"Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном свое" - читать интересную книгу автора (Даль Владимир)

вещи: есть хлеб. Село было господское; мужик, у которого в избе скончалась
мать моя, а я остался на руках, пошел с жалобой на беду эту к барину; тот,
выбранив мужика порядком за такую неприятность, велел взять меня во двор,
кормить, поить и растить. Вот все, что я впоследствии слышал от людей
господских о том, кто я таков и откуда.
Когда я стал знать и помнить себя, то было мне, видно, года четыре;
названая мать моя, скотница в барском доме, колотила меня кулаком в спину,
приговаривая: "Молись, молись, молись, не ложись спать как собака". Эти
слова остались в памяти моей, и это первые мои воспоминания. Потом, года
через два, помню разительную перемену: барские покой; я попал туда со
скотного двора по замечательному случаю. Один из барчонков сшалил что-то, и
барин велел привести со двора какого-нибудь мальчишку и высечь в барских
покоях при виноватом - в острастку; на это, как безродного сироту, избрали
меня. Помню, как большой, плотный дворецкий пришел, схватил меня за руку и
потащил по двору по лестнице; в покоях поразил меня крик, шум, плач - это
барин сердился, бранил барчонка; барыня заступалась за него, а тот ревел. Я
глядел на все это довольно спокойно, ничего не понимая, покуда наконец меня
вдруг, ни с того ни с сего, схватили, растянули и высекли. И я и три
барчонка, мы все выли в голос, барин кричал и все грозил одному из них и
приговаривал; а барыня об эту пору уже успокоилась немного и отошла. Когда
все это кончилось, барин спросил: "Чей это головорез?" И услышав, что я
скотницын приемыш, которая уже вбежала в переднюю, также ревела во всю
глотку и кинулась барину в ноги, то он, сказав: "А ты чего тут ревешь, тебе
какое дело? Что он, сын, что ли, твой? Ты чего пришла заступаться? Дура!" -
приказал оставить меня в покоях; пусть-де привыкает, наука эта не мешает
ему, пригодится, он будет бояться теперь и станет слушаться; потом
пригрозил мне и, притопнув ногой, выслал в переднюю. Названая мать вынесла
меня на руках, обмыла, одела, успокоила и опять понесла в барские покои: я
снова реветь на чем свет стоит; и тут уже поколотила меня и сама Катерина.
Заглушив кулаками страх мой, она передала меня холопам в переднюю.

Глава II. От барской передней до француза с отмороженными ногами

Первое время думал я, что меня прикомандировали в переднюю для одной
только нужды: чтобы щелкать колодою карт по носу. Я сидел тут безвыходно,
холопы играли в три листа или подкаретную и при этом били меня за всех по
носкам. Это продолжалось, однако, недолго; вслед за тем помню я себя вдруг
за одним учебным столом с баричами, и почти запанибрата с ними.
Это покажется иному странно. Надобно узнать, однако же, Ивана
Яковлевича Шелоумова, моего отца и благодетеля, чтобы понять сколько-нибудь
такую перемену. Иван Яковлевич Шелоумов был человек до такой степени
странный, что иные называли его помешанным. Особенностей в нем была такая
бездна, что никто в мире не мог бы в каком бы то ни было случае жизни
угадать, что делает теперь Иван Яковлевич, какое выведет заключение, на
какой род действий решится. Нрав его был необъясним. Казалось, он по дням,
по часам, по неделям принимал на себя временно и поочередно всевозможные
нравы и был сегодня не тот человек, что вчера, иногда вовсе не тот, что час
тому назад; утром скуп до невозможности, к обеду благоразумный хозяин, к
вечеру мот; в понедельник сердит и брюзглив, во вторник насмешлив, в среду
отчаянно весел, в четверг учен, глубокомыслен, в пятницу богомолен, в