ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ

Пока еще мимо станции Оя не грохочут поезда. Разве что раза два-три на день пропыхтит товарняк с грузами для Трассы — заранее сшитыми звеньями пути, стальными конструкциями мостов, железобетоном для жилищного строительства. Из пассажирских проползает один, в семь тридцать, привозит хлеб, газеты, командировочных, загружается дневной сменой — и дальше. Трасса ушла на восток, а вместе с нею откатилась ярость, азарт и высокое напряжение стройки, постоянная толчея молодежи и несмолкающие песни. А заодно и комитет комсомола откочевал в гущу событий, где ему и надлежит быть. В перспективе Ое уготована судьба заметной станции, поэтому здесь понастроено всего в достатке — три улицы щитовых домов, двухэтажная школа, клуб, столовая и магазин. Но в» те горячие времена все равно было предельно тесно. А теперь предельно просторно: станция с ее путями и горками существует пока только на бумаге, вот и возят сюда людей ночевать аж с Перевала, за девяносто километров. Так что тишина царит на станции Оя, особенно днем. И ничего интересного, единственная достопримечательность — маленький музей. В него-то я и забрел в ожидании открытия столовой.

Музей как музей. Красное знамя министерства. Рапорт. Серебряный костыль. Вымпел от друзей из ГДР. Новый сборник Евгения Евтушенко с автографом автора. Любительские фотографии: палатки, костры, гитары. Значок, побывавший в космосе и подаренный космонавтом Севастьяновым. Номер газеты: «Поезд прибыл на станцию Оя!» И вдруг…

Не помню уж, что прежде зацепило мое внимание: палочка с зарубками или расписка. Обыкновенный тальниковый прут, на нем зарубки перочинным ножом, если сосчитать — двенадцать. Листок бумаги в клетку.

Ниже начальственная резолюция: «Подтверждаю». И подпись — то ли Куликов, то ли Кулемин, то ли Кулибин.

Согласитесь, такое не в каждом музее встретишь: «Тринадцатого дня не было»! И в доказательство — прутик с зарубками. Согласитесь, мимо такого ни один журналист не пройдет. Я заинтересовался, даже обернулся было в поисках экскурсовода. И лишь потом обнаружил фотографию: одиннадцать парней и девушка, весело глядящие в объектив. Неизбежная гитара. Кувалда. Топор, воткнутый в бревно. На девушке очки. У одного из парней прутик в руке, возможно, тот самый. У другого — письмо или телеграмма. Да, сфотографировались они, похоже, на свежем настиле автодорожного моста: в нижней трети фотографии пустота. Вот и все.

Я загорелся и принялся чуть ли не каждого встречного расспрашивать о прутике с зарубками и о тринадцатом дне, которого не было. Конечно, никто ничего толком не знал, точнее, все все знали — и окончательно меня запутали. Еще бы, произошло это давным-давно, почти два года назад, участники этого казусного случая переместились бог знает как далеко на восток, да и случай оказался из тех, что сами собой обрастают невероятнейшими подробностями и превращаются в легенды. Может, и этот когда-нибудь станет легендой из времен первых дней Трассы. Но пока я представляю его в натуральном и вполне документальном виде: факты, как говорится, проверены, свидетели установлены. Главная свидетельница, на мой взгляд, особа серьезная и вполне надежная — заведующая детяслями в Ое, — как она сама разъяснила, обладательница самой дефицитной на Трассе профессии. Впрочем, некоторый налет фантастичности остался, но от него уж никуда не денешься, в нем-то и соль предлагаемой истории.

А началось все, как водится, с пустяка. Илью вызвал начальник СМП Деев и объявил:

— Кулибин, тебе задание чрезвычайной важности. Ровно за двенадцать дней поставить мост на реке Оя. Кровь из носу. Вот чертежи. Готовься, завтра утром в десант.

— На какой речке, на какой? — переспросил Илья.

— Оя. Сорок седьмой километр. За двое суток, надеюсь, доползешь? Лес там уже лежит, осенью бригаду лесорубов высаживали с вертолета. Мостик так себе, не проблема. Проблема в другом — ровно двенадцать дней. Первого августа туда придет Трасса. В лице мощного автопоезда. Бросок Усть-Борск — Перевал. А в первой декаде августа синоптики затяжные дожди обещают. Сам знаешь, во что превратится тайга.

— Знаю. В трясину…

Это были первые шаги Трассы, тот знаменательный момент, когда работы переносятся с карты на местность. Через не хоженные доселе дебри пунктиром будущей железной дороги отправлялся автопоезд — бульдозеры, тягачи, экскаваторы, автомобили с грузом, — чтобы оседлать Перевал и положить начало автодороге, без которой немыслимо сооружение Трассы. А сама автодорога, естественно, нуждалась в мостах через десяток лежащих на ее пути таежных речек. Одну из них и предстояло обуздать бригаде.

— Так что не подведи, Кулибин. К первому августа. Не дойдет автопоезд до цели — не возьмем Перевал. Тогда уж только по морозу. А мне секир-башка гарантирована.

— Понял. Будет сделано, — ответил Илья, разглядывая чертежи.

Такой уж он человек, из шкуры вылезет, а сделает, и повторять ему не надо. Однако начальник СМП для верности повторил еще раз все с самого начала. Естественно, Илья завелся.

— Да что ты заладил! Первое августа, первое августа… Делать там нечего до первого августа. Честно! Пять дней еще загорать будем. Да рыбку дергать от безделья. Или ты мою братву не знаешь? На спор, куль рыбки навялим? Честно!

Начальник СМП Деев ошарашенно примолк. Он знал Илью как парня делового и такой пассаж услышал от него впервые. К тому же оба понимали: мостик через Ою хотя и не шедевр строительной техники, а повкалывать придется — культурным досугом и не пахнет. Конечно, в конце концов они договорились бы, мужчины и не такие проблемы решают. На беду, при разговоре присутствовала Юлька. И, услышав про куль вяленой рыбки, дернула Илью за рукав:

— Плюнь, Илюша!

Илья посмотрел на нее, на Деева, сообразил, что сморозил ерунду, но плевать в помещении не стал, машинально повторил: «Так, значит, к первому августа», — и вышел.

Юлька повисла на его руке.

— Плюнь, Илюша! Через левое плечо. Ну что тебе стоит? Ради меня, Илюша! Нельзя же с таким настроением начинать дело! — Хотя она говорила в шутейном тоне, Илья очень хорошо понял, каким индюком и фанфароном выглядел перед начальством. Коли уж обычно невозмутимая Юлька разволновалась: — Ну пожалуйста! Умоляю тебя, Илюшенька!

— Брось, Юлька… ну о чем речь? Что доброе, а то… такие пустяки… две русловые опоры… Честно, не узнаю тебя: передовая девушка — и предрассудки, суеверия, сглаз, чох и черный кот!

— Илья, плюнь! — уже всерьез потребовала Юлька.

Наехал принцип на принцип. А тут еще, как назло, распахнулось окно вагончика, и Деев в седьмой раз напомнил:

— Так учти, Кулибин, к первому августа! Кровь из носу! Запорешь — вся Трасса в тебя упрется.

— Тьфу! — плюнул раздосадованный Илья. Но это был совсем не тот спасительный плевок через левое плечо, о котором молила Юлька.

Разумеется, столь многообещающее начало не сулило ничего доброго.

Однако все складывалось как нельзя лучше.

За два дня отряд благополучно преодолел сорок семь километров таежного целика: топи, гари, чащобу, глубокие распадки, каменистые осыпи — и ни разу не остановился для ремонта.

На место прибыли под вечер. По первому впечатлению Оя показалась вовсе несерьезной речушкой. Прыгающий с камня на камень озорной ручей. Сплошной перекат, багрово бликующий в лучах закатного солнца. Самая глубинка — по пояс. Сколько таких безвестных речушек миновали они по пути! Неужто эта серьезнее?

Усатик немедля разделся, с ходу плюхнулся в «глубинку» и завопил:

— О, я тону!

Но Илья холодным взглядом, точно нивелиром, окинул широкое русловище, тут и там хранившее следы разгула мощных паводков, и сказал тоном, раз и навсегда отрезающим всякое легкомыслие по отношению к Ое, мосту и работе:

— Она еще заставит себя уважать, Оя. Сычев и Пирожков, со мной на рекогносцировку! Остальные в распоряжение Юльки — оборудовать табор. Завтра приступаем в семь ноль-ноль.

Видно, искупал свое прежнее легкомыслие.

Они ушли, Юлька осталась одна на берегу этой Ои, о которой прежде слышать не слышала, теперь же их пути пересеклись, и кто знает, может, в будущем она станет вспоминать Ою как самую счастливую пору юности. Юлька огляделась. На противоположном берегу штабелями громоздился лес, подготовленный для строительства моста, — откряжеванный, ошкуренный, даже, похоже, отсортированный. А дальше лежал как попало, накатом и вразброс — еще на добрый десяток мостов.

И вдруг она точно прозрела. На том берегу прямо перед нею начиналась просека — прообраз будущей Трассы. Не с неба же свалились штабеля, хоть небольшой участок, но все-таки именно Трассу рубили прошлогодние лесорубы.

Просека начиналась как поле, отвоеванное у тайги, разве что нераскорчеванное, нераспаханное, уходила вдаль, раздвигая плечами сосняки, и, суживаясь в перспективе, все настырнее вгрызалась в густую синь тайги, как бы рассекала ее надвое — первая борозда будущего в этом глухом краю. Стремительным клином стратегического наступления просека врезалась в двугорбую сопочку на горизонте и терялась в ней, точно уходила в грядущее, в двадцать первый век…

За спиной заурчали бульдозеры, и Юлька сбежала к воде умыться. Звонко прыгающие по камушкам ласковые струйки оказались ледяными.

Ребята оттягали к опушке леса три вагончика бригады и сгрудили их на симпатичной полянке, соорудили кострище, стол, брезентовый навес для поварихи, наготовили дров и натаскали воды. Пока допревала каша, Усатик бренчал на гитаре, развлекая «наших милых дам». Федя и Арканя за полчаса, кинув на паута, ухитрились изловить «для наших милых дам» полтора десятка серебристых рыбешек неизвестной породы, по определению самих рыбаков, «взрослых малявой». А перед ужином заявился Валька Сыч — верен же себе человек! — с неохватным ворохом огненных жарков. Юльке новый табор понравился: наконец-то она стала полноправной хозяйкой в отряде.

После ужина Илья притормозил гитару, достал блокнот и ознакомил бригаду с календарем строительства. Вечером третьего дня каждое звено предъявляет к сдаче береговую опору, шестого дня — русловую, восьмого — прогоны, десятого — настил. Одиннадцатый день — подходы, перила и недоделки. Двенадцатый — баня, бритье, стирка, он же резерв главного командования. Тринадцатый, то есть первое августа — встреча автопоезда, подписание акта, торжественный митинг и товарищеский банкет.

Звеньевые — Сычев и Пирожков — высказались в том смысле, что график реальный, но прохладцы не потерпит (Юлька вела протокол). Кроме того, Пирожков высказался в том смысле, что крутой левый берег куда как потруднее правого, кому он достанется, тот попадет в явно проигрышное положение — какое уж тут соревнование! Бригадир дал разъяснение: кидайте жребий, кому достанется левый, в то звено переходит он сам в качестве Ваньки на подхвате. Звеньевые единодушно согласились. Арканя по традиции высказался в том смысле, что работа предстоит ответственная и физически изнурительная, требующая соответствующего питания, что, в свою очередь, потребует от уважаемой поварихи известного мужества и напряжения всех сил. В ответном слове повариха заверила, что сделает все от нее зависящее, исходя из имеющегося наличия и реальных возможностей.

На этом официальная часть закончилась, и до двенадцати бригада горланила у костра старинные романсы «по заявкам наших милых дам», но Юлька не слушала, незаметно ускользнула в свой вагончик и тут же провалилась в сон, потому что к шести тридцати должна была обеспечить мостостроителей горячей, вкусной, сытной и калорийной пищей.

И застучали на берегу топоры — вразнобой, вперестук, наперегонки. А им подпевали, захлебываясь, пилы, поддакивали скороговоркой бульдозеры, подвизгивала лебедка. Кувалда стучала глухо, если по дереву, звонко, если по металлу. Дрель жужжала рассерженным шмелем. «И-о-али!» — доносило протяжный вскрик. Это Пирожков командовал: «Еще взяли!» Сыч не командовал, не умел, Илья тем более отродясь голоса не повышал.

Без десяти двенадцать строительная разноголосица обрывалась, и, Юлька накрывала на стол. Парни являлись уже умытые, взбудораженные, до крайнего допустимого предела голодные — и без лишних слов наваливались на еду. А Юлька стояла за их спинами, дородная, чинная, хлебосольная, и, сложа руки на груди, ревностно следила, как они едят, нравится ли, все ли в порядке, чтобы, упаси бог, не прозевать с добавкой, подкинуть хлеба, подлить чаю. Но все покуда шло благополучно, и на аппетит никто не жаловался, кроме Вальки Сыча, а Валька не в счет. Да по такой работке на свежем воздухе и черствый хлеб сойдет за домашние пельмени.

Однако Юлька, стряпуха уже со стажем, на один аппетит научилась не полагаться, не доводить до того рокового момента, когда все та же каша, которая и вчера, и позавчера, и десять дней назад была «пальчики оближешь», — и вдруг вместе с миской летит в изумленную физиономию поварихи. И она вдобавок к тому скромному запасу, который всегда имела сверх официальной накладной, облазила и обшарила округу в поисках дикорастущего подспорья к меню — вспомнила детство, когда каждое лето гостила у деда и бегала с деревенскими ребятишками в лес, принося вечером беремя черемши и дикого луку. Вот, и здесь в тенистой излучине реки нарвала она охапку духовитой сочной черемши — сколько могла унести, явно сверх реальных нужд. Думала еще борщевика прихватить и знала, что съедобным, что хорош в супе, да побоялась — то ли у него листья идут в ход, то ли молодые стебли, то ли корни. И на страх и риск вместо обычного супчика «макароны с тушенкой» сымпровизировала неведомый кулинарной науке «зеленый таежный борщ».

Как его хвалили, как поглощали, как тянулись за прибавкой! — впервые не хватило бака, и поварихе ложки хлебнуть не осталось. Но этот простительный количественный просчет настолько компенсировался обилием самых искренних и восторженных комплиментов, что непривычная к такому Юлька раскраснелась, расчувствовалась и до того похорошела, что даже Илья глянул на нее по-особому, а Сыч тот взгляд перехватил и еще больше помрачнел. Юлька же, разливая типовой вишневый кисель, подумала с затаенной гордостью, что профессию ей Трасса выбрала правильную: иной истинной красавице, где-нибудь в конторе сидящей, во всю жизнь не выпадает столько комплиментов, сколько самой невидной поварихе за один только удачно собранный супчик.

А когда перемыла посуду и вышла из вагончика, парни вместо обычного перекура как один примостились вокруг ее впрок припасенной черемши, дергали из мешка пучками, тыкали в миску с солью и смачно жевали, изредка пощипывая зачерствевший каравай. И от всего несметного запаса остались уже рожки да ножки.

— Еще не наелись, родименькие? — вырвалось у нее.

— Что ты; Юлька, сытые от пуза, — тяжко отдуваясь, за всех ответил Арканя. — Смак, не оторваться!

И умяли всю до перышка.

Это был ее триумф, ее «звездный час», если только мыслим таковой у поварихи, и Юлька не преминула этим особым часом воспользоваться — отправилась после обеда взглянуть, как идут дела на стройке, хотя Илья этого не любил.

Дела, судя по всему, шли в графике. Весь берег был устелен свежей щепой, обрубками и обрезками дерева, пахло рекой, сосновой смолой и скипидаром, оба береговых устоя уже стояли на законных своих местах, как два бруска свеженького сливочного масла, а у самой воды вздымались примерно десятым-двенадцатым венцом трудные русловые опоры, «быки», важнейшая и капризнейшая часть любого моста.

Ей, уже поднаторевшей в автодорожном мостостроении, бросилось в глаза, как по-разному делают одно и то же дело два звена, два берега. Если Пирожков, на этом берегу суетился и покрикивал, когда вздымали наверх здоровенное бревно, то на левом, где в компенсацию за «трудность» работал Илья, звеньевой Валька Сыч молча и азартно рубил угол, оседлавши ярус, а бревна наверх не подымали, а закатывали, благо берег был рядом. Легонько, точно макаронину, Ильи подталкивал бревно ножом бульдозера, и оно скользило по салазкам и мирно опускалось на уготованное ему место в срубе. Ох уж этот Илюха, механик-самоучка, не случайно прозванный Кулибиным, вечно он что-нибудь придумает!

Естественно, по случаю ее появления все оторвались от работы, посыпались шуточки и хохмочки, пришли в движение языки, а топоры и пилы примолкли, и она заметила, как нахмурился Илья и в мальчишечьей улыбке до ушей расплылся Валька Сыч.

— Вот уж голь на выдумки хитра, — похвалила Юлька сычевское звено, ни к кому персонально не обращаясь. — Приспособили бульдозер вместо крана — и глазом не моргнут.

— Понадобится — и заместо швейной машины присобачим, — тряхнул цыганским чубом с верхотуры Сыч.

— А левый берег чего же опыт не перенимает? — наивно полюбопытствовала Юлька.

— Одного опыта мало, — угрюмо ответил Пирожков. — Нужно, чтобы берег был под рукой.

— И голова как у Кулибина, — самокритично добавил Усатик, — а у нас не имеется.

И все наперебой принялись нахваливать Илью, какой он мастер и умелец, какой мастак на изобретения, какие у него золотые руки и светлая голова. А Илья усмехнулся:

— Вот поставим мост дугой, тогда и хвалите!

Тут начался прямо-таки фестиваль сатиры и юмора, все ведь не только плотники, бульдозеристы, вальщики и штукатуры, все еще и остряки-самоучки седьмого разряда. Куда там радиопередаче «Опять двадцать пять»!

— Каков мастер, такова и изделия…

— Топором тесать — это вам не язык чесать…

— Мастера собрались — из топора шти варить…

— Тоже мне работнички: что ни руб — гони рупь!..

— Черт занес на худой мост…

— Строим мост от дороги за семь верст…

— Наш Илья мастер — трефовой масти…

— Ну, мастер еще не мастер, — сказал Илья, чтобы остановить этот фонтан остроумия. — Мастеришка. Мастерство — это у стариков, у нас в лучшем случае навык да сноровка… А ну, передовики, не отвлекаться! — А сам подошел к Юльке вплотную и шепнул так ласково, как, наверное, он один умеет: — Ты, Литвинова, мне график срываешь. Очень тебя прошу больше сюда не являться. И обаяние свое здесь не демонстрировать. Займись лучше кухней, там ты царь и бог!

И это был ее «звездный час»!

В Усть-Борск она приехала весной, в конце апреля, когда еще снег синел по теневым склонам сопок и на реке, когда просека лишь чуть потревожила тайгу, так и не убежав за горизонт, и когда первые отряды десантников только формировались.

Они почти всем курсом дошкольного педагогического поднялись на крыло — двадцать шесть девушек. Дома ахнули: куда же ты, дурочка, до диплома пустяки осталось, кому ты там нужна без профессии? Но они хотели «нюхнуть настоящей жизни». Впрочем, о профессии начальство сразу и позаботилось: все новоприбывшие «дошколята» были приписаны к ускоренным курсам автокрановщиц — настолько ускоренным, чтобы к лету всех «выстрелить» на Трассу.

Удивительный это был май в Усть-Борске!

Старое деревянное село с действующей церковкой семнадцатого века, с дощатыми тротуарами и откормленными лайками, флегматично возлежащими посреди улицы, с бесконечными поленницами заготовленных впрок, на столетие вперед, дров, — вдруг превратилось в столицу и «стартовую установку» гремящей на всю страну Трассы. За околицей и по огородам как грибы росли палатки и сборные дома различных служб; поверх крыш проплывали кабины красных самосвалов, а над пойменным лугом взметнулась полосатая «колбаса» аэродрома. Трещали, от тесноты добротные пятистенки Усть-Борска; энтузиазм, песни, воодушевление, радиопереговоры, смех выплеснулись из помещений и растеклись по округе.

Весь месяц почти круглосуточно в бывшем сельсовете, в амбарах, палатках, щитовках формировались отряды, увязывались проекты, утрясались и срезались сметы, заседал комитет комсомола, давали рекомендации научные экспедиции, инспектировали представители министерств, обследовали, выслушивали и выстукивали будущих десантников медицинские комиссии, наседали журналисты и выколачивали вертолет фотокорреспонденты. А каждую субботу в тесном клубе, по-допотопному рубленному «в угол», игралось десяток комсомольских свадеб. Да и то потому лишь десяток, что Усть-Борский прокат сплоховал с запасом белых свадебных платьев. И каждое воскресенье в том же клубе с оркестром провожали на Трассу два-три десанта, самостоятельных отряда от десяти до ста человек, выбрасываемых на реки, туннели и будущие станции. Так что в этой атмосфере за май, за один май, наполовину подтаяли курсы автокрановщиц. Все, кто был посмазливее да побойчее, улетели в десанты вместе с молодыми мужьями — поварихами, подсобницами, учетчицами. А неулетевшие поглядывали друг на дружку растерянно: кого, мол, завтра недосчитаемся? И настороженно: кому же из нас, девоньки, суждено остаться последней?

Юлька не была ни дурнушкой, ни мямлей, ни занудой. Разве что мордашка по циркулю да очки. Зато васильковые глаза, в которые только глянь… и золотистых волос копна… и фигурка что надо. Вот бы поразбитнее ей быть, поулыбчивей, позадиристей, а она больно уж серьезная уродилась. Словом, не из самых видных была Юлька и там, у себя в педучилище, и здесь, на ускоренных курсах. Но ведь и не из последних же! Тем не менее ряды автокрановщиц катастрофически редели, а Юльку все еще никто не заметил и не отметил вниманием. Уж не ей ли суждено в одиночку слушать последнюю лекцию?

И вдруг! Вдруг посреди занятий заявляется Илья… то есть тогда она еще не знала, что это Илья… заявляется ладный такой, сухощавый и чистенький парнюга, волосы ершиком, сразу видно — головастый, целеустремленный и себя очень уважающий, отодвигает инструктора по автокранам и говорит:

— Товарищи девушки, срочно нужна повариха. Завтра же в десант. Работа трудная, отряд особый — мостоотряд. Но в обиду не дадим, честно. Есть желающая?

— Есть, — пискнула Юлька, потому что горло перехватило и глаза затянуло внезапными слезами. То ли судьба ткнула в него пальцем, то ли сердце подсказало: твой!

— Как фамилия? — раскрыл блокнот Илья.

— Литвинова.

— Вот и чудненько, Литвинова. Собирайся, в управлении спросишь Кулемина.

С ускоренными курсами было покончено! Она шла в десант, туда, где всего труднее, где передовые отряды, сброшенные с вертолетов, готовят плацдармы для наступления главным силам, где куются характеры и складываются биографии, где постепенно, шаг за шагом, пробивает тайгу, устремляясь в будущее, Трасса. И даже отпрашиваться не надо, потому что поварихами в отряд отпускают безоговорочно, поварихи сейчас для Трассы нужнее, чем лесорубы, тоннельщики и лэповцы.

В брезентовой своей робе явилась она в управление, спросила Кулемина. Никто такого не знал. Подождала, потолкалась в толпе, присмотрелась, определила, у кого что следует спрашивать, — нет, Кулемина среди командиров отрядов не числилось. В ней закипели слезы: неужто обманул, разыграл? И тут из толчеи курток, роб и беретов вывернулся Илья и вежливо набросился на нее:

— Ты где же пропадаешь, Литвинова?! Битый час ищу!

Она объяснила. Он огорчился:

— Вот видишь, даже по фамилии не знают, Кулибин да Кулибин. Механик-самоучка! Раз без зарплаты оставили, на Кулибина выписали. Честно! — И тут же присмотрелся к ней, будто впервые увидел, пристально, заинтересованно. — Ну-ка, ну-ка, сними очки.

Юлька сняла и полыхнула на него застенчивой близорукой синевой. До этой минуты лишь она знала, какой может быть хорошенькой. Иногда. И не для всех — для одного. И эту минуту узнал Илья. Он помолчал, ошарашенный, пробормотал «спасибо», зачем-то ощупал подбородок, лоб, щеки и сказал обреченно, вроде бы не ей, кому-то другому сказал:

— Промахнулся я с тобой, Литвинова. Перессоришь ты мне отряд.

— Не бойсь, не перессорю, — прозвенела в ответ Юлька, и при желании можно было услышать в этом ответе и вызов, и задор, и обещание, и угрозу.

— Честно? Ну смотри, слово дала!

Назавтра маленькая группа Кулемина присоединилась к большому, но не очень-то расторопному отряду, ставившему мост через речку Чуранчу, — в качестве не то детонатора, не то катализатора. А Юлька попала в подручные и ученицы к тамошней разбитной, горластой и влюбчивой поварихе. Тут-то и посетил Юльку «успех», который иные девичьи головы напрочь закруживает, — от ухажеров и предложений отбоя не было. Поначалу липли едва ли не все, потом отсохли, и осталось из претендентов двое: красавец, прямо-таки артист Пирожков и застенчивый Валька Сыч. Пирожкова тоже ненадолго хватило — понятно же, тут улыбки предназначены одному Кулибину. А вот Сыч…

Впрочем, Сычом он стал позднее, когда безнадежно и безответно влюбился в Юльку, до этого, говорят, весельчак был, сорвиголова, балагур и душа компании. А потом сник и превратился по всем статьям в Сыча. Единственно, что осталось в нем от прежнего Вальки, — каждодневно, в любую погоду, невзирая на аварии, авралы и всевозможные помехи, неведомо где добывал и приносил ей цветы, и Юлька не отказывалась, потому что грех отказываться от цветов.

И лишь Илья ее не замечал.

Ребята работали до шести, до половины седьмого, потом плотно ужинали и падали на травку — были они и молоды, и крепки, и не новички в плотницком деле, а все же вырабатывались, как говорится, до состояния «хоть выжми». Но, повалявшись часок-другой, а кто и подремав, оживали, палили костер, настраивали гитару, заваривали чаек — уже сами, без Юльки, и теперь-то, наверное, было бы самое интересное посидеть с ними у огонька, попеть песни и послушать разговоры, однако Юльки уже не хватало, потому что работа у нее тоже била не из легких.

Но в этот вечер, едва Юлька развалила по мискам вермишель с тушенкой под томатным соусом, Илья встал и попросил не без торжественности:

— Граждане, секунду внимания!

И все вдруг заметили, что сегодня он какой-то не такой, в белой рубашке и вообще сияет именинником. А он жестом фокусника извлек из-за спины бутылку шампанского, пустил пробку в небо и заявил:

— Честь имею представиться. Кулемин Илья Михалыч. По кличке Кулибин. Ровно двадцать три годика стукнуло, честно.

И все, подставляя кружки под этот символический глоток шампанского ли, пены ли от него закричали наперебой:

— Что ж ты раньше-то молчал? Что ж скрывал? Уши ему драть, уши! Да ты же самый старый из нас! Ветеран! Качать старика Кулибина! Долги-и-и-я л-е-е-ета-а!

И потянулись руки с импровизированными блиц-подарками: авторучка, редкостный значок, еще более редкостный томик Есенина, перочинный ножик с обилием подсобного инструмента и даже сувенирная баночка икры со дна Арканиного рюкзака. И тут опять Юлька раскраснелась и похорошела, лишний раз убедившись: судьба. Ведь ежели б не судьба, как бы она догадалась именно сегодня испечь торт? Пусть неказистый, из вареной сгущенки, посыпанный мелкой шоколадной крошкой, а все же торт!! И когда Юлька вручала его имениннику под всеобщее «ура!», Илья оторопел, на миг потерял управление собой, и в глаза ей полыхнуло встречной синью, но не приглушенно васильковой, а неистово лазурной.

В этот вечер они долго пели у костра, причем, как сговорившись, исключительно про любовь, Юлька чувствовала плечо Ильи и даже думать забыла про усталость, про сон, про завтрашний калорийный завтрак. А потом танцевали, и ей, как «нашим милым дамам», туго пришлось, потому что никого нельзя было обидеть отказом.

Лишь на минутку очутились они с Ильей вдвоем под покровом близко подступившего к табору ельника, откуда костер смотрелся тлеющим красным угольком. Илья бережно обнял ее за плечи.

Это было их второе свидание. На Чуранче, когда сдавали тот трудный мост, они так же бродили вдвоем, и вдруг Илья обнял ее и прошептал:

— Юлька… Вот погоди, закончим Трассу…

— Ты с ума сошел! Это же шесть лет! — несмело возразила она.

— Не могу дезертировать с Трассы, — трезво разъяснил Илья. — Даже вот так… в семейную жизнь. Честно. Построим — тогда уж… Не разрываться же между делом и семьей. А наполовину — не умею…

Ту ночь до рассвета Юлька проплакала в подушку.

А теперь, под черными лапами елей, Илья прошептал, продышал ей в ухо все те самые слова, которые она ждала, жаждала, мечтала услышать от него.

— Ты с ума сошел! — пискнула она, чувствуя, что ее возносит под облака. — Вот построим мост, тогда…

— Но ведь еще шесть дней, — подсчитал он. — Целая неделя! Нет, это немыслимо, Юлька!

Она сняла очки и припала к его белой рубашке.

— Я твоя навсегда, на веки вечные, бессрочно, пожизненно, до той самой доски… Но там Валька. Ему будет плохо…

— Валька? При чем тут Валька?

— Ему будет плохо, — только и сумела повторить она.

— А если я поставлю условие: или — или?

— Илюшенька, ну какие могут быть условия? — жалко рассмеялась Юлька. — Или будь счастлива, или оставайся человеком, так, что ли?

Он мог повернуться и уйти. Мог сказать «Значит, ты выбрала его». А он выпалил:

— Юлька! Ты даже сама не понимаешь, какая ты! Честно!

Они вернулись к костру. Над их головами уже погромыхивал гром, и, пристреливаясь, посверкивали молнии вдали. Не символические. Вполне реальные.

Под этим добродушным отдаленным рокотанием еще долго сидели у догорающего костра — мечтали о будущем. И Валька накинул ей куртку на плечи, а Илья устроился напротив, рассеянный и словно озабоченный.

— Это же, если разобраться, не просто мост, — сказал Пирожков. — Кусочек Трассы. Мост в будущее.

— А будущее, как известно, начинается сегодня, — напомнил Арканя. — Чего ты ждешь от будущего, Кулибин?

— Я? Ну прежде всего — мира. Вечного. Чтоб даже слово «война» позабылось. Потом — чтобы труд абсолютно для всех стал радостью. Чтобы стяжательство стало общественным позором, чумой, проказой. Ну вот. А когда это сбудется, хочу видеть людей добрыми.

— Добрыми?!

— Именно.

— И бандитов тоже? Ага, понял, бандитов уже не будет. Но все равно очень интересная мысль. А ты, Юлька, что скажешь?

— Только это мое личное пожелание… Пусть бы о человеке никогда не судили по внешности!

— Считай, одиннадцать душ уже готовы к переселению в будущее, — пошутил Федя.

— Ну если бы по времени можно было кататься туда-сюда, они бы нам прислали сотню-другую самых опытных спецов, — высказался Усатик.

А Илья развил его мысль:

— Если бы научиться управлять временем, я бы такой фортель выкинул. Бездельникам, потребителям и небокоптителям урезал бы время. Каждый час этак вдвое подкоротил бы. Чтоб не транжирили зазря общественное достояние. Честно. А работникам, творцам, созидателям вдвое удлинил бы. Да только им все равно не хватит…

— А я… я… — выкрикнул вдруг Валька Сыч. — Я бы о человеке по душе судил! Официальные звания ввел бы: серебряная душа… стальная душа… бумажная душонка. А для самых… самых душевных, — он в открытую глянул на Юльку, — установил бы высшее звание — Золотая Душа.

— Ну это уж ты, пожалуй, слишком, — усомнился Пирожков.

— Ничего не слишком!

Упали первые капли дождя, и ребята начали расходиться. В этот момент и увидела Юлька, как Сыч вырезает что-то на прутике.

— Что это ты режешь, Валька?

— А это, Юля, моя летопись.

— Летопись?!

— Ну да. Календарь Трассы. Вот на этой палочке каждая зарубка — день на Ое. На другой — мост через Чуранчу. И так далее. А потом свяжу их вязанкой, и готова моя первоначальная летопись Трассы.

Это была ночь с шестого на седьмой день творения моста через Ою. Громыхавшая в отдалении гроза принесла такой ливень, какого никто в бригаде отродясь не видывал. Вода рушилась из поврежденной небесной тверди не дождем — лавиной.

Едва рассвело, гурьбой бросились к мосту. Куда там — во всю ширь долины, от леса до леса, катило мутный, пузырящийся, напряженный гудящий поток. Только где-то далеко, на середине этой полноводной реки, бессмысленно торчали четыре покосившиеся игрушечные коробки: три в кучке и одна поодаль. Несвязанные, еще не полностью загруженные балластом русловые опоры снесло внезапно обрушившимся паводком. Ближнюю, пирожковскую; своротило метра на три, а стоявшую на самой русловине под крутым берегом сычевскую уволокло аж на десяток метров.

Вот когда вспомнился Илье тот самонадеянный разговор с Деевым. И наверняка вспомнилось, что не плюнул.

Ломалось все. Не только график отряда — график СМП, график автопоезда и, стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять Перевал только в конце ноября! Предупреждал же Деев: «Вся Трасса в тебя упрется». Теперь, даже если день и ночь заново рубить русловые опоры, ни за что в срок не уложиться. Первое августа, первое августа, первое августа…

С полчаса Илья сидел в углу вагончика убитый, хрустел пальцами и кусал губы. Знать хотя бы гидрологию этой треклятой Он: на убыль пойдет или еще прибавит, оставит в покое «быки» или вовсе унесет? Но ни площади бассейна реки, ни паводкового горизонта, ни расхода воды никто с сотворения мира не мерил и не считал. Глядя в оконце на проносящуюся мимо стихию, Усатик вздохнул:

— Оя-ей!

Илья встрепенулся, поднял голову, расправил плечи, точно сбрасывая последние путы оцепенения, и сказал твердо:

— Спать! Спать с утра до вечера с перерывом на обед. В запас. Набираться сил. Не исключено, придется и ночи прихватывать. Честно.

В полдень дождь прекратился, тучи разогнало, с новой силой припустило солнце.

К вечеру вода заметно пошла на спад.

Утром уже можно было продолжать работу, но не на русле — на берегу: готовить прогоны, связи, стояки, настил. Но дело не ладилось, да и у кого подымется рука тесать поперечины, коли нет русловых опор? Не с конька начинают строить дом, с фундамента… До обеда о «быках» никто и речи не заводил — одно расстройство. В обед наскоро сколотили плотик из десятка бревешек и на тросе спустили к нижней снесенной опоре. Илья и Валька Сыч осмотрели ее, ощупали, обмерили шестом дно вокруг, но, судя по всему, ни словом не обмолвились ни там, на «быке», ни по пути к вагончикам. Только за чаем Валентин сказал:

— Твою-то, Пирожков, выправим. Поставим на место. А вот мою…

Все с надеждой смотрели на Илью, потому что не в этом «быке» было дело, этот-то можно подвинуть, поправить, — а в том, сычевском. И если уж сам Кулибин ничего не придумает… Илья проговорил задумчиво:

— Три бульдозера… Да одиннадцать здоровенных мужиков. Это сколько же в пересчете на лошадей? Целый табун. Неужто не вытянем?

И тут же, сдвинув посуду, Илья и Валька Сыч принялись чертить параллелограммы со стрелками, подсчитывать тонны, метры и лошадей. Две лобастые головы упрямо сошлись лоб в лоб, чуб против ершика, точно в некоем научном поединке, и Юлька смотрела на них с почтением, потому что ни слова не понимала из этой дискуссии. Они как мячиками перекидывались упругими резиновыми словами: «угол атаки», «разложение сил», «цугом», «поставить распорку», «зачалить», «сдвоенной тягой», «сцепление с грунтом» — а время шло. Они спорили, горячились, чертили чертежик за чертежиком, убеждая и опровергая друг друга, а катастрофическая грань первого августа надвигалась неуклонно и неотвратимо.

Валька взъерошил чуб, воздел руки к потолку и взмолился:

— Господи, дай мне точку опоры, и я сверну этого чертова «быка»!

И тогда Илья хитро прищурился и ответил:

— Зачем просить у бога, если могут дать люди? Вот тебе точка опоры… — И ткнул карандашом в чертеж.

— Ай да Кулибин! — завопил Валька Сыч. — Прошу встать, шпана, перед вами и впрямь Кулибин!

А Илья сказал:

— Айда, ребята, рискнем. Честно — должно получиться.

Они поднялись и ушли. Юлька глянула на часы. Было четырнадцать десять двадцать седьмого июля. С этого мгновения время потеряло смысл…

Она побоялась сходить посмотреть, что они будут делать «с этим чертовым «быком», чтобы опять не рассердить Илью. Но издали, с горки, все же глянула. Два бульдозера, надрываясь, тянули сдвоенной тягой с берега — и только искры высекали траками из камней. Третий отчаянно загребал по воде, что твой пароход. Парни, стоя по грудь в реке, поддевали «быка» здоровенными слегами. А с кабины бульдозера, отчаянно размахивая руками, дирижировал Илья. Но в тот момент, когда «бык» стронулся с места, у них лопнул трос, и Юлька закрыла лицо ладонями, а потом и вовсе убежала, чтобы не сглазить.

Она трижды подогревала ужин, однако так и не дождалась своих заработавшихся едоков — уснула. А когда проснулась на рассвете и заглянула в раскрытый вагончик, где жил Илья, ахнула: парни мешками валялись по койкам — нераздетые, мокрые. С одежды, из сапог еще капала вода. И Юлька стягивала со всех по очереди сапоги — а вы знаете, что это такое, стягивать со спящего мокрые сапоги? — и задыхалась, и чертыхалась сиплым шепотом, и плакала, и приговаривала:

— Мальчишки вы мои! Совсем еще мальчишки…

И ни один из них не проснулся ни на миг. Даже слова не промычал спросонья.

Потом она распалила печурку в своем вагончике и развешала, разложила, рассовала на просушку двадцать два сапога и двадцать две портянки. А сама понеслась к реке. Все четыре опоры стояли на месте. По оси — как по натянутой струне.

Какой это был день и час? Вопрос праздный. Сделанное сжало, спрессовало, сгустило время. Впрочем, Юлька уже заметила, что время «испортилось» — как старые бабкины ходики.

Позднее выяснилось — с упрямым сычевским «быком» они провозились до четырех утра, изорвали весь наличный трос, запороли один из трех бульдозеров и вымотались до бесчувствия. В половине шестого она закончила сдирать с них сапоги и помчалась взглянуть на мост — опоры стояли как по струне. Потом приготовила завтрак, но тормошить сонное царство не решилась, пусть поспят, и сама задремала — этот аврал вовсе выбил ее из ритма. Когда проснулась, ребят уже не было, завтрака тоже. Она спешно принялась готовить обед. Небо покрылось хмарью, где солнышко — не определишь. Ее наручные часы, как на грех, остановились. Обед остыл. Она пошла на реку. И обмерла на крутом бережку, пораженная: мост обрел свои окончательные очертания! Все опоры были связаны пролетами, стояли стояки и поперечины — хоть настил стели. Она, уже не профан в мостостроении, глазам своим не поверила. Длинный же нужен день, чтобы прогнать и закрепить прогоны!

— Как бы тебе объяснить? — скучно посмотрел на нее Пирожков, явно жалея минуту «для наших милых дам». — Шить умеешь? Ну так это мы только наживили. Теперь сшивать будем.

А заморенный Арканя крикнул умоляюще:

— Принеси позавтракать, Юльчонок! Сил нет, брюхо подводит!

Они просили «позавтракать»! А был наверняка вечер…

Да, с четырнадцати десяти двадцать седьмого июля время в отряде перестало существовать. То есть смена дня и ночи все же происходила, солнце подымалось в зенит и сваливалось за горизонт, полуденную жару сменяла вечерняя прохлада, Юлька готовила ужины, обеды и завтраки, которые без остатка поглощались, — но не было уверенности, что все это происходит в свой черед.

Никто не подымался в шесть, не приходил обедать в двенадцать, не валялся после ужина на травке. Понятие «рабочий день» потеряло смысл. Ночью надрывно гудели и скрежетали на реке бульдозеры, ухала кувалда, мерцало зарево, свистел, подавая команды, Илья. Днем ребята приходили обедать — и замертво падали в траву, а пахучий таежный борщ простывал, Юлька бродила вокруг неприкаянной тенью и не знала, когда будить работничков и будить ли вообще. Утром она относила на мост завтрак, и, завидя ее, Арканя вопил: «Ура, ребята, ужин приехал!» А посреди ночи вдруг раздавался извиняющийся голос: «Дала бы нам пообедать, Юлька».

Или она прибегала звать их на кормежку, а кто-нибудь, чаще других Федя, просил: «Подмогни-ка, Юленька», — и она забывала, зачем пришла, — своими руками строила мост, только и слыша до темноты: «подай», «принеси», «подержи» — и никаких сопливых «пожалуйста». Илья хмурился, но молчал, не прогонял на кухню, где она «царь и бог».

Раз Юлька оставила им завтрак, чтобы не таскать туда-обратно тяжелое ведро, а когда вернулась через час, они уже пали вокруг опустошенной посудины, и так это напоминало поле брани, усеянное погибшими витязями, что она села в траву подле своего Ильи и дурехой разревелась. Жалко стало ребят… мальчишек. Почернел ее Илюшка, истончал, глаза провалились, губы искусаны. И тут, на этом поле сечи, позволила она себе уложить его сонную головушку на свои мягкие колени и гладить ершистые волосы — и никто не мог ей помешать, взглянуть косо, сказать худое слово или усмехнуться, потому что время остановилось.

Вздремнула ли она тогда, или размечталась, или не только время «испортилось», но и пространства сместились — привиделось ей, будто не возле Ои она сидит, держа Илюшкину голову на коленях, а где-то совсем в другом месте, тоже на лугу, только не под открытым небом, а под высоким лазоревым куполом из стекла…

И будто под куполом весь город, и немалый город; кругом оцепеневшая заснеженная тайга, мороз трескучий, а в городе благоухает сирень, загорелые детишки плещутся в бассейнах, гоняются за золотыми рыбками; под зелеными лампами в библиотеке склонились взрослые, а другие что-то считают на машинах и колдуют за пультами, играют на струнных инструментах и пишут задумчивые пейзажи; из ворот этого города-купола с озорным смехом выкатываются лыжники в легких, видно, с подогревом, ярких пуховых костюмах; а рядом проносятся поезда, какие-то стремительные моносоставы, и будто бы это и есть их Трасса. Лишь по двугорбой сопочке, в которую вошел моносостав, и узнала Юлька свою Ою, только Ою будущего! Значит, все же не пространства сместились — время.

Один Сыч не почувствовал, казалось, отключения субстанции времени. Он был тот же, что обычно, раз даже ухитрился подсунуть ей букет, правда, всего из нескольких ромашек, которых здесь была тьма. И по-прежнему каждый вечер наносил зарубки на тальниковый прут — не странно ли для их авральной ситуации?

— Ты чего чудишь? — спросила однажды Юлька.

— День отмечаю.

— Который день?!

— Этот, — неуверенно ответил Валька.

Может, и его коснулась испорченная стрелка времени? А уж всех остальных точно коснулась. Не одна Юлька могла бы поклясться, что заметила десятки признаков ненормального движения времени в это время. Тьфу, тьфу! В эти дни… Или нет… Как бы это выразиться поточнее? И не скажешь, такая выходит бестолочь. Короче, Юлька была уверена, что если солнце и не замерло в зените, а оно не замерло, нет, потому что ведь были же и ночи, то, во всяком случае, не спешило спрятаться за горизонт, а по утрам выскакивало из-за двугорбой сопочки резво, стараясь не задерживаться. И луна ночи напролет светила, будто исполняла обязанности аварийного освещения. И все часы строительства моста растянулись согласно пожеланию Ильи как минимум вдвое.

Но отсрочить пришествие первого августа так и не удалось.

Оно настало, как и положено ему, первого августа.

Утром этого дня топоры стучали еще заполошнее, пилы визжали еще истеричнее, а бульдозеры ладили подъездные насыпи с особо остервенелым лязгом. Как ни бесценны были секунды, каждый из ребят то и дело замирал и прислушивался: не доносится ли отдаленный гул автопоезда? Потому что работы оставалось еще минимум на сутки.

Утром Пирожков сказал:

— Хоть бы они опоздали!

Илья хмыкнул что-то, но не возразил.

В обед:

— Кажется, задерживаются где-то…

Илья не отреагировал.

Вечером:

— Похоже, этот дождь не только нам напортил.

И тут Илья не выдержал:

— Брось! Рассуждаешь как ребенок. Лучше бы он только нам напортил.

Весь день первого августа накатывали настил, ставили перила, вели насыпи. На зорьке второго все было кончено. Шатающийся от усталости элегантный и неотразимый Пирожков вручил Юльке молоток и доверил забить последний «серебряный гвоздь». Она тремя ударами всадила его в смолистый брус, парни прохрипели «ура» и свалились тут же, у насыпи, на теплые бревна.

Они спали девяносто минут.

А потом вдали заурчали моторы, смутно и глухо загудела земля, обрисовалось желтое облачко пыли. К Ое подходил автопоезд — с суточным опозданием…

Деев выскочил из головного вездехода, Илья подбежал, чтобы рапортнуть ему о готовности моста, но они молча глянули друг на друга и обнялись. И Деев хлюпнул носом, а Илья смущенно отвернулся. Юлька же в открытую заливалась слезами на груди смущенного этим обстоятельством Усатика.

А потом при всем честном народе состоялся нижеследующий симптоматический разговор.

Деев. Ну, молодец, Кулибин! Верил в тебя. Все молодцы! Не подвели. Привет вам из Усть-Борска!

Илья. А чего опоздали-то?

Деев. Трудно было, братва? Дождь, верно, помешал?

Илья. Вы-то чего опоздали?

Деев. Ну еще раз спасибо! Благодаря вам и другим таким же отрядам автопоезд движется с опережением графика. Перевал будет взят — кровь из носу!

Сычев. Вы что, проспали целые сутки, мазурики?

Комиссар автопоезда. Всего четыре часа спали.

Пирожков. Так, может, того… хорошо отметили в Усть-Борске?

Комиссар автопоезда. Вы о чем это, ребята? Что с вами?

Федя. С нами все в порядке. А вот с вами…

Юлька. У вас календарь есть?

Деев. Есть, а что? Странные вы какие-то. Будто и не рады. Случилось что-нибудь?

Арканя. Именно — случилось.

Усатик. Опережают они график! Второго пришли вместо первого — и опережают! Во дают!

Деев. Чего, чего?

Илья. Сегодня же второе августа, честно. Второе, а не первое!

Деев. Ну если только это — не беда. Выспитесь — будет вам первое. Понятно, устали. Работка была — кровь из носу…

Кончилось тем, что весь автопоезд высыпал из кабин и доказал чокнутым мостостроителям, что сегодня именно первое августа, что отряд в срок справился с ответственным заданием и что поезд идет с опережением графика на два с половиной… теперь уже ровно на два часа, а временной сдвиг произошел, вероятнее всего, в головах осатаневших от гонки ребят. Илья затеял было спор, показывал записи в блокноте, в которых, впрочем, и сам не мог разобраться, — его осмеяли. Юлька попробовала козырнуть ведомостью расхода продуктов — все-таки документ! — ее и слушать не стали. Тогда вперед вышел Сыч и протянул Дееву последний аргумент — тальниковый прут с зарубками.

— Вот, посчитайте сами! Двенадцать. Тринадцатого дня не было. Голову даю на отсечение. Или этого мало?

Деев дружески притянул к себе Вальку Сыча и пощупал у него лоб, Лоб, как назло, оказался горячий…

Позднее бригада отказалась от премии за сооружение в крайне напряженные сроки временного автодорожного моста, но главный бухгалтер был неумолим и потребовал веских доказательств. Поскольку самое веское доказательство — прутик Вальки Сыча — годилось лишь для музея, но никак не для бухгалтерии, премию все же пришлось получить. Чтобы не стать посмешищем Трассы.

Говорят, после этого случая Илья и Юлия Кулемины уехали на другой участок дороги, там у них в положенное время родилась дочь, нареченная Любовью. Вскоре Юлия Кулемина с младенцем вернулась на станцию Оя, ставшую уже вполне приличным поселком, где и проживает в настоящий момент, Илья же остался десантником и по-прежнему идет впереди Трассы, уже далеко за Перевалом. Бригаду после отъезда Кулеминых возглавил Валентин Петрович Сычев. Говорят, перед каждым праздником он посылает на станцию Оя художественную телеграмму с цветами. И еще говорят, в рюкзаке у него хранится изрядная вязанка хворосту, которая с каждым сданным объектом становится все толще.

К председателю Сибирского Регионального Комитета Времени ворвалась странная делегация — девушка и два парня. Влетели в кабинет и смущенно застыли у двери.

— Прошу, друзья мои, рассаживайтесь. Как я понимаю, вы представляете отдел Темпоральных Аномалий?

— Нет, мы от комсомольской организации, — возразил парень, которого Председатель знал как шахматиста, выступающего за отдел Темпоральных Аномалий. На последнем турнире Председатель проиграл ему ответственную партию. — У нас не совсем обычная просьба, Сергей Иванович. Давай, Гелий!

И Гелий довольно путано объяснил, что в последней четверти двадцатого века здесь прокладывали Трассу, и вот на этом самом месте из-за сильного ливня сорвали график возведения временного деревянного моста через Ою отличные ребята из бригады Ильи Кулибина. Они сделали все, что могли, и все-таки не успели…

— Им не хватило ровно суток, — пояснил шахматист. Май Васильев, вспомнил Председатель.

— И вы хотите…

— Да, мы просим… вернее, ходатайствуем дать им эти сутки.

— Но, дорогие мои… Какое значение имеет для последующего какой-то пустяковый деревянный мост? Да еще временный? К тому же вы знаете порядок. Если уж так хочется помочь этому самому… Кулибину, следует войти с ходатайством в Высший Совет Времени.

— Мы знаем, — кивнул Гелий. — Но ведь речь идет не о годах — о двадцати четырех часах, причем в сугубо локальной нише, всего для двенадцати человек. А мы держим Время в руках, и каждый из нас мог бы одним движением пальца…

— Но вам должно быть известно: энергозатраты даже на ничтожно малые хронопреобразования слишком велики.

— Мы подсчитали. И беремся отработать на воскреснике.

Председатель покачал белой своей головой и рассмеялся:

— Отработать — втроем?

— Нет, Сергей Иванович. Всем комсомольским коллективом.

— Я не совсем понимаю вас, молодые люди, — начиная кое-что понимать, возразил Председатель. — Для чего это вам? Ну подарите вы им сутки. Внесете смятение в души. И это ровным счетом ничего не изменит. Трасса и без того пущена досрочно. Помнится, на год раньше планового срока…

— Они были основателями нашего города. Мы изучили каждую минуту жизни этого отряда, — сказал Май. — Они для нас… мы для них… словом, это такие ребята… такие ребята…

— Но вы же сами говорите, они не уложились в плановый срок. Зачем же нам задним числом дезориентировать их современников?

— Им помешал паводок! — резко, резче, чем следовало бы, напомнил Гелий. — Они и без того совершили чудо. Да разве в этом дело? Мы хотим своими руками… вот этими… принять участие в стройке будущего…

— О каком будущем вы говорите? — усмехнулся Председатель, но его отцветшие голубые глаза потеплели. — Ведь это было сто с лишним лет назад! Далекое прошлое…

— Как вы не понимаете! — вскочила девушка, и на ресницах ее блеснули слезы.

Он отлично понимал ее. Однако он был поставлен здесь Стражем Времени. Как же он мог принять участие в нарушении? Не обсчитано, не проэкстраполировано — а вдруг это приведет к такой заварухе, что всем штатом не расхлебаешь, подобные казусы известны. К тому же стало поговоркой: исчезнувшие минуты несут мировые смуты. Но, с другой стороны, дело доброе, на таких порывах надо воспитывать молодежь. Если этот Кулибин и впрямь основатель города… И девчушка такая симпатичная…

— Не горячись, Юлька! — остановил ее Май. — Дай подумать Сергею Ивановичу.

И тут Он вспомнил…

Речка Оя… Три вагончика… Мост… Вздувшаяся, пузырящаяся, желтая река… Тальниковый прут с зарубками… И лишний день, каким-то добрым божеством ниспосланный отряду. Обо всем этом ему, еще парнишке, рассказывала «баба Юля», его прабабка Юлия Николаевна. Кажется, она была поварихой в том самом отряде. А потом стала известным астробиологом.

Семейное предание, в яркие цвета, романтики окрасившее его детство…

Он глянул на сегодняшнюю Юльку, отважную, готовую ринуться в бой, чтобы отстоять свое право помочь людям… хорошим людям… заметил, как дрожат у нее губы… подумал, что коли это уже БЫЛО, значит, его решение предрешено… хотя это всего лишь иллюзия причинно-следственной связи, психологический феномен, уж ему-то не следует обманывать себя… но такие славные ребята… и такая милая эта Юлька…

И он сказал:

— Хорошо, разрешаю. Только… — Они насторожились. — Только, чур, пригласите и меня на ваш воскресник. Идет?