"Под счастливой звездой (сборник)" - читать интересную книгу автора (Лапин Борис Федорович)

ПОД СЧАСТЛИВОЙ ЗВЕЗДОЙ

Исследовательский планетолет «Профессор Толчинский» возвращался с Титана, шестого спутника Сатурна, на базу, в марсианский порт Подснежники. Маршрут был освоен еще в прошлом веке, Ларри Ларк, капитан «Толчинского», уже не один десяток раз ходил этой трассой и знал ее наизусть. Корабль, выгрузив припасы и оборудование на станции «Титан-4», домой возвращался налегке, всего с двумя зимовщиками на борту, так что рейс предстоял не из веселых — обычный трехнедельный рейс, достаточно заполненный работой по стандартной исследовательской программе, чтобы не помереть со скуки, и достаточно нудный, чтобы не считать его прогулочным.

Единственным развлечением между шахматными баталиями и старыми фильмами были споры пассажиров, отработавших свою смену на Титане, — геолога Бентхауза и океанолога Церра. В спорах этих принимали посильное участие и сам Ларри Ларк, и бортинженер Другоевич, и штурман Мелин — разумеется, в свободное от вахты время. Да и то, теперь уж и дискуссии эти о жизни на Титане приелись, не так щекотали нервы, как два-три года назад. В прежние времена таких крупных специалистов, только что посетивших преисподние Титана, слушали бы с раскрытыми ртами, а теперь даже стажер Мелин, впервые выпорхнувший в космос, мог сколько угодно разглагольствовать о загадках Титана. Впрочем, пассажиры, хотя и позволяли высказываться непосвященным, дебатировали в основном между собой.

Оба они были специалисты что надо, однако выступали явно в разных весовых категориях, и маленький, сутулый, ссохшийся Церр, похожий на краба, нередко посылал в нокдаун тяжеловеса Бентхауза. В этих жарких схватках глубинные разломы в коре Титана громоздились на ледовые полости, теплые водоемы внутри многокилометровой толщи льда схлестывались с магматическими потоками, а проблематичные «споры» — то ли зародыши будущей жизни, то ли остатки прежней — тонули в питательном бульоне, и не было никакой возможности не только установить некое подобие истины, но и выяснить позиции сторон: оба ученых мужа излагали свое кредо столь полемично, такими пугающе научными словесами, будто бы изо всех сил старались окончательно запутать проблему.

Сразу после завтрака. Ларри Ларк направился в рубку, по пути окинув взглядом шахматную баталию, которую разыгрывали между собой Мелин и Бентхауз. Церр, как всегда, подавал довольно ядовитые реплики, «болел» он по обыкновению не за кого-нибудь, а против Бентхауза. «Дети, чисто дети, усаживаясь за пульт, подумал Ларри Ларк. — И не надоело им это ежеминутное подкусывание? В добрые старые времена, когда корабли годами бороздили пространство, с таких безобидных шуточек начинались трагедии. А еще друзья и коллеги! Или уж так надоели друг другу за время сидения в ледяных пещерах Титана?» Вошел Друтоевич.

— Я, пожалуй, разберу блок питания подсветки. Что-то он не того. Барахлит.

— Давай. Все хоть занятие.

— Как вам этот Церр, капитан?

— А что? Пассажир как пассажир, бывали и хуже.

— Оно верно, что бывали. Не нравится он мне. Слишком много желчи для такого тщедушного тела. Тоску навевает.

Ларри Ларк пожал плечами, дескать, нам-то что до этого.

Он прикинул координаты и нанес маршрут. На звездной карте значилось: метеоритный поток «Золотой петушок».

Когда-то грозные тайфуны, стиравшие с лица земли целые города, называли ласковыми женскими именами: Алиса, Глория, Флора, — словно задобрить хотели. Потом и метеоритным потокам стали давать имена детских сказок: только бы проскочить, не наткнуться на небесный камушек. А теперь, когда метеоритная мелочь кораблям не страшна, как-то странно звучит: «Золотой петушок». Не подобострастие — полное пренебрежение! И действительно, как ни старайся, не поймаешь в ловушку добрый осколок, одна пыль.

Он раскрыл корабельный журнал и записал:

Скучным становится когда-то грозный Ближний Космос.

— Пойду запущу пару «корзинок», — сказал, потягиваясь, Ларри Ларк. Как-никак «Золотой петушок». Авось да и поймаем чего, не для науки, так для отчета.

— Добро, капитан, — отозвался Другоевич. — Все хоть занятие.

В исследовательском отсеке Ларри Ларк не спеша опустился в кресло, нажал педаль, отпирающую затвор катапульты, и протянул руку за автономной метеоритной ловушкой, именуемой в быту корзинкой…

В этот самый момент его обожгло, стиснуло, оглушило грохотом. Словно гигантских размеров скала, тяжелая и раскаленная, рухнула на капитана. Теряя сознание, он еще успел услышать треск. Треск, от которого вмиг седеют космонавты. Но Ларри Ларку это не грозило — он и без того давно был сед. «Профессор Толчинский» трещал, как орех, сжатый щипцами, — если только кто-нибудь когда-нибудь слышал этот треск изнутри ореха.

Как маятник, туда-назад, туда-назад метался Руно Гай по операционному отсеку. Стиснув зубы, сцепив пальцы за спиной, сдерживая себя изо всех сил, — шесть шагов туда, шесть назад, шесть туда, шесть назад. Вот уже месяц, наверное, как начал он метаться по отсеку. Хотел успокоиться вдали от людей, привести в порядок нервишки — и вот на тебе, совсем распустился. Мало того, познакомился с галлюцинациями. Все чаще казалось, что стоит ему резко перейти в одну сторону отсека — и весь бакен клонится в ту же сторону, пусть немного, но явно клонится, а потом так же и в другую. Руно Гай знал, что это чушь, дичь и чертовщина, что трехсоттонную громадину бакена не в состоянии раскачать его восемьдесят килограммов, но ощущение было сильнее доводов разума.

Так он шагал по отсеку, исподтишка наблюдая, как уходят вниз под его тяжестью пол, стены, пульты, плафоны, и думал свою неотвязную думу. Вот уже месяц, наверное, ни на минуту не мог от этой думы отделаться.

Нора.

Как она там, на Земле, Нора?

Эх, Нора, Нора! Молчит!

Что же все-таки произошло, Нора?

Он и с закрытыми глазами видел ее как наяву. В аллеях института. На террасе гостиницы в Жиганске. На Адриатическом пляже. На паруснике, пересекающем Ленское водохранилище. На космодроме. В тайге на охотничьей тропе.

В тенистом парке Звездного городка. В фойе Парижской Оперы. На улицах Москвы.

И сколько бы ни вспоминал, не мог представить ее неподвижной. Стоящей, сидящей. Она существовала только в движении, всегда в движении стремительная, порывистая, нацеленная вперед. Наверное, аэродинамические качества ее были безукоризненны. Острый профиль, устремленный вдаль, — и волосы, развевающиеся, как огненный хвост кометы.

Еще в юности, на первом курсе училища, он был зачарован этим зрелищем. Три дня их учебный корабль шел параллельным курсом с кометой И три дня они не отрывались от иллюминаторов, по очереди выходили в открытый космос — и смотрели, смотрели, впитывая эту неземную красоту, проникаясь ею. Она и впрямь незабываема, комета. Много разного повидал Руно с тех пор, но комету помнит, как… как Нору.

Ядро кометы воспринималось иссиня-черной бусинкой в бархатистом ореоле. Пронизывая пространство, вырывалась из ядра узкая огненная струя, раскаленная игла льдистого, какого-то сине-зелено-фиолетового цвета, вобравшего в себя все оттенки холодного, мертвого, замерзшего навеки. Но это холодное, замороженное казалось все-таки раскаленным до предела, потому что потом, расширяясь на черно-звездном фоне, завихряясь и спутываясь, распускалось всеми возможными на Земле соцветиями: голубыми, оранжевыми, розовыми, сиреневыми, багровыми. А отгорев, цветы вытягивались длинными рыжими лентами-языками пламени, лисьими хвостами, снопами мерцающих искр. И весь этот заполнивший полнеба след так разительно напоминал разметавшиеся девичьи волосы, рыжие с золотинкой, что рука невольно тянулась коснуться их. Из всего обилия красок, из всего буйства вселенской пиротехники Руно особенно поразили живые, колышущиеся волосы кометы. В них нельзя было не влюбиться.

И когда потом он встретил девушку с такими же волосами, постоянно реющими в стремительном движении, девушку-комету, он понял, что это судьба. Ее звали Нора.

Да, она была похожа на комету. Не только внешне — и внутренне тоже. Он с самого начала сознавал, как нелегко быть спутником кометы, всю жизнь идти с нею параллельным курсом. Но ему нравилось это, ему не хотелось ничего другого. И только здесь, на бакене, пришло в голову: бывают ведь кометы и с ледяным ядром.

С ледяным сердцем.

Руно Гай изо всех сил сдерживал себя, однако с каждым днем это становилось труднее. И он уже начал жалеть, что напросился на бакен. Одиночество не излечило его от Норы.

Наоборот! И вообще одиночество оказалось не по нему. Он ждал совсем другого. Конечно, в отделе движения его еще и надули слегка, наговорив всяческих страстей о «Золотом петушке». Старый знакомый Никондр удружил. «Это, — говорит, — не просто бакен, это своего рода пекло, представляешь, в центре такого потока. И нам нужен на этом бакене не просто оператор, а сам дьявол, смелый, изобретательный, изворотливый. И всего на год. Сейчас интенсивное движение в связи с исследованиями системы Сатурна, и если бакен замолкнет хоть на час… Чуешь, чем это пахнет?» Да этому бакену сам господь бог, если бы он вдруг объявился на свете, не заткнет глотку, не то что какой-то затюканный «Золотой петушок». Правда, несколько раз ударяли метеориты, бакен подбрасывало этак легонько, как яхту на волне. Но ничего не произошло, первичная оболочка поглощала метеориты, как губка — воду. Один даже оставил пробоину, ну и что? У этой посудины чрезмерный запас прочности. Вот и сиди здесь, Руно Гай, как птичка в клетке, карауль аппаратуру да опустошай кладовку. Можно мемуары писать. Можно даже сначала изучить язык папуасов, а уж потом на этом языке мемуары писать. «Я и Нора». «В поисках Норы». «В погоне за Норой». Или еще лучше: «Жизнь без Норы». Вот именно, самое точное название.

Далеко-далеко проносятся мимо корабли, по его позывным прокладывают курс… Сквозь циклопические кольца Сатурна, то и дело дающие о себе знать проплывающими за иллюминатором причудливыми золотыми глыбами-миражами: старинным замком, башенкой, колесницей, вздыбившимся медведем, пастухом со стадом овечек… К синему-синему Титану, где в ледяных полостях играют сочные радуги… К обманчиво-приветливому Нептуну, точно сплошь покрытому изумрудной травкой… К мрачному, до сих пор не разгаданному Плутону, приемышу солнечной семьи… А иные возвращаются домой, на Марс, и всем пассажирам, сходящим с трапа, загорелые девушки вручают подснежники… Марс, база космонавтики, далекий, желанный, почти недосягаемый старина Марс… А ведь еще дальше, совсем далеко, мерно кружится вокруг Солнца теплая праздничная Земля. А по Земле стремительно кружится Нора, огненная комета с ледяным сердцем.

Нора…

А он уже почти год один-одинешенек болтается здесь, на дальней орбите Япета, восьмого спутника Сатурна. Этот Япет ему-как бельмо на глазу. В жизни не видывал более скучной планеты. То ли дело — Луна, Фобос, Деймос! Впрочем, Япет — вполне под стать бакену. Хорошенькую же рабoту нашел ты себе, Руно Гай, — караулить бакен. Бакенавтомат. Сторож при автомате. Черт бы побрал тебя вместе с твоим другом Никандром! Тоже мне, доброволец! Вызвался на опасную работу. В детстве в пионерском лагере вожатый, бывало, шугал: «А ну, кто добровольцем… холодненький компот рубать?» Вот так-то, Руно Гай, доброволец…

Сверху, из радиоотсека, послышался басовитый сигнaл вызова на связь. Руно двумя прыжками преодолел десяток ступеней, хотя знал, что это наверняка сосед с 343-го бакена-кому больше? Поболтает минуту, как обычно, потом даст пятидневной давности последние известия из Москвы — пятнадцать минут обшения с цивилизованным миром. Послушает Руно известия, отфильтрует от помех и передаст дальше, на 345-й бакен. Связь у них — как в древности, когда ездили на лошадках, от яма до яма, от бакена к бакену. А навалится «Золотой Петушок» — и эта нарушается. Лишь изредка присылал весточку с Марса Никандр, непосредственное начальство, инструктировал, спрашивал про настроение.

А что про него спрашивать, настроение у нас, как водится, отличное. Да и ответа на свой праздный вопрос Никандр не ждал, какие уж ответы при таких расстояниях… И больше никто. Никогда. Ни разу.

И все-таки на каждый сигнал связи Руно Гай мчался сломя голову, как ошпаренный. Все еще надеялся. Жаждал. Заклинал. А вдруг: «Соскучилась, простила, возвращайся скорей, целую, твоя Нора»?! Бред, конечно, чепуха, фантазерство. Ледяная комета не может растаять… Конечно же, это сосед с 343-го. Но вдруг все же?..

Руно Гай нажал клавишу динамика.

— Терпит бедствие исследовательское судно «Профессор Толчинский». Повторяю. В районе звездных координат… терпит бедствие…

Он до предела ввернул регулятор громкости.

Она и не предполагала, что защита вызовет такой интерес во всем институте. Как-никак тема ее докторской диссертации считалась достаточно частной: «Сверхглубокое бурение в ледовых массивах Титана». Подобные темы защищались в институте чуть ли не еженедельно. Ну пусть «весьма перспективно», пусть «с блеском» — действительно, эти скважины помогут проникнуть в самые нижние и наиболее теплые полости, организовать там исследовательскую станцию, — но чтобы набился полон сад и своих, «сатурновцев», и «звезд первой величины» из других отделов, и даже сам директор Объединенного Института Космоса академик Благов пожаловал, — такого она не ожидала. Наверное, поэтому Нора Гай волновалась чуть больше, чем рассчитывала, и если бы не Жголь Иванович, едва заметными кивками подававший время от времени сигнал «все в порядке», возможно, она смешалась бы, сбилась, а то и вовсе убежала с трибуны.

Впрочем, едва начали задавать вопросы, волнение разом испарилось. Она отвечала кратко, уверенно, даже, пожалуй, дерзко. Но тут уж виноваты они, спрашивающие, — вопросы были интересные и трудные, очень трудные. Патриарх внеземных исследований академик Благов, грузный, седогривый, румянощекий, тяжело поднялся со своей скамьи под пальмой: — А в будущем, лет этак, скажем, через сотню… Что даст ваш метод в будущем?

— Думаю, через сотню лет в одной из теплых полостей вырастет город. Город с ледяным сводом вместо неба…

— Ого! — прогудел Благов. — Город на Титане? С ледяным сводом вместо неба? Оч-ч-чень интересно!

Когда «сам» уже сел и по традиции вопросы считались исчерпанными, из глубины сада заседаний раздался задиристый голос кого-то из неименитых:

— А вы хоть бывали на Титане-то, барышня?

— А вы? — вспыхнув, вопросом на вопрос ответила Нора. — Что-то я вас там не встречала.

Смех и аплодисменты заставили сесть все еще что-то ворчавшего под нос парня, и громче всех смеялся довольный Благов.

И вот все это позади: и доклад, и вопросы, и речи, и поздравления, и музыка, и цветы. Она сидит усталая на террасе под звездами и рядом тоже усталый и счастливый, наверное, счастливее ее самой, Жюль Иванович учитель, наставник, друг.

— Был еще и дополнительный фактор успеха, Нора. Если для вас мало основных. Угадайте, какой.

— Боюсь, не угадаю!

— Вы сама, Нора. Есть в вашей внешности что-то такое… неуловимо космическое. А внешность, уверяю вас, в двадцать втором веке значит нисколько не меньше, чем во времена осады Трои.

— Преувеличиваете, Жюль Иванович!

— К сожалению, нисколько. К сожалению для меня, разумеется.

— Почему для вас?

— Позвольте задать вам один нескромный вопрос, Нора.

— Сегодня я готова отвечать на любые вопросы. По инерции.

— Когда вы пришли к нам, в группу Титана, помнится, у вас были прекрасные длинные волосы…

Она рассмеялась:

— Всего-то? Я их срезала. Они слишком нравились одному человеку.

— За вами толпами ходят поклонники…

— Да, правда. К сожалению, правда.

— Почему к сожалению?

— Мешают работать. И вообще… жить мешают.

— Нора… Коли уж зашла речь о вас… позвольте на правах друга еще один вопрос личного характера. Вы такая молодая, такая красивая — и всегда одна.

— Не такая уж молодая, Жюль Иванович. Мне тридцать восемь…

— Господи, тридцать восемь!

— И у меня двенадцатилетний сын. В Мирном, в музыкальной школе.

— Но вы не ответили на мой вопрос!

Нора подняла на него удивленные глаза.

— Странный вы сегодня. И вопросы странные. Старомодные. Но вам я отвечу. Я любила одного человека и потеряла его. Другие меня пока не интересуют.

— Никто? — Его голос дрогнул.

Нора погладила его холодную руку, вцепившуюся в подлокотник кресла.

— С тех пор я превратилась в ледышку, дорогой Жюль Иванович. В настоящую космическую ледышку.

— Именно поэтому вы так легко расправляетесь с ледо' выми проблемами? пошутил он без улыбки.

Как бы она хотела сейчас помочь ему! Если бы существовала какая-то другая женщина, отвергающая «великого Жюля», уж Нора потолковала бы с нею! Но как потолковать с собой? Она ценила Жюля Ивановича, пожалуй, больше всех своих знакомых. Он наиболее соответствовал ее идеалу человека. Может, потому, что в нем было много or прошлого. И много от будущего. Даже внутри института далеко не все знали, что «великий Жюль» и скромняга Жюль Иванович — одно и то же лицо. Но уж кто-кто, а Нора знала его. Знала, что Жюль Иванович открыл теплые полости иод вечными льдами Титана. Что, рискуя собой, спустился «в преисподнюю», к самым магматическим потокам. Что обнаружил там «споры» — неведомую дотоле форму жизни.

Что, желая доказать безвредность «спор» для человека, в течение сорока дней пил воду из донных озер полости. Что, сделав эти вполне сенсационные открытия, сумел остаться незамеченным, почти безвестным. Да, Жюль Иванович, создавший новую школу в науке, заново открывший для человечества Титан, органически не выносил никакой шумихи вокруг своего имени. А кроме того, Нора была лично обязанa ему чуть ли не всем. Темой. Азартом работы. Душевным равновесием. Именно он «заразил» ее Титаном. Если бы не эта работа, в которую она окунулась с головой, как бы она выкарабкалась тогда?..

— Скажите, Нора, — голос Жюля Ивановича долетел до нее словно издалека. — А Руно Гай, знаменитый Руно Гай… не родственник вам?

Она рассмеялась весело и беззаботно:

— Ну и шутник вы! Руно Гай — герой, почти легенда, л я обыкновенная женшина, самая земная. Всего лишь однофамилец. Гаев на Земле миллионы. Как Смитов, как Ивановых. Впрочем, я видела его как-то на космодроме. Интересный мужчина.

— Наверное, это должен был сказать вам не я, Нора. Но кто-то должен сказать. Нельзя так, милая! Вы же губите себя! Неужели не осталось никаких путей к примирению?

— Спасибо, Жюль Иванович, но… я сама… сама разберусь. И позвольте отплатить откровенностью за откровенность: вы самый замечательный на свете человек. Лучший друг. Даже единственный. У меня не осталось никого, кроме сына и вас.

Он молча поцеловал ей руку.

В своей комнате Нора устало растянулась на диване и закрыла глаза. Вот и настал день ее триумфа, ее звездный час. Сбылись мечты. А счастья нет. Нет и даже не маячит на горизонте. Так уж устроена женщина: мало ей любимой работы, уважения, почета, друзей — непременно подавай личное счастье. Маленькое, теплое, уютное. Чтобы кто-то был рядом. Любил. Шептал нежные глупости. А без этого и жизнь не жизнь. Старо, как мир. И как мир, вечно…

Она поднялась, тряхнула головой по привычке… по давней привычке, оставшейся от тех лет, когда у нее были длинные волосы, и включила море. К ее ногам подкатила волна, плеснула, обдала прохладной сыростью, соленым запахом океана. С ворчливым криком пролетела чайка. Вдали покачивалась на волнах белая точка парусника. Неторопким шагом подымался в гору рыбак со спиннингом…

Вспомнилось страстное выступление Жюля Ивановича на недавнем диспуте: «Прошлые поколения представляли грядущее обществом, где люди будут обеспечены всем необходимым и вследствие одного этого счастливы. Да, отвечаем мы, обеспечены всем жизненно необходимым: захватывающей работой, знаниями, искусством. Да, общественно счастливы. Но да здравствует вечная неудовлетворенность ученого, изобретателя, поэта! Да здравствуют вечные муки творчества! Да здравствует вечная погоня за счастьем личным! Покуда есть от чего страдать, что преодолевать, к чему стремиться, человек будет счастлив!» Тогда она не поняла, а ведь он говорил это для нее. Для нее… и для себя тоже.

Есть где-то на свете человек, к которому она стремится. И вроде бы нет его. Человек по имени Руно Гай. Однофамилец.

Случилось то, что даже внутри таких крупных метеоритных потоков, как «Золотой петушок», случается раз в сто лет.

В один из четырех двигателей угодил крупный метеорит, защитное поле не выдержало, обшивка корпуса в кормовой части лопнула, двигательную камеру своротило на сторону и поставило почти перпендикулярно к корпусу, но, что хуже всего, сам двигатель продолжал работать как ни в чем не бывало. «Профессор Толчинский» бессмысленно вертелся вокруг оси, как взбесившаяся собака, догоняющая собственный хвост.

Бортинженер Другоевич, еще не зная, что произошло, бормоча давно забытые проклятия, кое-как добрался до пульта управления. Его кидало из стороны в сторону, ударило боком о приборный ящик, и все же он сумел, отплевываясь кровью, кувыркаясь и протирая слезящиеся глаза, втиснуться в кресло и защелкнуть ременной замок.

Прежде всего он должен был сориентироваться в обстановке, даже прежде чем попытаться стабилизировать судно и оказать помощь пострадавшим. Он уже взялся за рукоять аварийного отключения реактора, когда заметил, что пульты первого и третьего двигателей безжизненны — очевидно, сработала автоматика. После общего отключения погас и четвертый. Но второй продолжал работать! Отключенный реактор гнал в него плазму! Стрелки на шкалах второго точно с ума посходили, пульт пестрел разноцветными перемигивающимися огнями — полная иллюминация. Другоевич у некогда было разбираться в этой абракадабре, да еще в положении то вверх ногами, то на боку. Здраво рассудив, что второй основательно поврежден и связываться с ним, не разобравшись что к чему, не следует, а первый и третий отключены автоматикой, стало быть, тоже не вполне надежны, Другоевич, манипулируя возможностями четвертого двитателя, несколько сбавил темп вращения, и болтанка поутихла. О полной стабилизации судна нечего было и думать, но теперь, когда одна из стен превратилась в пол, зыбко вращающийся под ногами, можно было прийти в себя.

С трудом распахнув ударом ноги заклинившуюся дверь салона — здорово же повело «Профессора», — Другоевич увидел такую картину. На полу, то бишь на бывшей стене, положив голову на гравюру «Охота на львов в Африке», распластался Мелин, возле него хлопотал невозмутимый, без единой царапинки Бентхауз, трогал плечо ключицу и спрашивал: — А так? А так?

Мелин только постанывал. В углу сидел мрачный Церр и, задрав штанину, с гримасой страдания на лице массировал себе ногу выше колена, На лбу его красовался изрядный синяк. Окинув Другоевичa взглядом, Бентхауз улыбнулся своей мягкой улыбкой, — точно ничего не произошло.

— Выходит, бедняге Мелину досталось больше всех: похоже на перелом ключицы. Можно сказать, космическое крещение. Но ничего страшного, коллега Церр — дипломированный лекарь. Заговаривает испуг, пускает кровь, вправляет вывихнутые мозги. Надеюсь, капитан уже устраняет… неполадки?

Только тут вспомнил Другоевич о капитане. Его сразу потом прошибло. Если Ларри Ларк успел добраться до исследовательского отсека… это же совсем рядом со вторым!

Бентхауз понял его без слов. Оба помчались опрокинутым вихляющимся коридором, хватаясь за плафоны.

— Там повышенная радиация! — крикнул Другоевич. — Вам бы лучше вернуться Бентхауз махнул рукой.

Минут через пятнадцать им удалось выбить дверь. Ларри Ларк висел вниз головой на стене исследовательского отсека, и ноги его были придавлены массивной плитой затвора катапульты. С откинутой руки часто-часто падали черные капли.

Когда в салоне капитан пришел в себя, его бескровное лицо перекосила мгновенная судорога улыбки:

— Поймали-таки метеорит Да только не в ловушку… — Он закрыл глаза, облизнул спекшиеся губы, спросил:-Ноги-то как? До свиданья… ноги?

— Н-не совсем, — растерялся Бентхауз, но сразу взял себя в руки. — Ноги пока при вас, капитан, но бедренные кости обе… К счастью, Церр первоклассный врач.

Подошел Церр, злой, будто кто-то нарочно, чтобы только ему насолить, устроил эту аварию. И в то же время решительный, собранный, волевой, как главный хирург перед показательной операцией:

— Никаких разговоров с больным! Быстро горячую воду, бинты, шины, стабилизаторы, микрошприц, ультрамицин! Быстро, пожалуйста! Да, рентгеновские очки есть?

— Есть.

— Быстро, я говорю! Большая потеря крови.

Через полчаса, когда Церр оказал необходимую помощь Ларри Ларку и принялся за Мелина, когда благодаря внешней передвижной телекамере и контрольным замерам удалось установить характер повреждений, когда выяснилось, что второй двигатель абсолютно неуправляем, более того, висит на волоске, а первый и третий подозрительно барахлят, вероятно, вследствие деформации корпуса, — Другоевич передал в эфир сигнал SOS.

— Обстановочка такова, — сказал Другоевич, по очереди оглядывая Мелина, Бентхауза и Церра (Ларри Ларк еще не пришел в себя после наложения шин). Наш SOS поймали три бакена — 343, 344 и 345, значит, база уже принимает меры. Однако на расстоянии недели пути нет ни единого судна, способного оказать нам помощь. Ближайшее может подойти лишь через семь дней. Следовательно, самое разумное в создавшейся ситуации — причалить к триста сорок четвертому бакену, волею судеб оказавшемуся нашим соседом. По крайней мере, капитан будет избавлен от этой карусели.

— За сколько часов мы доберемся до бакена? — ни на кого не глядя, спросил Церр.

–. При наших теперешних возможностях — примерно за трое суток.

— Вы с ума сошли! Положение капитана слишком серьезно. Мы должны двинуться навстречу спасателю, как только получим его координаты.

— Что значит двинуться? — пожал плечами Другоевич. Похоже, он даже не пытался скрывать своей неприязни к Церру. — Повторяю, мы располагаем только одним исправным двигателем, причем восемьдесят процентов его мощности уходит на стабилизацию судна. Таким образом, на тягу остается двадцать. Пострадавший двигатель неуправляем, отключить его мы не в состоянии, так что он будет работать, но работать против нас, поглощая энергию исправного, поддерживая напряженную аварийную ситуацию и не позволяя запустить два других двигателя. Надеюсь, понятно?

— Отпластать бы его лазером, и весь разговор! — ляпнул Мелин.

— Не морочьте голову пассажирам! — одернул его Другоевич. — Конечно, отрезать висящую на одной обшивке двигательную камеру — значило бы решить все проблемы. Однако подобные операции проводятся только в стационарных доках.

— Дорог каждый час, а мы теряем трое суток, — стоял на своем Церр.

— Останемся ли мы на месте, двинемся ли к бакену или поползем навстречу спасателю — семь суток есть семь суток, — терпеливо повторил Другоевич. — Для судна на полном ходу это практически безразлично. Но больному небезразлично, где находиться — здесь или на…

— Вы повторяетесь, Другоевич! — тихим, но властным голосом прервал его Церр.

Ситуация складывалась своеобразная. С одной стороны, выход из строя Ларри Ларка автоматически возлагал на Другоевича капитанские обязанности, в том числе единоличную ответственность за судьбу больного. С другой стороны, Церр, как врач, отвечающий за жизнь пациента, имел все правл диктовать свои условия. Похоже, Церр первым решил пойти ва-банк. Но и у Другоевича оставалась козырная карта.

— Я вынужден повторяться до тех пор, пока меня не поймут. Кроме изложенного выше, сближение с бакеном дает нам дополнительные шансы…

— Какие?

— Если бакенщик сумеет остановить мешающий нам второй двигатель, я рискну запустить первый и третий. Тогда мы выгадываем двое суток, выйдя навстречу кораблю, на котором есть госпиталь и настоящий врач.

— Я тоже настоящий врач, — буркнул Церр, но его уже никто не слушал.

— Как может бакенщик остановить двигатель? — поинтересовался Бентхауз.

— Самым примитивным способом — перекрыть плазмопровод.

— То есть как это перекрыть? Там что, вентиль?

— Кувалдой, — неожиданно раздался насмешливый г олос Ларри Ларка. — Обыкновенной кувалдой.

Все уставились на него. Неясно было — слышал ли он разговор с самого начала, в состоянии ли принять в нем участие.

— Другоевич прав, — подтвердил Ларри Ларк. — Это оптимальный вариант. — И снова закрыл глаза, может быть, заснул или впал в забытье.

Бентхауз сильно потер лоб ладонями.

— А почему мы своими силами не можем перекрыть плазмопровод? Что, у нас нет кувалды?

Мелин хихикнул. Однако Другоевич вынужден был и это объяснить.

— По двум причинам. Во-первых, дверь наружного люка заклинило из-за деформации корпуса. Мы в состоянии выломать ее, но это значит, всем придется немедленно покинуть судно. Бакеншик же сможет открыть ее с помощью обыкновенной лебедки. Во-вторых, в том месте, где есть шанс перекрыть плазмопровод, а именно — в двигательной камере, радиация такова, что нечего и соваться туда в наших легких скафандрах. У бакенщика же имеется стационарный скафандр.

— А в стационарном можно туда сэваться, это точно? — спросил Бентхауз.

— Надеюсь, — не очень-то уверенно ответил Другоевич. — Сам двигатель целехонек. Впрочем, попробую замерить уровень радиации в этом пекле.

Когда Другоевич вышел, Мелин взял разговор в свои руки Стажеру нравилось выказывать себя бывалым космонавтом.

— В поврежденной камере может быть все что угоднo. Вплоть до утечки плазмы. А коли так, стационарный скафандр тоже не пустит.

— Как это не пустит? — явно подыгрывая новичку, изумился Бентхауз.

— У стационарного ограничитель. Вообще стационарный скафандр — это целая мастерская, надетая на человека. Нечто вроде одноместной космической лодки. И есть на нем такая штука — ограничитель радиации. То есть он сначала предупреждает, что, дескать, в этой зоне находиться опасно, а потом попросту дает задний ход — независимо от воли хозяина. Адски строгий механизм.

— Интересно-о-о, — протянул Бентхауз.

— Мелин отлично освоил технику, — не то с гордостью, не то с иронией проговорил, не открывая глаз, Ларри Ларк.

Вошел Друтоевич, сообщил, ни к кому персонально не обращаясь:

— Превышает допустимую. Почти вдвое превышает.

— Вот видите! — Церр даже вскочил от возбуждения. — Значит, двигаться к бакену бессмысленно.

— Почему же, — возразил Мелин. — Если бакенщик ничего не придумает с плазмопроводом, по крайней мере, откупорит нас и вытащит из этой центрифуги.

— Как я понимаю, многое зависит от бакенщика, — усмехнулся Бентхауз. Кстати, кто там бакенщик?

— Ничего от бакенщика не зависит! — рубанул Другоевич. — Имеется строжайшая инструкция, запрещающая превышать допустимый уровень радиации при работе в скафандре.

— Бортинженер отлично знает инструкции, — опять вклинился в разговор Ларри Ларк. Было похоже — он окончательно пришел в себя.

— А фамилия его… где-то ведь я записывал…

— Можете не трудиться, — остановил его Церр. — Бакенщика c 344-го зовут Руно Гай.

— Вы его знаете? — удивился Другоевич.

А Мелин воскликнул: — Уж не тот ли самый Руно Гай?!

— Да, тот самый. К сожалению, очень хорошо знаю. Поэтому и возражал против вашего предложения. Это авантюрист, не гнушающийся ничем, чтобы прославиться, способный на любой шаг, лишь бы…

— На бакенах не работают авантюристы, — четко, каждое слово по отдельности, проговорил Ларри Ларк.

Бентхауз расплылся в улыбке:

— По-моему, все идет прекрасно, коллега Церр. Лично я обожаю авантюристов, нарушающих инструкции и не боящихся ничего и никого на свете. Больше того, без авантюриста мы пропали. Предлагаю дать еще один SOS: «Срочно требуется авантюрист!»

Вопреки всякой логике Церр пошел на попятную:

— А ведь, пожалуй, верно. Что-то в этом есть. Какой-то шанс. Только вы ему не говорите про меня, Другоевич.

Несколько прямолинейный, воспитанный на кодексе космической чести, Другоевич вспылил:

— Что вы на борту «Профессора Толчинского», он уже знает. И узнает уровень, радиации, будьте покойны. Я ничего не собираюсь скрывать.

Церр огорченно опустился на пол.

— Если он знает, что я на борту, лучше не рисковать. Вы даже не представляете, что это за человек. А на меня он давно точит зуб…

— Судно берет курс на 344-й бакен, — подвел черту Другоевич и вышел из салона, плотно прикрыв дверь.

Дискуссию следовало считать оконченной.

— А что это за человек, Церр? Вы мне о нем никогда не рассказывали.

— Я вам много о чем не успел рассказать, Бент.

— Так расскажите, у нас есть время. Как-никак трое суток. Без малого тысяча и одна ночь.

— Начать с того, — заговорил Церр, и глаза его колюче уставились на слушателей из-под нависших бровей, — что этот тип психически ненормален. Нет, нет, речь идет не о заболевании, скорее о патологическом развитии личности. В то время, когда мы делаем все возможное, чтобы избежать опасности для жизни человека, свести ее к минимуму, — в этом, собственно, одна из целей цивилизации, — Руно Гай без опасностей жить не может и ухитряется искусственно создавать их всюду, где бы ни появился. Жонглирование жизнью, все равно — своей или чужой, стало для него потребностью. Оно ему нервы щекочет, повышает тонус, создает иллюзию самоутверждения. В старину, чтобы вызвать подобный эффект, отравляли себя алкоголем… На Марсе мне рассказывал один товарищ, Никандр Савин, что его и на бакен-то удалось столкнуть, только наобещав разных разностей: напряженная трасса, ненадежность автоматики, вероятные ЧП… Да к тому же грозный «Золотой петушок».

— Но ведь «Золотой петушок» и в самом деле… — вставил Мелин.

— Петушится, — усмехнулся Бентхауз.

Нетерпеливым движением руки Церр отмел всякие возражения.

— А что он до этого вытворил, вы, наверное, слышали. Даже газеты, в общем-то весьма благосклонно относящиеся к так называемым «подвигам», осудили его за ухарство и безрассудство. Этот самый Руно Гай отправлял в систему Юпитера товарную ракету со взрывчаткой, и что-то заело в тсиливном канале, так он вместо того, чтобы отложить старт, проверить, исправить, сам влез в автомат и махнул к Юпитеру. Полная ракета взрывчатки, неисправный клапан — и человек на борту. Представляете, какой поднялся переполох? Весь Марс три ночи не спал…

— Но ведь все кончилось благополучно? — подмигнул Мелину Бентхауз.

— Не в этом дело. Дело в пристрастии к риску, ненужному, неоправданному риску.

— Я, кажется, слышал про этот случай, — опять вклинился Мелин. Взрывчатка-то нужна была срочно. Там люди сидели на пути лавины, целая исследовательская станция. И газеты как будто бы даже хвалили Гая. В свое время я много читал о нем…

Церр отмахнулся, как от мухи.

— Детали! Или вот вам еще. Когда на Венере началось извержение вулкана Жерло, этого огненного колосса, — помните, шумная дискуссия была? — наш молодец, ни у кого не спросившись, без подстраховки, на обычном исследовательском катере, еще с двумя такими же авантюристами на три километра опустился в кратер. Туда, в раскаленную трубу, в кромешный ад. И в решающий момент реактивная тяга едва не отказала…

— Но ведь не отказала? — подмигнул Мелин.

— Да-а, смельчак, — задумчиво протянул Бентхауз. Хотел бы я с ним познакомиться.

— Познакомитесь, Бент. Однако радоваться абсолютно нечему, уверяю вас. Для «Толчинского» было бы куда приятнее не попадать в ситуацию, чреватую знакомством с этим «героем», — непременно доведет до беды. Подобных историй я мог бы рассказать не меньше десятка.

— Но вы-то знаете его, Церр? Лично?

— Лучше бы я его не знал! — в порыве искреннего чувства воскликнул Церр.

На минуту воцарилась тишина. Мелин потер перевязанное плечо, поморщился и поудобнее устроился на упругой панели под креслом, привинченным к бывшему, полу, а ныне стене. Ларри Ларк открыл глаза, оценил обстановку — и снова как бы исчез для присутствующих.

— Это произошло в Якутии, возле Полярного Круга, на речке Муоннях. Я заведовал там рыборазводней станцией, и нам за два десятка лет напряженного труда удалось вывести перспективнейшую породу пресноводной рыбы. Может быть, слышали, «церроус хандзеен», «рукотворная Церра»? Собственно, даже не вывести — создать заново, из ниве чего, как господь бог. Бесподобная, скажу я вам, получилась рыбка. И двадцать лет, лучшие годы жизни, день за днем… Вместе со мною работала и моя единственная дочь Анита, тоже ихтиолог, А выше по реке стоял заводик по производству БТ, универсального растворителя для чистки топливопроводов в химических ракетах. Теперь этот яд уже не выпускают, отпала в нем нужда. Так себе заводик, небольшой устаревший полуавтомат, но подчинялся Совету Космофлота. Руно Гай служил там сменным инженером, добился такой чести за очередной «подвиг», не помню уж, за что именно. Жили мы в одном отеле в Жиганске, на работу летали в гравио, там рукой подать, каких-нибудь двести километров.

И я даже не то чтобы сдружился, но вынужден был водить компанию с этим типом, хотя он мне с самого начала был антипатичен. Все-таки соседи. Да и дочка моя Анита, подружилась с его женой Норой Обаятельная, знаете ли, женщина — Нора Гай Умная, добрая, принципиальная, не муженьку чета, А когда женшины становятся подругами, тут уж, сами понимаете, начинается хождение в гости, совместные прогулки и прочие старомодные проявления взаимных симпатий. Так что я этого Руно как облупленного знаю.

Вообще, сменный инженер на заводе — все равно что дублирующее контрольное устройство, случись что — любой мальчишка справится, А этот супермен с его показушным геройством не справился. И бед натворил. Раз в жизни выпал ему случай, когда действительно требовалось проявить… даже не геройство — обычную выдержку, самообладание, хладнокровие. Увы, он оказался на это не способен.

Не знаю уж почему, взорвался у него там бак с этим ядом БТ. Ну, оповестил бы округу как положено, вызвал рембригаду, поднял тревогу, наконец, и все уладилось бы.

Так нет, едва взорвался бак, тут и почуял его нос милый сердцу запах опасности, и помчался Руно Гай сломя ГОЛОВУ никому не нужные подвиги совершать. С пожарной лопатой против потока ядовитой жидкости, И подвига не совершил, и сам едва не растворился в этом универсальном растворителе. Да лучше бы уж растворился, чтобы в будущем людям жизнь не отравлял. Но нет, остался жив, откачали. А вог рыбок мне всех потравил, всех до единой сплавил в реку поток яда. Представляете — двадцать лет жизни! Меня как раз на станции не было, одна Анита. А тут запоздалое оповещение: вот-вот достигнет БТ наших садков. Она, Анита, плавала у меня превосходно… ее даже Русалочкой прозвали. Бросилась в реку, чтобы спасти хоть несколько племенных экземпляров… и все. Уже не выплыла. Не уснела. Девочка моя…

Церр отвернулся, сгорбился еще больше и заплакал. Некрасиво, по-стариковски.

Мелин и Бентхауз подавленно молчали. Только сейчас до конца понял Бентхауз, откуда у его товарища такой скверный характер. Понял — и пожалел о постоянных своих шуточках.

Церр быстро взял себя в руки, высморкался и закончил твердым голосом:

— Суд, как водится, вынес ему порицание, по сути, оправдал. Наш гуманный суд, который не карает за ошибки, непредвиденно вызвавшие тяжелые последствия. И это тем более странно, если учитывать, что суд — страж социальной морали, а в основе морали коммунистического общества лежит, как я понимаю, благополучие. Обшественное и личное благополучие, то есть справедливость в распределении благ и безопасность. Не так ли? Короче говоря, «герою» вынесли порицание и отправили на Марс рядовым диспетчером грузоперевозок. Что называется, щуку бросили в реку. Ничему ведь это его не научило. Там-то, на Марсе, и залез он в ракету со взрывчаткой. И все же справедливость восторжествовала. Хоть частично, да восторжествовала. Его жена, Нора, эта умная и самостоятельная женщина… она сама его покарала. Уже пять лет, как Нора Гай не жена Руно Гаю. А ведь он любил ее, надо отдать ему должное, как только может любить подобный сумасброд. Необыкновенная женщина! У Аниты было чутье на хороших людей…

Уже вторые сутки Руно Гай сидел без малого на одном кофе и все-таки никогда еще не чувствовал тебя таким тупым, ограниченным, бездарным. Голова оставалась пустой.

Вот уж ситуация — как в волшебной сказке: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»! И все же за двадцать шесть часов, оставшихся до прибытия судна, он обязан чтонибудь придумать. Прорвать заколдованный крут. Перепрыгнуть через себя. Как?

Единственное, что он мог сделать, — забрать пострадавших на бакен, но тогда судно теряло трое суток, трое драгоценных суток, лучше бы уж оно сразу двинулось потихоньку навстречу спасателю. Однако на «Толчинском» приняли решение идти к бакену, стало быть, рассчитывали на что-то большее, чем твердый пол под ногами. И правильно рассчитывали: когда жизнь человека в опасности, любой служащий Космофлота обязан сделать все возможное…

«Нет, выход должен быть! — твердил Руно, забыв и думать о том, что бакен раскачивается под его тяжестью. — Существует же он объективно, этот выход, остается лишь найти его. Только надо мыслить широко, раскованно, смело. Как в старинной песне — «смелого пуля боится, смелого штык не берет». — Он резко остановился в углу операционного отсека, лицом к стене. — А что же такое штык? Спортивный снаряд? Или утварь какая-то? Забыл, Ну и черт с ним, со штыком, не до него…»

Мысленно он вернулся к радиограмме Другоевича. Ему вдруг показалось, что он упустил нечто хотя и второстепенное, но существенное, за что можно зацепиться. Из технических деталей? Из описания аварии? Едва ли. Тогда что же?

«Золотой петушок»? Метеоритная ловушка? Тяжело раненный капитан? Ларри Ларк… Руно хорошо знал это имя. «Неистовый Ларри» — так звали его в те времена, когда Руно Гай зеленым юнцом пришел на Космофлот. Решительный, безрассудно смелый, не признающий никаких «нет». Такие, как Ларк, торили дороги в Ближнем Космосе, определяли и наносили на звездную карту орбиты метеоригных потоков, годами дрейфовали внутри различных «Петушков» и «Рыбок» на обычных, без метеоритной защиты, судах. Потом он принимал участие в установке системы бакенов, испытывал первые корабли с защитной оболочкой, ходил к Плутону. А теперь вот, чтобы только остаться в космосе, согласился водить обыкновенную телегу. Да, человек достойный. И все-таки зацепка не здесь. Где же?

Руно до последнего слова помнил текст всех радиограмм. Но, может быть, интонация? Он включил запись, и в отсеке зазвучал голос Другоевича спокойный, подчеркнуто бесстрастный. Однако в одном месте эта бесстрастность дала трещинку. Крошечную, почти незаметную, но Руно сумел уловить ее своим обостренным чутьем: «На борту два пассажира, возвращающиеся со станции «Титан-4», — океанолог Церр и геолог Бентхауз». Кто-то из них двоих был не по душе неведомому Другоевичу. Но кто?

«Разумеется, Церр!» — не рассуждая выбрал Руно. Само слово звучало враждебно его слуху, любой человек с этой фамилией невольно вызывал неприязнь. «Еще один Церр на моем пути», — успел подумать он, прежде чем понял, что это не другой, это тот самый Церр! Так вот оно что! Правда, у того была абсолютно земная профессия — ихтиолог, а этот назван океанологом. Потому-то Руно поначалу и не обратил внимания на столь незначительную «деталь». Но это он, без сомнения, он! Значит, ситуация меняется?

По идее, ничего не менялось. И. все-таки менялось все.

Ситуация стала «личной». Церр! Это был единственный на свете человек, к которому Руно испытывал неодолимую антипатию. Человек, порочивший его всюду, где только мог.

Мелкий, жестокий и трусливый, вообще недостойный зваться человеком. А главное, из-за этого Церра он потерял Нору. И с таким человеком столкнула его судьба в решающий момент!

Вмиг вспомнил Руно все, что старался забыть вот уже пять лет. Память безжалостно вернула его туда, на речку Муоннях, в ту грозовую ночь…

Гроза разразилась такая, каких он в жизни не видывал па Земле. Это было нечто космическое, венерианское — разнузданное буйство циклопических вышних сил! Нечто путающее, подавляющее, заставляющее вновь почувствовать себя первозданным человеком в звериной шкуре и с дубинкой в руках: ты один, маленький и беспомощный, а против тебя весь мир, и вот-вот обрушится на тебя небесная твердь!

Он сидел за пультом, перед ним фиолетово плавилась массивная стеклянная стена. От ударов грома здание подскакивало и мелко дрожало. До конца смены оставалось немногим более получаса, когда его ослепила яростная вспышка молнии. Одновременно за спиной раздался треск.

Это было не похоже ни на гром, ни на взрыв, ни на что другое. Будто кто-то огромный одним махом распластал лоскут ткани величиной с полнеба.

Спокойно, тем же ровным голосом, каким передавал SOS Другоевич, он сообщил об аварии в Жиганск. Подумал несколько секунд, сменил на всякий случай диапазон и сдублировал оповещение, добавив на этот раз, что уточнит положение дел и снова свяжется с Жигакком, Рассчитывать на скорую подмогу не следовало: все равно аварийная команда не прилетит, пока не утихнет гроза.

Руно был уверен, что повреждена одна из емкостей для хранения БТ, — ему показалось, взрыв раздался со стороны емкостей, да и характер звука говорил о том же. Едва передав оповещение, он повернулся в кресле к щиту коммуникаций, чтобы выяснить, не показывает ли автоматика утечки. Тут опять полыхнула молния, и свет погас. Вероятно, где-то перебило линию электропередачи. Пульт управления заводом погрузился во тьму, и Руно остался один, совсем один в стеклянном, пылающем снаружи ящике. Без помощников думающих, считающих, управляющих производственными процессами, загружающих сырье, контролирующих температуру, давление, химический состав, запускающих и останавливающих агрегаты, устраняющих неполадки и сообщающих обо всем этом на пульт. Неуютно же почувствовал он себя, оставшись один на один с заводом.

Как без рук и без глаз. Но раздумывать было некогда.

В полной темноте кое-как влез он в аварийный комбинезон, натянул защитную маску и выскочил на территорию.

Теперь молнии помогали ему, то и дело пронизывая ночной мрак. Запыхавшись, он бежал мимо шеренги исполинских, с двадцатиэтажное здание, зеркальных бидонов, по которым ветвились фиолетовые зигзаги и металась человеческая фигурка. Уже возле пятого или шестого резервуара он понял, что пробило одну из следующих емкостей: густая тяжелая жидкость. медлительным ручейком ползла возле труб. За шиворот Руно точно льдинку опустили жидкость проест незащищенные сверху керамической броней трубы, внутреннее давление разорвет их, и тогда не одна, а все двенадцать емкостей дадут течь. Ядовитый ручеек превра. тится в реку… Значит, заводу конец. И не только заводу.

Пострадает вся округа: леса, поселки, водохранилище, дикие звери, птицы и рыбы. Среди беспокойного роя мысленно мелькнуло и это: юркие серебристые мальки Аниты… Решение пришло мгновенно: надо отвести от трубопровода этот клейкий ручеек, отвести в овражек, выкопать пять метров канавки, только и всего. А уж аварийщики потом. займутся овражком и всем остальным.

С трудом отыскал он среди пожарного инвентаря тяжелую бутафорскую лопату и принялся ожесточенно копать.

Через пять минут маска запотела. Через десять Руно начал задыхаться. Он знал, что БТ испаряется, что ядовитые пары очень скоро пропитают защитные фильтры маски, но ему оставалось совсем немного… полтора метра… метр, полметра…

Вместе с грунтом лопата швыряла уже липкую и вязкую жидкость, устремившуюся в новое русло. Лопата, конечно, пропала. Но не так уж плохо, если список потерь ограничится одной лопатой. Еще немного, совсем немного…

Гроза начала утихать, вот-вот прилетят ребята из аваркйной команды, перекроют сток из овражка в реку, А не ус. пеют — тоже не беда: несколько обезвреживающих бомб в реку, районное оповещение, и люди сумеют принять меры.

Главное, докопать, пока не отказала маска. Ну, еще малость…

Ему хотелось пить, нестерпимо хотелось пить. В горле, в груди першило. На столике возле пульта остался сифон с холодной водой. «Пусть тут ребята возятся, — решил Руно, — а-я буду пить, пить. Потом вызову Жиганск, попрошу дать районное оповещение. Вызову Церра — убирайте-ка на всякий случай свои садки в закрытый водоем. И уж после всего вызову Нору. Как там Нора, верно, волнуется? Уж не напутала ли ее гроза? А вдруг она прилетит вместе с аварийщиками? Вот было бы здорово…».

Еще три движения лопатой… Еще два… Руно почувствовал, что теряет сознание. Ну, еще одно! Только одно движение! Без него все проделанное теряет смысл. Да возьми же себя в руки, черт возьми!..

Когда прибежал сменщик, Руно лежал на кучке смешанной с БТ земли, крепко стиснув в руках лопату, а мимо катилась в овраг тугая струя ядовитой жидкости. Сменщик сразу же отволок его подальше от потока, сорвал маску, начал делать искусственное дыхание. Пульс появился, но в сознание пострадавший не приходил. Требовалось срочное вмешательство врача.

К счастью, сменщик успел вовремя. Задержи его гроза не на десять, а на пятнадцать минут, было бы поздно. Прилетев, он, к изумлению своему, не обнаружил Руно за пультом. На территорию дежурные инженеры выходили редко, поэтому сменщик, заподозрив неладное, включил запись переговоров. Его удивило, что аварийщики еще не прибыли — времени было предостаточно. Впрочем, успокоил он себя, сегодня у них дел по горло, только что восстановили подачу энергии. Бросившись на подмогу Руно, он застал его бездыханным у потока БТ. Полчаса ушло на оказание первой помощи. Когда сменщик связался наконец с медпунктом, дежурный врач вспылил: «Почему не дали оповещение?» — «Оповещение дали, — заверил сменщик, — а почему вы его прошляпили, вам лучше знать». И лишь через два часа, когда врач сделал свое дело, удалось выяснить, что аварийное оповещение действительно не было принято в Жиганске: грозовой разряд повредил аппаратуру. Таким образом, и районное оповещение ушло в эфир только утром. На рыборазводней станции его приняла Анита.

Ах, Анита, Анита, маленькая русалочка! Она не задумываясь бросилась в реку, чтобы спасти своих рыбок.

Этого Руно не мог себе простить — она стояла перед ним как вечный укор Живая, смеющаяся, отчаянная Анита.

Кокетливый восемнадцатилетний ребенок. Милое, доверчивое, обаятельнейшее создание. Уже не девчонка, но еще не женщина. Руно не был ни в чем виноват, сам едва не погиб — и все-таки вина камнем лежала на сердце. Уж ктокто, а она поняла бы его. Она сама была такая. И все же…

Однажды зимой, во время ледостава, он разыграл Аниту.

На спор с кем-то взялся выкупаться среди льдин, заплыл довольно далеко — и вдруг увидел на берегу ее. В пушистой шапочке, в белом электросвитере, совсем девчонка. Он закричал: «Тону!» — и давай нырять, махать руками, пускать пузыря. Ни секунды не мешкая, она сбросила сапожки и с разбега метнулась под льдины. С ума сойти, как он перепугался: ребенок же, а тут льдины прут! И как потом отчитала его за эту выходку Нора!

А через несколько дней Анита, отчаянно глядя в глаза, спросила, точно под лед нырнула: «Руно, если бы на свете не было Норы, вы смогли бы полюбить меня?» Она сама была такая, Анита, она поняла бы его. А вот папаша Церр нечто противоположное. И почему это не раскусила его Нора? Просто удивительно, каким доверчивым может оказаться человек. И каким низким может оказаться другой человек, в общем-то отнюдь не глупый. Будто вся его желчь, выплеснутая на Руно, способна хоть на секунду оживить Аниту!..

«А теперь ты и сам попал в переплет, Церр. И, судя по всему, надеешься на Руно Гая. Ясное дело, «Толчинский взял курс на бакен с согласия врача, без Церра Другоевич не мог принять решение. И опять, что бы я ни сделал ты будешь до конца своих дней хулить меня. Что за напасть, хоть зубри инструкции, чтобы ни на шаг от них не отклониться.

Хоть садись и сиди сложа руки, чтобы меньше потом досталось тумаков. Верное слово, так и сделал бы, коли б не Ларри-Ларк! Но ведь там и другие, — напомнил себе Руно Гай. — Ну что ж, не было бы Ларри Ларка — спасал бы остальных. А если бы там был один Церр? — безжалостно спросил он себя. И честно признался, вздохнув:-Ничего не поделаешь, спасал бы и Церра. Но откуда у человека столько желчи? И какой желчи! БТ по сравнению с ней простокваша».

Легким шагом шла Нора по охотничьей тропе. Тропа петляла, огибая замшелые валуны, колодины, встававшие на пути сосны. Под ногами мягко пружинила подушка из мха и желтых сосновых игл, на которых так приятно скользили подошвы. Она останавливалась, рассматривала то багровый лист рябины, то выводок поздних рыжиков, то серебристую узорчатую паутинку, прислушивалась к отдаленному перестуку дятлов, к шуму ветра в вершинах сосен — и все старалась сосредоточить на чем-то внимание, увлечься чем-то, как всегда увлекалась раньше в этом диком лесу, когда они гуляли здесь вместе с Руно, — и забыть обо всем. И она как будто бы увлекалась листом, дятлом, паутинкой, но вдруг снова ловила себя на том, что торопливо шагает, почти бежит по траве. Куда? Зачем? Она не любила в себе эту привычку — вечно куда-то спешить, бежать, лететь. Но теперь уже поздно перевоспитываться. А может, оно и к лучшему.

Во всяком случае, совсем не плохо промчаться на рассвете этой знакомой и уже забытой тропой. Даже если голова занята другим. Сегодня бросок через тайгу как раз отвечал ее тревожному внутреннему состоянию. Впервые за последние годы ей некуда было спешить, некуда бежать. Разве что от себя бежать.

Она вышла на косогор — и дали распахнулись перед нею.

Сонная, подернутая тончайшей дымкой гладь водохранилища. Сосновый бор под горой Два стеклянных купола гостиницы- один на берегу, другой, перевернутый, в воде. А вдали, несколькими километрами дальше, уходящая в небо башня Жига иска.

Нора сбежала с горы, пересекла молодой березничек и по каменистой тропке спустилась к берегу Лены.

Вот так же спустились они к реке вместе с Анитой. Снег слепил глаза, скользил под ногами. Анита убежала вперед, исчезла среди закуржавевших кустов, а когда Нора догнала fee, девочка, ни слова не говоря, бросилась в воду. Там, среди льдин, истошно орал и махал руками Руно. Поодаль стояли и ухмылялись его приятели-лесорубы. Нора сразу поняла, что он дурачится. А Анига… бедная доверчивая девочка…

Да, вот эти кусты. Здесь она стояла тогда, там «тонул» Руно. И опять всколыхнулось, взбурлило в ней все, что она тщательно старалась забыть эти пять лет, забыть и не тревожить в памяти, — всколыхнулось и встало перед глазами.

Черные искусанные губы, почерневшее от удушья лицо Руно, когда его привезли с завода… Песчаная отмель возле рыборазводной станции, заваленная почерневшей, точно обугленной, рыбой… И маленький гроб — все, что осталось от Аниты. Ее так и не показали никому, даже отцу.

Трое суток Руно не приходил в себя, почти три месяца пролежал в специализированном госпитале в Швейцарии.

Еще повезло, что сменщик успел буквально вырвать его из когтей смерти. Седенький ирач в Давосе сказал: «Все решила одна минута».

«Если бы Руно в тот момент думал не только о заводе, а о возможных последствиях распространения яда… или хотя бы о себе, о собственной жизни! Но он не был бы тогда Руно Гаем. Тем Руно Гаем, которого я любила… И все еще люблю», — поправила себя Нора.

«Если бы Церр держал своих племенных рыбин и хотя бы часть мальков в закрытом бассейне, как это у них полагается! А он спешил вырастить их к открытию Всемирной выставки. Славы захотелось, признания, награды за многолетний труд Иначе он не был бы Церром.

Или если бы Анита вспомнила о грозящей опасности, о своей молодой жизни! Но нет, и она не была бы тогда Русалочкой.

Бедная девочка, даже полюбить не успела. Какой красивый, непохожий на других, неповторимый человек! Она была совсем особенная. Мне. Руно, всем остальным мир представляется таким, каков он есть. А она жила в ином миреярче, свежее, бесшабашнее. Вообще, сколько людей — столько и миров. Человек подобен Вселенной. И когда гибнет человек, гибнет целая Вселенная. Это ужасно, это непоправимо — уничтожить целый мир. Юный, веселый, доверчивый мир Аниты. Это невозможно простить. Но почему так тревожно на сердце?!» Первое время у нее все перепуталось: больной Руно, смерть Аниты, рыбины на пляже, купание среди льдин, убитый горем Церр… И ей почему-то казалось, что маленький гриб — следствие этой глупой шутки Руно, этого купания.

Она понимала, все понимала, однако впечатление сохранилоcь. Впечатление ложное; но, может быть, именно в нём истина? Логика жизни, логика характеров?

Церр прав: в обществе, где человек, его благополучие, его счастье главная цель всех усилий многих людей, никому не позволено рисковать ни своей, йи тем более-чужой жизнью. Пусть бы уж лучше взлетел на воздух — этот завод-Руно должен был вызывать аварийную команду до техпор, пока самолеты не обезвредили бы действие БТ по всей округе. Завод можно восстановить, а человека… Человек неповторим. Нельзя рисковать человеческими жизнями.

А он… А Руно всю жизнь твердил о праве на самопожертвование, на риск. Он был убежден: без риска жизнь потеряет смысл.