Глава 11. Расколотые души

Самое время попасть в плен! — возникает в моей голове. Странная мысль. Хотя… так ведь и происходит в романах: героям неясно, где они и что делать дальше, но тут набегают янычары, вяжут всех шелковыми веревками услужливо волокут к самому главному злодею в ставку. А без янычар положительные герои отрицательных нипочем бы не нашли. Так и бродили бы в растерянности до самого финала. Как мы сейчас.

В реальном мире не бывает пещер размером с долину. Миллионы тонн камня не могут висеть в поднебесье серым размытым туманом. А здесь мы идем и идем к подножию скал, торчащих на горизонте, словно растопыренные пальцы… ноги. Для пальцев руки они слишком короткие.

Первым до вожделенных утесов добрался Марк. Теперь глядит в проем между самыми большими камнями как зачарованный.

Изнанка мира пахнет гарью. Пейзаж впереди черен, точно выгоревший дом. Как будто пожар сглодал все краски, оставив уголь основы вещей и серые пушинки покрывающего ее пепла. Ландшафт смотрелся бы скучно и скудно, кабы не форма, в которую слились обгорелые останки реальности.

Мы с Марком действительно стоим между пальцев ноги. Ноги, ступней упирающейся в край обрыва — так, что подъем становится спуском, далеко внизу виднеется щиколотка, до середины укутанная в клубящиеся облака. Из облаков выглядывает бесконечный пологий вал — голень. В конце его округлый холм — колено. Оно слегка приподнято и скрывает обзор, заставляя мужскую половину нашего отряда вытянуть шеи. А на лице Марка вообще появляется мечтательное выражение. О чем это он размечтался, интересно?

— Хоть ты и уриск, а эту даму тебе не покорить! — нахально щелкает пальцами перед самым носом Марка Мулиартех.

— Посмотрим, когда дойдем, — меланхолично отвечает наш неузнаваемо изменившийся провидец. Не уточняя, до чего именно мы должны дойти, чтобы узнать, кто оказался прав.

— ЕСЛИ дойдем, — мрачно поправляет Фрилс. Голосом Легбы поправляет. — Похоже, я знаю нашу… даму. И лучше бы мне ошибаться.

— Надеюсь, она не боится мышей, — вторит ему Гвиллион, — а то как завизжит, как начнет ногами дрыгать…

Я пытаюсь увидеть землю, на которой возлежит великанша. Покров облаков прячет все расположенное ниже середины каменной (а может, и не каменной вовсе) икры. И мне отчаянно не хочется спускаться к подножию хребта, укрытого плотными серыми испарениями. Определенно лучше идти прямо по тонкой пыли, покрывающей ногу великанши, точно черная пудра.

— Расскажи-ка поподробней! — требует Морк от Легбы. — Что ты такого про нее знаешь?

Легба, по старой своей привычке, не может начать с начала. Он начинает с приквела. Как говорится, описанные события случились за много лет до событий, изложенных в основном цикле, да и описаны-то исключительно чтобы выжать еще немного денег из восторженных почитателей уважаемого рассказчика.

— Современным людям кажется, что смерти не нужна компания. Это рождению нужна компания — и немаленькая. Потому что рождаешься в огромный мир, а умираешь в никуда. И тому, кто родился, надо приготовить достойную встречу. А тому, кто умирает, ничего, кроме проводника в забвение, не требуется.

Легба замолкает и глядит из глаз красотки Фрилс, словно печальное чудовище из окон пряничного домика. Видно, вспоминает о чем-то своем.

— Поэтому при слове «смерть» у них в головах сразу же рождается образ скелета в плаще с капюшоном. У него, конечно, может оказаться на жалованье целая команда исполнителей и чирлидлерш, но верховный руководитель — скелет с косой, это святое. Между тем смерть — не столько способ умерщвления тела, сколько направление, в котором отправляется то, что выжило после смерти.

— То, что выжило? Душа? — уточняет Марк.

— Да как сказать… — мнется Легба. — Мне кажется, что это не одна душа, а сразу несколько. Им и при жизни не очень-то друг с другом по пути, ну а после смерти они ждут не дождутся, пока можно будет разлететься в разные стороны, словно подросшие птенцы из гнезда. В роли гнезда, сами понимаете, тело. Человеческое тело.

— И сколько их, по-твоему, в том гнезде?

— Не знаю, — пожимает плечами Легба. — Люди очень разные. У некоторых гнездо вообще пустует. Не выжили птенцы. Нечему вылетать. Тело одряхлеет, умрет — и ничего не останется.

— А как это все связано с особой, по которой мы ползаем, будто вши? — сухо осведомляется Мулиартех. Она разозлена и — вот удивительно! — нервничает. Кажется, Легба в тормозной стариковской манере приближается к весьма неприятному известию.

— Видимо, она и есть одно из направлений. Самое страшное. Смотри! — Палец Фрилс указывает на кромку облаков, подцвеченную красным и лиловым, точно внизу, под покровом тумана, полыхает лес на горных склонах.

Вот только ни отблесков пламени, ни клубов дыма, ни треска погибающих в огне деревьев не доносится из-под серой пелены. Странный огонь — беззвучный и бессветный. Единственное, что есть — это запах. Запах гари и чего-то еще, сладковато-гнилостный, забивающий ноздри, неотвязный.

— Что там? — осторожно спрашивает Морк.

— Доказательства того, прав я или нет, — упорствует Легба.

И тут Морк решительным шагом направляется вниз по склону. Я хочу крикнуть, чтобы он этого не делал. Но разве женский вопль ужаса когда-нибудь останавливал мужской героический порыв? Да никогда. Даже если порыв был, по размышленьи зрелом, не столько героический, сколько идиотический. Вот и остается мне грызть кулак, наблюдая за тем, как фигура Морка тонет в наплывающем тумане. Марк срывается с места и, ловко прыгая по камням, догоняет моего неустрашимого героя. И буквально через несколько минут из облака доносится рычание и стоны.

Как же мы бежали, буквально катились по откосу навстречу ловчим сетям тумана! Гвиллион сразу вырвался вперед, за ним огромными прыжками неслись я и Фрилс (кажется, некоторые физические навыки достались ей от Фреля), а за нами, набирая скорость, точно несущийся под уклон поезд, текло тулово морского змея. Но в облака мы врезались одновременно, растянутой шеренгой. И так же одновременно наткнулись на Морка и Марка. Морк, оцепенев, пялился вниз, его правая рука без всякой деликатности удерживала Марка за волосы. Марк полувисел на роскошной гриве уриска-полустоял на четвереньках. И… блевал. Рычание и стоны вырывались из его глотки, а вовсе не из пасти хтонического чудовища, как нам сперва показалось.

Не успела я спросить, что здесь, черт возьми, творится, как запах настиг меня, точно грабитель жертву в подворотне, ударил в переносицу, схватил за горло, вывернул наизнанку. Хорошо, что чувствительность фомора отличается от человеческой. Иначе как бы мы терпели гниющие туши китов и гигантских кальмаров, которые время от времени сваливаются нам на голову? Воняло, впрочем, не одним сдохшим китом, а целой стаей, целой популяцией китов, истребленных бессмысленно и беспощадно. И брошенных разлагаться к ногам каменной великанши. Впрочем… Это были не киты и не какие-нибудь жертвенные зверюшки. Это гнила вторая нога той, по чьему телу мы так беспечно прогуливались. Из-под слоя кожи, похожей на ноздреватый камень, проступали фиолетовые и алые пятна, издали похожие на цветущие луга. Вот только пахли они отнюдь не фиалками.

— Так я и думал! — выкрикнул Легба. — Это Хель!

— Хель, заживо гниющая повелительница мира мертвых? — на удивление спокойно уточняет Гвиллион.

— Она самая, — морщится Легба. — Мы в Хельхейме. Барон Суббота, ну и вонища! Идем отсюда.

Дважды просить не пришлось. Вверх по склону мы двигались медленнее, чем вниз, но ненамного. Казалось, запах решил составить нам компанию. И на вершине хребта, на верхней точке голени Хель он был почти так же ужасен, как под облаками. Пришлось приглушить обоняние, чтобы мозги снова заработали.

— Здесь, в царстве мертвых, как и в царстве живых, правят разные боги, — продолжил свой рассказ Легба. — Я с ними незнаком. Но, в отличие от людей, знаю, что есть мы… и есть другие. У каждого бога множество имен, лиц, тел, занятий. Иначе как бы они справлялись со своей извечной задачей: встречать, судить и наказывать мертвых? Рождение и смерть от сотворения мира — женская работа. Мы, мужчины, лишь орудия их силы. У входа в край мертвых души встречаются с Эрешкигаль, дарительницей смертельного взора. Он похож на тот, которым боги наделили тебя, морской змей. Он расщепляет то, что раньше было — или казалось — единым целым. Душа раскалывается на части. То, что следует судить, отправляется на суд богов. То, чему следует сгнить, попадает во власть Хель. То, чему следует очиститься, забирает себе Тласолтеотль. И все эти богини, принадлежащие, как думают люди, разным временам и народам, суть три лика, три тела единой богини. К ней стремится моя женская ипостась, моя божественная супруга, Помба Жира.

— Геката, — едва слышно роняет Марк.

— Она. Повелительница мрака, следящая, чтобы мертвые не покидали свою юдоль, — высокопарно заключает Легба.

— Значит, мы стоим на… э-э-э… здоровой половине Хель, а где-то бродят еще две такие же благоуханные красотки? — осведомляется Мулиартех.

— Ну да, — безнадежно вздыхает Владыка Перекрестков.

Еще две. Как будто одного божественного зомби недостаточно! Я с тоской озираюсь вокруг. И понимаю, что камни подо мной медленно-медленно движутся. Хель заживо гниющая решила переменить позу. Помоги нам Иеманжа, Лир и все боги океана!

Мертвое озеро ждет, пока я наберу войско. Войско наездниц. Самые сильные, самые злые, самые опытные слонобойцы в моем распоряжении. На берегу остаются дети, матери и отряд охранниц на случай непредвиденных инцидентов с бродячими охотниками на наездниц. Остальные — полсотни воительниц с мощными ногами и мускулистыми торсами, с бесстрастными индейскими лицами — идут со мной. Так сказала Мама.

Я не знаю, откуда к Маме приходят решения, которым беспрекословно подчиняется племя. Не нужны ей ни шаманские пляски, ни воскурения, вводящие в транс. Мама не взывает к великим богам и неуловимым духам. Но когда рубленые черты ее лица замирают, а глаза скрываются под тяжелыми складчатыми веками, племя знает: то, что прозвучит после — больше, чем приказ. Это неизбежность. И когда Мама заявила: «Идем с тобой. Куда поведешь», — я не позволила себе ни расспросов, ни возражений. Все ритуальные танцы вокруг фразы «Я не соглашусь, чтобы вы рисковали из-за меня!» остались в реальном мире, где приходят за помощью, но получив ее, непременно делают вид, что предпочли бы справиться самостоятельно.

Мать Болтушки Ати разговорчивей своих соплеменниц. Это высокое доверие — стать собеседником наездницы. После того, как я отвела петлю от девочки, ее мать мне это доверие оказала. Грех было не воспользоваться подобной оказией.

— Мама думает, Мертвое озеро опасно? — приступила к расспросам я.

— Мама знает.

Мать Ати, из имени которой я не запомнила и десятой доли составляющих, позволила называть себя Исхаам-наиб-Массанеми-ки-Магорх, панибратски до неприличия. Как если бы я разрешила обращаться ко мне «Мируха».

— Исхаам-наиб-Массанеми-ки-Магорх, — я сделала приличествующую паузу, показывая, сколь высоко ценю дозволенное мне амикошонство, — кто нас встретит? Госпожа альвов — кто она?

— Смерть этого мира. — Родительница Ати все так же размеренно водит ладонью, полируя секиру. Тяжелую, непригодную для руки человека или тролля. Против кого она? Что призвана разрубить? Даже для каменной плоти тролля лезвие ее чрезмерно: шириной с мое предплечье, весом в половину меня, падающее под собственной тяжестью с силой промышленного пресса. Несколько десятков наездниц, вооруженных подобными топорами, в минуту нашинкуют стаю тираннозавров. Что же, альвы выпустят нам навстречу динозавров? Но в этом мире НЕТ динозавров. Он слишком молод. Здешнее зверье — мелочь пузатая, если сравнивать с животными моей реальности. Значит, ожидается сражение не с животными. А с кем? Или с чем? С волшебными роботами?

— Талосы[80], - роняет Нудд.

Когда же это слово прозвучало? В самом начале нашего анабасиса, в темнице Красивой Руины, печального дома, брошенного людьми и заселенного слуа[81], убивающей нежитью. Здесь тоже есть слуа. Железные слуа. Слуа, созданные альвами.

Итак, мы нашли тебя, здешний Неблагой Двор, средоточие смерти и мщения. Или ты нашел нас. Выслал мне навстречу Бога Мщения, Бога Разочарования, своего агента, водил нас с Нуддом тропами богов, привел в Утгард — и вот, поставил лицом к лицу со смертью этого мира. С местными инженерами, клепающими доисторических терминаторов в черных пещерах. И всё ради того, чтобы убить меня, слабую женщину? Немыслимо.

— Смерти нужна свобода, — произносит Исхаам-наиб-Массанеми-ки-Магорх. — Ты мешаешь.

Конечно, мешаю. Стараюсь сделать так, чтобы в моей вселенной не было ни войн, ни эпидемий, ни Рагнарёка. Не в моих силах обуздать сердца живущих на этой земле, но я мешаю смерти разгуляться в полную мощь.

И тут я увидела ее, сидящую на цепи моей воли в каменном мешке. Полную безысходной ярости, могучую, словно вулкан с закупоренным жерлом, выжидающую. Идти против такой злобы с несколькими воительницами, вооруженными секирами, с Клив-Солашем и с предложениями о вечном перемирии — какое легкомыслие…

А еще я увидела, что меня ждут не только альвы. Кто-то был там, в скальных пещерах на самом дне мира. Кто-то уже стоял лицом к лицу со смертью, на пороге ее тайн, у врат ее царства. Стоял живой, такой же уязвимый и всесильный, как я. Второй демиург. Создатель собственной вселенной, связанной с моей общим основанием. Единством нижних миров. Жизнь в наших вселенных была разная, а смерть — одна. Одна на двоих.

— Как он попал туда? И кто он? — вырвалось у меня. Не знаю, кому я задала этот вопрос. Но ответил Нудд.

— Помнишь провидца, с которого все началось? Это он. Марк. Вы соединились. Как и было предначертано.

Голос у сильфа хриплый, будто спросонья. И горькая складка у рта.

— Я его не хочу. Я не хочу его! — поневоле закричишь, узнав, что кто-то там предназначен тебе изначально. Я не средневековая невеста, чтобы с радостью предвкушать воссоединение с неведомым женихом. Я не стану радостно гадать, каков он — ласков или жесток, весел или мрачен, умен или глуп. Мне тоже нужна свобода. Свобода выбора. — Ты знал? Отвечай! Ты знал?

— Нет. Я размышлял об этом все время, пока мы здесь — и наконец понял, — Нудд беспомощно улыбается. — Я не верил, что у людей бывает так…

— Как?

— Как у богов. Предначертанно. Но вы с ним тоже боги, когда вы здесь. И чтобы реальность выжила, вам необходимо объединить… — сильф хмурится, подбирая слова, — …вашу силу. Только вдвоем вы сможете что-то сделать. Разбить пророчество, окутавшее твой и его мир. Ваш общий мир. Хоть и кажется, что это — разные вселенные.

— Нудд…

Я не знаю, как начать. Мне никогда не приходилось навязывать себя мужчине. Говорить: не бросай меня. Говорить: дай мне шанс. Говорить: с тобой у нас получится. Сама мысль о том, что я произнесу нечто в этом роде, вызывает у меня отторжение. Моя самооценка стремительно катится в пропасть. Но чертов сильф не может, не имеет права меня хотеть! И не хотеть не может. Скажу.

— Нудд, я не останусь с ним. Потому что останусь с тобой. Как бы мы с ним ни соединились, выбор за мной. Я соглашусь быть его женской ипостасью, его близнецом, подчиненным ему божеством! — Боже, неужели это Я говорю? — Но не его женщиной. Да и не гожусь я для него.

— Откуда ты знаешь? — мягко улыбается сын Дану. Глаза его сияют, сверкающая бликами гладь озера, прозрачного до самого дна, отражается в его зрачках.

— Я не гожусь для него, потому что гожусь для тебя. Я привыкла чувствовать твое плечо. Я привыкла, что ты знаешь и умеешь больше меня. И я привыкла, что ты никогда не заступаешь мне дорогу. Я хочу той свободы, которую можешь дать только ты. Если это не любовь, то я уж и не знаю, что такое любовь. Эгоистичная, амбициозная, кривобокая. Моя. Моя любовь. Такая, на которую я способна. Тебе она нужна?

Какие у него, оказывается, мягкие губы. И какой он высокий. Приходится вставать на цыпочки и тянуться вверх, тянуться, всем телом, всем своим существом, вверх, туда, где сверкают прозрачные сияющие глаза. Которые медленно-медленно закрываются. И тишина смыкается над нами.

Хватаясь друг за друга, мы сползали вниз по каменному склону, медленно, но верно превращающемуся в отвесную скалу. Это была смерть. В черном, зловонном мире, где гниет всё способное сгнить. Мы попали в ловушку по имени Хель.

Легба ошибся, а может, солгал, рассказывая нам о том, какую роль играет каждая из ипостасей Гекаты. Не Эрешкигаль убивает пришельца своим смертельным взглядом, а Хель заживо гниющая. Всякий, ступивший в долину Хельхейма, выберет эту тропу — округлый черный хребет, простирающийся перед глазами долгой безопасной дорогой. Никто не отважится бродить в гнилостных туманах у подножия богини. Ни одно существо не ступит на землю, на которой лежит гигантское тело Хель. Все мы, точно безмозглые насекомые, привлеченные телесным теплом, ползем по подъему божественной ступни навстречу первому расщеплению душ. И почувствовав нового пришельца собственной кожей, Хель просто сгибает колено.

Упасть с такой высоты означает разбиться в лепешку. Пускай ты прочен, словно дух камня, тебе не выстоять против удара ладони или стопы, размалывающей в муку даже камни. Мы были обречены, обречены с самого начала. Не было времени ни на проклятья, ни на вопли ужаса — ни на единый лишний вздох времени не было. Еще минута, и от нас останутся лишь метафизические сущности, которые попадут сперва к Эрешкигаль на суд, а потом к Тласолтеотль на очищение. А наши бренные тела, наши сиюминутные мысли, наши планы на жизнь, наши земные страсти останутся здесь и сгниют, неприметно влившись в массив разлагающейся плоти Хель. О, если бы у нас была магия, способная остановить Хель! Боевая магия, крушащая все на своем пути!

Я бросаю взгляд на Мулиартех. Может нам помочь Дурной Глаз Балора? Способен ли он убить или хотя бы остановить богиню? И почему бабка так странно себя ведет? При любой опасности она мгновенно обращается морским змеем — и разве СЕЙЧАС мы не в опасности? Как Мулиартех собирается защищаться сама и защищать нас в образе немолодой толстухи? Гвиллион! Сделай хоть что-нибудь! Морк! Марк! Спятили они все, что ли!

Эта четверка не обращает ни малейшего внимания на наши с Фрилс попытки уцепиться за голые камни и всползти, подталкивая и подтягивая друг друга, повыше, в надежде дотянутся до небольшой трещинки, на которой можно было бы повиснуть, вцепившись пальцами в заостренный, осыпающийся край. Они, можно сказать, в упор не видят, как две женщины борются за жизнь, брошенные мужчинами и морскими змеями на произвол судьбы. Они глядят друг другу в глаза с проникновенным видом. Так, словно присутствуют при инициации нового черного курильщика на океанском дне. Я, конечно, ни разу по молодости лет на такие церемонии не ходила, но Морк, кажется, уже… А-а-а-а! Проклятые копуши! Да зачинайте уже свое детище, скорее!!!

Последняя фраза вырывается из моей глотки вместе с облаком черной пыли, волнами катящейся сверху и забивающей наши с Фрилс глаза, рты и ноздри. В горле стоит привкус пепла и копоти, все кругом окутано клубами серого и черного, мы будто в погребальной урне находимся — и урну трясут, трясут, точно пытаются по звуку определить: есть кто живой?

— Не бойся, — шипит Фрилс и с неженской силой тянет меня к себе, — Марк сейчас… сейчас… Он поможет… Он мне обещал!

Чем он поможет? Что обещал? Когда обещал? Мы все тут на ниточках висим — люди, фэйри, демиурги и прочая мелочь. Это территория смерти. Ее даже с заглавной буквы писать незачем — все, что она здесь делает, заглавное. Главнее всей нашей магии, наших желаний, наших сознаний и вообще всего. Но если эти засранцы поторопятся, у нас есть шанс не переколдовать, но перехитрить смерть. Кажется, ей всегда импонировали хитрецы…

— Гр-р-а-а-а!!! Ар-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!!! Р-р-р-ра-а-а-а!!! — вопль из четырех могучих грудных клеток бьет в купол, расходится по стенам, поднимает звуковую волну, сметающую пепел с наших лиц. Я и забыла, как страшно это звучит. Даже издалека, даже под водой, даже через стены подводных пещер. — Гр-р-а-а-а!!! Ар-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!!! Р-р-р-ра-а-а-а!!!

Зов воды к огню. Зов огня к воде. Зов одного океана к другому. Зов о помощи. Молитва жизни. Иеманжа, Лир, Амар, родная бездна, дайте нам выжить!

Прямо под седалищем убийцы Хель камень превращается в магму, плавя чудовищные телеса богини мертвых в извечном подземном котле. С другого края долины доносится страшный визг — точно миллиард дисковых пил включили одновременно. Магма плещется в жерле новорожденного вулкана, схватываясь вокруг бедер Хель, вцепляясь в спину, в плечи, приковывая туловище богини смерти к земле, и на глазах остывает, превращаясь в каменный капкан. Молодец, Гвиллион! Пока Хель вырывается из хватки камня, долина наполнится водой и станет молодым морем!

В глубине земных океанов Зов рождает подводные вулканы, дарит обитателям бессветного, безжизненного дна целые сады, вытянутые на десятки метров ввысь. На поверхности земли Зов открывает дорогу воде, порождает реки и приливную волну. А значит, сейчас здесь будет ОЧЕНЬ МОКРО!

Потолок пещеры расседается под натиском стихии фоморов. Огромные глыбы летят вниз, а из проломов падает пластами вода, мгновенно затопляя черные скалы. Только над нашими головами купол еще цел, Гвиллион держит камень собственной волей, не давая ему раздавить нас. Вода уже близко, тело Хель превращается в цепочку островков на поверхности черной воды, теплой, почти горячей от лавы, нагревающей эту гигантскую ванну.

Визг стихает. Хель… садится. Недооценили мы силу божества. Тонкая корка потеков лавы ей не помеха. Сейчас нас будут убивать…

— О-о-ох, какое блаженство! — раздается голос в вышине. — О-о-ох-х… Ка-ак хорошо-о-о…

Лицо размером с фасад небоскреба маячит в вышине. Морк прыгает на нас с Фрилс, хватает обеих под мышки и утаскивает в воду. Где-то там, с другой стороны Хель, в черной глубине оказываются Мулиартех, Марк, Гвиллион. Если плыть как можно быстрее, нас будет трудно выловить в этой мутной, непроглядной водяной толще, мы должны лететь сквозь воду, как молнии, фоморам это нетрудно, но Марк и Фрилс погибнут, погибнут непременно. Люди захлебнутся или будут пойманы, точно резиновые утята, бултыхающиеся на поверхности. Что делать? Бросить их, спасаться самим? Как же нам жить после этого? И как нам выжить, если мы этого не сделаем?

— Водичка… водичка-а-а… — бормочет счастливый голос над нашими головами. — Погрей, погрей водичку, ты, огненный, погрей. А ты, длинный, потри мне спину. Возьми камушек, камушком потри. Между лопаток, правее, правее, о-о-о-ох-х-х…

Стоп. Она что нас, за мочалки принимает? Как-то это… унизительно.

Нет ничего глупее отряда воинов, превращенного в отряд банщиков. Гвиллион покорно открывает все новые огненные жерла у края долины, сооружая для Хель нечто вроде джакузи, Фрилс сидит на колене богини и рассказывает о том, как пользоваться скрабом. А мы с Морком и Мулиартех тупо скребем камнями по ее бокам и груди, которые божество смерти без всякой стеснительности подставляет нам то так, то эдак. И только Марк ничего не делает. Сидит у богини на груди, оседлав каменный сосок, и кивает в такт трескотне Фрилс.

— Как же она чешется, эта правая сторона, — вздыхает Хель. — То вроде ничего, то чешется ужасно. А в горячей воде — хорошо-о-о-о… Вы маги?

— Нет! Косметологи! — рявкает Мулиартех.

— Ну, спасибо вам, великие косметологи, — улыбается Хель. — Спасли меня от кары.

— От какой кары? — осторожно спрашиваю я.

— Да! — Хель машет рукой. Мы бросаемся врассыпную, богиня испуганно замирает. Медленно-медленно опускает руку и продолжает: — Мы много тысячелетий назад с верхними богами поссорились. Завели дурацкий разговор, что важнее — жизнь или смерть. Ни до чего не договорились, но разругались вдрызг. Высшие боги наложили на нас кару, как они это любят. Эрешкигаль с тех пор ни на что глянуть не может, все у нее под взглядом на куски рассыпается. Тласолтеотль стала пожирательницей дерьма. А я лежи неподвижно и не почешись, хотя… — и она с тоской озирает свою кошмарную половину, покрытую пятнами гниения.

— Так вам троим это занятие не нравится? — изумляюсь я.

— Да как подобное может нравиться? — пожимает плечами Хель. — Все мы были совершенно здоровыми женщинами! Сливаясь воедино или поодиночке мы выходили ночами в верхние миры, со своей свитой, с музыкантами, со сворой адских псов, гуляли где хотели и вообще прекрасно проводили время. И обязанности свои в нижних мирах исполняли без всякого… самопожертвования. А сейчас! — и она опять осторожно машет рукой, стараясь никого не задеть.

— Как же ты раньше поступала с умершими, когда они приходили в твое царство? — интересуется Марк.

— Они приплывали по подземной реке, — охотно излагает Хель. — В черных обгорелых ладьях, хрупкие и легкие. Я забирала то, что им больше не понадобится, чтобы души стали еще легче, развеивала ладьи пеплом, пепел пускала по воде — и все! И не надо было их давить, а потом чувствовать, как они гниют подо мной, пачкая мне задницу всякой дрянью. А после кары и река пересохла, и души стали приходить другим путем — какие-то мясные, плотные души, с которыми и не знаешь, как быть…

— А хочешь, я тебе помогу? — интересуется Гвиллион, огненным сгустком возникая из темноты. — Устрою тебе вулкан прямо на краю долины. Сжигай эти души, а что останется, отправляй своим путем.

— Сделай это, огненный дух! — умоляюще складывает руки Хель. — И я приму твою душу по высшему разряду, когда умрешь!

Гвиллион взрывается фонтаном искр — огненным смехом — и улетает к началу нашего пути. Сила открытого пламени питает его, Гвиллион наслаждается своим легким, подвижным телом. Не нужно больше ползать по дну ущелья неповоротливым истуканом, можно летать и зажигать, как на дискотеке.

— И вам спасибо, водяные созданья, — спохватывается Хель. — Еще лет сто в вашей ванне — и я верну себе здоровую, белую кожу, которой завидовали даже верхние богини!

— Белую? — поражаюсь я, разглядывая угольно-черное тело богини смерти.

— А ты поваляйся в горелых и гнилых останках несколько тысячелетий, почернеешь не хуже меня! — сварливо отзывается Хель.

— Тебе надо набрать пемзы на склонах вулкана, — заводит свою шарманку Фрилс. — И вот так вот потереть себя со всех сторон, хорошенько потереть…

Богиня покорно скребет себя ноздреватым камнем и завороженно кивает.

— Через сто лет будешь красавицей, — подает голос Марк. — Даже лучше, чем сейчас.

Пусть меня превратят в каракатицу, если на щеках Хель не проступает девичий румянец. Она, потупившись, осторожно пересаживает Марка, а потом и нас с Морком на каменную бровку у стены, стыдливо уходит под воду до самого подбородка и томно прикрывает глаза.

— Эй, не засыпай! Куда нам теперь? — орет Мулиартех прямо в ухо Хель, выныривая из черных вод.

— А туда-а-а, — зевает Хель, протягивая руку в сторону водопада, хлещущего (по нашей милости!) на противоположном конце долины. — Там земли Эрешкигаль. Если вы ей глаза вылечите, она не будет вас суди-и-и-ить… — Последнее слово богиня смерти произносит уже во сне.

Милашка. Первая из трех милашек, созданных, чтобы уничтожать все живое. Остается спасти еще двух таких же от кары высших богов — и мы победили. Вот только что нам даст эта победа?

Не люблю любить. Не люблю состояния парения и одурения, от которого расхаживаешь, ступая на мысок и веревочкой, точно модель по подиуму. Действительность превращается в зрительный зал, ты несешь себя по возвышению, ты возвышена над всеми, ты одета в любовь, как в дизайнерские сны, тысячи глаз созерцают тебя, а ты идешь — мысок-пятка, мысок-пятка, левая-правая, левая-правая… И в любой момент можешь вляпаться в предательство. Или в отчуждение. Или в увольнение. Или в сессию. Или в ремонт.

Потому что жизнь не ходит следом и не сидит в зале, как тебе кажется, а стоит поперек твоего подиума с легчайшей улыбкой на губах: «Рано или поздно ты поймешь, что возвращаешься ко мне, к жизни. Что любовь — это махонький привал на долгом пути, и по этому пути не пройдешься подиумной веревочкой…»

Когда-то, на грани детства и юности я шептала: уйди, я знаю, уйди. Я не хочу возвращаться. Я мечтаю уйти в любовь насовсем, без остатка. А потом узнала, что для всей меня в любви не хватит места. Мое «Я» не помещается в любовь. Ему нужно больше, чем просто любить. Ему нужна свобода.

А значит, рано или поздно острое легкое лезвие, в азарте чуть дрожа, вырежет из-под сердца обещанный фунт мяса. И там образуется холодная ноющая пустота, и пройдет много дней, а может, даже лет, прежде чем она затянется, эта дыра на месте бывшей любви.

Назовите меня трусихой, но я не хочу отдавать свои дни и годы штопанью душевных ран. И не думайте, что те, кто первым принял решение о разрыве, выходят из горнила расставания без единой царапинки.

Зато сейчас моя душенька спокойна. Как бы ни сложились обстоятельства, на усталость друг от друга, на мучительное расставание и на переживания по поводу несложившихся отношений у нас с Нуддом попросту нет времени. Мы умрем раньше, чем придет желание расстаться. Хорошо знать, что смерть твоя близка!

— Подходящий настрой! — одобрительно замечает Видар. У него-то у самого счастье берсерка по всей роже разлито.

Я молчу. Что тут скажешь? Последний день жизни надо прожить как последний, без нытья. Слишком много глаз на меня смотрит. Ведь я плыву во главе войска, на спине у самой Мамы.

За нами, взбивая пену двумя сотнями могучих ног, плывут наездницы, сосредоточенные и спокойные, точно отряд самураев. Прозрачная, не замутненная ни единой частицей ила вода Мертвого озера не скрывает дна, расцвеченного солнечными пятнами. Такое красивое — и совершенно безжизненное… Не зря под ним расположен вход в мир мертвых.

Все-таки придется кое о чем расспросить Видара. Напоследок.

— Помнишь, когда-то, в Красивой Руине, ты мне говорил, что тебя послали очень страшные существа? — оборачиваюсь я к нему.

— Помню! — кивает Бог Мщения, он же Бог Разочарования. Забавное сочетание. И как я раньше не заметила? То ли разочарование ведет к мщению, то ли наоборот…

— Ты тогда привел нас к норнам, которые были ничуть не страшными и к тому же повиновались тебе, как низшие божества. Я подумала, ты солгал. Но Фригг сказала, боги не лгут. Значит, ты имел в виду кого-то другого?

— Я и не знаю, отчего так сказал, — морщит лоб Видар. — И имел ли я кого-то в виду. Просто… сказал и сказал.

— А может, тебя с самого начала запрограммировали так, чтобы ты привел нас сюда?

— Запрограммировали? — это слово дается Богу Разочарования с некоторым трудом. Вот он, древний язык — программирование и манипулирование уже есть, а обозначения для них нет.

— Нами управляют всю дорогу, — вступает Нудд. — И куда бы мы ни кидались, нас тянет сюда. Все нити сходятся здесь. Убегать бесполезно.

Вот почему он не сделал попытки отговорить меня от опасной затеи. Вот почему мы идем на смерть в полном составе. Вот почему я, слабая женщина, не загораю на прибрежном песочке на той стороне Мертвого озера, дожидаясь, пока мужчины решат мою маленькую проблему с надвигающимся концом света. И это правильно.

— Ты не думай, что я не жалею тебя, — мягко отвечает сильф на мои невысказанные мысли. Видно, в них все-таки чувствуется упрек — словно горький привкус, тающий на языке. — Вы, люди, очень упорные. Почти как духи огня и камня. И сопротивляетесь судьбе до последнего, выворачиваетесь у нее из-под руки, точно капризные дети. А мы, дети стихий, знаем: судьба сильнее. Лучше уж пойти ей навстречу и попытаться принять все, на что она расщедрится.

— Например, на славную смерть с оружием в руках! — встревает Видар. — Спасибо тебе, Мирра. Первый раз за много лет чувствую себя честным воином, а не жалким предателем. Мне ведь так и не удалось убедить себя, что предательство — наилучший путь к спасению мира.

— Ты его, кажется, не столько спасти, сколько завоевать собирался? — невесело усмехаюсь я.

— Конечно, собирался! — не дрогнув, соглашается Бог Мщения. — А как бы я его спас, не имея полной власти?

Сейчас и выясним, как. Впереди, пересекая сверкающую солнечную дорожку на воде, уже маячит темная громада острова. Мама замедляет скорость, пропуская наездниц вперед. Это только в древних легендах и старых фильмах командир возглавляет отряд. На самом деле я должна сидеть на спине у Мамы, позади всех — и наблюдать, как они умирают ради меня. Ну уж нет! Я зажмуриваюсь и начинаю придирчиво, неторопливо копаться в памяти.

В какие разные существа мне довелось воплощаться в этом мире! Животные и птицы, Тетка в Тапках и бесплотная воздушная волна… Я помню каждое из ощущений, я могла бы воссоздать любое из обличий, вырастить на основе его сущего монстра, налететь на врага и затоптать, словно троллей, отшвырнуть на камни с безумной силой, сплющить в лепешку головные отряды воинов… Но что-то подсказывает мне: к этому на острове готовы. Они вообще ко всему готовы: и к тому, чтобы на них обрушилась лавина слоновьих тел, увенчанных мускулистыми торсами, крушащая металл ногами и секирами; и к тому, что мы трое — я, Нудд и Видар — деликатно выйдем на бережок, да и предложим племени черных альвов мирные переговоры. Те, кто встретит у кромки воды трех великих богов и отряд жестоких наездниц, не надеются остаться в живых. И намерены подчиниться своей судьбе — умереть, ополовинив численность нашего войска.

Но я-то собиралась начать торговлю, а не войну! Чтобы альвы, ухмыляясь в окладистые бороды, выясняли у меня, чем я смогу компенсировать потерю заказа на цепь Глейпнир. Да, и приплюсуйте сюда неудовольствие высших богов, которое также нанесет ущерб народу черных альвов — скорее моральный, чем какой-либо еще, но все-таки, все-таки… Одним словом, назовите вашу цену!

Как же так случилось, что мы высаживаем на остров морской десант? К тому же там, кажется… никого нет? Определенно, берег пуст! Ни армады Талосов, которыми пугал меня Нудд, ни даже делегации черных альвов с бородами и цепкими взглядами из-под кустистых бровей… Ну ладно, пусть не бороды-брови, но кто-то же должен нас встречать?

Я привстаю на спине матриарха слоноженщин, держась за ее широкие плечи. Берег все ближе и все неприютней. То ли нас решили прикончить непосредственно в скальных тоннелях, темных и запутанных (а какими еще могут быть скальные тоннели?), то ли… нас не собираются убивать? А как же решение — да что там, форменное пророчество Мамы? Она же знает, что остров опасен. Она считает, что смерти нужна свобода в этом мире, а я мешаю свободной смерти. И значит, от меня нужно избавиться, чтобы пуститься во все тяжкие и получить много-много свежеубиенных душ. У смерти есть живое — или относительно живое — войско, состоящее из фанатиков разрушения, расчищающих путь для своей жестокой госпожи. Если следовать логике, то тут нам и Рагнарёк. Наш, личный, локальный. Так гласит очередное пророчество, а я смертельно — да-да, смертельно — устала от пророчеств! Все они предатели и компьютерные вирусы.

Хватит с меня логики, навязанной предсказателями всех мастей — от норн до слоноженщин. Прибегну-ка я к обычному здравому смыслу. А он полагает, что убить нас вначале было не труднее, чем сейчас, в конце пути. Незачем было знакомить нас с проблемами божественной семейки, с геополитической обстановкой и с разнообразием местной экологии. Нам было легче прострелить животы из какого-нибудь волшебного лука, бьющего без промаха, покуда мы парой птичек заходили на посадку. Или заразить птичьим гриппом. Или еще как-нибудь прихлопнуть, вариантов — море.

Вместо этого нас исподволь уверили в том, что мы… смертны. Вон с каким пафосом мы пересекаем Мертвое озеро, подплываем к Мертвому острову, направляемся в царство мертвых… Смерть плещется вокруг нас, вливается нам в мозг, подчиняет каждую клетку тела, мы уже верим в то, что она рядом, что она неизбежна и что мы ей подвластны.

Потому что и у такой перспективы — свои преимущества. Можно забыть обо всех обещаниях, данных где-то за гранью этой полоски земли и воды, пропитанных смертью. Можно не думать, что любовь между сильфом и смертной есть безумие и нелепость и принесет обоим только боль. Можно не винить себя за то, что не отменил Последней Битвы и даже не отсрочил ее — ты же сделал все, что мог. Ты умер, делая все, что мог. А значит, с тебя и взятки гладки.

Вот она, приманка, на которую смерть ловит нас — и уже практически поймала. Обреченные свободны от вины, от обязательств, от разочарований. Остается лишь вдохновенно заорать: «Вы что, собираетесь жить вечно?!» — и ринуться в сечу.

А я не хочу в сечу. Да и никакая это не сеча, это силок. Нас поймали, словно стайку птиц на горстку семечек. И ждут, чтобы мы забыли главное: мы не умирать сюда пришли. Мы пришли совсем по другому делу. Так что отставить боевой задор и героический пафос. Мама! Сориентируйтесь, Мама!