"Спенсервиль" - читать интересную книгу автора (Демилль Нельсон)

Глава девятая

Дождь лил весь день, причем не тот летний дождь, который приходит вместе с грозой, с запада или с юго-запада, проливается и уходит. Нет, это был холодный затяжной дождь, принесенный ветрами с озера Эри, — первое дыхание осени. Дождь этот был желанен, потому что кукуруза еще не поспела, на зерно она созреет только где-то между Хэллоуином и Днем благодарения[17]. Кит подумал, что, если он к тому времени еще не уедет, надо будет предложить свою помощь Мюллерам и Дженкинсам в уборке урожая. Теперь почти все уборочные работы делались при помощи машин, но если во время уборки здоровый и крепкий мужчина сидел без дела, на него по-прежнему смотрели, как на злостного лентяя и грешника, душа которого непременно попадет в ад. А с другой стороны, тем, кто в такое время вкалывал, по-видимому гарантировалось спасение. Киту непросто было смириться с протестантскими представлениями о том, будто бы каждой душе заранее предначертан определенный путь; ему даже казалось, что и сами его соседи тоже не очень-то верят теперь в такие вещи; разве что если только они принадлежат к секте аманитов. Но на всякий случай большинство людей старались вести себя так, чтобы попасть в число спасенных; да и сам Кит был бы не прочь снова поработать на уборке урожая.

В доме еще оставались кое-какие доделки, поэтому дождь его не расстраивал. У него был целый список того, что предстояло сделать: привести в порядок все краны, проверить и где надо починить электрооборудование, поправить перегородки, где-то что-то подвернуть, прибить, поставить на место. Отец, уезжая, оставил в кладовке целую мастерскую со всеми необходимыми инструментами и принадлежностями.

Кит обнаружил, что ему нравится заниматься мелкими ремонтными работами: после них оставалось приятное ощущение хорошо выполненного дела — ощущение, которого он уже давно не испытывал.

Он занялся тем, что принялся заменять резиновые прокладки во всех имевшихся в доме кранах. Вряд ли подобными делами занимались сейчас другие бывшие старшие офицеры разведки; но работа эта не требовала особой сосредоточенности, ее можно было делать и думать при этом о своем.

Неделя миновала без каких-либо происшествий; Кит обратил внимание, что полицейские машины перестали ездить мимо его дома. Это совпало с периодом отсутствия Энни в городке; Кит слышал, что Клифф Бакстер вроде бы тоже уехал с ней в Боулинг-грин, однако сомневался, что это действительно было так. Сомневался он потому, что хорошо знал таких людей, как Бакстер. Это были не только антиинтеллектуалы в худшем смысле слова, каких можно встретить только в маленьких американских городах; человек, подобный Бакстеру, ни за что не поехал бы в то место, где его жена провела до своего замужества четыре счастливых года.

Человек другого типа радовался бы тому, что за четыре года пребывания в колледже у его жены был только один любовник, что она не переспала с целой футбольной командой. Но Клифф Бакстер, скорее всего, рассматривал добрачную сексуальную жизнь жены как нечто для него позорное, оскорбительное. До встречи с Прекрасным Принцем у женщины не могло быть никакой своей жизни.

Кит всерьез подумывал, не съездить ли и ему в Боулинг-грин. Чем не лучшее место для того, чтобы случайно столкнуться друг с другом? Но она написала, что сама заглянет к нему на обратном пути. К тому же Клифф Бакстер мог поехать вместе с ней, чтобы приглядывать там за ней и чтобы она не чувствовала себя слишком хорошо, когда будет показывать дочери город и университет. Кит представлял себе, какого рода споры должны были вспыхнуть в доме Бакстеров, когда Венди Бакстер объявила, что подала заявление в тот же колледж, где когда-то училась ее мать, и что ее приняли.

Кит понимал и то, что сейчас, когда ее сын и дочь разъехались по разным учебным заведениям, Энни Бакстер должна была начать задумываться о том, как сложится ее дальнейшая жизнь. Энни фактически намекнула ему на это в одном из последних ее писем, но там она написала лишь, что «подумываю, не вернуться ли мне к своей диссертации и не закончить ли ее; а может быть, устроиться на работу или взяться за то, что я так долго откладывала».

Быть может, подумал Кит, прав пастор Уилкес, утверждающий в своих проповедях, что жизнь вовсе не является тем хаосом, каким кажется, и что каждому на роду предначертана определенная судьба. В конце концов, разве не совпало появление Кита Лондри в Спенсервиле с тем моментом, когда птенцы Энни Бакстер разлетелись и ее гнездо снова опустело? Впрочем, это удачное стечение обстоятельств не было совсем уж нежданным и негаданным: из писем Энни Кит знал, что Венди должна будет уехать в колледж, и возможно, это как-то подсознательно повлияло на его решение вернуться в Спенсервиль. С другой стороны, его принудительная отставка, в принципе, вполне могла произойти и двумя-тремя годами раньше или позже. Гораздо существеннее было все-таки то, что он сам дозрел до готовности изменить свою жизнь; она же, если судить по тону последних ее писем, дошла до такой готовности уже давно. Так что же все-таки тут было: случайное совпадение, подсознательная подготовка или же чудо? Несомненно, и первое, и второе, и третье — всего понемножку.

Он разрывался между действием и бездействием, между ожиданием и стремлением куда-то мчаться, что-то предпринять. Армейская служба приучила его к действию, служба в разведке — к умению терпеть и выжидать. «Есть время сеять и время пожинать посеянное», — учили его когда-то в воскресной школе. А один из его инструкторов в школе разведки потом прибавлял: «Перепутаешь эти два времени, и тебе хана».

Кит закончил возиться с самым последним краном и отправился на кухню вымыть руки.

Некоторое время назад он получил — и принял — приглашение на шашлыки, которые устроила на День труда у себя дома жившая неподалеку отсюда тетя Бетти. Погода стояла хорошая, шашлыки были потрясающие, все салаты — домашнего приготовления, а сладкая кукуруза, которая поспевает раньше кормовой, — прямо с поля.

Собралось около двадцати человек — большинство из них Кит знал или хотя бы слышал о них. Мужчины такого же возраста, что и он, еще не достигшие пятидесяти, казались стариками, и от того, как они выглядели, ему стало страшно. Было там и довольно много ребят, и подростки вроде бы заинтересовались тем, что ему довелось пожить в Вашингтоне, расспрашивали его, приходилось ли ему бывать в Нью-Йорке. Годы, проведенные им в Париже, Лондоне, Риме, Москве и в других уголках планеты, сами эти места были настолько далеки от сознания всех присутствовавших, что об этом его никто даже и не расспрашивал. Что касалось его прошлого рода деятельности, то большинство гостей слышали в свое время, еще от его родителей, что он был где-то на дипломатической работе. Что конкретно это означало, понимали далеко не все; но, с другой стороны, не каждый бы из них смог понять и то, чем он занимался в Совете национальной безопасности; по правде говоря, после двадцати лет, проведенных в армейской разведке, в разведывательном управлении министерства обороны и в СНБ, Кит и сам с каждым новым назначением и переводом, с каждым очередным званием все меньше понимал, в чем именно заключался смысл того, что он делал. Когда он был оперативником, рядовым шпионом, все было просто и предельно ясно. Но чем выше поднимался он по служебной лестнице, тем больше становилось вокруг тумана. На совещаниях в Белом доме ему приходилось сидеть вместе с людьми из Совета по внешней разведке, из Центрального разведывательного управления, из Бюро по разведке и исследованиям, из Группы оценок, из Агентства национальной безопасности — не путать с Советом национальной безопасности! — и доброго десятка других разведывательных организаций, включая и Разведывательное управление министерства обороны, в котором он прежде работал. В мире разведслужб считалось, что чем больше структур занимаются одним и тем же, тем надежнее обеспечивается безопасность страны. В самом деле, разве могли бы пятнадцать — двадцать различных агентств и организаций совершенно упустить из поля своего зрения что-нибудь действительно важное? Неужели же это не очевидно?

Пусть те воды, что текли в 70-е и 80-е годы, были мутными, но они хотя бы текли в одном направлении. После же примерно 1990 года в воде не только сильно прибавилось мути, но она стала еще и застаиваться. Кит полагал, что досрочная отставка избавила его от необходимости еще целых пять лет мучиться от смятенных чувств и разочарований. Незадолго до нее он участвовал в работе одного комитета, на котором совершенно всерьез рассматривалась целесообразность установления тайных пенсий бывшим высокопоставленным сотрудникам КГБ. Как выразился один из коллег Кита: «Нечто вроде плана Маршалла для наших бывших врагов». Но только тут, в Америке.

Так или иначе, но шашлыки и День труда завершились уже в сумерках бейсболом, в который желающие сыграли на причудливо вытоптанном пятачке во дворе дома тети Бетти. День прошел очень неплохо — Кит даже сам не ожидал, что получит от него такое удовольствие.

Единственное, что его действительно смущало, так это присутствие трех незамужних женщин: его троюродной сестры, Салли, в свои тридцать лет так и не побывавшей замужем, весом под сто семьдесят фунтов и довольно симпатичной; и двух разведенных — Дженни, с двумя детьми, и еще одной, которую звали Анной, без детей, — обеим было под сорок, обе внешне недурны. У Кита осталось совершенно отчетливое впечатление, что все эти трое приехали к тете Бетти вовсе не затем, чтобы отведать ее домашних салатов.

По правде говоря, Дженни была мила, обладала мальчишескими повадками, хорошо сыграла в бейсбол и чудесно держалась с детьми. Дети и собаки, как успел уже усвоить Кит, часто гораздо лучше разбираются в характере человека, нежели большие начальники.

Дженни сказала ему, что иногда подрабатывает уборкой по дому, и просила обращаться к ней, если ему понадобится помощь. Он ответил, что обязательно это сделает. Вообще-то в здешних краях мужчина за сорок, ни разу не женатый, вызывал озабоченность и становился объектом всяческих предположений насчет его сексуальных способностей и ориентаций. Кит понятия не имел, что думала о нем на этот счет Дженни, но отдавал должное ее желанию попытаться самой это выяснить.

Странно, но после возвращения сюда у Кита возникло ощущение, что он должен хранить верность Энни Бакстер. Для него это не составляло труда, он сам и не мыслил себе иного. Но с другой стороны, он считал необходимым проявить к кому-либо некоторый интерес, чтобы люди не стали связывать его имя с именем Энни Бакстер. Поэтому он взял у Дженни номер ее телефона, поблагодарил тетю, распрощался со всеми и уехал, оставив гостей высказывать любые предположения по его адресу. Он свой День труда провел отлично.

Кит уже собирался подняться к себе на чердак, когда вдруг раздался звонок в дверь. Он выглянул в окно и увидел незнакомую машину серого цвета. Кит подошел к двери и открыл. На крыльце стоял мужчина среднего возраста, со свисающими усами, в руке он держал сложенный зонтик. Он был худощав, в очках в тонкой металлической оправе, лысину на голове обрамляли длинные каштановые волосы.

— Война действительно была гнусной и аморальной, но я сожалею, что называл тебя детоубийцей, — проговорил мужчина.

Узнав голос, Кит заулыбался:

— Привет, Джеффри!

— Прослышал, что ты вернулся. Извиниться никогда не поздно.

Он протянул руку — Кит пожал ее и пригласил:

— Входи.

Джеффри Портер снял плащ и повесил его на крючок, приделанный к стенке просторной прихожей.

— Сколько лет прошло, — произнес он. — И с чего же мы начнем?

— С того, что ты полысел.

— Но не растолстел.

— Да, не растолстел. Но леваки, большевики и недоноски, которые мочатся по ночам в постель, всегда тощие.

Джеффри расхохотался:

— Какие замечательные слова! Я их двадцать лет ни от кого не слышал.

— Ну что ж, ты попал как раз в нужное место, коммуняка.

Они оба рассмеялись и с некоторым опозданием обнялись.

— А ты хорошо выглядишь, Кит, — заметил Джеффри.

— Спасибо. Давай-ка ударим по пиву.

Они прошли в кухню, наполнили охладитель банками пива, вынесли его на веранду и уселись в качалки. Глядя на дождь и попивая пиво, каждый думал о своем. Наконец Джеффри проговорил:

— И куда только ушли все эти годы, Кит? Я не слишком банально высказался?

— И да, и нет. Законный вопрос; и мы оба хорошо с тобой знаем, куда они ушли.

— Да. Слушай, я действительно был с тобой тогда немного грубоват.

— Все мы в то время были друг с другом немного грубоваты, — усмехнулся Кит. — Мы были молоды, страстны, у каждого имелись свои убеждения. И все ответы мы знали заранее.

— Ни хрена мы тогда не знали. — Джеффри с хлопком открыл новую банку. — Ты был единственным и в школе, и потом в Боулинг-грин, кого я считал почти таким же умным, как самого себя.

— И я тебя тоже. Даже умнее, чем себя.

— Вот именно поэтому я тогда так и злился из-за того, что ты вел себя как идиот.

— А я никогда не мог понять, как это такой умный парень, как ты, мог купиться на всю эту радикальную болтовню, даже не раскинув собственными мозгами.

— На всю я никогда не покупался, Кит. Говорил — это было.

— Кошмар. Я видел целые страны, состоящие из таких, как ты.

— Да. А ты купился на всю эту псевдопатриотическую болтовню и на размахивание флагом, тоже не раскинув своими мозгами.

— Ну, я с тех пор поумнел. А ты?

Джеффри кивнул:

— Я сильно поумнел. Ну да хватит о политике. А то мы опять кончим тем, что подеремся. Что с тобой стряслось? Почему ты вдруг здесь?

— Меня уволили.

— Откуда? Ты был все еще в армии?

— Нет.

— Тогда кто же тебя уволил?

— Правительство.

Джеффри покосился на него, но промолчал.

Кит смотрел на поливавший поля дождь. В том, чтобы сидеть вот так на широкой открытой веранде и смотреть на дождь, было что-то особое, и он часто тосковал об этом.

— Ты женат? — спросил Джеффри.

— Нет. А ты женился на той девушке?.. Той хипарке с гривой до самой задницы, с которой ты познакомился, когда мы были на последнем курсе?

— Гейл. Да, мы поженились. И до сих пор женаты.

— Это хорошо. Дети есть?

— Нет. И так в мире слишком много народу. Занимаемся собой.

— Я тоже. А где вы живете?

— Тут. Вернулись сюда примерно года два назад. Мы ведь тогда остались еще на несколько лет в Боулинг-грине.

— Да, я слышал. А что потом?

— Ну, мы оба получили места в университете в Антиохии, потом пожизненные контракты и так там и преподавали вплоть до самого выхода в отставку.

— Мне кажется, что, если бы мне пришлось провести еще один год в университете или даже только рядом с ним, я бы застрелился.

— Да, это не каждому подходит, — не очень охотно согласился Джеффри. — Как и работа на правительство.

— Верно.

— Слушай, а ты не видел Энни после того, как вернулся?

— Нет. — Кит открыл следующую банку.

Джеффри внимательно посмотрел на своего старого приятеля и одноклассника — Кит чувствовал, что тот его изучает. Наконец Джеффри спросил:

— Тебе эта тема не очень неприятна, а?

— Нет.

— А я с ней сталкивался несколько раз. И всегда задавал ей вопрос, не получала ли она от тебя каких-нибудь вестей, а она всегда отвечала, что нет. Странно, мы все были так близки тогда… и нам казалось, что это будет продолжаться вечно…

— Но мы же понимали, что всему когда-то наступает конец.

Джеффри кивнул.

— Я несколько раз приглашал ее зайти, посидеть со мной и с Гейл, выпить чего-нибудь, — проговорил он, — но она всякий раз отказывалась. Поначалу меня это задевало, но потом я узнал кое-что насчет ее мужа. Он самый настоящий фюрер… тебе это известно? Только малость недоделанный. Я как-то встретил их обоих на благотворительном базаре в Элкс-Лодж. Его проводил местный госпиталь, и Энни была очаровательна, ну, ты знаешь, какой она может быть, а этот ее муж — не муж, а самый настоящий нацист — смотрел на нее так, будто проводил облаву на торговцев наркотиками, а она была главным подозреваемым… понимаешь, что я хочу сказать? Этот неандерталец весь извелся из-за того, что она разговаривала с другими мужчинами — Господи, с женатыми мужчинами, с врачами, юристами, кто еще там был… Ничем другим, кроме разговоров, она там не занималась — он должен был бы радоваться, что его половина приковывает к себе всеобщее внимание… видит Бог, ему больше, чем кому бы то ни было, необходимо хорошее о нем мнение. Так вот, он хватает ее за руку, и они уезжают. Так-то вот. Возможно, я и социалист, и сторонник всеобщего равенства, но я еще и гребаный сноб, и когда я вижу, как хорошо воспитанная, образованная женщина мирится с этим дерьмом… ты куда?

— В ванную.

Кит прошел в ванную и умылся. Он посмотрел на себя в зеркало. Да, ему повезло, гены ему достались что надо, он и сейчас еще не сильно отличается от собственного изображения на фотографиях студенческих лет. А Джеффри, наоборот, с трудом можно узнать. Интересно, подумал Кит, как теперь выглядит Энни? Джеффри, конечно, знает, но расспрашивать его Кит не собирался. Да и какая разница, как она теперь выглядит. Он вернулся на веранду и сел на прежнее место.

— А как ты узнал, что я вернулся?

— Э-э… Гейл от кого-то услышала. Не помню, от кого. — Джеффри снова вернулся к прежней теме. — Она хорошо выглядит.

— Гейл?

— Энни. — Джеффри усмехнулся. — Я бы посоветовал тебе, Кит, попробовать снова к ней подъехать, но ведь этот подлец тебя убьет. — Помолчав немного, он добавил: — Он знает, что ему здорово повезло, и не захочет ее потерять.

— Так, значит, вы осели в Антиохии, в этой обители всех тех, кто разделяет правильные политические взгляды? Да, самое подходящее для вас обоих место.

— Да… можно сказать и так. Мы с Гейл прожили там чудесные годы. Организовывали протесты, забастовки, устраивали пикеты и демонстрации перед городским призывным пунктом, трясли его постоянно. Прекрасные годы.

Кит расхохотался:

— Просто потрясающе. Я себе места не нахожу от страха. А тот, кто должен был меня сменить, совсем перетрухал и теперь не приедет.

Джеффри тоже рассмеялся:

— Такое тогда было время. Жаль, что тебя с нами не было. Господи, мы в те годы выкурили столько травки, что, наверное, ею можно было бы уморить целое стадо слонов. Переспали с половиной студенток и преподавательниц на факультете, мы…

— Ты хочешь сказать, что вы трахались с другими?

— Разумеется. Ты все пропустил, здесь все спали со всеми, прямо как в джунглях.

— Но… слушай, я, конечно, всего лишь деревенский парень… но разве вы все уже не были женаты?

— Н-ну, в определенном смысле. Понимаешь, мы должны были жениться по массе причин: университетские квартиры, дополнительные выплаты семейным и тому подобное. Мы не желали играть ни в какие игры и хотели только откупиться, от всего и от всех, по минимуму — помнишь это выражение? Но мы верили в свободную любовь. Гейл продолжает утверждать, что это именно она придумала лозунг «занимайтесь не войной, а любовью»[18]. Якобы еще в 1964 году. Говорит, что эти слова пришли к ней во сне. Наверное, после того, как она обкурилась.

— Ей надо заявить свои авторские права.

— Пожалуй. Ну, в общем, мы отвергали все представления и ценности буржуазных средних классов, отвернулись от религии, от патриотизма, родителей и все такое. — Он подался вперед, чуть наклонившись в сторону Кита. — В общем-то нас всех обманули; но мы были счастливы, и мы верили. Не все, конечно, но достаточно многие. И мы по-настоящему ненавидели эту войну. Честное слово.

— Да. Мне она тоже не особенно нравилась.

— Брось, Кит. Не ври самому себе.

— Для меня война не была чем-то связанным с политикой. Просто приключение в духе Гекльберри Финна, только с автоматами и пушками.

— Там ведь погибали люди.

— Да, Джеффри, погибали. Я до сих пор по ним скорблю. А ты?

— Я нет. Но я никогда и не хотел, чтобы там кто-то погибал. — Он тронул Кита за рукав. — Знаешь, давай прекратим этот разговор. Теперь все это никого совершенно не волнует.

— Это верно.

Каждый взял еще по банке пива. Они сидели и покачивались в своих креслах. Неужели же, подумал Кит, и через двадцать лет они будут так же вот сидеть, только укрыв ноги одеялами, попивать яблочный сок, говорить о здоровье, вспоминать детство. И неужели же все те годы, что вместятся у них между началом и окончанием жизни, — годы секса, страстей, женщин, политики и борьбы, — все они покроются туманной пеленой и будут почти позабыты. Он хотел надеяться, что этого все же не случится.

— А сколько нас, из Спенсервиля, училось в Боулинг-грине? — проговорил Кит. — Я, ты, Энни, этот странный парень, который был старше нас… Джейк, верно?

— Верно. Он потом подался в Калифорнию. И больше я о нем ничего не слышал. Да, еще эта девушка, Барбара Эванс, довольно симпатичная. Она уехала в Нью-Йорк и вышла там замуж за какого-то типа с деньгами. Я ее видел на двадцатилетии нашего выпуска.

— Выпуска из школы или из Боулинг-грина?

— Боулинг-грина. На годовщинах школьных выпусков я не был ни разу. А ты?

— Нет.

— В этом году они собирались совсем недавно. Слушай, если на следующий год ты пойдешь, то и я тоже.

— Договорились.

— А в Боулинг-грине был еще один парень из нашей школы, — продолжал Джеффри. — Джед Пауэлл, на два года младше нас. Помнишь его?

— Конечно. У его родителей была в городе мелочная лавка. Как он там?

— Его во Вьетнаме ранило в голову. Вернулся, несколько лет промучился и умер. Наши родители были в очень хороших отношениях. Мы с Гейл ходили на похороны, раздавали там антивоенную литературу. Зря мы это делали, гнусность это.

— Пожалуй.

— Ты что, впадаешь в меланхолию или уже набрался?

— И то и другое.

— И я тоже, — сказал Джеффри.

Они посидели еще немного, вспоминая о своих семьях, о родственниках, потом поговорили о жизни тут, в Спенсервиле, и в Боулинг-грине. Откуда-то из глубины времен в их памяти всплывали происходившие с ними истории, имена прежних друзей.

На улице между тем темнело, продолжал лить дождь.

— Почти все, кого я знаю, хоть раз да посидели на этой веранде, — проговорил Кит.

— Знаешь, Кит, мы ведь с тобой еще даже не пожилые люди, а у меня уже такое ощущение, словно нас окружают одни привидения.

— Да, я тебя понимаю. Наверное, не стоило нам сюда возвращаться, Джеффри. А почему ты вернулся?

— Не знаю. Жизнь здесь дешевле, чем в Антиохии. А мы несколько стеснены в финансовом отношении. Слишком рьяно отдавались тому, чтобы воспитывать молодых радикалов, и забыли, что надо делать деньги. — Он рассмеялся. — Надо было купить акции какой-нибудь оружейной корпорации.

— По нынешним временам это не очень удачное вложение. Ты сейчас работаешь?

— Занимаюсь репетиторством со старшими школьниками. И Гейл тоже. А еще она — член городского совета, работает там за один доллар в год.

— Серьезно? Как это тут проголосовали за коммунячку?

— Ее соперника застигли в мужском туалете.

— Ну и выбор кандидатов в Спенсервиле, — улыбнулся Кит.

— Да. В ноябре ее срок кончается. Бакстер мою жену терпеть не может.

— Неудивительно.

— Послушай, Кит, будь осторожен с этим типом. Он опасен.

— Я не нарушаю закон.

— Не важно, дружище. Этот тип — ненормальный.

— Ну, тогда надо что-то предпринять.

— Мы пытаемся.

— Пытаетесь?! Не ты ли пытался когда-то свалить аж все правительство Соединенных Штатов?

— Это было проще, — рассмеялся Джеффри. — И это было давно.

Негромко поскрипывали кресла-качалки, в сетки окон бились мотыльки. Кит откупорил две последние банки пива и протянул одну из них Джеффри.

— Не понимаю, почему вы оба ушли с преподавательской работы: и платят хорошо, и никаких хлопот.

— Странное оно какое-то стало… это занятие.

— Чем странное?

— Всем. Гейл преподавала социологию, а я — Маркса, Энгельса и других европейских мужиков, которые уже давным-давно мертвы, во всех смыслах. Сидел, понимаешь ли, в своей башне из слоновой кости и не видел ничего, что происходило в реальном мире. Крах коммунизма застал меня совершенно врасплох.

— Меня тоже. А ведь я зарплату получал за то, чтобы не было никаких неожиданностей.

— Правда? Ты что, был шпионом или кем-то в этом роде?

— Продолжай, я слушаю. Значит, выяснилось, что твои герои оказались на глиняных ногах. А что потом?

Джеффри улыбнулся:

— А потом я не знал, что мне делать: то ли переписывать наново свои лекции, то ли переосмысливать всю свою жизнь.

— Понятно.

— На мои занятия почти никто не ходил. Понимаешь, я привык считать, что иду в самом авангарде общественной мысли; и вдруг выясняется, что я в самом ее хвосте. Господи, со мной уже даже трахаться никто не хотел! Не знаю, может быть, студенткам я уже действительно начинал казаться чересчур старым… Это идет скорее от рассудка, чем от практических способностей. Понимаешь? И к тому же теперь появилась масса правил, целые своды правил, насчет сексуального поведения преподавателей… Господи Боже мой, по этим правилам я должен получать ясно выраженное словесное согласие на каждый следующий шаг. Можно снять с вас бюстгальтер? Можно дотронуться до вашей груди? — Он расхохотался. — Я серьезно. Ты себе можешь вообразить нечто подобное в те времена, когда мы были студентами?! Мы тогда просто накуривались и трахались. Ну, ты-то нет, но… да и Гейл тоже малость поотстала от времени. Те студенты, которые прежде пришли бы к ней, теперь записываются на лекции по феминизму, по истории афро-американцев, философии американских индейцев, по капитализму новейшего времени и тому подобному. Никто больше не хочет заниматься чистой социологией. А Гейл тоже ощущала себя… принадлежавшей к интеллектуальной элите в своей области. Господи, что же это творится такое: то ли и в самом деле страна настолько изменилась, то ли что?

— Антиохия — еще не вся страна, Джеффри.

— Конечно. Но черт возьми, нет ничего более жалкого, чем закоренелый революционер, которого вдруг лишили смысла его деятельности. Революция всегда пожирает своих детей. Я это знал и понимал еще тридцать лет назад. Просто не ожидал, что сам так скоро окажусь у нее на тарелке.

— Тебя уволили?

— Нет. В университетах этого не делают. Просто в одно прекрасное утро мы с Гейл проснулись и сами приняли такое решение. Из принципа. Глупо, конечно.

— Нет. Умно. И правильно. Про себя я такого сказать не могу. Хотел бы сам суметь поступить так же, как вы. Но меня просто-напросто уволили.

— Почему? Из-за сокращения?

— Угу. Ирония судьбы: плата за победу — стать безработным.

— Да, но ты-то хоть победил. А мне уже не приходится ожидать наступления на земле социалистического рая. — Джеффри допил пиво и смял банку. — Политика высасывает человека. И разделяет людей.

— Что я тебе и говорил. — Кит посидел немного молча, обдумывая все сказанное Джеффри. Они были друзьями еще с самого детства; но и тогда, и потом жизни их складывались очень по-разному; у них постепенно сформировались совсем разные взгляды и убеждения; в последний год учебы в колледже обоим даже стало казаться, будто между ними уже нет и не может быть ничего общего. На самом же деле общего было гораздо больше, чем они тогда думали.

Они с детства играли вместе, потом вместе ходили в одну и ту же школу, в один день поступили в один и тот же колледж. Каждый из них считал себя честным и порядочным человеком, возможно, в чем-то идеалистом; каждый, наверное, верил, что действует из самых лучших побуждений. Каждый из них служил своему выбору и делу, в то время как другие предпочли оставаться в стороне. Но в конечном итоге и у того, и у другого сложилось ощущение, что его обманули, им воспользовались, его в чем-то ущемили — хотя и каждого из них по-своему. И вот теперь они, два старых приятеля, сидят тут, в Спенсервиле, на террасе, явно перебрав по части пива.

— Мы с тобой оба, дружище, оказались на мусорной свалке истории, — проговорил Кит. — Оба проиграли эту войну, и оба сейчас — никому не нужные пережитки прошлого.

Джеффри согласно кивнул.

— Ну что ж, быть может, следующие тридцать лет проживем правильно.

— А возможно, и нет. Но тех же самых ошибок мы уже не повторим.

— Да, но прошлое-то, Кит, все равно на нас висит. Тут пошли слухи, будто мы с Гейл — «красные». На самом-то деле не совсем так, но получать репетиторство такие слухи не помогают. И что нам теперь делать? Стать истовыми прихожанами местной церкви? Одеваться на Четвертое июля только в красное, синее и белое? Записаться в республиканскую партию?

— Боже упаси.

— Вот именно. Мы такие же радикалы, какими были всегда. Не можем же мы измениться.

— Это верно; но ведь вам это и нравится. Вот почему вы здесь. В Антиохии ваш поступок не вызвал бы ни у кого никакого интереса. А тут вы — нечто необычное, странное и опасное.

Джеффри хлопнул себя по колену.

— Точно! Тут время словно застыло; какая-то временная аномалия. И мне это нравится. — Он посмотрел на Кита. — А тебе? Ты сам понимаешь, почему оказался здесь?

— Думаю, да.

— Почему?

— Н-ну… я прожженный циник. Не думаю, будто в этих краях известно, что такое цинизм; так что мне здесь должно снова стать лучше.

— Да. Цинизм — это заболевший юмор. Герберт Уэллс так сказал. Надеюсь, ты тут поправишься.

— Я тоже надеюсь.

— Быть может, и я вылечусь от своего идеализма. Знаешь, кто такой идеалист? Человек, который считает, что если роза пахнет приятней, чем капуста, то из нее и суп должен получиться вкуснее. И я такой. Вот в чем моя проблема. Вот почему я нищий, без работы и вообще социальный изгой. Но я не циник. Всегда есть надежда.

— Да поможет тебе Бог. Могу я адресовать атеисту подобное пожелание?

— Сколько угодно. Ты в местную церковь не ходишь?

— Нет.

— Надо.

— Джеффри, и это говоришь ты?!

— Да… Я видел, что значит сила религии — в Польше, в России… Сам я не верю, но знаю, чем может стать вера для мятущегося ума. Так что небольшая доза веры тебе не повредит.

— Возможно.

Джеффри неуверенно встал.

— Ладно, дружище, мне пора трогаться. А то опоздаю к ужину. Приезжай завтра к нам вечером. Гейл хотела тебя повидать. Мы с ней по-прежнему вегетарианцы, но можешь прихватить для себя поросенка или чего тебе хочется. А вино и пиво у нас есть. Пить мы пьем.

— Это я понял. — Кит встал, тоже пошатываясь. — А в котором часу?

— Какая разница? В шесть, в семь. Да, и у меня еще кое-что припрятано. — Джеффри подошел к лестнице и ухватился за столбик крыльца, удерживая равновесие. — Слушай, если хочешь, прихвати с собой кого-нибудь. Подругу, а?

— Нет.

— А как ты решаешь проблему секса? Не кидайся на молодняк. В этом городе полно разведенок. Они будут тебе очень рады.

— Ты доедешь сам?

— Без проблем. Прямая дорога. Мы снимаем ферму и несколько акров земли, выращиваем там овощи, чистые, без удобрений. Это в двух милях отсюда. Бывшая ферма Бауэров.

— Давай, я тебя довезу.

— Не надо… если меня остановят, Гейл сможет все уладить. А если остановят тебя, то все, тебе конец.

— С чего ты это взял?

Джеффри сделал несколько шагов назад, к Киту, и положил руку ему на плечо.

— Я приехал специально, чтобы сказать тебе это… все равно бы сказал, даже если бы у нас не получилось разговора. У Гейл есть один источник… близкий к полиции… в общем, он работает в полицейском участке, но я тебе этого не говорил. Так вот, там все убеждены, что Бакстер за тобой охотится, и, думаю, мы оба понимаем почему. Будь чертовски осторожен, дружище.

— Спасибо.

Джеффри немного поколебался, потом проговорил:

— Не знаю, поддерживали ли вы с ней какие-нибудь отношения, но у меня такое чувство, что вы двое… что я хотел сказать?.. Я никогда не мог представить вас врозь… всякий раз, когда я видел Энни, то вспоминал о Ките, а когда увидел тебя здесь, то сразу же подумал об Энни; мне даже казалось, что сегодня вы и дверь мне откроете вместе, как вы всегда делали в Боулинг-грине… Господи, кажется, я заболтался. — Он повернулся, спустился по ступенькам, прошел, не раскрывая зонта, прямо под дождем к машине, сел и уехал.

Кит смотрел ему вслед, пока габаритные огни машины не скрылись в мокрой, пропитанной дождем мгле.