя», одним прыжком вскакивая на ноги.

— Видар, папенькин сынок, — брезгливо говорю я. — Ну вот и встретились. Будешь нашим проводником. И консультантом.

— С чего бы это? — Видар храбрится, но Клив-Солаш, текущий в воздухе, как чистая стальная река, притягивает его взгляд, будто магнит.

И Нудд наносит первый засечный удар[61]. Ему будет трудно победить — без щита и без доспеха чем защитишься от меча? Только мечом. Если сильф пропустит хоть один удар, его тело, может быть, не сможет расступиться перед к заточенной кромкой, как воздух, и сомкнуться вновь. Но Клив-Солаш, кажется, самостоятельно ловит финты[62] могучего меча Видара. И все равно мне страшно. Я вижу, но не понимаю, что происходит. Не понимаю, чьи шансы на победу выше. Только одно я знаю наверняка: если поединок затянется, если подует ветер и ожившие ётуны придут на помощь своему союзнику, богу-предателю…

Видар заносит меч для вертикального удара — и тут вращающийся в воздухе Клив-Солаш отрубает кисть, сжимающую рукоять.

Бог Разочарования стискивает разрубленное запястье левой рукой, сквозь пальцы тонкими ручейками течет кровь — густая, цвета вишневого сока. На лице его, так и оставшемся лицом тролля, проступает растерянность.

Наверное, здесь затруднительно колдовать не только нам, но и высшим божествам этого мира, асам. Видар на враждебной территории, на земле своих извечных врагов. Тело его, как и тело Нудда, то обретает, то теряет волшебные свойства. Это тонкое равновесие, которое так легко нарушить, превратив бессмертного в смертного, а смертного — в мертвеца.

Нудд, не говоря ни слова, заносит меч и с усилием втыкает острие в бессильно раскрытую ладонь. Нанизав кисть на лезвие, словно бабочку на булавку, он подносит ее прямо к лицу Видара:

— Возьми.

Суетливым движением, точно боясь, что сильф вот-вот передумает, Видар хватает свою бесценную правую конечность и судорожно прижимает к запястью. Меня слегка подташнивает от этих манипуляций с кровавыми обрубками. И тут глаза Бога Разочарования вспыхивают яростью. А глаза Нудда ничем не вспыхивают. Даже торжеством. Он буднично произносит:

— Раны, нанесенные этим мечом, не исцеляются, враг мой. Может, если бы ты был на своей земле… Но ты на их земле, — и Нудд мечом указывает в сторону тролля, замершего от ужаса с выпученными глазами и разверстым ртом. — Теперь ты понимаешь: тебе придется идти с нами. Потому что если я убью тебя, ты останешься лежать в куче пепла. Лежать до скончания времен. И дух твой не придет в Вальгаллу, потому что валькирии никогда не найдут тебя в лесах Ётунхейма.

— А значит, придется исполнить обещание, данное твоей мачехе Фригг, — победить тебя, не убивая! — ни к селу ни к городу брякаю я.

— С-с-старая с-с-су-у-ука-а-а… — с чувством произносит Видар.

— Кабы не она, я бы тебя зарезала, — бесстрастно замечаю я.

— Можно подумать, клятвы для тебя что-то значат! — фыркает бог, предавший своих ради власти над миром.

— Ты по себе-то не суди, — роняет Нудд. — Хватит болтать, собирайся. Прихвати свою часть тела. Может, найдешь того, кто приклепает ее обратно.

Цени нашу доброту, поганец! — хочется сказать мне. Но я молчу и лишь презрительно наблюдаю, как Видар неловко засовывает отрубленную кисть в сумку на поясе, прилаживает левой рукой ножны, всовывает в них меч, заматывает запястье пыльной тряпкой, нехорошо поглядывая в сторону Нудда, стоящего у него над душой с Клив-Солашем наизготовку.

На наше счастье, ветра нет. Союзнички Видара не скоро поднимутся на ноги. Мы успеем уйти далеко в сторону Железного леса. И никто не кинется за нами в погоню. Постоят, почешут в затылках — да и забудут. Чай, не в первый раз пожар, разгоревшийся из случайной искры, поджигает Большой дом. Это земли Хаоса. Здесь нет ничего вечного и неизменного. Кроме тупости троллей.