Анастасия Вихарева  Черная книга колдуна Семиречье-1

Глава 1. Сон в руку

Было жарко. Ярко светило солнце. С моря дул легкий бриз, но не приносил облегчения. Люди, одетые в цветные хитоны и туники, лежали и восседали на покрывалах, разложенных на песке, перед кирпичами из глины и гладко отшлифованными дощечками из природных камней с нацарапанными на них буквами. И водили по ним иглами. У некоторых иглы были из металла, а многие из тех, кто занимался непонятно чем, выстругивали тут же из дерева, продевая в ушко пряди сплетенных волос или крученые нити. И смеялись, иной раз выдавливая из себя непристойные речи. Были и такие, кто вел себя, будто решал непростую задачу…

Но, по всему, люди к занятию относились серьезно. Они не замечали его, не обращая внимания, когда он проходил мимо, недовольно бросали взгляд в его сторону. И как будто разговаривали с невидимым собеседником, точно он был где-то рядом.

Кирилл никогда не видел такого скопления народа, который всем скопом пора отправить в психушку. Он застыл в изумлении, наблюдая за тем, как взрослые разговаривают сами с собой, словно бы читая. Их занятие казалось ему совершеннейшим безумием. Странно, речь, несомненно, была чужой, но он понимал ее…

— Ты думаешь, он стоит за спиной? — мужчина задумчиво прислушивался к себе, замерев с поднятым пальцем у лба.

— … — и никакого ответа Кирилл не услышал, но заметил, что игла, которую мужчина держал в правой руке, прошла по кругу, едва уловимо останавливаясь на некоторых буквах.

Мужчина читал вслух:

— Человек… на об-ла-ке…

— Царь! — сам же воскликнул он.

Взрослый мужчина с солидной бородой, выглядевший лет на сорок, почесал нос, прищурившись одним глазом, снова прислушиваясь к себе. Полуприкрыл глаза. И вдруг уронил голову и резко встряхнул, избавляясь от сонливости. Недовольно поморщился — и внезапно улыбнулся, просияв.

— А-а, вот и голова заболела! Я нашел! Нашел!

— Оп-ре-де-ли ха-рак-тер бо-ли… — продиктовал ему невидимый собеседник.

— Не проходит, — пожаловался мужчина виновато.

Кирилл совершенно не понял, что делает человек, он остановился, засмотревшись, когда тот вернулся к своему занятию.

— Мальчик, ты с кем? Ты чей? — услышав голос за спиной, Кирилл вздрогнул и оглянулся. К нему шел юноша его возраста, лет шестнадцати, в синем хитоне, поддерживая полы и опираясь на посох. Глаза его были до того пронзительными и ясным, что казалось, будто он видит его насквозь. Черные волосы кудрями рассыпались по загорелым плечам, движения его крепкого тела были уверенные и мягкие. Перед тем, как подойти к Кириллу, он остановился перед мужчиной, выслушав его. Долго смотрел, потом бросил одно лишь слово:

— Разверни, — и перешел к другому человеку, присаживаясь рядом на корточки.

Самоуверенность юноши, да еще за таким глупым занятием, в какой-то степени позабавила Кирилла. Он не привык, чтобы взрослых учил юноша человек его лет. Выглядело довольно нелепо. Но к своему удивлению, заметил, что мнение взрослых юношу совершенно не интересует, а они, напротив, внимали ему сосредоточено. Лицо Кирилла непроизвольно вытянулось. Похоже, юноша был тут за главного.

— А ты почему не достаешь богоугодную жертву? — он словно бы вспомнил про него, обратившись с вопросом. — Тогда зачем ты пришел?

— ?!? — обескураженный Кирилл пожал плечами, совершенно растерявшись.

Молодой человек нахмурился.

— Так, я не понял… Ты уже слышишь Бога? Нет? Если есть вопросы или сомнения…

— Бога? — глупо переспросил Кирилл, закосив в его сторону.

— Как же ты станешь магом, если не научишься управлять своим собственным пространством? — в свою очередь немного смешался молодой человек. — Ты не попадешь в обитель Ра, — уверенно заявил он. — Твои демоны порубят тебе прежде. Ты даже не услышишь заданного Богами вопроса, если демоны тьмы выйдут впереди тебя.

— Я? Магом? — Кирилл опешил, бросив взгляд в сторону хохочущих мужчин. — Я… нет, я…

— Да, магом, — с удивлением окинул его взглядом юноша. — А что тебя удивляет? Ты, наверное, новенький? — пожав плечами, спросил он миролюбиво. — Что-то я раньше тебя не видел, — и вдруг он как-то странно вскинулся, оглядев Кирилла с ног до головы с неменьшим удивлением, с которым Кирилл рассматривал его. — И одет ты странно… — задумчиво пробормотал он, размышляя сам с собой. — Сандалии… песок набивается и застревает. А штаны? Скорпион заползет, будешь бить себя руками? И рубашка не пропускает воздуха, не защищая от солнца…

Он на пару мгновений ушел в себя, прислушиваясь, словно разговаривал с невидимым собеседником, который витал вокруг. Он даже повел бровями, и приоткрыл рот, издав едва слышное «О-о!» Взгляд его какое-то время оставался неподвижный, глядевший перед собой в пространство.

— А ты кто? — потрясенно спросил Кирилл.

— Я?.. Мецаах. Жрец и священник. Я хороший учитель, — юноша подбросил деревянный посох. — Смотри!

Кирилл вздрогнул, боясь пошевелиться, побледнев от испуга — посох упал на землю, обратившись в змею. Змея приподнялась, раскачиваясь из стороны в сторону, нацеливаясь на него. Но юноша улыбнулся, подставляя ей руку, после чего встряхнул, и змея снова стала посохом.

Завороженный Кирилл с изумлением уставился на парня.

Не каждый день такое увидишь!

— А-а… — промычал Кирилл неопределенно, озадаченно почесав висок, перевел взгляд на толпу, испытывая необъяснимое чувство борьбы между тем что увидел, и тем, во что верил.

Юноша слегка наклонил голову, поманив за собой приветливой улыбкой, неторопливо побрел между рядами, позволив пристроился сбоку.

— Учатся, — кивнул он.

— Чему? — искренне удивился Кирилл.

— Чувствовать боль, радость, слушать голоса во тьме, видеть и понимать Око Ра. Чтобы человек стал чистым, мертвые должны уйти.

— Но… — Кирилл вдруг спохватился: — Какие мертвые?!

Юноша повернулся с насмешкой, постучал себя по лбу.

— Здесь. Твои родители, твои друзья и враги. Ты должен вспомнить все, что прошло мимо твоего сознания и пережить заново, раскрыв тайный смысл каждого явления. Найти всех, кто притаился во тьме и ранит. И тебя, и твою душу. Ты умоешься, когда достанешь из своего пространства брошенные человеком семена. Из этих семян из земли поднимаются демоны. Сыны Человеческие, великаны и боги, но мертвые боги.

— Вызывать мертвых грех! — покачал головой Кирилл. — За это вас и проклянут потом! «Не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых»

— А нести на себе мертвых, разве не грех?! — удивленно приподнял бровь юноша, смерив Кирилла насмешливым взглядом. — Мертвые не ищут справедливости, не слышат, не видят живых, не отпускают, пока не стряхнут их прах. Вот, брат твой… Кажется, его зовут Александр? — он прищурился, изучая Кирилла. И снова показалось, что он заглянул в сердце.

— Да, но… — Кирилл растерялся, с подозрением взглянув на юноше. Имя Александра он знать не мог, если только не был телепатом.

— Люди заставили его уснуть и зарыли в темнице, — Мецаах сложил перед собой руки, сцепив пальцы. Посох, украшенный головой зверя, теперь опирался на его плечо. — Он с ними до сего дня. Мертвые тени блуждают рядом, и он уже не помнит ни о тебе, ни о матери. Он жив, но мертв. Идет вслед мертвых, ибо не видит и не слышит их — и душа его горит в огне. Грех стать тенью, которая убьет человека — их называют вызывателями мертвых. Грех опираться на мертвых — им не ведом путь живых, они не знают, они ворожат и гадают. Нельзя обращаться к колдунам, чтобы не умертвили тебя и твою душу, населив землю мертвецами, — он усмехнулся с превосходством. — А увидеть мертвеца и побить его — богоугодное дело!

— А как ты узнал имя Саши? — подозрительно спросил Кирилл.

На мгновение ему показалось, что юноша, испытующе вглядываясь в его лицо, чего-то испугался. Он помрачнел, прикусив губу. И словно бы закрылся посохом, крепко сжав его побелевшими пальцами, поставив его между собой и Кириллом.

— Мальчик, ты пришел из будущего?! — юноша нахмурился еще больше. — Я… рад… Рад, что умру прежде, чем твое будущее наступит, — с придыханием выдавил он.

— Почему? — обиделся Кирилл.

— Рука твоя исторгает боль, которую только слепой не увидит, — осуждающе покачал головой юноша. — Я думал… Я хотел лечить людей… По крайне мере, мне так казалось, — он встревожено закрыл лоб открытой ладонью, как-то вдруг поникнув. — Но теперь вижу, что не готов… Старшие жрецы предупреждали меня, и Бог говорил то же самое, но я не верил. Ты пугаешь меня, — признался он, отводя Кирилла в сторону от людей. — Как же я… Как же я буду лечить, если боюсь болезни? — спросил он сам себя с мрачным видом, снова обращаясь к невидимому собеседнику. — Я не готов! — юноша покачал расстроено головой. — И тут же поднял глаза на Кирилла: — Наверное, Ра вызвал тебя, чтобы показать мне мою самоуверенность. Услышав Бога, рано считать себя его Сыном.

Голос его прозвучал осуждающе и надсадно, и рвался, как струна. Юноша разволновался.

— Бога? — удивился Кирилл, хмыкнув.

— А разве можно в этом сомневаться, если ты здесь?! Для него нет ничего невозможного! — нетерпеливо воскликнул юноша, протянув руку и проведя ею по груди Кирилла, точно сомневался, что видит живого человека, а не привидение. — Ты далеко… Ты очень далеко!

Кирилл перехватил его руку, останавливая. Когда их руки соприкоснулись, юноша вздрогнул.

— В него можно верить, но доказать пока никто не смог! — бросил он с вызовом, оттолкнув юношу. — У нас это по-другому называется… — он кивнул на людей.

— Ну почему же! — усмехнулся юноша, внезапно улыбнувшись. — Он говорит из пространства, Он — Всевидящее Око. Я не могу показать, Он открывается внутри человека, но если пожелаешь — увидишь! Бог Ра приходит с легионами охраняющих его духов, у которых железные клювы и медные крылья, и все они будут кричать тебе: «Уйди!» Если ты не послушаешь их, Бог Ра пожелает с тобой вести беседу. Смотри, сколько людей посвящают свои руки Господу, разве ты видишь в их лицах хоть каплю сомнения? — Мецаах взмахнул рукой, ладонью обвел людей. — Они учат язык мертвых и учатся отвечать на вопросы Богов. Сегодня они ложат перед Богом жертвы, которые Он дал, чтобы завтра удача сопутствовала им, — он скосил голову и еще раз осмотрел Кирилла снизу вверх. — А может, в твоем времени не соблюдают заповеди?

Кирилл пожал плечами.

— Откуда ты? Из какой страны? Из какого времени? Ни в землях Египта, ни в землях, которые вокруг, нет ни одного человека, который бы не знал, как позвать Ра!

— Охренеть! — пробормотал Кирилл, пытаясь сообразить, как он оказался в прошлом.

— Может, ты читать не умеешь? — юноша придвинулся к Кириллу, протягивая кипарисовую палочку и чернильницу. Соответственно его сану, обращался юноша приветливо. — Расскажи мне! — мягко попросил он.

— Я из России… — начал Кирилл и замолчал, вспомнив, что во времена Ра страны такое не было.

— Россия? Никогда не слышал… — покачал головой юноша. — Может быть, Русь? Так называют северные земли, которые лежат за горами.

— Есть! — упрямо пробормотал Кирилл, расстроившись. — Да, на севере… Там, где зимой идет снег…

— Да, я слышал, что в далеких землях, за морем, где много рек и озер, живут люди, которые считают себя потомками русалки Роси и небесного Бога, которого называют Род. Греки ходили туда и пригласили их, чтобы они учили их грамоте и приношению жертв, — Мецаах начертил на песке посохом круг, вписал в него квадрат, обозначив вершины. — Я думаю, их способ мало чем отличается от нашего. Окропить кровью здесь и здесь… — он ткнул концом посоха в вершины. — А если жертвенное животное не получится взять здесь, — он постучал пальцем по левому виску, — берем отсюда! — довольный собой приложил ладонь к животу. — Не достал первенца, не страшно, можно убить то, что положил Бог.

— Я умею читать, — хмуро буркнул Кирилл, отодвигаясь от юноши, чтобы тот отстал от него. — Мы никого не убиваем, это… это глупо!

— Об убийстве речь не идет… — растерялся юноша, испытывая нетерпение. — Речь о жертвоприношении… Хо! — он вдруг резко шагнул в сторону Кирилла, резко выбросив перед собой руку.

Кирилл испуганно отшатнулся. На какое-то мгновение в глазах его потемнело.

— Вот видишь! — сумрачно взглянул на него юноша. — Ты знал… знаешь, что я не стал бы нападать… Но ты отпрянул в страхе!

— И что? Любой поступил бы так же, — пожал плечами Кирилл, чувствуя в отношении Мецааха враждебность. То, что объяснял юный жрец, было ему совершенно непонятно и раздражало. В его времени была бумага, автоматические ручки, автомобили, бытовая техника, которая Мецааху и не снилась. Может, он умел обратить посох в змею, но немногим это пригодилось бы в том мире, в котором жил Кирилл. — Ты сделал резкое движение в мою сторону. Это же так естественно!

— Нет, я остался бы на месте, — юноша твердо взглянул на Кирилла. — И любой, кто не умирает под демоном. Демон — это та жертва, которой питаются Боги, мертвая тень. Они подобны животным, имеют инстинкт, но не имеют сознания. И во все дни жизни будут поступать, как человек, который их родил. Мы умеем найти, заколоть и сжечь, вы носите на руках, угождаете им — оттого ваш мир поражен страхом, желчью и похотью.

— Надо же! А вы лучше?! — скептически скривился Кирилл, с насмешкой взглянув на юношу.

Юноша ничуть не обиделся, продолжая пристально и молча смотреть на Кирилла, с улыбкой, едва тронувшей его губы. И Кирилл вдруг почувствовал себя чужим, тяжесть поднялась неясной тенью, смазав краски, словно бы закрывая от него часть этого мира. Мир стал размытым, точно сотканный из полуденного марева. Отчего-то заболела голова, но не боль разливалась не внутри его, а снаружи, как будто ее вливали тоненькой струйкой, и она смешивалась в его теле с его информационным полем.

Юноша снова улыбнулся, утвердительно кивнул головой.

— Мы имеем душу — и немногие откажутся от нее! А вы даже не знаете, что душа — это ближний, который носит частицу вашей плоти и защищает ваше пространство со спины. Да, у нас нет многого, о чем ты подумал, но есть многое, чего нет у вас. Всюду на земле я найду друзей, кров и пищу, а ты привязан к одному месту и закрыт — ты чужой! Мы живем в согласии с миром, вы выживаете, боясь даже собственной тени. Мы пьем живую воду, а ваши источники отравлены ядом. Неужели ты думаешь, что все, о чем ты подумал, ждет тебя в Раю? — насмешливо полюбопытствовал юноша. — Там нет ни железных коней, ни железных птиц, ни рук, которыми мог бы что-то взять, ни ног, на которые мог бы встать. Там только мысль, а ваши мысли таковы, что вы станете ужасом для себя самих.

— Это у вас ужасы, у меня никаких ужасов нет! — хмуро, насупясь, с вызовом ответил Кирилл. — Это вы тут, занимаетесь черте чем! Чистой воды паранойя, сопровождающаяся бредятиной… В уме можно найти все что угодно, это доказано, седьмая вода на киселе, и все что бабушка надвое сказала. У нас шизофрению лечат медикаментозно.

— Черте что не поднимается плотью, и не причиняет боль, — на этот раз Мецаах слегка приподнял бровь, проявляя оживление. — Фантазии — вода, а демон — соль. Соленый человек не растет и не меняется, а когда с него нечего взять, начинает гнить. Мертвая голова не помнит ничего, кроме демонов. Если человек не умеет противостоять им, могут одержать над человеком — и тогда он становится как раб, как вол, как ведомый слепой и глухой ишак. Кстати, — он с интересом взглянул на Кирилла. Он смеялся, Кирилл это почувствовал как дыхание биополе, но лицо его осталось беспристрастным. — А почему «седьмая», и почему «надвое»?

— Мы в космос поднялись, а это уже о чем-то говорит! — с превосходством бросил Кирилл, невольно задаваясь тем же вопросом и не найдя никакого логического объяснения. Ну, седьмая, ну, надвое, откуда ему знать?! Но падать лицом в грязь перед самоуверенным жрецом не хотелось — и он пропустил вопрос мимо ушей. — Вам до нас далеко!

— Я рад за вас… Но мы продвинулись дальше. Мы знаем, на чем он стоит, как стоит, и что бывает, если уподобиться демону, — юноша лишь сочувствующе усмехнулся, повернувшись спиной, через полуприкрытые веки рассматривая горизонт. — Когда твой брат предаст тебя, ты поймешь, о чем я, — тихо сказал он.

— И ничего не предаст! — сердце Кирилла облилось кровью.

Вот она — тяжесть! Боль и обида поднялись из сердца и захлестнули, обжигая и сдавливая грудь. Слова Мецааха ранили глубоко, словно бы приблизив что-то неотвратимое и страшное, о чем он знал, но не мог вспомнить — и даже боялся подумать, угадывая лишь шестым чувством. Кирилл сверлил Мецааха взглядом, а юноша оставался спокоен, задумчиво поглаживая посох, и не отрывая взгляда от того, что он видел где-то там.

— Я пророк, я вижу! — с пренебрежительной усмешкой сказал он чуть громче и настойчивей. — Не далее, чем неделю назад, твой брат обобрал вас до нитки и не оставил себе ничего.

— Нет! — в бессильной ярости, не осознавая, словно рассмотрел врага, Кирилл сделал шаг вперед, сжимая кулаки — и остановился. Юноша уже стоял к нему лицом, приготовившись отразить нападение, снова поставив между собой и им посох. Кирилл крепко зажмурился, стараясь проснуться, словно хотел вырваться из небытия. Где-то там, во тьме, было что-то такое, о чем сказал юный жрец. — Нет! — повторил Кирилл уже не так уверенно и со страхом.

— Я могу смотреть в будущее, и так далеко в космос, куда вы никогда не сможете. И ты… — он расслабился. — Ты тоже мог бы! Закон — Истина! А слова пустое. Их исторгает и демон, и Бог, и человек. Слова, как вода, приходят и уходят. Живые слова открывают закон мироздания, поднимая человека до Бога. Мертвые — ведут в погибель и вторят мертвым, поднимаясь из тьмы, где нет сознания и обитель демонов, и срываются с уст очевидной глупостью. Люди помнят, как наказал их Господь, когда они поставили себя выше Бога, презрев все, чему Он учил. Камни падали с неба, поднялась вода и настал холод по всей земле, и не было места, чтобы укрыться. Вы ищете следы потопа и не находите. И не найдете. Потоп — отверстая земля, когда смерть выжигает все живое до соляных озер, и люди сыплются пеплом. И не было на земле человека, который бы спасся. Мы дети тех, кто был далеко и все это видел… Он сам пишет книгу…

Голос Мецааха долетал глухо, словно издалека, проходя волной через все тело — и почему-то перестал принадлежать юноше, проскрипев старушечьим голосом где-то совсем рядом, над ухом:

— КНИГУ-ТО, КНИГУ БЕРЕГИ!!! Пусть будет Слово к тебе, в котором Истина!!!

— Какую книгу?! — запоздалое любопытство заставило перебороть себя, но мир Мецааха тонул во мгле. Не ясно, но он вспомнил, откуда у него тяжесть. Стараясь вернуться в свой сон из небытия, раздирая черную завесу, которая скрыла Мецааха, он шагнул вперед.

Но ни людей, ни юноши он не увидел…

Кирилл с трудом передвигал ноги, спина горела от ударов, губа распухла, глаза заплыли, так что он едва мог видеть. Перебитое колено почти не разгибалось.

Было холодно — под ногами, засасывая и налипая на ступни, хлюпала жидкая глина, скользкая, как мыло. Небо покрывали свинцовые тучи, промозглая слякоть поднималась колючим белым туманом, заполняя низины небольшой извилистой реки, вдоль которой вилась натоптанная и изрезанная ободами колес дорога, срезая по пойменным лугам. Мелко моросил дождь с крупинками снега. Не все деревья сбросили красные и желтые листья. Покрытые инеем, поникшие листья быстро бурели. Зима пришла рано и внезапно. Или то был тот самый первый снег, после которого зимы оставалось ждать еще месяц.

Рядом, нестрогой колонной по трое и по пятеро, на ширину дороги, кучкуясь, шли такие же связанные по рукам люди в рваной одежде, едва прикрывающей изможденные тела. Много, много людей, избитые, изможденные, измученные дорогой, и кто-то тащил его вперед, поддерживая сбоку и сзади. И старики, и женщины, и совсем дети, но больше крепкие мужчины и молодые парни. Колонна растянулась на пару сотен метров впереди и позади, многие, как и он, шли босиком, изранив ноги в кровь. С обеих сторон их сопровождали хорошо одетые вооруженные люди с мечами и на конях, без устали работая плетками, подгоняя людей картавыми криками и бранью.

— Немцы что ли? — ни к кому не обращаясь, испугано сжался Кирилл, осматриваясь с ужасом. Интуитивно он почувствовал, что сбылось то, о чем предупреждал юноша. Или ему только казалось… Юноша и солнце уплывали из памяти, как сон.

— Да нет, — услышал он рядом, — Золотая Орда… Здорово тебя приложили! Думали, не оклемаешься.

— Как тебя зовут? — спросили с другой стороны. — А то не имени, ни отчества…

— Кирилл, — машинально ответил Кирилл, обдумывая услышанное. И вдруг брови его поползли вверх. — Какая Орда?!

— М-да… совсем память парню отшибло… — проговорили справа, хохотнув. — Орден такой, христианский… Тут не только германцы и скандинавы, сброд со всего света, и все без роду-племени. Замерз, поди? — заботливо поинтересовался у него все тот же голос. — Что ж ты на самой дороге-то упал? Мог бы в лесочке схорониться. Авось, прошли бы мимо, а теперь, вот, с нами…

Кирилл кивнул, обнаружив, что привычной одежды у него нет, на нем висели какие-то лохмотья с чужого плеча, едва прикрывая голое тело и наброшенная сверху шерстяная шаль, подвязанная крестом.

— Позади согреются, передадут одежу, потерпи… Странная у тебя была одежка, странник что ли? А по лицу — наш… И говоришь по-нашему… А руки-то, руки белы… Из княжеских?

Кирилл отрицательно замотал головой, раздваиваясь — теперь он был тут, на дороге, избитый и связанный, и где-то еще…

— Тады разбойник… Нынче все разбойники… — голос над ухом со спины снова посмеялся. — Пошто басурманина обидел?

— Да не обижал я! — оправдываясь, взвыл Кирилл, размазывая слезы. Терпеть боль не было никаких сил. Из носа все еще шла кровь, крупными каплями падая на веревку. Он умнел на глазах — нет, на сон это не походило, все было…

Он едва не вскрикнул, когда-то кто-то споткнулся и ткнулся в горящую от боли спину, глянув через плечо. С одной стороны рядом с ним шел парень, лет двадцати пяти, с длинными ниже плеч грязными спутанными волосами, чуть выше ростом. Выглядел он не лучше, такое же опухшее лицо и следы плетей. Кирилл не сразу заметил, что у парня вырезан язык, только когда он ответил на взгляд, что-то промычав, подбадривая. Вид чужой беды напугал Кирилла еще больше. С другой от него стороны, чуть отставая и прикрывая собой, как скала, выступал мрачный, богатырского вида мужчина, с застарелыми шрамами по всему телу. Он был почти без одежды, легкая рубаха свисала с него лоскутами. Был он высок и широк в плечах — и странный не сломленный взгляд, который смотрел сурово, с тихой болью, будто все шли в плен, а он провожал. На просвистевшую в воздухе плетку богатырь глянул хмуро, нагнул голову, чтобы налившейся кровью взгляд, с застывшей ненавистью, был не так заметен.

— Ты держись, молодой еще, может, выживешь и вернешься… — посоветовал он глухим голосом, когда охрана проследовала дальше. — Здесь дорогу охраняют, недалеко застава, переловят или волков спустят, а к лесу выйдем, там сторожить несподручно.

— Наши псы поганые тоже есть, уводят и продают, как скотину, — бросили впереди обижено, кивнув на скачущий навстречу отряд. — Сжигают книги, убивают волхвов, разоряют селения. Всех убивают, кто признает наших богов и в спасителя их не верит.

— А как верить, он же помер тысячу лет назад… Сами же и убили! — усмехнулся еще один, позади. Оглянуться Кирилл не посмел, двое охранников были почти рядом, чуть в стороне на обочине, направляя коней по пожухлой траве.

— Не оне… Объявлен разбойником за кровь невинную. Чертом себя за спину садил и объявлял духом святым… — прозвучал насмешливо и задорно за спиной еще один голос, молодой, не прошедший ломку. — Мол, я один свят, а все другие бесы. И се, как узрите меня на небесах ваших, пути ко мне направляйте, я есть стезя пространная и тернистая, кровь и плоть… На детей позарился…

Лишь когда охранники пустили лошадей в галоп, Кирилл оглянулся.

Позади него шел почти старик. Возраст его выдавали лишь глубокие морщины на коже лица и шеи, седая борода, как его волосы, да острый с горбинкой нос и впалые щеки. Заостренное лицо его было продолговатым, с высоким открытым лбом. Седые его длинные волосы, подвязанные шерстяной перевязью на лбу, спутано падали на плечи. Как и богатырь, примерно одного с ним роста, был он в одной порванной рубахе до колена и широких льняных штанах, подвязанный вязанным пояском с кисточками. Не иначе, его выдернули прямо с кровати — и штаны и рубаха когда-то были белыми, в каких спят. Наверное, раньше он был силен, он и сейчас держался прямо, выступая мягко, слегка приседая, словно крался. Цепкие глаза его окинули Кирилла взглядом, почему-то заставив сжаться, словно взглянул в омут, забыв обратить внимание на их цвет и остальные приметы.

Рядом со стариком шел еще один старик. Не такой старый, как первый. Без рыжевато-седеющей бороды и проплешин на голове, он мог бы вполне сойти за пожилого. Вряд ли ему было больше шестидесяти. На голову ниже богатыря и первого старика, мужицких кровей, в противоположность круглолицый, с выступающими широкими скулами и распухшим в кровоподтеках носом картошкой, широкий подбородок с ямкой, разбитые широкие губы, кровоточащие десны с выбитыми зубами. Телом он был еще крепок, и глаза его, глубоко посаженные под широкими нависающими бровями, были не менее ясными и пронзительными. Одет он был ни в пример остальным, точно собирался в плен заранее. Теплые штаны с меховой оторочкой, теплая вязанная из толстой льняной нити рубаха, небольшая котомка-мешок за спиной, на плече перекинутые лапти, которые он, не иначе, решил приберечь, или чтобы не оставить в засасывающей грязи.

Рядом со стариками шел высокий крепкий мужчина, лет тридцати пяти, чем-то похожий на богатыря, который поддерживал Кирилла, но меньше ростом. Такой же широкий, плечистый, голубоглазый и светло-русый. Он насупил брови, и ни на кого не смотрел, словно бы отсутствовал. А за ними весело скалился тот самый балагур, который пошутил насчет Спасителя. Он кивнул Кириллу в знак приветствия, проявляя любопытство и без стеснения разглядывая его. Ему было около тридцати, худой, с подвижными чертами лица — он все время старался выглянуть из-за спин, чтобы видеть, что твориться впереди, вытягивая голову. И улыбался, не загружаясь, куда его ведут и зачем. Рядом с балагуром шел парнишка, наверное, одного с Кириллом возраста, вряд ли ему исполнилось шестнадцать. Совсем юнец, с нежной кожей, по детски припухлыми чертами, испуганный, озирающийся по сторонам, держась немного в стороне, ближе к статной женщине со спутанными волосами и в рваном сарафане, которая выступала широким твердым шагом, иногда что-то подсказывая пареньку. За ними шли еще луди, но рассмотреть их как следует не получалось, лица многих ничего не выражали, кроме отчаяния и глухой тоски. Большинство из них смотрели под ноги, не поднимая глаз, лишь изредка зыркали по сторонам, заслышав топот лошадей.

— А ты отколь знаешь? — недоверчиво проворчал высокий старик к балагуру, который до этого с подозрением рассматривал Кирилла. — Языком чесать надо к месту.

— Я с такой мутью не выжил бы, — с досадой произнес балагур. — Муть ихнюю с себя полгода снимал. Избави вас Боженька от такой тьмы! Молитвослов евангельский теперича от корки до корки разобрал. Греческий-то я уразумею, был я у них. Не марал, погань, руки, спускают мертвечину на людей — и люди сами все добро отдают, слезами обливают и ноги маслом умасливают, а те сидят и считают, не положил ли краюхи хлеба за пазуху. Чтобы я так жил! — произнес он на распев и с акцентом, определенно кого-то копируя. — Болезные оне, им чертовщина примерещилась, а оне и рады. Павлик их, который явление Божьего Сына узрел, по всему свету рыскал в поисках достатка боголюбам.

— Они не на всякую чертовщину крестятся, только на противную, которая зубы скалит, а если заговаривает, привечают, — прилетело откуда-то спереди с насмешкой.

— Во-во! — обрадовался балагур проявленному интересу.

Видимо, от тяжелой дороги устали все. Или всем уже было все равно, услышат их, не услышат, и что с ними будет. Люди как-то сразу оживились, посматривая через плечо, кто с надеждой, кто со страхом. Кто-то пересилил себя и зашагал бодрее.

— Дык че?! И отдают! — рассмеялись за три ряда впереди, не обернувшись. — И приписываются к крепости под княженьку ихнего. Раньше вся земля наша была, где хотел, там и селился, а теперь уже и не наша, под боярами да церквями. Бабам черненьких да рыженьких рожать уже не в диковинку!

— А нас не спрашивают! — вскинулась женщина, хмуро глянув исподлобья.

— Подожди миленькая, я тебе орудие их на блюде поднесу, если до Бога достану! — с болезненным сочувствием бросил женщине через плечо мужчина, который шел перед Кириллом.

— Это ж каким окаянным гадом надо быть, чтобы свое же дите на петле подвесить да псом назвать?! — покачал головой еще один.

— Эка невидаль! — усмехнулся сквозь зубы грамотный балагур, ядовито посматривая на охранников, которые закусывали на ходу хлебом и вареными яйцами, доставая из сумы на седлах. — Спаситель ихний племяша, Иоанна Марка — четырнадцать пацаненку не исполнилось, — брал с собой в постель, верша по ночам таинства. И то его, а то Марию Магдалину. Лобзал его как бабу принародно, а тот не противился, припадал на грудь без стеснения. И преподносят свету белому, как великое деяние! А вы говорите, псом называют… Да нешто под шилом кто думает?!

— Тьфу! Срамота! — передернулся один из стариков, плюнув под ноги. — Да куда он его, в отхожее место?!

— Народ мудростью не обижен: поп — заднее место и есть. Попа Дьявола! — снова усмехнулись впереди. — Туды и имеют, а дьякон — начало попы Дьявола. Во, куды метят!

— А попадья — попа попы Дьявола, — усмехнулся парень, который шел рядом.

На последнее высказывание заулыбались. Обстановка разрядилась, дальше пошли веселее. Значит, к разговору прислушивались.

— Че, прямо так и лобзались? Как мужик с бабой? — заинтересовались впереди с изумлением. — И прямо в постель брал?!

— Лобзались-то они все, это у них в порядке вещей, — подтвердил балагур, смачно отхаркнув и сплюнув. — Святым они его называют, святое лобзание любви. Вместо приветствия. Так Иуда поцеловал Иисуса в уста, когда брали его. И когда сидел он у Симона со своею бандою, в упрек поставил, мол, не дал ты мне целования, слезами не оттер и маслом ноги не смазал. Сам-то он плотник, да видно руки не из того места выросли, на язык да на темные дела проворнее оказался. От отца отказался, пусть не родной, но кормил, поил.

— А чей же он? — из передних рядов вышел мужчина лет сорока, пропуская людей вперед и пристраиваясь к балагуру с повышенным интересом.

— Зачат Духом Святым, — усмехнулся балагур. — Непорочно!

— А как? Без мужа родить — это самый порок и есть! — не поверил мужчина. — А при муже — дело богоугодное! Жинку не забавы ради берут!

— Ну, где ж это видано, чтобы мыслью или чертом дите зачиналось?! — рассмеялся балагур. — Матушка его с сестрою жила у дяди при монастыре. Священники у них часто руки на людей налагали, закрывая в темницу — это у них вместо наказания было, а после отпускали. Не станет же первосвященник на посмешище себя выставлять! Придавили голову некому Иосифу, да и поставили в известность: мол, снизошел, оплодотворил. С пузом и просватали. Сынка, понятное дело, учил уму-разуму, не хуже папашки настропалился чертями заведовать.

— И поверил?! — не поверили впереди, оборачиваясь.

— Выставляли Иосифа дураком до конца дней. А дурак и был… Четыре сына у него было после, Иаков, Иосий, Симон и Иуда. И сестры, две упоминаются, Мария и Соломея, да еще сестра матери его. Так и у матери у его, у Марии, и сестер Мариями звали… Одну за Иосифа отдали, одну за Пропопа, одну за Клеопа… Иуда Фаддей Левий двоюродный брат ихнего Спасителя, сын Клеопы и Марии Клеоповой, которая при гробе стояла. Иоанном, племяшом, названа сестрой матери Иисуса. А младшенькую, дочь Марии и Иосифа, за Заведея. Двое апостолов, Иоанн и Иаков — племянники, один, Иуда — двоюродный брат. Симон Петр, которого ставили «камнем», когда Иисус в землю плевал и борением глаза мазал, родной брат. Называл он его Ионин, что, мол, ты сын Ионы пророка, который Ниневии смерти требовал. Андрей — сводник Симона Петра, женат был на сестре его. Андрею-то он не доверял, троих брал на все непотребства. Лишь однажды Андрею на откровенной беседе удалось присутствовать, когда грозил, что, мол, так и будет, как живем, когда придет. Восстанет брат на брата, отец на сына, дети на родителей — и умертвят их, и беременных не пожалеют, и будут войны и разрушения, и плен, и голод, и всем будет стремно, и скорбь, которой не знали люди во все дни. И только вам будет хорошо, потому что черт пойдет и впереди, и позади, и научит, что говорить, и скажет за вас. Не человек уже говорит, черт, ума много не надо…

— Это что же, пять апостолов в родстве между собой? Семейный заговор? — вопросы посыпались со всех сторон. — Это они себя учат любить? Перед собой кланяться? Себя со смирением принимать?

— Ну не нас же! — оборвали любопытных. Завязался оживленный разговор, люди заспорили. Содержание передавали по рядам шепотом. — Поди-ка, ударь попа! Руки ему целуют, не он…

— А другие что же? — перекрикнул всех верзила так далеко сзади, что нестройные голоса сразу примолкли.

— Другим не доверял, остальные служили, как малохольные, повторяя побасенки. Своего-то ума уже не было. Тот же Иоанн, племянник, с которым лобзался Иисус, прозванный еще Марком, после того, как казнили Иакова, брата его, пишет, что сам он был плотником, а Матфей плотником считал отца их, Иосифа. Лука, который писал со слов Иоанна Марка, который после служил при родственниках, про Египет ни словом не обмолвился. Пишет: родился в поле, в яслях, пастухи нашли, доложили властям о роженице. И про убиение младенцев не проронил ни слова — в восьмой день обрезан, до двенадцати жил в Галилее в городе Назарете, каждый год родители ходили в Иерусалим на праздник. А Матфей, мытарь, которого встретил Иисус у сбора пошлин, тот не в себе писал: и будто нашли-то матерь его волхвы наши, которые сильно подивились звезде и пошли за нею, и будто сразу пришлось бежать им в Египет, ибо Царь решил умертвить всех младенцев. В общем, что плели ему, то и пускал по ветру.

— На то он и мытарь, здоровые умом не мытарятся, — расстроились за все и сразу и впереди, и позади.

— Сопровождали его повсюду мытари и грешники, пускали их люди в дом, кормили, поили. Богато жили.

— Значит, был такой человек, который первым решил снять людям голову?

— И расплодились как зараза…

— Ну а как без этого? Только он не первый, это у них в порядке вещей уже давно было, — продолжил объяснять людям балагур, но теперь уже с ноткой грусти. — То там, то здесь поднимали голову разбойники, обращаясь за подаянием к народу через черта. И первосвященники снимали им головы. Того же Симона Петра, после казни уже, наложением рук все же закрыли в темницу. Темницу-то он понял, да только ума не стало — свои не признали. Как проткнули шилом, в люди не показывался, не упоминают о нем больше.

— Во, как Святого Беса раздавили и раздели! — кто-то остался доволен. — Ну и слава Богу! — поблагодарил он небеса.

— А как же его раскрыли? — полюбопытствовали у балагура. — Спасителя ихнего?

— Ходил с ними Иуда. Ученый был, философ, счетовод, смотрел, смекал. А как понял, чем те четверо занимаются, доложил властям. Иуда первым свидетельствовал против Иисуса. А после, как поймали Спасителя ихнего, свидетельствовал против него народ. Когда на лицо посмотрел, семя змеево тут же себя раскрывает. И весь народ потребовал его казни, за то, что на детей посягнул. Кровь его была на них. Суд у них был справедливый, три стороны. Старейшие мудрые люди от народа, первосвященники, которые закон знали и толк в нем понимали, и римские начальствующие смотрители, представители мирового сообщества. В Иудее тогда поставлен был Понтий Пилат, в других областях Ирод, Филипп и Лисаний. Все самые страшные преступники судились третейским судом — убийцы, насильники, растлители. И те, которые на народ посягали, умерщвляя тайно, как галилеяне.

— А что же Иуда?

— Срама не перенес, — пожалел балагур. — За то, что помог раскрыть преступление, полагалось человеку прощение и награда.

— И правильно! Если решил открыться принародно и отдал себя на суд людской, значит, покаялся истинно.

— Но так тяжело было ему в глаза людям смотреть, за кровь их невинно пролитую, что отказался он от награды. На те деньги купили первосвященники землю для захоронения умерщвленных. С шилом-то недолго живут, знали. А сам иуда, Матфей сказывал, повесился. Но опять же, веры ему нет. Нескладно у него: то Пилат, Ирод, Филип и Лисаний вроде как ставленники кесаря, и римляне, цари области, как поставленные над народом князья — а то они младенца ищут убить, чтобы тот в царя не вышел… Да им ли бояться младенцев, которому до царя лет эдак тридцать? Но ляпнул — и поверил народ наш.

— Ну да, — согласились с балагуром. — А еще надобно получить благоволение кесарево. Видно любил его народ, раз признал за правителя. Уважали.

— Поди, не разбойничал.

— Вот оно как, когда головы нет! Врут, значит?

— Да как же не врут? Взять, к примеру, Луку… — рассудил балагур. — Как брали Иисуса, брат его, Симон Петр, отсек правое ухо рабу первосвященника Малху. И ни Матфей, ни Иоанн, когда писал первое свидетельство под именем Марк, стукнуло ему двадцать три, и когда второе писал, уже под своим именем, спустя шестьдесят лет, было ему тогда под восемьдесят — про исцеление уха ни словом не обмолвились. Уж не забыли бы! А Лука, послушник Савла Павла, которому Иисус померещился, в три короба околесицы наплел! И ухо-то исцелилось, и Господом стал в младенчестве, и послал-то его ихний Боженька проповедовать лето господне благоприятное.

— Да где уж благоприятное? — скрипнули зубами впереди. — Отец на сына, дети на родителей, народ на народ, и плен, и голод…

— Вот за что мстил своему народу? — задался кто-то риторическим вопросом. — А нам за что мстит?

— Чтобы знали, как это рабом да со смирением.

— Самим бы уши-то пообрезать! — возмутился парнишка, рядом со стариками, которые все это время тихо улыбались, прислушиваясь к разговору. — А что?! — пожал он плечами. — Вроде как и убийства нет, и не калекой не стал — а еще молитву прочитать над спящим, чтобы хоть как-то душе помочь. Она, поди, сама себе не рада, такой ужас в себе носить! Как при таком муже жить, который за мужика молится, а не за душу?!

— Умирают их души-то, сразу, когда иго накладывают, — посочувствовал старик, который был пониже, перестраиваясь и пропуская балагура, оставаясь в толпе, которая слушала молча. — Это с одной стороны оно легко, а с другой божьего света не видать. Руки на себя накладывают или люди убивают.

— Волхвы наши не одну тысячу лет с Богом разговаривают. Учили, что все мы дети Богов наших, Роси и Дажьбога, внуки самого Сварога и правнуки Рода. А эти говорят, будто врут они, что у Бога один только он сыном, Иисус, — там, где теперь шел старик, сразу оживились.

— Дедушка, а что это за проклятие такое: шило? — спросил парнишка неподалеку от Кирилла, обратившись к старику.

Кирилл тоже навостри ухо, в глубине чувствуя, что это важно, только пока не мог понять, почему.

— У тебя, сынок, душа есть, девица, в узелок вас духи завязали. Так Родом написано, чтобы за едину жену посягать. Ты дух, она душа, а у нее наоборот — она дух, а ты ей душа. Сызмальства она тебе дается, крепость твоя, или беда, если в руки хулителям попала. Ударят тебя, она боль почувствует. Ее ударят, твое сердце кровью обольется. Шило — это когда по лицу бьют, по детородным органам стегают, несут всякий бред, чтобы душу проклятой по свету белому отпустить. А то мылом присушат — в любви объясняются, поглаживают да проповеди читают, чтобы в ноженьки душа кланялась. Или то и другое, чтобы сама к ним пришла и кланялась, и проклятой была, истребленная из народа. Хоть шило на мыло, хоть мыло на шило — а все одно, смерть! А еще в ухо нашепчут, чтобы мать с отцом не признавал, чтил Христа поганого и жертву перед Родом не ложил, не искал убийц и грамоту забыл — все, чему нас пращуры учили. И служить заставляют, чтобы не вздумал убежать. Презирал бы народ свои и выдал человека, который правду людям кажет.

— Только это и помнит человек, — усмехнулся молчаливый спутник впереди Кирилла. — А противиться начинаешь, боль выходит или сон одолевает. Тошнит людей от правды, тяжело им на нее смотреть, если своими глазами…

— Это демоны дасу начинают пугать людей и веревки кажут. А если боль выдавить, слова их поганые, которые как змеи жалят, сами выйдут, — старик покачал головой. — И ничего с ними не поделаешь. Куда ты, туда и они.

— Неужели такое возможно сделать с человеком? — не поверил Кирилл. — А что есть ваша вера? — полюбопытствовал он, удивившись, как много узнал о своей истории.

Оба старика тяжело вздохнули, переглянувшись.

— Род — Прародитель всего сущего. Сварог — Дух, сознание Его. Перун и Валес — два царства… Перунько — Небо, громовержец. Валес — Земля, все, чем сыт человек. Стрибог — истина света ученья Перунова, которою человек видит и слышит, а знание, это — Даждьбогово, мира небесного, и учит оно как чистым стать перед Родом-батюшкой. И когда боги разжигают Огонь Семаргла — разум у тебя появляется, который видит правое и неправое, умеет отличить черное от белого… Ученье наше не простое, каждого Бога надо потрогать, понять, уметь подойти к нему да поздороваться… Даже Буря Яга Усоньша Виевна, жинка Валеса, дочь Кощея Бессмертного, Рода-батюшку радует, как Дива Додола, жинка Перунова. Тут она, вроде и камень, а живое дерево родит, зверя или птицу, когда мудрого Валеса слушает. Или вот, Макошь. У каждого человека судьба — прядет она нити от рождения до смерти. А Доля и Недоля узелки не глядя завязывают… Нити и узелки не простые, волшебные! Наложили на тебя шило, и судьбы у тебя нет, одни узлы Недоли. Или мыло, вроде Доля, а все одно Недоля. А если клубок распутать да узелки развязать, может человек изменить судьбу, это уже Доля завязывает, по уму и на доброе. Или Марена, жена самого Кощея, царит она здесь, все умирает, и люди, и звери, и злые, и добрые… А в Небесном царстве она невеста Дажьбога, там уходит по велению Рода, со знанием, в тоске по-новому…

— А враги гасят этот огонь Семаргла, чтобы никогда народ Роси-матушки не стал хозяином, чтобы жилось на земле хорошо только змеям да свистунам, завистникам да губителям, которые наползли нечистью со всех концов земли… Сохрани нас Сварог в годину темную! — снова помолился старик, сложив перед собой руки.

Идти стало тесно. Те, что спереди теперь тоже старались попасть в зону слышимости, сбившись плотнее. И подтянулись задние. Изможденные лица словно бы просыпались — кто-то чувствовал обиду, кто-то боль, кто-то интерес, а кто-то страх, поминутно оглядываясь, чтобы не прозевать всадника с плетью и мечом. Веревки уже не жали, пленники приободрились, выпрямились, подгоняя друг друга добрым словом. А стража словно не замечала, что вокруг стариков и балагура собрались толпою, растянувшись поперек дороги на восемь человек.

— Дык, про то и талдычим! — разошелся второй старик, высокий, раскрыв ладони и воздев их к небу. — Все мы внуки Рода, нам ли искать спасителей?!

Пальцы у него оказались на удивление длинные и не мозолистые. Кирилл невольно сравнил его ладони со своими, резво вращая головой, чтобы ничего не упустить. Он уже не сомневался, что рядом идут волхвы, которые могли заставить слушать себя даже взглядом.

Последние слова старик сказал слишком громко, чтобы его услышали в дальние, привлекши внимание охраны. Один из всадников что-то сказал другому и тот послал коня в галоп, догоняя старика, с силой размахнулся и на скаку ударил по голове дубинкой плетки, а после выкрикнул что-то, заставляя людей снова образовать строй.

Люди сжались и пошли чуть быстрее, вытаскивая ноги из грязи, не глядя друг на друга. Старик охнул и схватился за веревку богатырского пленника рядом, чтобы не упасть, сползая по нему. Сосед по пленению, с ненавистью взглянув на угнетателей, подхватил старика и понес на себе. Кирилл только сейчас заметил, что вся спина была изрезана ударами — кровавая рубаха прилипла к телу и закоростела.

Какое-то время шли молча, дожидаясь, когда всадники поотстанут или уйдут вперед. Но те не торопились, вызывающе посматривая на связанных людей свысока. Минут через двадцать их позвали — на другом конце образовалась пробка больше той, которую только что разогнали.

Наконец, старик застонал и глубоко вздохнул, откашливаясь и сплюнув кровавой слюной, и пошел сам, опираясь на руку рядом идущего богатыря. Тот не отпускал его, обхватив рукой со спины.

— Это наши гады безродные! — зло скрипнул зубами человек впереди, проводив охранников суровым взглядом. — Ишь, выслуживаются! Маши плеткой, и не надо шибко умным становиться! Показал волхва нашего, и вот уже барин или помещик. Землю им за это дают. А обезглавленных до нитки обирают да в крепостные загоняют и дань накладывают. А кто оружие поднять может, убивают, не милуя. Одни вдовы да сироты на Руси-матушке остались…

Ему не ответили. Молчание продолжалось еще долго.

— До Итили доведут, дальше на корабле повезут, оттуда уже не вернуться, — наконец, тяжело бросил кто-то.

— Надо по-новому, Волгой нынче Итиль кличут, — подал старик голос. — Недалеко до нее осталось, но и не близко.

Услышав голос старика, люди вздохнули с облегчением, снова сплотившись рядами поближе, будто хотели его защитить. Воспользовавшись минутой, Кирилл всеми силами пытался понять, как он здесь оказался и что его ждет. Неминучая судьба, которая ясно вырисовалась из всего того, что он знал, заставляла сердце сжиматься от ужаса. И все, что он знал и к чему относился с легкостью за давностью лет, вдруг выдавило ту беспечную реальность, которая когда-то казалась ему незыблемой.

Над рядами пронесся звук рога. То, что это сигнал, Кирилл понял сразу же, как только на звук повернулись все головы. Люди остановились, дожидаясь команды. Проскакал отряд, сгоняя пленников на обочину. Рассаживались на пожухлой траве. Сами охранники тоже спешились, разожгли костер, отваривая солонину, пустив коней пастись. Один из охранников принес ведро с размоченным ржаным хлебом и мукой, черпая кружкой и подавая по очереди, заодно проверяя крепость веревки на руках и кому-то затягивая ее туже. Люди жадно выпивали мешанку, завистливо глядя на тех, которым еще предстояло попить и одновременно поесть. Удивляясь сам себе, Кирилл принял кружку и с жадностью выпил воду, внезапно ощутив голод, от которого свело живот. Мешанка была пустая, клейкая и противная на вкус, но он заставил себя выпить кружку до конца. Он не сомневался, что однажды вырвется на волю, а для этого ему предстояло выжить.

Как только охранники отошли, замешивая новое пойло и разливая дальше, те, которые были во время хода далеко, придвинулись. Теперь балагура и стариков окружили плотным кольцом. Наверное, так было теплее.

— Ты там что-то про Иисуса сказывал… — напомнили ему.

— Се есть Спаситель, который начал сеять семя человеческое, называя его «Духом Святым». А сеяние — «крещение огнем»! — отмахнулся он, упав на траву. Глаза у него были светлые, голубые, теперь в них отражалось серое небо в разрывах. Ветер сделал свое дело, образовав в сплошной нависающей массе промозглой хляби просветы.

— Так это ж черт! — приникнув ухом, изумился народ, который слушал речи лишь через посредников, которые передавали крамолу по рядам. Грязные, оборванные, изможденные, промокшие насквозь люди передавали друг другу теплые вещи и, наверное, искали утешения. И давали его сами, стараясь не показаться упадок духа и сил.

— А мы про что?! — обрадовались оба старика народному интересу, посматривая на балагура, дожидаясь, что он будет говорить.

— А у них по закону было положено приколоть шилом ухо к косяку, если болеть понравилось.

Его толкнули, и он торопливо сел. Те всадники, что поели, поменяли тех, что раздавали еду. Удивляя и Кирилла, и стариков, они вдруг начали сами сгонять народ в кучу. Их цель стала понятной лишь спустя какое-то время. Охрана разделилась, часть всадников ушла в ту сторону, где была застава, а часть осталась сторожить, патрулируя на некотором расстоянии, чтобы видеть всех и сразу.

— За подмогой или жратва закончилась, — кивнул богатырь, с которым и на привале Кирилл оказался рядом, позволив ему привалиться к себе, согревая боком. Кто-то даже позволил сунуть ему затекшие руки подмышки, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

— Вроде, какой бы раб не мечтал о свободе, ан нет, не мечтают… — взглянул балагур на отряд. — И наши не мечтают! Живота не жалея, ложат головы под ворога — и свою, и жены с дитями. А за ухом-то душа! Не раба, душу убивают, а без души человек животное и есть, — вол, на котором землю пашут.

— А еще говорят, будто грехи наши ихний Иисус на себя взял? — поинтересовался старый человек, лет пятидесяти. Раньше его Кирилл не видел, но голос показался знакомым. Был он невысок и, возможно, скрывался за спинами.

— Да как же можно-то?! — изумился старик, вступая в разговор, обнажив ровные и белые зубы, будто не свои. — Разве Сварог пропустит, кто греха своего не знает? Может, и был такой человек, или не было, но как же можно Бога живого на мертвеца променять? Живой, когда и совет подаст, и в горе утешит, и полечит. А человечишка что? Червь!

— А как? Как услышать? — в отчаянии выкрикнула женщина, с такой болью взглянув на парнишку рядом, что сомнений не осталось — это был или сын, или внук.

— А ты через тьму переступи, да выйти к свету, — посоветовал старик с рыжеватой бородой. — Бог тут, рядом, и видит, и слышит, и говорит. Но тьма — она все по-своему повернет.

— Вот-вот! — поддержал его балагур. — Себя спасти не мог — не убивали, а духом отлетел. Три часа на кресте повисел, который подвернувшийся прохожий по имени Симона донес до Лобного места. Не утруждали его даже во время казни. А мы неделю по милости разбойников его грязь месим — и ничего, живые! Слаб он был. И духом, и телом, и руки не из того места наросли, и ума не шибко много… Просил его Бог: отведай камни, которыми кормишь людей, пусть они станут тебе хлебом — сказал: не токмо хлебом сыт человек, он и не поймет, что не на земле, на камне стоит. Просил его Бог: прыгни с крыла Храма, взгляни на душу, которую обиваешь, и пусть ангелы, что пишут за тобой все дела твои, понесут тебя, и не преткнешься о камни, на которых стоит человек — сказал: не искушая того, кто поставлен над человеком, не станет он вредить мне, ибо там я стою. Тогда просил его Бог: не дури, все царства мира у меня в руке, вся вселенная подо мною, поклонись — и будешь у меня живым, а все мое — твоим. Ответил: отойди от меня, ты мне враг, буду служить тому Богу, который дал тебе все это, чтобы забрал и отдал мне. И не забрал, и не отдал — ни одна черта не перешла из Закона. И звезды на месте, и солнце, и луна, и земля, и небо — но человек перестал считаться у Бога живым, когда поклонился тому, кто посягнул на Бога, назвавшись именем его. правильно вы сказали, святые отцы сами себя называют дьяволами, а дьякон — тот кто пред Дьявола стоит, чтобы выйти Дьяволом самому.

— Горчицу, траву малорослую, от дерева отличить не мог, а в Бога метил! — с досадой осерчал высокий старик. — А не собери овсюг, пока в колос не вошел, да нешто на том поле в будущий год можно сеять?

— Ишь, туда же, в спасители, будто не знаем, что хомут одевают, — поморщился другой. — Сначала с лаской да подношениями. А как заманили, человек будто и не человек. У церкви-то ихней постойте, сразу видно, с хомутами оне ходят, ищут, как сычи, на кого одеть. Раньше-то десятину сиротам и вдовам отдавали, а оне церкви золотые строят, чтобы глаза у человека разбегались, чтобы слюни пускал, а домой пришел — и не помнил, что крыша дырявая, скотина не кормлена, и жинка детей водицей кормит.

— Сколькие поднимались на княжеские дружины, в которых германцы, скандинавы, греки, басурмане. А где? Где народ? — прищурился балагур. — За полушку хлеба продает своего человек голодный и безумный. И нет хорошего человека, который бы за него вступился. М-да, спаситель ихний так и сказал: «будете ненавидимы за имя мое». Хорошего человека, если шилом не опорочили и обман на глаз не положили, не проклинают. Сказал: что говорю в темноте, проповедуйте на кровлях… А в какой темноте? — вопросительно обвел взглядом притихшую и внимающую толпу балагур. — Что слышите на ухо, проповедуйте на кровлях. А кто, кроме черта, может на ухо шептать?

— У них вон, какое оружие! И лошади… — завистливо вздохнули люди.

Высокий старик, убеленный сединой, горько усмехнулся.

— Да в оружии ли дело? Голова не думает свободно, ума нет, беду не видят ни свою, ни чужую, а только страх. Для того пастухам спаситель нужен, чтобы в стаде проклятие не снимали. Мы шило не накладываем, наши знания им как кол в сердце. Род их проклятие живо разбирает, коли Хмельную Сурью в голове испить. Сурья — Истина, нет в ней неправды, она Родом варится, духами кажется и в руку ложится.

— Отчего оне нас спасают? Мне их Рай, за ногу подвешенный, зачем? — снова вступил в разговор балагур. — У меня свой Рай, Ирий сад — не пустое слово, в нем душа моя и знания, которые пощупать могу, посмотреть на них при жизни. Истинно, устроен человек по образу и подобию Божьему, в человеке Царство небесное и Царство Земное. И все законы, на которых вселенная стоит, применимы к человеку. Сознание наше — искра Божья, как сознание Рода. Велик человек, от края своего и до края души своей, как Сварог, у которого четыре головы. И там, где душа, там и Небо, там Перун, а я подобен Велесу, землю возделывая…

— Так не хотят они, чтобы мы грамотными были! Запретили, — тяжело вздохнул богатырь. — Наши-то веды забывать стал народ, некому учить. Грамотных на кожу для книг пускают. А под каждую церковь человека закапывают. Мол, нет святого, то и церковь недолго простоит.

— Да как же по костям ходить? — возмутился народ.

— Как, как… Обыкновенно! Они ж капища сквернят! — весело отозвался грамотный балагур. — Самые чистые места, где сила из земли выходит и духи днем на стороже. Это еще что! — засмеялся он. — У них молитва на костях — самое сильное заклятие!

— На наших костях! — поправил его второй старик, упрекнув взглядом через плечо. — Такое шило придумали, чтобы люди не только Бога нашего, но и мать с отцом в памяти не держали. Помоями обливают, варварами называют, убийцами, волхвов наших язычниками и колдунами. Да только колдун шило втыкает, а наши снимают, а язычник — сеятель и есть, который из-за спины на ухо языком мелет, да в небесах кажется, как спаситель ихний.

— Человек разве в Небесах должен встречать? Бог там, как Сварог пространный, как Перун и Валес крепкий, как Матерь Сва истинный, — провозгласил другой старик. — Там сам человек и должен быть, утешая себя и в горе, и в радости. Кто на небе, тот и в сердце души.

— Если на то пошло, я лучше буду язычником и колдуном — позора меньше! — уверенно решил статный мужчина рядом с Кириллом, разрешившись от сомнений. — Мы родились с языками — и умру во языцах!

— Да какие ж мы убийцы и варвары? Тысячи лет приезжали к нам учиться! — снова возмутились в народе. — Греки нашу грамоту перенимали, нашими ведами книги пишут! Не мы к ним, они к нам пришли! Не гнали мы их, живите, земля матушка большая, всех носит, а теперь вон оно что!

Отряд вернулся с подмогой. На седлах некоторых были перекинуты мешки. Людей подняли, выстроили и погнали вперед. Словно бы жалея их, в разорванной ветром мороси выглянуло холодное солнце, сделав просветы еще шире, осветив некошеные грязно-желтые луга с невысокой травой, опушки багряно-бурого леса. Как чудо, как ласковая поддержка родимой земли, с которой многие уводимые в полон прощались навсегда, в небо поднялась птица и прокричала горестно, развернулась и улетала назад. Но так было еще хуже — солнце чуть согрело воздух, который сразу стал сырым. Легкий ветерок продирал влажностью насквозь. Было так тихо, словно природа вымерла. Только чавканье под ногами, да выкрики охранников. И топот копыт, который предупреждал, что враг за спиной. Шли больше половины дня, а на пути не попалось ни одного селения, только выгоревшие холмики пожарищ, за лето поросшие редкой сорной травой.

— Дедушка, а почему люди не гонят их? — спросил Кирилл, стараясь сдержать слезы.

Он едва пошевелил окоченевшими руками, обрадовавшись, когда сзади ему передали зипун, заботливо надетый на плечи стариком и богатырем, который снова шагал рядом, прикрывая от плетей. Ноги он уже давно не чувствовал и боялся на них смотреть. Наверное, многим было еще привычно ходить босиком в эту пору, а его ноги почернели от застывшей под кожей крови. Подошвы кровоточили, изрезанные острыми камнями и тонкими льдинками. Веревка мешала идти, но лямка, к которой были привязаны руки, ослабла настолько, что при усилии он мог бы вытащить ладонь. Пока он решил не рисковать. Охранники проявляли повышенный интерес к обоим старикам, которые показались Кириллу грамотными, как балагур. Он уже не сомневался, что она ведут какую-то игру, заодно с балагуром. Не было в их глазах ни страха, ни обреченности, а только хитрость и пытливая любознательность, с которой изучали каждого человека.

— Охраны всего четыреста человек, нас же втрое больше, я посчитал. Трое на одного! У них ни пулеметов, ни автоматов, стрелы только и мечи. Если за ноги хватать, можно стянуть с лошади, — предложил он. — Я веревку перегрызу, — он с надеждой посмотрел на старика через плечо, показывая веревку, которую почти развязал. — Я вам освобожу руки.

Заметив его движение, юноша без языка, который шел по правую от него сторону, торопливо закрыл веревку от взгляда посторонних, что-то сердито промычав и сделав пальцами знак богатырю по левую от Кирилла сторону. Тот поправил веревку, не завязывая, накрутив на руку.

— Умереть всегда успеем… — пробормотал богатырь, показав старикам на пальцах то же самое, что показал немой.

— Ты, хлопчик, в глаза людям посмотри! — усмехнулся старик. — Нас, мудрых, мало… Но много! Не знаешь ты, через что прошли они. Били их, ох как били! Разбудить надобно, да так, чтобы сия наука на пользу встала. А то побороть-то поборем, а на завтра снова на этой дороге окажутся.

Кирилл оглянулся. Пожалуй, вокруг уже проснулись, и впереди и позади сплотились. Но там, куда не долетали обрывки разговора, были. Людьми владело отчаяние, они словно бы они не осознавали, что с ними происходит, или уже не верили в спасение, принимая судьбу, как должное.

— Забыли люди Бога, все на волхвов, да на князей надеялись, а что они сделают, если человек сам лежит, как колода, и не повернуть его, не сдвинуть с места? — обращаясь к Кириллу, тяжело вздохнул богатырь, тоже оглянувшись. — Пугают волхвами детей малых, вдалбливают страх и ненависть, падучей болеть начали, предаем друг друга, войной друг на друга идем… Разучились снимать с себя тьму, не умеют, а Бог ленивых не милует, По ихнему жертва, это то, что они делают, скотину режут и объедают до кости. Да нешто это жертва?! Все, как предупреждали нас деды и прадеды, наказывает Род, что забыли Его, Сурью пить не хотели. Помяни мое слово, птицы железные глаза людям выклюют, кони железные землю потопчут, кровью людской земля переполнится от правления Зверя, который дан нам за непрочность нашу, за отречение от заступника нашего.

— Сохрани нас, Сварог Небесный! — помолились впереди.

— А как с шилом-то? От резкой перемены климата люди болеют, а тут душу с мясом вырвали! — заступился за людей старик, упрекнув богатыря. — Ни к Богу, ни к себе не оставляет оно любви. Что-то помнит человек, а ума в памяти нет. Не так-то это просто из темницы выйти, и волхвы, бывает, спотыкаются! Здесь только труд да терпение, а их человеку всегда будет недоставать.

— А куда нас ведут? — поинтересовался Кирилл.

— В полон. Похоже, в Орду. Раньше она была Хазарским каганатом, а столицу называли, как реку, Итиль. Или в Константинополь. А уж там по всему свету распродадут: грекам, римлянам, евреям, арабам, германцам и этим… кривоногим. Да не дойдут многие, забьют плетьми на кораблях. Тут свои пока, а там своих не будет. А девкам и вовсе не позавидуешь, кочевники до девиц наших охочи, — он кивнул вперед. — насильников нынче много развелось. Горько усмехнулся. — Раньше-то торговали мы с этими народами: коней, мед, мех, древесину, зерно и лен, а теперь сами вместо товара…

— А дома еще горше судьбинушка: ни земли, ни воли не осталось, — заговорил с Кириллом богатырь, который шел рядом со стариками. — Уж не понять, кто правит, то ли Ярославичи, или Всеволодовичи… Орда князя выбирает, Орда им в помощь, за то и расплачиваются народом. Поначалу выбирали девиц пригожих, да мужчин сильных, кто к работе пригоден, но больше убивали, а теперь уж некого. Народа-то, почитай, не осталось, чужеземцы одни. Под шилом здоровые не родятся, а людьми торговать выгодно, и собирают всех подряд — и калек, и малых, и старых. Кого схватили, того и погнали.

— А как это произошло? — удивился Кирилл.

— Знамо как, — усмехнулся богатырь. — Раньше-то мы без царя в голове жили, свободно, как Родом написано. Выбирали править мудрых и делами прославившихся. Надо, вставали и защищали землю свою. Богато жили, гордо, всего было вдоволь. Конечно, обидно стало грекам. Они народ исподтишка обращали в свою веру. Мытарей, разбойников, и тех, которые ленились жертву перед Родом ложить, а жить, как волхвы хотели. А кто же их править народом поставит?

— Они поначалу-то под нас подстраивались, — объяснил старик. — У нас Ильин день, у них Ильин день. Наши траву собирают, венки в реку бросают — они хлеб да вино раздают, на колени народ ставят. Мы Коляду, они рождество Христово. Весело у нас, все на стол да по людям, что от старого года осталось, и они радуются — и опять на колени народ, и хлеб и вино раздают. У нас Ярило, у них Никола, у нас Купала, у них Иоанн Креститель.

— Вроде не разделили народ, а подмена вот она, — горько усмехнулся второй старик.

— Тут, конечно, волхвы наши спохватились, разобрали веру их, вызывать стали бесов прилюдно, разбирая и показывая и человеку, и народу. И тогда собрались оне и стали тайно просить помощи на стороне. Письма слали, кого в первую очередь убивать, дороги готовили, своих на каждой деревне оставляли, на каждый город поселили, чтобы в спину ударить. Долго готовились, всем миром войной собирали разбойников с греческой, германской и скандинавской стороны, имея помощь от Константинополя. А возглавили их Рюрик, Синеус и Трувор. И шли, и умерщвляли людей, завоевав Новгород, Белоозеро и Изоборск. А за ними орды несметные хлынули. В крови топят. Уходим вглубь на восток и на север, а они за нами идут. А как утвердились те трое, Рюрик убил двух братьев и сам стал княжить.

— Разбойники, они на то и разбойники, без чести, без совести, — усмехнулся старик за спиной. — Все они кровью промышляют. Убивают друг друга, ведут на землю чужеземцев. Ставил он над народом самых жестоких и кровавых разбойников. Кровь рекой полилась, на кол сажают, кожу снимают, в землю живьем закапывают, жгут, вешают, в болотах топят, головы рубят, глаза выкалывают, языки отрезают, на чужбину в полон отправляют, чтобы там нас усмиряли.

— А вы? — удивился Кирилл. — Почему же вы сразу не сопротивлялись, пока можно было?

— Я человек, и оне с виду люди. Поселился рядом, ведет себя как человек, не бросается на людей, масла масленей, — горько усмехнулся богатырь. — Оне тайно над костями нашими молятся. Вот и спасителя ихнего не сразу распознали! Слова-то у них, ровно мед. Что же, изувер я, чтобы головы рубить ни про что? Как после в глаза людям смотреть, как вести за собой? Вера наша человеколюбивая, душа среди народа ходит, как же руки на душу поднять? А у них душа, кто перед человеком. Она тебе козни, а ты не смей, она к кресту прибила, а ты помолись, она рукой в карман, а ты ручки-то облобызай.

— Нет, чужих-то, конечно, мы побивали, и не раз, — оправдался второй богатырь. — А со своим народом, это только оне воевать умеют. И вроде побили, но года не прошло, а оне снова наплодились и расползлись. Легко проткнуть человека, легко сделать его мертвецом — и опять брат на брата, дети на родителей. Души у них нет, там только воля чужая.

— Наша вера человеку дана на счастье, мертвецу ее не поднять, — поучительно заметил один из стариков. — Все-то у них хорошо, все-то гладко да сладко — и снова обманывают народ. Вот, например, как же в иную веру меня в один день переманить, если я голос Рода слышу? Ну, воткнули шило, крестили огнем, а я Сварога позвал — и вот она муть, все демоны дасы тьмою беспросветной на глаза легли и болезни вышли. А если знаешь, откуда болезнь, станешь ли перед ворогом на колени? Мы народ не слабый. Врут, все врут, славят себя, а нас чернят и грязью поливают день деньской. Мол, мы и людей убиваем, и скотину режем, и вера наша жестокая, а теперь уж внушают, будто грамоты прежде их не было, идолами попрекают, что, мол, нет человека, а истукан есть.

— Так то не истукан, то место отмеченное, где сила из земли выходит, — поддержал его второй старик. — И людей убиваем, но не живых, а мертвых, которые ум человека делают черным и говорят во тьме, чтобы головой человек думал и о прошлом, и о будущем. И животных режем, но не тех, которые из сырой земли. Бога ими не сытить. Демоны дасу — пища Богов, благоуханная, желанная, приятная. И плодами жертвуем, чтобы и сироты, и вдовы имели. Своими плодами, в поте лица добытыми.

Кирилл сумрачно промолчал. В общем-то, сам он ни в Бога, ни в черта не верил. С такими мыслями можно в школу не ходить. Странная и страшная бессмысленная война вызывала у него удивление. Он никогда не задумывался, как мог народ креститься в один день, вдруг отправившись на реку, сметая на своем пути всех старых идолов. Крестился и крестился. Историю он знал не так хорошо, как сейчас хотелось бы, но помнил, что старого языческого Бога Перуна разбили в щепы и пустили вниз по реке, проводив до самых порогов, где он и исчез в глубине вод.

С процветанием и покоем…

Кому он помешал? Истукану ли объявили войну? Нет, не истукану, волхвам, которые привечали народ при истукане, растолковывая символы. Разве ненавидел народ волхвов? Нет, любил, учился, искал защиты и помощи многие тысячи лет. Но их было мало, а врагов, что пришли на землю, так много, что не было места яблоку упасть.

Выходит, была Варфоломеевская ночь…

Или день, когда одурманенные и проткнутые шилом христиане напали на язычников. А за иное полагалась смерть. А если смерть, то разве не война? Не геноцид народа?

Чем же тогда гордится Православная церковь, каждый день прославляя себя и ставя в заслугу появление страны, которая была за много веков, и жила богато и спокойно, не зная ни голода, ни болезни, ни войн? Какая-никакая, а демократия была, выбирались сорок волхвов, которые были и князьями, и царями, и высшим судом. Народом избирались от каждой области. Та демократия, до которой так и не доросли.

И за тысячу лет о не смогли покорить народ, который жадно искал памятники и артефакты своей древней истории. Тысячелетняя история доказала, что Боги, если он где-то есть, умеют отомстить даже за символ, который их обозначает. Люди вокруг были не глупые, все они, естественно, понимали, что творился мир не деревяшкой, которой в то время в помине не было. Перун и Валес были и там, и там, и там — везде, где человек. И относились к природе бережно, считая ее частью Богов. А для кого-то, спустя время, символы перестали быть просто символами, сама по себе деревяшка ничего не могла дать, сколько бы ни закалывали перед нею скотины и ни ложили хлебов. Она не ела, пища Богов другая — демоны дасу, скрывающиеся во тьме человека. И если их не закалывать время от времени, они одерживали над человеком верх, устанавливая свою истину, которая не поднимала, но забирала само право называться человеком.

Тысяча лет прошла, а люди не изменились, все так же мечтая покорять народы и устанавливать мировое господство, чтобы иметь золото, на котором мог бы и есть, и пить, и носить на себе, не утруждаясь. Все так же завидовали и мечтали о всеобщей любви, которая бы объяла их неземной любовью, не требуя ничего взамен.

Кириллу было трудно представить, как это, когда нет ни ненависти, ни зависти, ни подлости, ни желания запустить руки в огород соседа. Он и верил, и не верил.

С другой стороны, в каждом человеке было что-то хорошее…

Вот идет толпа пленников, больше тысячи человек, помогают друг другу, поднимают соседа, если упал, закрывают от плети — и тихо ненавидят своих мучителей. И четыре сотни тех, которые ведут их, забивая насмерть — и тоже помогают друг другу, делят пищу, о чем-то весело болтая между собой и подсчитывая барыши…

Ненависть и жестокость одних, не оставляет выбора другим, какими бы человеколюбивыми они ни были. Простить и пожалеть, значит одно — проиграть и умереть. А может, действительно, с первого дня надо было рубить правое ухо всякому, кто призывал людей пойти в рабство? И не жестоко, но показательно. Принял и простил, как простили Симона Петра, значит, вера твоя истинна, осознаешь, к чему призываешь — и люди видят и понимают, кто такой Симон Петр, который без раздумий поднял руку на человека и не раскаялся, но гордился.

— И в Полоцке, и на Ростове, и в Муроме, повсюду, как вороны, налетели орды ворогов, убивая людей и шилом, и мечом — а нас стали называть псами, — продолжил богатырь. — Вдова с детьми малыми далеко ли побежит? И не снять ей головной убор, если душу на кол посадили. Нынче, чтобы выжить, надо веру их принять и голову свою положить. А только как после жить с такой головой?! Да только разбойники, чего с них взять! Как поняли, что полоненный народ ума лишился, на благодетелей поднялись, — усмехнулся он. — Уже и между собой воюют. Татары и монголы поддерживают то одних, то других, а мы тем и другим платим. Князю половину, — загнул он палец, — Орде другую, — загнул второй. — Десятину пастыри забирают, хоть какой веры будь, а нет, так и голова с плеч, — он загнул еще один палец. — Да разбойники, что на дорогах промышляют. И надо бы Роду положить, да нечего, пусто! И помочь своим нечем, разве что дубину подать. Вот и выбирает народ, на ком сэкономить!

— А куда денешься? Нищему народу терять нечего, нам на нашем золоте ни есть, ни пить, но восстания наши крепко и жестоко подавляются. Теперь только в лесах спокойно.

— А что они хотят? — поинтересовался Кирилл,

— Земли наши, золото, убить хотят. Мы природу крепко берегли, а они-то свое-то давно съели. Кишат наши реки рыбой, леса зверьем, в земле богатства несметные лежат, Родом положенные — их хотят. Никто золото к нам не везет, а только вывозят — да еще церквями золотыми хвалятся, будто золото это не у народа взято. Да что золото! Не все то золото, что блестит. Для нас золото — знания, Родом человеку завещанные, а то, которое под ногами, разве что девкам да жинкам на украшение. А для них золото — слава Господня, без золота имя Христа их поганого не святится, не добирает он умом-то.

— Но если люди понимают, почему не идут за вами? — удивился Кирилл.

— Они людей-то себе как верными делают, шило накладывают, а уж эпитамия эта голову срезает, что секира. Что хочешь с таким человеком, то и делай. Памяти нет, воли нет, в голове туман и нищету свою не помнит. Смирен он и подставляет другую щеку, когда бьют, и отдает добро свое. А если не отдал, умирает, как Сапфира и Анания. А еще учат, будто Сурья наша не Учение, а хмельные питье, которое бабы ставят для веселья вместо вина, которые другие народы вместо кваса пьют во всякое время. И некому научить мальцов, знания волхвов непростые, веками их копили, годами в себя вбирают, там мира устроение.

— Во-во! — усмехнулся балагур, пристально сквозь насмешку рассматривая Кирилла. — Мы-то пьем хмель в голове, которую Матерь Сва с небес подает, а они нам хмель в голову! Этак и брага в лохани Сурьей стала! Спаивают народ, под хмельную голову рабом быть не шибко обидно. Народ наш с роду привычку такую не имел, не умеет он сопротивляться.

— А все их царь поганый, Соломон! — отозвался балагур, посмеиваясь. — Собрал шилом несметные богатства, да еще народ научил, как грех на людей накладывать. Хвастливый был. Сами-то они снимают, наука у них такая есть «Каббала», ею и в кабалу загоняют — темница это, яма. А чтобы люди не снимали проклятие, спасителя придумали, который будто людей любит и судит по человеческим законам. А Бога, который муть поднимает да человеку показывает, назвали Дьяволом. Были и у них пророки, выходили на волю, и мы умеем, вот они и уничтожают наши знания. Христианское учение слуху приятное и учиться не надо, вроде как спаситель тоже человек, поймет, если что. Не по греху мол, по вере и любви прощение дается. И что хочешь, то и делай, хошь над дитем измывайся, хошь вдов плоди, хошь псом смердячим человека назови. Те, кто не утруждал себя, а власть и богатства хотел, как у волхвов наших, сразу встал на их сторону. Сначала мало их было, а как орды разбойников собрали да меч к горлу приставили, куда народу деваться? Триста лет людям головы рубят, все пожгли, убивают, калечат, особливо грамотных.

— Помяните мое слово, будет между ними война! — усмехнулся кто-то впереди. — Как человека в кабалу вогнали да хомут надели, византийская власть закончилась. Гноить людей и без Византии можно. И в Орде скоро убивать начнут друг друга. Между ними тоже война идет за власть над человеком. Свои умельцы нашлись.

— Да уж, — посетовал старик. — Это будет. И на нашей земле будут человека делить.

— А как пришли чужаки с мерзостью, оказалось, без защиты мы перед ними, — упрекнул стариков богатырь. — Ни жалости, ни человеколюбия не знают, сына убить, что скотину заколоть, на отца восстать — святость получить.

— А почему Иисус Христос плохой? Мы с мамой тоже в церковь ходили, — покраснел Кирилл.

— Да ты не из этих ли будешь? — подозрительно прищурился парень спереди, который часто оглядывался, наблюдая за тем, как Кирилл пытается подтянуть к себе руки. — Руки у тебя холеные, ноги нежные, вроде как из князей, а грамоте не обучен, раз простой истины не ведаешь. Читать, княженька, не учили? Клубки разматывать, перунички пускать?

— Нет, я из будущего… — признался Кирилл, шмыгнув носом. — У нас все верят в Христа… И в Магомета с Аллахом… Но у нас по-другому, мы хорошо живем!

— И не убивают, не воруют, не калечат? Ни дури, ни срамоты? — вокруг Кирилла сплотились стеной, подбираясь ближе, чутко приникнув ухом, как будто и не удивившись. — И что нам будет за отречение от Рода?

— Да, но… — Кирилл растерялся, вспоминая историю.

— Скоро рабство закончится? — прищурился мужчина сбоку от него.

— Нет, — покраснел Кирилл еще больше. — Мы тысячу лет будем крепостными.

— И вешать будут, и в масле поджаривать, и кожу живьем снимать, и плетьми до смерти сечь? — полюбопытствовали у него.

— Будут, — сник он, с опаской съежившись. — Потом как бы освободят, но жить станет еще хуже. И уехать нельзя, и за все помещикам заставят платить. «Круговая порука» называется. Мы это в школе проходили. А потом произойдет революция, очень много погибнет народа. Спустя двадцать три года начнется Великая Отечественная, и еще больше народа погибнет — сорок миллионов. Потом будут еще две войны, и снова погибнет много народа, в основном молодежь, в Афганистане и в Чечне. А через семьдесят лет станет еще хуже. Сначала народ ограбят, потом… потом снова будут грабить…

Сказать что-то хорошее Кириллу оказалось нечего. Да, через тысячу лет будут телевизоры, автомобили и самолеты, дома начнут строить из бетона, в космос поднялись, но если бы этому народу, способному, ищущему знания и правду, не мешали, не убивали не истязали, не заставляли кланяться, кланяться, кланяться, кто знает, какие высоты освоил бы. Не цари поднимали промышленность и науку, сам народ поднимался, скорее, вопреки тем, кто заставлял их верить в свои сказки, убивая любое инакомыслие и свободолюбие. Люди, которые шли рядом, знали, что земля круглая, и знали, что вселенная круглая, сравнивая со сварожьим кругом, о чем ученые пока только догадывались, но не могли ничего доказать.

Нет, не все было так плохо, и у кого-то было все — работа, друзья, родные. В свои пятнадцать лет он не разучился мечтать. Но когда смотрел вперед на дорогу, понимал, что все его мечты отстоят от него так далеко, как будто в другом мире, на которое он смотрел через стекло. И здесь было то же самое — кто-то пировал в княжеских палатах, радуясь сокровищам, добытым у вдов, сирот, у тех, кто шел по этой грязной дороге в плен, а кто-то умирал под пытками и плетьми — и их было намного больше. Ничего не изменилось. И, наверное, каждый, кто соглашался напасть на человека ночью, оправдывал себя этой правдой, страшась ее больше, чем Божьего суда.

Начинался вековечный сумрачный лес, сразу запахло хвоей и опятами. Ступать по опавшей листве стало мягко, камни не втыкались в ободранные ступни. Так бы и шел и шел. Зипун пришлось отдать, но ветра здесь не было, и неожиданно Кирилл согрелся. Охранники теперь ехали по двое и по трое, усмиряя сильно встревоженных лошадей, вглядываясь в кусты и деревья и поторапливая людей. Поначалу и Кириллу лес показался жутковатым, но его спутники вдруг как-то приободрились и повеселели, словно и не в плену были, о чем-то перешептываясь между собой и показывая дальним непонятные знаки. Кириллу было трудно понять, о чем говорят между собой пленники.

Потом вдруг все разом замолчали, когда небольшой отряд из охраны вдруг рассыпался по лесу, двигаясь между деревьями. Тишину нарушал только хлюпающий звук под ногами, которые вязли в глине и подкатывались.

— Есть, все так, и блуд, и сироты и вдовы, и родители детей бросают, и дети родителей… — задумчиво проговорил Кирилл. Но и согласиться он не мог, вспоминая отца, мать, тетю Веру. — Но так не все поступают, многие дружно живут.

— А иначе не выжить? — усмехнулся балагур. — А если нет никого?

— Тогда все, тогда кранты, — мрачно сказал Кирилл, сообразив, что думал лишь о близких, а не о людях в целом. Останься он один, пойти со своей бедой ему буде некуда.

От него разочарованно отодвинулись. Он, наверное, почувствовал облегчение. Что он мог сказать?! Разве что отнять последнюю надежду. Хотя… Бабушка рассказывала, что до революции в общем-то неплохо жили. Власти в тайгу нечасто заглядывали, разве что за рекрутами и за налогами, но у каждого на тот случай имелись и погреба тайные, и заимки.

— Пожить еще немного, а там и умереть не жалко! — тяжело вздохнул плененный богатырь.

Кирилл насторожился, когда в руке его, словно по волшебству, появился остро отточенный металлический стержень. Богатырь исподлобья глянул на охрану, перемигнувшись с одним из тех, кто шел впереди. Тот негромко свистнул — и свист передали по рядам, но незаметно, больше толкая друг друга в спину.

— Все это нам и волхвы предсказывали, — усмехнулся богатырь, когда веревка в одно мгновение была перерезана немым, а у немого богатырем. — Хорошо, это когда я вернусь с сыном с поля своего, мимо мельницы, и не пешим, а на возе сена для коровы, а у ограды жена с дитем встречает с крынкой кваса холодного или молока поверху с хрустящей горбушкой хлеба, еще теплого, — помечтал он, передавая заточку впереди идущим. — А на заборе полотно белое льняное, на новый сарафан… И поведет она меня к колодцу, и польет на руки, чтобы умыться. А дом у меня теплый, большой, чтобы и батюшке с матушкой не тесно, и сынке с жинкой. А на масленицу блины со сметаной и пироги… с черемухой, с рябиной, с малиной и морошкой, медовуха сладкая, — богатырь взглянул на Кирилла со смехом. — А у соседей все тоже ладно да складно…

— Нет, так не будет, — обрадовался Кирилл, сообразив, что люди готовятся к побегу. Теперь и его руки были свободные, а сам он внезапно почувствовал безудержную радость. — Вернее, будет, но не у всех. А за Уралом, за горами, крепостного права не было, — подсказал он. — И под монголо-татарами были недолго — один век, который не поминали особо… Там, где тайга! И вера ваша колдунами сохранится, только без знаний, их станут экстрасенсами называть и целителями.

— Да-а?! — живо заинтересовались все, кто мог услышать его. — Ну, целители, это понятно…

Никто про крепостное право там не помнил. Вера была своя, называли они себя староверы. Или кержаки, сохранив название своей народности с того времени, как перешли реку Кержу. Мать тоже считала себя кержачкой, хоть и заходила иногда в церковь, чтобы купить восковые свечи, которые ставила перед бабушкиной отлитой из меди иконой, наказав похоронить по старообрядческому ритуалу — гроб простой, без гвоздей, на липовых веревках, а надгробие столбик с одной перекладиной, не тяжелый, чтобы можно было из-под земли выйти. Объединившись с языческими колдунами, кержаки чужих не жаловали, надолго оборвав всякие связи с миром. Колдунов побаивались, но прислушивались, о каждом слагая на два и три поколения легенды. Кержаков тоже не любили, пуская разные страшные слухи. Многие из них, живя на границе Удмуртии, которая отделяла их от внешнего мира, даже не удосужились выучить удмуртский язык, и долго хранили свою письменность и книги. У бабушки были такие, с буквами, которые использовались самими колдунами, сохранившими знания своей древней письменности. Буквы и в самом деле чем-то напоминали греческие, или ему это только так показалось — был он маленький, и та письменность была для него чудной и диковатой — кружочки, ножницы, палочки…

Нововеров не пускали и никому ничего не платили, собираясь друг у друга и во всем соблюдая сдержанность и простоту. Церкви не строили, а если кто строил, то стояли они недолго, сгорая дотла в пожарах. А в это время старообрядческие бабки бегали вокруг с яйцом, снимая с того места порчу… Посуда у бабушки была своя — «посудная», обязательно помытая на колодце и в печи прокаленная. Даже Кириллу запрещалось трогать ее руками. На моление приходили с нею и обязательно держали при себе.

Раньше Кирилл не задумывался о столь странном поведении, но теперь не сомневался, что война была самая настоящая, и чтобы загнать людей в церкви и заставить платить, в ход шли все средства. Не иначе, перед крещением, в стародавние времена Русь пережила какую-то болезнь, которая приходила к человеку с едой, или их пытались травить, чтобы отвадить от своей веры и заставить креститься по-новому. Молиться в основном приходили лишь бабушки, которые готовились умереть. Остальные жили себе и жили, справляя и христианские, и языческие праздники. И колядовали, и чертей слушать ходили на росстань, и папоротник цветущий искали, и верили, что только колдуну под силу крепкую семью создать. Вместо икон использовали отлитые из меди кресты с ликами, молились перстом, как спаситель, а подавали не в казну, а всем — и Кириллу доставалось от бабушек и не раз, и не два. И поэтому, когда шло моление, мальцы обязательно сбегались со всей деревни и терпеливо дожидались своего часа. Мать после бабушкиной смерти раздавала приготовленные отрезы и металлические деньги, на которые обязательно выменивались бумажные, по деревням.

В чужой деревне, пока ждали, когда соберутся на моление, их с матерью встретили, накормили, уложили спать в отдельном доме, разрешив закрыться изнутри. Сами староверы никогда не ложились спать в доме, в котором были чужие. Теперь Кирилл понимал почему.

— Правильно! — спохватился грамотный балагур, повеселев еще больше, словно на него снизошло озарение. — Не надо городами. Города их прежде всего интересуют! Рассеяться. А пока одну деревню жгут, вторая беду-то по дыму определит! Дворов, эдак, двадцать, чтобы мельницу на всех, дом в помощь, коров вместе пасти… И защищаться.

— Ну, примерно так оно и было, — кивнул Кирилл, задумавшись и вспоминая предуральские деревни, взглянув на богатыря и стариков с надеждой, которая, наверное, сейчас светилась в глазах у каждого пленника.

— А я тоже в церкви был, — признался молчаливый паренек, осмелев и улыбнувшись Кириллу. — Там как в княжеских палатах. Тепло, воском пахнет, все или из золота, или из серебра, одежды у них дорогие.

Раздалось несколько смешков, на парня рядом со стариком смотрели не то с одобрением, не то с удивлением, предполагая спор. И не ошиблись.

— Да нешто в церкви красота должна быть? — сердито изумился старик. — В человеке чистота и красота должна быть. Человек — Храм Богу. На святых местах церкви строят да людей хоронят. Мы там лечились, берегли их. Что за вера такая, чтобы как упыри, на костях, на кладбищах молиться? Разве что мертвецу… — он покачал головой.

— Так упыри и есть, кровь пьют, поливая грязью ближнего своего, — заметил второй старик. — Да не грех ли, крест на себя накладывать? От креста Род избавлял нас, креста учил бояться, кругом сварожьим защищаться и от шила, и от мыла. Сохрани нас Род, помилуй детей наших! Вот убьют тебя, где твоя церковь?! Далеко! А Перун и Валес, — он кивнул на хвойные разлапистые деревья по левую и по правую сторону, — здесь они, под каждым кустом укроют, и пылью в глаза обман наложат, если встанут на твою сторону. Беги к ним, слушай их, зыркай по сторонам!

— Ну, будет вам пацана пугать… — оглянулся богатырь. — Поживем еще…

— Берегись! — крикнули ему сзади.

Прямо за спиной, заметив, что старик поднимает руки, охранник размахнулся для удара. Но старика, на которого Кирилл и не подумал бы, словно подменили, теперь глаза его были еще пронзительные, чем у его старого друга, который положил руку на его плечо, встречая неприятеля. Оба они пристально посмотрели в глаза охраннику. Охранник замер без движения, а конь его вдруг резко остановился и, как будто не замечая седока, тихонько побрел рядом со стариками, по-человечески раздувая ноздри и фыркая, словно был чем-то недоволен и жаловался.

Оба старика чему-то улыбались, а с ними моча смеялся оба богатыря и балагур.

А конь вдруг взбрыкнул, и седок упал, оставшись лежать на земле в том положении, в каком он сидел. Из спины его торчала стрела…

Никто не обращал на упавшего охранника внимания, проходили мимо, снимая веревки и нарушая строй. Кирилл изумленно, с открытым ртом застыл, сообразив, что пришло освобождение. Передавая острые лезвия друг другу, спрятанные то в волосах за ухом, то вшитые в подол, люди группами уходили в лес. А охранники падали и падали, пораженные уже мечами, взятыми у убитых. Во многих местах завязалась недолгая кровавая сеча.

— Вы… Вы?! — остановился Кирилл, пытаясь рассмотреть, что происходить за деревьями.

— Да нешто святому человеку Господь попустит погибнуть от лап зверей? Все они под Богом ходят. Мы про Византию наслышаны, нам шибко туда не охота! — рассмеялись оба старика. — Знаем теперь, куда идти. Людей мы искали.

— Нашли? — с надеждой спросил Кирилл.

Старик уже сидел на коне. Он посмотрел на Кирилла и кивнул головой, как бы в знак согласия.

— Что Род задумал, люди могут изменить, — похлопал он на место позади себя, подзывая его.

Кирилла закинули за стариковскую спину, и он ухватил его крепко за талию.

— Дает он им выбор, а это уж человеку решать, на чьей он стороне, — бросил старик через плечо. — Ты брата прости… Спасать его надо, с шилом души нет, умрет от людской злобы, а КНИГУ найдешь, БЕРЕГИ!!! — где-то снова под ухом прозвучал уже знакомый старушачий голос и прошел через все тело…

Старик взмахнул мечом и тронул ладонью загривок коня. Конь сорвался с места. Люди бежали в лес, раздевая по дороге охранников догола, и одевались на ходу в теплую одежду. Сознание Кирилла какое-то время словно бы неслось вместе с этим стариком на коне по лесу и ветви хлестали его по лицу…

— Какую книгу? — хотел спросить он, но старик был уже далеко. Тьма засасывала, выдавливая из бытия.