"Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном свое" - читать интересную книгу автора (Даль Владимир)

дворней; тогда уже холопы толкали друг друга в локоть, и от передней до
скотного двора было известно, что барин вышел кушать чай в куртке. Если
только Настасье Ивановне удавалось стащить с плеч Ивана Яковлевича куртку
эту, которая же прилична одним ребятишкам, тогда и гроза проносилась мимо.
Но две крайности - вовсе без верхнего платья, в одной только расстегнутой
настежь жилетке-, или в щегольском убранстве - показывали, что барин будет
отчаянным, молодцом, весельчаком. Щегольское убранство, впрочем, было в
ходу только при чужих, когда кто приезжал погостить, и было двоякое:
суконный сюртук или даже фрак со всеми к нему принадлежностями или же
кофейного цвету венгерка с черными шнурами и прибором. Очевидно, что в
первом случае выходил светский щеголь, во втором - лихой рубака, спаситель
всех утопающих и сгорающих. Тогда и примерам самоотвержения Ивана
Яковлевича не было конца, и он чистосердечно рассказывал, что представил
было сам себя к медали за спасение погибавших, когда с отчаянною решимостью
погасил руками загоревшийся ситцевый полог у постели спавшей жены своей,
что не умеют ценить достойных, медали не дали; но умалчивал при этом
случае, что он сам и поджег полог этот, заснувши и не погасив свечи.
"Следовал бы Владимирский крест, - прибавлял он, - да не совсем приходится
по статуту, так уже хоть бы золотую медаль на владимирской ленте дали: ну,
нет!" Когда он выходил безо всего, то говаривал, охорашиваясь: "Ничего тут
нет мудреного, что Суворов надевал ленту свою на рубашку и так выходил, -
дайте мне только ленту, и я ее надену!"
Дети Шелоумовых были не одинаковы: третий сынок был, кажется, в мать,
плаксивый мальчишка, четвертый - баловень отца и матери, упрямый и большой
шалун, второй, мне ровесник, был хороший, умный малый и один изо всех охоч
к наукам; с ним мы ладили и жили дружно. Старший был отъявленный негодяй,
достойный ученик нашего общего наставника - протоколиста. Он давно уже знал
все и умел все и в ссоре с братьями тотчас козырял им старшинством своим и
тем, что он один будет наследником отцовского имения, а их устранит и не
признает братьями. Отцу он не смел грубить, а матери сказал однажды в
глаза, что сожжет дом над нею, если она станет так присматривать за ним,
как за маленьким, и не даст ему воли делать что хочет. "Вон у вас есть
дитя, - сказал он, указав на младшего, - а я по отце в доме старший". С
ним-то, с Сергеем Ивановичем, жили мы очень не в ладах с малых лет. Меня
звали Вашей, Башкой или Вашенькой, - он всегда переменял букву а на о и,
несмотря на все ссоры и запреты, до последнего дня никогда не звал меня
иначе; если у меня было что-нибудь съестное в руках и близко никого из
старших не случалось, то Сергей Иванович уж непременно выбьет у меня ломоть
из рук и, толкнув его ногой, закричит собаке: "Пиль!" Если я под
руководством француза склеивал и расписывал бумажный домик, строил
деревянную мельницу, то, бывало, оглянуться не успею, как Сережа, наткнув
избушку мою на длинную палку, бегал по улице и кричал: "Кому набалдашник!"
- и наконец, выманив меня этим зловещим криком, разбивал работу мою
вдребезги, не дав добежать до него на несколько шагов. Эта же знаменитая
палка имела и еще другое назначение: Сергей Иванович караулил где-нибудь в
дверях девок и подставлял им нечаянно палку, чтобы они через нее падали. На
жалобу я както редко решался, драться сам не смел, и если бы не костыль
француза, то не было бы мне иногда житья от Сергея. Раза два я ему, однако
же, отомстил; я сделал гласный донос на него: первое - за жестокие побои
одному крестьянскому мальчишке, у которого сам же он отнял и задушил