"Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном свое" - читать интересную книгу автора (Даль Владимир)

цыгана или татарина. Обыкновенно Иван Яковлевич подражал по наружности во
всем такому человеку, которого недавно видел, если человек этот особенно
понравился ему или он хотел его осмеять.
Вот вам отец мой и благодетель налицо; после этого не мудрено, если
он, вспомнив вдруг, что я несчастный сирота, приказал вымыть, вычесать
меня, одеть в старое платье барчонка, призвал, говорил очень долго и
назидательно - хотя я и ровно ничего не понимал - и велел мне учиться
вместе с баричами у священника, у отставного протоколиста, которого не
велено было принимать никуда на службу, и у взятого для ученья в дом
француза с отмороженными ногами, который остался в том краю, когда все
товарищи его, пленники с ногами, отправились домой.

Глава III. От замороженного француза до зеленой куртки Ивана
Яковлевича

Этому французу и священнику я обязан много; они меня всему доброму
выучили, что я знаю и что во мне есть; протоколист учил нас только вместо
всемирной и российской истории быть всемирными и российскими негодяями,
воровать для него у барина табак, а у барыни сахар, нитки, иголки; лучшее,
чему он нас выучил, это играть в козны, в свайку и ловить разными силками и
западочками певчих птиц. Случай, по которому он наконец лишился хлеба у
Ивана Яковлевича, стоит того, чтобы об нем упомянуть: человек этот, как я
сказал, таскал домой все, что только попадалось ему под руки, и, между
прочим, завел очередь между учениками своими и отпарывал каждый день у
одного по пуговке, роговой или медной, какая случалась, - а обтяжных,
впрочем, не трогал. Детям велел он всегда говорить, что пуговка оторвалась
и потерялась. Но как в этом доме никто много об одежде нашей не заботился,
а протоколист день за день продолжал промысел свой, то барин и заметил
вдруг за обедом, что на баричах ни на одном нет ни одной пуговицы. Дело
пошло на разбирательства, а как я уже вовсе не желал, чтобы меня опять
посекли в пример и страх другим, то я и открыл в ту же минуту всю проделку.
Протоколиста комнатку, через двор, в пристройке, освидетельствовали, нашли
целый вьюк краденых безделушек, надели ему на шею низку пуговиц, низку из
кусочков сахару, - помню, что большого труда стоило нанизать сахар этот, но
Иван Яковлевич настоял на своем, - напутали на протоколиста ниток, шелку,
булавками да иглами прикололи к сюртучишку краденые листки бумаги,
ленточки, всякую дрянь и, выводивши его в этом наряде по двору и по всему
селу, вывели за околицу и пустили по дороге. Помню, что протоколист просил
жалобно: "Что угодно извольте делать надо мной, хоть плетьми прикажите
наказать, только чести не лишайте, не изгоняйте из дому своего без куска
хлеба". Но все просьбы не помогли, протоколиста не стало.
У священника выучился я по-русски и еще кой-чему; француз настроил
меня на такой лад, что меня забрала страстная охота учиться всему на свете.
У него без пути не проходило ни одного часу: сидит за чаем, разговаривает с
тобой обо всякой всячине и, шутя, приохочивает ребенка расспрашивать и
слушать; какую вещь ни возьмет в руки, придерется к ней и расскажет как
делается, где, куда и для чего годится, когда изобретена и прочее. Пойдет
гулять с тобой на костылях - ни цветка, ни листика, ни букашки не
пропустит, чтобы не заучить, как называется она, в какой разряд и порядок
она следует, и почему, и куда, и для чего бывает пригодна. От него я шутя