"Солнце взойдёт" - читать интересную книгу автора (Холт Том)

ДВАДЦАТЬ

«НУ ЛАДНО, — сказала стена, — ТЫ ВЫИГРАЛ».

Штат кивнул и открыл глаза.

«Я слушаю, — подумал он. — Только нельзя ли сделать это по-простому, поскольку у меня был тяжелый день и горящие кусты и тому подобные вещи были бы не слишком хорошей идеей».

…Последовала яркая вспышка, и облако дурно пахнущего желтого дыма, и оглушительное жужжание, словно здесь собрались все мухи со всех кухонь из всех придорожных кафе всего мира…

— Вы упрямы, не так ли? — раздался голос из противоположного кресла. — Полагаю, вы будете настаивать также и на визуальном интерфейсе?

— Боюсь, что так.

— Вам же хуже.

…Еще одна вспышка, на этот раз красная, — и кресло оказалось заполнено огромной багровой фигурой с рогами на одном конце, раздвоенными копытами на другом, и кислым взглядом где-то посередине.

— Что за идиотская театральщина, в самом деле, — проговорила фигура. — Я имею в виду все эти переодевания. Вы представить себе не можете, насколько этот костюм некомфортен, особенно когда жарко. Может быть, откроем окно?

— Я вообще-то не думаю, что оно открывается.

— Напрасно вы так полагаете, — ответило видение, и звон разбитого стекла из-за венецианской шторы доказал его правоту. — Подтверждая вашу догадку, — продолжала фигура, — Доп Гангер, адвокат дьявола, к вашим услугам.

Штат кивнул.

— Я так и думал, — сказал он. — А кто был тот, другой парень, кстати? Он был мне симпатичен.

Гангер пожал плечами.

— О, это был я. Видите ли, у меня раздвоение личности.

— Понимаю. Как у Финансов и Общих Направлений?

— Именно, — кивнул Гангер. — Это один из немногих существующих способов легального приработка. И его не надо заявлять в налоговой декларации — по крайней мере, я не заявляю, — прибавил он.

Штат задумчиво потер подбородок.

— Но, разумеется, — продолжал он, — тот Гангер, с которым я имел дело — о, понимаю, ваш двойник, да, очень умно — он является лишь небольшой вашей частью, как верхушка айсберга, не так ли?

Гангер слегка шевельнул головой, подтверждая его правоту.

— Это делается для сохранения штатных мест, — пояснил он. — В нашем департаменте на этот счет дьявольский ажиотаж. Сами понимаете — вместо целой толпы разных сотрудников все делает один. Но я гибок. Я распределяю себя очень аккуратно, знаете ли.

— Вы хотите сказать, что носите множество различных шапок?

— Некоторые с дырками, некоторые нет, — спокойно подтвердил Гангер. — Мы называем это ростом корпорации, но это все терминология.

— Понимаю, — сказал Штат. — Однако почему именно вы?

— Кто-то должен производить ревизию, — ответил Гангер, — а как мне кажется, мы самой природой созданы на роль ревизоров, разве не так? — Штат позволил себе скупую улыбку. — Мы остаемся раздельными сущностями, — продолжал Гангер, — даже если работаем на одного босса. И если ваши люди слегка сбиваются с курса, в наши обязанности входит время от времени подавать им руку помощи. К несчастью — с вашей точки зрения, во всяком случае, — в нашей работе мы не можем обойтись без некоторой…

— Чертовщины?

Гангер нахмурился.

— Вы, полагаю, имели в виду пошутить, — проговорил он. — Хотите, чтобы я записал это, или положитесь на мою память?

— Итак, мы сбились с курса, — тихо произнес Штат. — Так я и думал. Это из-за него? Ну, вы понимаете — Финансы и…

— Большей частью, — осторожно ответил Гангер. — Но и ваши тоже помогли. Поверьте, это действительно так. У некоторых из них настоящий природный талант к…

— Да, — прервал Штат, — охотно верю. Уж эта мне Администрация… — Внезапно он остановился, наморщив лоб. — Погодите-ка, — проговорил он. — Мне казалось, вы говорили, что вы не… или, по крайней мере, та часть вас, которую я знал как Гангера, не является… что это что-то вроде команды. Ведь именно поэтому я так стремился попробовать задействовать смертных — потому что вы сказали мне, что вы это делали, и это работало.

— О, совершенно верно, — ответил Гангер. — Так оно и есть. Мы включаем часть в целое, вот и все. Единственная проблема, которая при этом возникает, — это куда девать потом то желе, которое остается.

Штат слегка вздрогнул. «Раздельные сущности», — напомнил он себе.

— Ну ладно, — сказал он, — с этим мне все ясно. Итак, вы провели полную ревизию, и выяснили, что вся неразбериха началась из-за того, что Финансы устроил тогда с солнцем. И теперь вы предполагаете пригвоздить его раз и навсегда. Правильно?

Воздух стал тяжелым от желтого дыма и наполнился омерзительным запахом серы.

Гангер кивнул.

— Мы предоставим полный отчет, — сказал он, — и от него будет трудно отмахнуться, потому что у нас есть свидетель. Мы будем рекомендовать, чтобы его перенаправили в наш департамент. — Гангер шумно облизнулся.

— Все это прекрасно, — ответил Штат, глядя в сторону. — Вот только, похоже, вы потеряли своего свидетеля.

— Не совсем, не совсем, — сказал Гангер (и его голос был уже не столько голосом, сколько жужжанием миллиона мух). — Фактически он находится как раз там, где и должен находиться.

— Неужели?

— Вот именно. — Штат старался не глядеть в его сторону, поскольку фигура, которая была Гангером, внезапно оказалась лишь иллюзией единого тела, состоящей из огромного тесно сплоченного мушиного роя. — Чего же лучше? Вместо того чтобы идти на труды и расходы по его аресту и препровождению к Престолу Правосудия под вооруженным эскортом, почему бы не убедить его прийти туда своими ногами? Такие маленькие хитрости узнаешь понемногу, когда ты…

— А вся эта суета, — Штат наклонился вперед, так что его голова оказалась в самом центре роя. — Все эти попытки засунуть бедную девочку в разные департаменты и так далее, все это было только для того, чтобы заманить его в ловушку?

«Разумеется, нет. Это было бы слишком неэффективно. Но мы считаем, что она идеально подходит для этой работы, разве не так?»

— Для какой работы?

Вжжжж.

— Ох, и не спрашивайте, — сказала Роза. — Двадцать лет в сфере обслуживания — и вдруг он решает, что хочет стать монахом. Монахом, — повторила она. — Можете себе представить?

Его Светлость Пфальцграф обменялся взглядами с Графом Саксонского Берега.

— Просто он проходит такой этап, — сказал Его Светлость Пфальцграф. — И, знаете ли, даже в монастырях людям все равно приходится есть.

Роза некоторое время смотрела на него.

— Знаете что, — произнесла она. — Сдается мне, что вы, ребята, такие же сумасшедшие, как мой сумасшедший братец. Я принесу вам счет.

Она отошла от столика. Избиратели переглянулись.

— Жаль, — сказал Верховный Лорд-Кардинал. — Этот Рокко, может быть, он и паршивый Император, но дайте ему фунт моццареллы[37] и ведро анчоусов — и вы увидите, что будет.

— А профитроли, — простонал Его Светлость Пфальцграф. — Не забывайте о профитролях!

— То есть, я хочу сказать, — добавил Граф Саксонского Берега, — Шарлемань, да. Карл Пятый, допустим. Но смогли бы они сделать тебе такую tagliatelle verde, чтобы была абсолютно al dente и чтобы у тебя еще осталось сдачи на двадцать баксов? Черта с два!

Верховный Лорд-Кардинал печально кивнул.

— Однако, — произнес он, — мы имеем, что имеем. — Он посмотрел на свои часы — и, кстати сказать, это были весьма странные часы. Там, где у всех часов стрелки, у этих были глаза. — Э, да нам пора расходиться! — Он взял счет и подписал его. — Счастливо, Роза, — крикнул он. — Передай Рокко наилучшие пожелания, и пусть не поминает лихом!

Он встал, опорожнил себе в карман стакан с зубочистками и впереди всех двинулся к выходу.

— Понимаю, — произнесла Джейн. — Нас сюда привели.

— Да, мисс.

— Для того, чтобы он оказался здесь?

— Именно так, мисс. — Джордж протянул огромную несуществующую руку и крепко ухватился за переносную кроватку. — А также ваш друг, разумеется. Он — наш главный свидетель, гвоздь программы, как вы понимаете, мисс.

— Понимаю, — повторила Джейн.

Джордж замялся, кусая ту часть клубящегося ничто, которая должна была быть губой.

— Подозреваю, вы, должно быть, немного разочарованы, мисс, тем, как с вами обошлись, и все такое. Этого только следовало ожидать, если это так, мисс, не в обиду будь сказано.

— Так можно было бы подумать, — пожала плечами Джейн, — однако я не так уж огорчена. Точнее, да, но… Понимаете, всю мою жизнь мне очень хотелось узнать, что же такое происходит, и почему повсюду творится такой бардак. И вот теперь я начинаю понимать. По крайней мере, мне кажется, что начинаю.

— Что ж, у вас есть характер, мисс, — сказал Джордж. — А теперь, могу ли я на минутку посмотреть ваши паспорта, если вы не против?

Джейн кивнула и протянула ему паспорта. Внимательно проглядев, Джордж вернул их обратно. Оба были в раскрытом виде.

На паспорте Джейн было ее имя и фотография, и довольно щекотливое описание особых примет — это место она, когда возможно, старалась прикрывать пальцем. В паспорте Бьорна тоже было имя и фотография, но…

Бьорн взял его у нее и смущенно ухмыльнулся.

— Когда эти ребята говорят «под прикрытием», — объяснил он, — они имеют в виду действительно глубокое прикрытие.

Он обеими руками взялся за свое лицо и потянул. Джейн тихо взвизгнула, и затем открыла глаза. Бьорн держал в руке мягкую резиновую маску и широко улыбался.

Только его имя, разумеется, было не Бьорн.

— Только один вопрос, — проговорила она. — Почему именно «Бьорн»?

— Потому что, — ответил Бьорн, пожимая плечами. — Я случайно увидел это имя на пакете кукурузных хлопьев, если уж ты хочешь знать, и…

— Спасибо, — горько произнесла Джейн. — Сама виновата, нечего было спрашивать.

(Поскольку в паспорте Бьорна его имя фактически значилось как Гавриил; и если Джейн чего-нибудь сейчас и хотелось, так это найти какое-нибудь уединенное местечко, где бы ее могло стошнить подальше от посторонних глаз.)

— Для парня это было не так-то просто, — говорил тем временем Джордж. — Хирургия личности и все такое. Мы очень гордимся им, честное слово, сейчас, когда он вернулся в департамент.

Джейн гневно повернулась к нему.

— Да неужели? — сказала она. — И что же это за департамент, позвольте поинтересоваться?

Ответом ей было облако желтого дыма.

— Слушать внимательно, — сказал Генерал. — Мы входим, мы стреляем по всему, что движется, мы забираем заложника, мы выходим обратно. Пока все ясно?

Спектральные воины обеспокоенно кивнули. Не это было тем, что волновало их.

— А потом, — продолжал Генерал, — мы устроим полный осмотр вещмешков у уцелевших. Если будут уцелевшие, конечно. Я ясно выразился?

Спектральные воины отвечали гулом согласия и выстроились в боевой порядок, готовые к атаке. Несмотря на механическую четкость их строевой подготовки, среди них имело место немало недостойного пихания и толкания за места в первых рядах и других позициях повышенной опасности. Хотя спектральные воины и имели от природы склонность считать выживание чем-то, что случается лишь с другими, они не видели смысла рисковать понапрасну.

— По команде «в атаку», — рявкнул Генерал, — атакуйте. Все ясно?

— Все ясно, шеф.

— Прекрасно. Приготовились, ребята. В ата…

Слова замерли у него на губах, когда он увидел, что дверь, которой не было здесь еще несколько секунд назад, открылась, и из нее вышел некто в военной форме.

Спектральные воины обучены скорее разрушению, чем математике, но считать звездочки на погонах они умеют, и у вновь пришедшего на плечах их было больше, чем на фабрике, производящей елочные игрушки.

Он прошагал вдоль строя и остановился ярдах в трех от Генерала, который окаменел, словно замороженный.

— Вольно, парень, — буркнул ему новоприбывший, и сверкнувшая над его головой молния блеснула на золотой бахроме его эполет и козырьке фуражки. Странная вещь относительно его фуражки заключалась в том, что в ней прямо над его ушами были проделаны две аккуратные круглые дырки, словно для рогов.

Совершенно нечеловеческим усилием Генерал открыл рот, но все, что ему удалось из себя выдавить, было несколько мокриц и один довольно потрепанного вида паук.

— Арестуйте этого человека, — приказал новоприбывший. — Давайте, давайте, пошевеливайтесь.

Шестьдесят семь спектральных воинов внезапно обнаружили, что они очень, очень счастливы.

Мир остановился.

Не закончился, разумеется, просто остановился. Солнце рывком встало посреди неба и зависло с заглохшим мотором. Земля замерла на своей оси, но без разрушительных происшествий, какие должны были бы последовать, когда такое количество инерции внезапно обнаружило, что ей некуда деваться. Все часы в мире разбил паралич, вода застыла в реках, ветры испарились. Счетчик энтропии перестал щелкать. Капли дождя зависли в воздухе, как астронавты в невесомости.

Не считая, разумеется, Нью-Йорка, где все всегда не как у людей. Если бы кто-нибудь посмотрел очень пристально, он заметил бы там некоторое движение, но лишь очень небольшое движение. Основная часть горожан была захвачена всеобщим стоп-кадром; однако на Тридцать Шестой улице можно было увидеть небольшую группу довольно толстых людей, идущих не спеша, держа руки в карманах. Трое из них курили большие сигары. Судя по виду, они совсем не спешили.

На углу Тридцать Шестой и Бродвея они остановились и замахали руками. Желтый кэб без колес бесшумно проплыл поверх обездвиженного транспорта и подрулил к поребрику.

Металлическая лесенка выдвинулась на уровень тротуара, и толстые люди вскарабкались внутрь. Кэб поплыл прочь, двигаясь со скоростью, скажем, очень неторопливой гондолы, медленно поднимаясь в небеса, пока не потерялся среди облаков.

По недосмотру, какого следовало только ожидать, учитывая общий уровень эффективности работы Администрации в целом, во всеобщем параличе уцелела еще одна ячейка, где люди оставались бодрствующими и способными к действию. Когда это случилось, они сидели в своем офисе на Уоллстрит — двое мужчин и девушка. Девушка заговорила первая.

— Даррен, — тихо произнесла она, — мне кажется, это конец света. Что нам теперь делать?

Мужчина, названный Дарреном, немного подумал.

— Ты уверена? — спросил он.

— Господи боже, Даррен, — взвизгнула девушка, — да подойди ты к окну и посмотри сам, если хочешь!

Даррен медленно положил телефонную трубку, встал и прошагал к окну. Годы работы на Уолл-стрит научили его мгновенно оценивать ситуацию.

— Да, — сказал он, — это действительно конец света. — Он вздохнул, затем вновь прошел к своему столу. — Ну ладно, ребята, — произнес он, — давайте-ка займемся делом.

— И что же мы будем делать? — заорал второй мужчина.

Даррен улыбнулся.

— Продавать, — сказал он.

— В общем, — подвел итог Верховный Лорд-Кардинал, — мы считаем вас виновным во вменяемых вам — что там у нас было? Тони, где мои чертовы очки, ты же знаешь, что без них я слеп, как… вменяемых вам преступной небрежности, сокрытии существенной информации, плохом управлении, незаконном присвоении казенных средств и — а это еще что, не могу разобрать твой почерк — ну, словом, виновным. Вы слышали свидетельство мистера… э-э… Гавриила. Хотите ли вы что-нибудь сказать?

Обвиняемый, бывший председатель комитета по Финансам и Общим Направлениям, издал несколько нечленораздельных звуков, но ничего не сказал. Разумеется, здесь могла сыграть свою роль клейкая лента, намотанная поверх его рта в шесть слоев.

— Нет? Вы уверены? Ну что же, как хотите; значит, остался только приговор. Ребята, какие будут мысли насчет приговора?

На подиуме произошел короткий обмен мнениями, высказываемыми шепотом; затем Верховный Лорд-Кардинал вновь откинулся в кресле, поправил белые судейские полоски на своем воротнике (которые при невнимательном взгляде выглядели как заткнутая за воротник салфетка) и придал своим чертам судейское выражение.

— Мнения, — проговорил он, барабаня пальцами по столу, — здесь слегка разделились. Тони говорит, что лучше вырвать тебе легкие пластмассовой вилкой, Луи говорит — нет, это слишком уж просто для такой вонючки, как ты, тебя нужно запихнуть в сортир вместе с крокодилами и пусть они тебя научат хорошим манерам, а мой многоученый друг, Граф Саксонского Берега… э-э… ну… в общем я не согласен.

В суде воцарилась абсолютная тишина. Шестьдесят семь спектральных воинов стояли подобно высеченным из камня статуям, их лица за ужасными масками купались в глупых ухмылках.

— Лично я, — продолжал Верховный Лорд-Кардинал, — говорю так: что с того, все мы делаем ошибки время от времени. — Он нахмурился. — А дело в том, — продолжал он свирепо, — что только полные неудачники попадаются на них. Эй, Тони, где там эта дурацкая шапочка? Да нет, не эта, тупица, это чей-то носок. Так… гм… на чем мы остановились?

Второй обвиняемый завопил, размахивая в воздухе руками и ногами. Никто не обратил на него внимания. Когда речь идет о том, чтобы переменить пеленки самому страшному преступнику на Божьей земле, добровольцев нет.

— Этот суд, — произнес Верховный Лорд-Кардинал, — выносит вам следующие приговоры. Ты первый. Встать.

Бывшего Генерала подняли на ноги. Он что-то мычал сквозь клейкую ленту, но никто его не слушал.

— По особой просьбе адвоката обвинения, — нараспев заговорил Верховный Лорд-Кардинал, — и учитывая твои таланты в области управления и связей с общественностью, ты направляешься в штат Департамента Обвинения. — Верховный Лорд-Кардинал вздрогнул. — Постойте, это бесчеловечно. А, ну да и черт с ним. Что до тебя, — кто-нибудь, поднимите пацана так, чтобы он мог слышать, хорошо? — что до тебя, то поскольку ты временно нашел убежище в смертном теле, этот суд — слушайте, кто это выдумал? Что за гадкая мысль! — этот суд слагает с себя обязанность судить тебя. Ты будешь отправлен обратно в мир, чтобы жить как смертный. — Верховный Лорд-Кардинал ухмыльнулся. — В Канзас-Сити, — добавил он, затем повернулся к ближайшему коллеге и подмигнул. — Ну как, Тони? — сказал он. — Это будет покруче твоей пластмассовой вилки, а?

Зашаркали ноги, и двоих подсудимых вывели из зала. Верховный Лорд-Кардинал поудобнее устроился в своем кресле и снял судейскую шапочку.

— Что, наконец, приводит нас, — сказал он, — к последнему пункту сегодняшней повестки дня.

Как, можете вы спросить, работает Администрация?

Она, разумеется, не работает; но если предположить…

Существуют Департаменты. Каждый из департаментов укомплектован штатом постоянных служащих и возглавляется чиновником 2-й ступени и выше. Главы департаментов формируют комитет по Финансам и Общим Направлениям, которая передает свои резолюции на одобрение Коллегии Избирателей. Работой Избирателей является превратить рекомендации комитета в черновики распоряжений, требующие ратификации Большого Босса.

Большой Босс. Сам. Нумеро Уно. Самый Главный. Тот парень, к которому вы рано или поздно попадете, если будете очень настаивать на том, чтобы увидеть управляющего. Император.

Это совершенно логично, правда? В конце концов, было бы совершенно несправедливо, если бы реальная власть находилась в руках дипломатов-общественных служителей, которые даже не принадлежат к той же категории форм жизни, что и те люди, которыми они управляют. Главный босс неизбежно должен быть смертным. Проблема всегда заключалась лишь в том, чтобы найти подходящего смертного для этой работы.

Много веков назад Избирателей посетила гениальная мысль о том, чтобы не говорить Императору, в чем конкретно заключается его работа.

Они не лгали ему, разумеется, такого у них и в мыслях не было. Но они распоряжались правдой с несомненной скупостью. Начать с того, что они действительно в конце концов говорили ему, что он — Император, не вдаваясь в утомительные подробности относительно того, что это означает. Но даже этот крохотный обрывок информации вызывал серьезные проблемы, так что они взяли себе за правило говорить ему это, только предварительно удостоверившись, что он их не слушает.

С точки зрения практической это работало превосходно. Впрочем, это рассматривалось лишь как временная мера.

В последние сто с лишним лет в Императорах поощрялось стремление к скромным профессиям. Рокко VI, как уже упоминалось, готовил пиццы. Его непосредственный предшественник, Вонг XIV, держал маленькую мастерскую по ремонту велосипедов на одной из маленьких гонконгских улочек, как раз напротив лучшего кантонского ресторана в Колонии. Невилл III (больше известный в истории как Невилл Великолепный) издавал окружную газетенку в пригородах Мэклсфилда, а также подрабатывал мытьем окон на стороне, чтобы иметь наличные деньги. Джозеф XXXIX Нкоба вырезал из дерева маленьких слоников. Гупта IX зарабатывал на жизнь, обслуживая бензоколонку; он был одним из немногих известных истории Императоров, который отрекся, сославшись на неразрешимое противоречие интересов. Франсуа XXIII все время своего царствования провел в комнатушке девять на пять футов, твердо уверенный, что он — отвертка со сменными насадками. Он был, по всеобщему мнению, одним из лучших Императоров двадцатого столетия.

Рокко, Вонг, Невилл, Джозеф, Гупта и Франсуа были успешными правителями; у других получалось не настолько хорошо. Хуже всех был, по-видимому, Уэйн XI, чье пятичасовое правление было вторым по краткости за всю историю Империи. Это не было виной Избирателей, разумеется; они впервые узнали о его разрушительных скрытых наклонностях, лишь когда он вывесил гринписовский постер в окне своей крошечной квартирки в предместьях Брисбена.

Самым коротким в истории было царствование Эвертона I, которого принудили подписать отречение, когда он упустил благоприятную возможность в истории с Кортни Уэлшем.

Самая большая проблема, стоящая перед Избирателями, состоит в том, что лишь от истинного Императора работе будет какая-то польза; а одним-единственным качеством, отличающим истинного Императора, является то, что он должен быть очевидным наследником, наследником по праву рождения. Вот почему первоначально был избран Рокко VI, но дальнейшие расследования открыли, что он был всего лишь дальним кузеном истинного наследника. Именно обнаружение настоящего, действительно ближайшего из живущих родственников Шарлеманя и послужило толчком для всей описанной последовательности событий; поскольку на этот раз все должно было быть несколько по-другому. Даже временные меры рано или поздно должны приходить к концу.

Было уже очевидно, кто будет преемником Рокко; но на этот раз ему предстояло некоторое предварительное профессиональное обучение, поскольку следующее царствование обещало быть переломным…

Вы, несомненно, к этому времени уже догадались, как выглядела Джейн — прямой нос, тяжелая челюсть, характерные высокие скулы, столь знакомые по сотням императорских портретов. И мне не нужно вам говорить, что ее фамилия, та, что записана у нее в паспорте, звучит как «Габсбург».

— Ого, — сказала Джейн. — Подумать только!

Мир, который было остановился, двинулся вновь.

Начало движения подразумевает начало существования. Может быть, это всего лишь дешевый лингвистико-философический трюк, но мы все же повторим это, чтобы позволить истинной значительности момента пройти поглубже. Мир двинулся вновь.

Разумеется, никто не заметил этого, не считая нескольких нью-йоркских биржевых воротил, которые внезапно осознали, что продали все за три минуты до колоссальнейшего подъема, какой когда-либо испытывал мировой рынок. К тому времени когда биржевые цены перестали подниматься и, беспомощно поколебавшись, попросту перестали существовать, они уже прикрепили к своим стульям заявления об уходе с должности и находились на пути в Висконсин, чтобы начать там новую жизнь, занявшись плетением рафии.[38] Они так никогда и не узнали, как правы в конечном счете они были.

Начало движения подразумевает начало существования. За какие-то десять минут вещи стали совершенно другими. Солнце двигалось по небу своим неизменным курсом. Трава росла. Дождь падал. Время тикало, тяготение тянуло, история сгущалась, приливы вздымались и падали, мужчины и женщины спотыкались и блуждали, ощупью находя свой путь в темной посудной лавке человеческого существования. На стене Платоновой пещеры, никем не замеченное, появилось новое объявление, в котором последнего выходящего человека просили гасить за собой свет; но его появление не было замечено лишь потому, что, так или иначе, оно было там все время.

То, в чем вещи стали другими, заключалось в том, что они делали все это сами по себе. Никто не управлял ими. Это просто… происходило.

(«Эй, — сказал Гангер в глубине Джейновой головы, — ты не можешь этого сделать. Прекрати немедленно».

«Почему это? Я же Императрица, разве не так? Я могу делать все, что мне, черт побери, вздумается».

Гангер взвыл, поскольку его пальцы начали терять свою хватку на выступающем уступе подсознания, в который он отчаянно вцепился.

«Но это не будет работать! — заорал он. — Должен быть кто-то, кто будет управлять вещами, иначе они не станут работать. Не могут же они управляться сами по себе!»

«Разве не могут? Ну, мы это скоро выясним».

Гангер хотел было ответить: «Может быть, они и будут работать какое-то время, если ты наделишь солнце, и луну, и землю, и дождь, и ветер, и время, и все остальные вещи чем-то наподобие способности ощущать, но кто будет присматривать за ними, и направлять их, и наставлять на путь истинный, если они начнут делать что-нибудь не то? Конечно, ты скажешь, что это будешь делать ты, но ты же смертная, ты не сможешь находиться рядом всегда, а следовательно, тебе придется обучить себе преемника, а это будет далеко не просто, уж поверь мне, совсем не просто». Но поскольку совершенно невозможно произнести хотя бы что-либо, когда ты внезапно просто перестал существовать, он успел сказать лишь: «Мо…»

Что сказал Штат, и Избиратели, и все остальные, осталось неизвестным, что, возможно, и к лучшему. Вряд ли это было что-нибудь приятное.)

А потом, со вздохом, словно выключились одновременно экраны сотни миллионов компьютеров, огромная армия небесных чиновников, функционеров, администраторов, конторских служащих, программистов и мальчиков на побегушках растворилась в воздухе, из которого первоначально и произошла; а за ними и их офисы, их письменные столы, их папки, их железо и софт, сама память об их существовании — пока от них не осталась лишь одна яркая золотая скрепка, вращающаяся и сверкающая в верхних слоях атмосферы, невесомо поднимаясь и опускаясь в величественной пустоте, которая только и осталась, когда Служба была в конце концов смыта с лица земли.

И Джейн подумала: «Ну вот, это мы уладили, теперь все должно работать нормально. Можно пойти опрокинуть стаканчик апельсинового сока».

И в ее голове что-то сказало: «Нет, тебе нельзя пить апельсиновый сок, у тебя будет расстройство, вспомни, что произошло в последний раз, когда ты пила апельсиновый сок на голодный желудок, ты…», — но оно не смогло продолжить, поскольку моментом позже оно тоже, к своему великому удивлению, было утянуто куда-то в небытие, и Джейн осталась одна — определенно одна — со своими мыслями.

И вот наконец Императрица увидела все, что ей удалось сделать, и — надо же! — это оказалось ничуть не хуже, чем она ожидала, если подумать. И был вечер, и было утро; день шестой.

И на седьмой день она окончила свою работу, и удалилась отдыхать; по крайней мере, она хотела отдохнуть. Но молоко в холодильнике скисло из-за того, что отключили электричество, а магазины были закрыты, потому что было Воскресенье.

Солнце взошло.

Будучи всего-навсего куском пылающего газа, оно никак не могло знать, что движется точно по графику, прямо по курсу, и находится в том самом месте и именно в то время, где и должно.

Поскольку никто не наблюдал, небольшое движение, когда на поверхности вод задергался первый организм, прошло совершенно незамеченным. Ни приемной комиссии, ни ленточки и ножниц, ни оркестра, ничего.

Поскольку никто не писал заметок и не составлял докладов в соответствующие отделы, безупречность посадки солнца и безукоризненный интерфейс дня и ночи пропали совершенно втуне.

Поскольку никто не отвечал за него и никто не считался виновным, самое первое живое существо оказалось в полном одиночестве, когда распахнуло окошко своего сознания и выпустило наружу свой первобытный вопль нового рождения. Но тем не менее оно завопило. И завопило снова. И прислушалось.

Никакого ответа. Было множество звуков: плеск волн, вздохи ветра, тихое поскрипывание тектонических плит, отдаленное эхо его собственного вопля, оборачивающееся вокруг полюсов и плывущее обратно, но не было никого, кто мог бы его услышать, никого, кроме одного-единственного одинокого сознания.

Оно подождало. Завопило снова. Прислушалось. Плеск, свист, вздох, скрип, шелест. Ничего.

Ну что ж, когда ты чувствуешь себя неуютно и тебя одолевают дурные предчувствия, и ты не на все сто процентов уверен, что ты вообще должен здесь находиться, нет ничего лучше для подъема настроения, как старая добрая песня. Послышался тихий, смущенный кашель, а затем тонкий, писклявый, но исполненный непреклонной решимости голосок запел…

Голосок был очень тихим — маленький, тоненький голосок; бесконечно малый голосок посреди бесконечно большого океана.

— упрямо повторил он. Тишина.

В нескольких ярдах от него что-то пошевелилось. Шевеление это было настолько крохотным, что даже если бы там и был какой-нибудь наблюдатель, он вряд ли заметил бы его. Однако оно пошевелилось, и прислушалось, и стало живым, и подхватило:

И дело было сделано. Отсюда уже не было пути назад. Континенты встряхнулись, кривя свои скалистые береговые линии в застенчивых ухмылках. Скоро и они кому-то пригодятся, в конце концов.

И когда солнце взошло на следующий день, уже не один, но множество голосов — сопрано, альты, контральто, тенора, баритоны, басы, грубые, тонкие, громкие и тихие — миллионы миллионов голосов взмыли к небу, приветствуя его, и они пели:

И был вечер, и было утро; день восьмой.