"Загадка Белой Леди" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Часть первая С.О.Н. ИЛЛЮЗИЯ ЖИЗНИ

Солнце медленно поднималось. Ночные снега прощались со своим бесцветьем, окрашиваясь в десятки оттенков, от пепельно-серого до ярко-золотого. Где-то высоко парила птица, но был это орел, кречет или блистательный сапсан, разглядеть не удавалось.

Среди нагромождения скал вился узкий, крутой проход, едва различимый в неверных лучах рассвета. На вершине почти отвесного утеса эффектно лепились темные каменные стены, и от них звонким эхом отражался неумолчный поток горной речушки, уже сотни, если не тысячи лет легко несшей свои воды неизвестно откуда и неизвестно куда.

Свет разливался все сильнее. Через несколько минут уже можно было рассмотреть четыре фланкирующие башенки, уже изрядно потрепанные временем, и массивные ворота, обращенные на юг. Ворота были плотно закрыты, и ни одного звука не проникало из-за мореных досок неизве-стной породы дерева. А птица все чертила и чертила свой прихотливый узор в небе, ставшем теперь синим, как море.

И только она своими круглыми янтарными глазами хищника видела, что старая крепость на самом деле полна жизни – жизни, отделенной от остального мира высокими стенами. И хотя на башенках давно уже нигде не видно было грозных часовых, а ров перед воротами зарос копытником, недоступность этой внутренней жизни выглядела гораздо более убедительной, чем сто, и двести, и триста лет назад. Древние стены были буквально нашпигованы электроникой, дисплеями, микрофонами, тепловыми, магнитными и ультразвуковыми сенсорами. Однако все это скрывалось под шпалерами роз, цветущих в местном климате почти круглый год, пряталось в боскетах, фонтанах, беседках и гротах. И непосвященному взгляду было даже странно предположить здесь такое обширное пространство, ухоженное не только стараниями десятков людей, но и благодатным климатом. Даже сам воздух казался освежающим напитком, а гуляющие среди прихотливой растительности люди, среди которых мелькали представители как Европы, так и Азии, напоминали обитателей рая. Впрочем, последнее впечатление складывалось скорее всего благодаря некой странной отрешенности их лиц.

По верхней террасе сада медленно шла стройная женщина с коротко, как после тяжелой болезни, остриженными волосами. Было видно, что она уже не очень молода, но сквозь отсутствующее выражение на ее лице то и дело упрямо пробивалось пламя жизни. Оно озаряло губы, вспыхивало в глазах, но спустя несколько секунд, словно не найдя себе пищи, гасло. И женщина снова покорно смотрела куда-то за неровные края каменных стен.

Немного погодя она свернула к чугунному кружеву беседки и нервно посмотрела на часы. Было без пяти восемь. Женщина присела на край скамейки и огляделась с таким выражением, словно видела все окружающее в первый раз.

– Впрочем, я, наверное, сделала глупость – он, конечно, не придет в такую рань, – неожиданно прошептала она по-французски. Выговор был безукоризненным, но интонации все-таки выдавали в ней не француженку.

В то же мгновение на аллее, соединявшей беседку с главным зданием, появилась внушительная мужская фигура. Женщина вспыхнула, появившийся живой огонь на мгновение окрасил ее щеки, но тут же снова погас. Она быстро отвернулась и сделала вид, что заинтересована распускающимися бутонами вигелии.

Мужчина приблизился и остановился, откровенно рассматривая грациозную фигуру на фоне бело-зеленых растительных кружев. Но во взгляде его не было ни любования, ни одобрения, ни радости – в серых глазах читался лишь холодный интерес экспериментатора и, может быть, еще нечто, чего он не позволял себе показывать.

– Доброе утро, миссис Хайден, – негромко, профессионально мягким голосом окликнул он. Женщина устало и неохотно подняла голову. – Я радуюсь вашим нарушениям режима как проявлению улучшения вашего общего состояния, но категорически против них, как безусловно тормозящих этот же процесс. В вашем положении глубокий сон в эти утренние часы – необходимость, а не мой каприз.

– В каком таком моем положении? – довольно грубо спросила миссис Хайден, тоже перейдя на английский.

– О, мадам, к чему эти детские игры? – упрекнул он ее без всякой укоризны, явно лишь для проформы. – Мы все делаем здесь одно общее дело.

– Вы, доктор Робертс. Вы, а не мы. И кто это «мы»? Я – это понятно, но «мы»? – Миссис Хайден порывисто и по-юношески гибко потянулась всем телом. На обнажившихся руках мелькнули светлые полоски шрамов. – О, как я устала от этой внутренней глухоты, хромоты! Не на что опереться, не с чем сравнить! Идите, доктор Робертс, идите, я сейчас же вернусь и, обещаю вам, буду спать до одиннадцати.

Доктор Робертс быстро наклонил голову и ушел в сторону противоположную той, откуда появился.

Какое время года встретило его на дороге? Оно не поддавалось определению. Повсюду разливалась мутная предрассветная серость. Кусты и деревья, раскинувшиеся вдоль трассы, живущей многочисленными бегущими огоньками, были подернуты каким-то серовато-влажным флером. Да и время суток не выдавало себя ни восходящим, ни заходящим солнцем. Весь мир вокруг воспринимался через серое, запотевшее от легкой измороси стекло.

«Скорее прочь, прочь, прочь отсюда, прочь из этого города», – словно запертая в клетке птица, бесконечно билась в мозгу у Глеба неотвязная фраза. Кто-то сказал однажды: «Париж был бы прекрасен, если бы не французы». И еще – если бы не алжирцы, африканцы, китайцы, американцы… И русские. Да-да, именно они!.. Так скорее прочь из этой страны… Прочь, прочь, прочь… из этого мира», – неожиданно сама собой вильнула в сторону уставшая от однообразия мысль. На какое-то мгновение это странное своеволие поразило Глеба, нервно сжимавшего оплетенный кордовской кожей руль. А что, если это не случайный кульбит нейронов, а всего лишь неизбежный логический вывод бытия? «L’enfer, c’est les autres![1]» – устами своего персонажа воскликнул великий экзистенциалист в знаменитой комедии. Все люди – другие, не такие, как я. И все они воистину слуги ада. По крайней мере – для меня. А самые страшные слуги этого ада – поборники справедливости!..

Однако раздумывать о неожиданных выводах и странностях собственного мышления было теперь некогда – Глеб торопился не на шутку. Самолет на Афины вылетал через двадцать пять минут, а до Орли оставалось еще целых двадцать пять километров. «Опять двадцать пять, – вспомнившееся детское присловье наконец освободило, видимо, уставшую биться о прутья клетки птицу, но лишь для того, чтобы завести свою, столь же однообразную карусель. – Двадцать пять, двадцать пять, двадцать четыре…»

– Que diable![2] – вдруг в сердцах выругался Глеб.

Неизвестно откуда прямо перед ним посреди шоссе выросла ослепительно-белая, глухая стена. По привычке наблюдая больше за тремя зеркалами заднего вида, чем за пространством перед собой, и занятый не– отвязной мыслью о необходимости во что бы то ни стало успеть на самолет, он как-то упустил из виду, что едет по трассе быстрее всех – и что несущийся на ста двадцати рефрижератор для его летящего «Опеля» может оказаться практически стоящим на месте даже при самом легком торможении.

Однако металлическая громада неожиданно оказалась стеклянной.

Лишь на какое-то мгновение Глеб ощутил неприятную, норовящую слиться с его телом плотность стекла. Но уже в следующий миг раздался оглушительный раскат грома, в мозгу одновременно сверкнула тысяча молний, и огромное теплое стекло вдруг разлетелось мелкими брызгами во все стороны, освобождая плоть от всего лишнего, надоевшего и мешающего.

Ехать вдруг стало неимоверно легко; настолько легко, что на мгновение машина даже показалась ему большой хищной птицей, не знающей преград и парящей в восходящих потоках воздуха. Ничто больше уже не сдерживало его неудержимого стремления вперед. Но тут, к своему несказанному удивлению, Глеб вдруг понял, что самолет потерял для него всякую значимость, став абсолютно ненужным. Теперь он сам в мгновение ока мог улететь куда угодно без всякого самолета.

Но куда? Куда было ему угодно?!

О, жалкое земное мышление! Неужели теперь помехой осталось лишь ты одно?! И только ты одно сдерживаешь неудержимый полет души, не позволяя ей просто раствориться в блаженстве собственного парения? Только ты, беспомощно привязанное к земле, тупо норовящее разложить все по полочкам, стремишься даже райский уголок Вселенной непременно назвать каким-нибудь броским именем. Что значат для души все эти названия?

– Стокгольм, Москва, Калькутта или Рио, когда везде будет один и тот же ад – ад беспросветного земного существования.

В хитросплетении террас тут и там были раскиданы маленькие коттеджи с именовавшими их табличками. Робертс постучал в дверь коттеджа под названием «Коррадин» и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, вошел в небольшой, но благодаря почти полному отсутствию мебели просторный холл. Навстречу ему поднялся смуглый господин лет сорока с ярко-синими глазами, словно позаимствованными с другого лица. На вид мужчина казался довольно хрупким, но Робертс, как всегда, слегка поморщился от его железного рукопожатия.

– Рад вас видеть, Виктор.

– Не могу порадовать вас тем же, Оливер, ибо вы оторвали меня от текста на самом интересном месте.

– Черт, я уже жалею, что решил предоставить вам право первенства.

– Не жалейте, вам, как психиатру, будет гораздо лучше прочесть повесть целиком.

– Почему?

Виктор рассмеялся.

– Да только потому, что история болезни всегда полнее эпикризов отдельных специалистов.

– И все-таки – что скажете?

– Вы действительно не имеете никаких предположений о ее национальности?

– А у вас они появились?

– В общем – да, если только это не остатки литературщины, которой она могла увлекаться в юности в каком-нибудь интеллектуальном колледже, вроде леди Маргарет Холл. И если, конечно, она вообще не филолог. Помните, как это у Данте:

– Постойте, постойте, как все-таки превосходно сказано! Ведь, насколько я помню итальян-ский, это можно интерпретировать так, что литература учит нас примерами действий, аллегория укрепляет веру, мораль наставляет в поступках, а целеустремленность – и вот это самое великолепное – способствует нашему вознесению. Нет, все-таки Данте был великим человеком.

– Пожалуй, вы правы. Это только такие скептики, как Вольтер, могут смеяться над величием ума. А нам с вами пристало преклоняться перед великими. Segui il tuo corso, e laskia dir le genti![3]

– Совершенно справедливо. И все-таки, возвращаясь на землю, – неужели в ее происхождении есть что-нибудь экзотическое? Ведь внешность у нее совершенно европейская.

– Не торопите события, Оливер, и не забывайте африканскую поговорку: те, кто торопятся, уже мертвы.

Робертс понимающе усмехнулся.

– Она, кстати, опять ждала вас около беседки ни свет ни заря. А вы так откровенно манкируете такой возможностью. – Доктор без приглашения сел, закурил и уже в сотый раз повторил: – Странно, физически – восстановление полное, интеллектуально – тоже, но память! память!

– А не кажется ли вам, доктор, простите меня, профана, что именно полная амнезия и явилась залогом ее полного физического восстановления? В противном случае ей было бы просто не выжить?

– Возможно, возможно, но не делать же ее снова калекой или имбецилом! Да это уже и бесполезно. Кстати, а общаетесь ли вы здесь еще с кем-нибудь? Например, этот русский дипломат – в их состоянии есть некоторые общие моменты. Или другие женщины?

Виктор чуть прикрыл глаза.

– Вы, конечно, имеете в виду эту малышку Воланж?

– Волендор.

– Ах да, простите невольную аллюзию на «Опасные связи». Увы, за исключением нашей авторессы, все здешние дамы – аутички. И все же, Робертс, мне осталось уже совсем немного. Дайте мне дочитать, и мы благополучно встретимся с вами в коктейль-холле, предположим… в половине первого. Тем для разговора у нас будет гораздо больше, уверяю вас. – И Виктор демонстративно поднес к глазам очередной исписанный лиловыми чернилами листок.

Машина продолжала бесшумно нестись вперед, хотя Глеб отчетливо помнил, как до упора нажал педаль тормоза и резко переложил руль вправо. Почти рассеянным взглядом продолжая следить за тремя и на этот раз не обманувшими его зеркалами, он с удивлением увидел вокруг какую-то обволакивающую сознание голубовато-лиловую пустоту. Впрочем, пустотой это показалось только на первый взгляд, на самом деле все пространство вокруг быстро заполнялось картинами безлюдного морского побережья, окаймленного угрюмыми, словно неживыми кипарисами и торжествующим в своей чистоте куполом неба.

Машина мчалась, не меняя скорости, и руки Глеба сами, совершенно помимо его воли, мягко помогали ей проходить поворот за поворотом так, будто дорога эта была известна ему всегда. Он, убаюканный счастливым ощущением уверенности, даже начал впадать в сладкое полусонное оцепенение, но тут справа, на белесом от жары пустынном берегу, что-то блеснуло. В первое мгновение Глебу показалось, что это вспыхнул огромный костер – так разителен был всплеск красного и черного. Однако, подъехав поближе, он обнаружил двух лоснящихся от воды лошадей, которые всхрапывали и добродушно покусывали друг друга, пробуя молодые силы. В их спутавшихся гривах рождалось и умирало солнце, и призывное ржание летело, многократно отражаясь в тяжелой неподвижности моря, становясь уже не столько звуком, сколько светом.

Глеб невольно провел рукой по глазам, а когда снова открыл их, то оказалось, что пустота вокруг него обрела еще более реальное, хотя и несколько смутившее его наполнение. Все чаще вокруг темнели груды непонятных предметов, а слух пронзали звонкие крики неведомых птиц или животных. Кипарисы и уже начавшие сменять их лавры были грубо иссечены, словно кто-то долго хлестал их огромными железными прутьями. Дома, вдруг открывшиеся на склонах, стояли в оспинах выбоин, а кое-где и вовсе скалились черными провалами окон. А почти у самой дороги, изуродованной рваными рытвинами, призрачно белел то ли мавзолей, то ли зиккурат, и над ним вяло шевелился кусок полотнища, на котором еще можно было разобрать обрывки слов: «…тья…о наш… род!…ы…или!»

«Что за бред!» – подумал Глеб, подавляя желание снова поднести руку к глазам, чтобы убрать это нелепое видение, почему-то напомнившее ему Испанию времен генерала Франко, как ее описывали все без исключения авторы. Однако своевольная рука против всех его ожиданий вдруг резко переложила руль влево, и машина поползла вверх, путаясь в виноградниках и каждую секунду рискуя пропороть колеса о ржавый сор. Синие, словно тронутые изморозью кисти висели, почти касаясь прихотливо изогнутых железяк, повсюду разбросанных на земле, а кое-где уже лежали прямо на них. На сгнивших шпалах узкоколейки, неожиданно бросившейся под колеса его «Опеля», безмятежно лежала корова, своей худобой и прекрасными томными очами напоминавшая страдающую обитательницу гарема. Красавица ничуть не удивилась появлению машины, а наоборот, только призывно скосила глаз, и волна дрожи пробежала по ее нежной, отливавшей перламутром спине. Наконец они оба – ибо «Опель» уже давно ехал совершенно независимо от Глеба, хотя вроде бы и слушался своего хозяина, – выбрались на тенистую улицу, утопающую в зарослях барбариса, упругие ветки которого были усыпаны прозрачными розовыми леденцами. Рот Глеба сразу наполнился кисло-сладкой слюной, напомнившей о школе, о прогулах, о чтении запрещенных книг из отцовской библиотеки, и, словно в ответ на его воспоминания, леденцы тут же тонко и льдисто зазвенели, несмотря на то что воздух вокруг застыл тяжелой неподвижной массой. Небо стало совсем лиловым, как перед грозой, а «Опель» все тянул и тянул вперед, хотя уже медленнее. «Что ж, пусть выбирает дорогу сам», – неожиданно для себя решил Глеб, но машина тут же ткнулась бампером в густую темную жесткую зелень. Он вышел и огляделся.

Узкая, явно пригородная улочка, убегавшая от него в неуловимую даль, курилась полдневной жарой. Сначала ему показалось, что в той стороне, откуда он приехал, темнеет какое-то массивное здание, вроде парижского Центрального рынка, но, обернувшись туда во второй раз, он уже ничего похожего не увидел. Зато гораздо ближе, наверное, всего в паре сотен метров, вспыхнул золотом не то католический, не то православный крест. Внутри золота горела какая-то ослепительная белизна. Глеб, давая видению возможность смениться, снова посмотрел влево, где прежде нависали горы, но, как и ожидал, не увидел их и поспешно вернулся взглядом к кресту. Однако тот не исчез, и Глеб решительно пошел прямо на это ровное, несколько тускловатое по краям в свете южного полудня сияние.

Однако дойти до него он так и не успел. По правую руку заскрипел гравий, застонало железо открываемых ворот, и жалобно затрещали придавливаемые ими кусты. И прежде чем ржавые, выкованные в югенд-стиле ворота окончательно распахнулись, Глеб успел заметить на них белую, будто больничную табличку с грубо намалеванной цифрой «7» и несколько букв, вероятно, оставшихся от названия улицы. Сложить их в нечто вразумительное не удалось. Уже втянувшись в эту странную игру и ожидая дальнейших, еще более заманчивых предложений, он смело шагнул за ворота, стараясь при этом не смотреть по сторонам. Что подарят ему на этот раз? Гроты и лужайки английского парка, фешенебельную клинику для умалишенных, мрачную Кана-хену Бухары или снова пустынное марево шоссе?

Но Глебу пришлось немедленно разочароваться: навстречу ему по неухоженной дорожке, не спеша и не выказывая никаких признаков радушия, шел пожилой человек в неопределенного цвета и фасона халате и валяной, с кожаным кантом, шапочке.

Вид его совершенно разочаровал Глеба, а весьма нелюбезное обращение служителя это чувство только усилило.

– Что ж это вы так задержались? Завтрак давно прошел. Впрочем, если желаете, можете поговорить с Эдерой – она, вероятно, еще не…

– Поставьте мою машину, она здесь в двух шагах, – прервал невежливого привратника Глеб, приняв условия новой игры, которая, вероятно, называлась «Дом отдыха», и, пытаясь по наружности встречавшего и произнесенному им имени определить свое теперешнее местонахождение, двинулся вперед.

– Какую еще машину? – искренне удивился сторож, все больше вызывавший у Глеба сомнения в своей причастности к персоналу. – Интересно, кто это вам сказал, что сюда приезжают на машинах? Глупости какие! Ступайте, молодой человек, и не капризничайте.

– Мой номер? – Не оборачиваясь, бросил Глеб, уже проходя мимо потрепанного полосатого тента над бетонным подиумом с колченогой пластмассовой мебелью. Этот странный загон, судя по всему, служил столовой.

– Это удивительно! Вы что, номера своего не знаете?! Прямо, прямо, а там налево и на второй этаж, третья дверь. Не волнуйтесь, не ошибетесь. – Неопрятный субъект, вероятно, неуверенный в своих последних словах, почему-то все продолжал идти вслед за Глебом.

Но Глеб уже не обращал на него внимания: он с любопытством разглядывал как из-под земли возникшее перед ним здание. Оно было желтоватое и пористое, как слегка подмоченный во вчерашнем чае рафинад, но его зубчатые навершия, причудливые колонки террасы и отмеченные временем ступени невольно наводили на мысль о внутренних двориках Альгамбры и домах-крепостях медины[4]  Феса. Глебу даже почудился струящийся в воздухе запах отлично выделанной старинной кожи и сигар. Впрочем, благородство аромата тут же сменилось неделикатным напоминанием о дешевой кухне. И, стараясь больше ни о чем не думать и ничего ни с чем не сравнивать, Глеб взлетел на второй этаж, где была терраса. Там он на секунду задержался, чтобы посмотреть вокруг.

В окруженном карамельными кустами парке вовсю кипела жизнь. Множество людей и самых разнообразных животных слонялось в высокой сочной траве, причудливо сплетаясь в пары и тройки, образуя сложные геометрические фигуры, переливавшиеся при этом всевозможными цветами радуги. Это напоминало некий странный магический танец, над которым Глеб не стал сейчас особо задумываться, но, толкнув легко подавшуюся дверь своей комнаты, он вдруг со звонкой ясностью в голове осознал, что трава под ходившими не то чтобы поднималась сразу, а не подминалась вообще.

Комнатка, в которой он оказался, ослепила его сумраком и прохладой. У окна с занавесками из той же полосатой ткани, что и тент, стояло видавшее виды кресло, а к стене одиноко жалась кровать с примятым покрывалом. «Ну хоть покрывало примято самым естественным образом», – с облегчением отметил Глеб и шагнул к окну – но там, сидя на ручке кресла и едва удерживаясь неприятными виляющими движениями, расположился худощавый, небольшого роста старичок с окладистой седой бородой, закрывавшей всю грудь. Костлявые плечи прикрывал махровый халат в сочную желто-синюю вертикальную полоску, в точности повторявшую расположение полос тента и занавесей. Маленькие темные глазки старичка живо поблескивали.

– Вы русский? – неожиданно спросил он, даже не поздоровавшись.

– Я?.. – на мгновение растерялся Глеб, не в силах определить, на каком языке они разговаривают.

– В таком случае зовите меня просто Фока Фокич.

– Весьма польщен… – начал вдруг засомневавшийся в собственном имени Глеб, но после непродолжительной паузы все же неохотно представился: – Глеб.

– Были за границей? – все так же весело и с любопытством поглядывая на него, потребовал старичок.

– Я хотел… – тут Глеб опять засомневался, в самом ли деле хотел он вылететь в Афины, и неожиданно для самого себя ответил вопросом: – Хотел узнать, а где я, собственно, сейчас нахожусь? – Он окончательно перестал понимать, что и относительно чего следовало ему теперь считать заграницей.

– В гостинице, молодой человек, всего лишь в гостинице! – весело воскликнул Фока Фокич и немного погодя добавил безапелляционным тоном: – Отныне мы с вами будем жить в этом номере вдвоем.

– А разве здесь нет одноместных номеров? – осторожно поинтересовался Глеб.

– Почему нет, есть. Здесь все номера одноместные, – спокойно сказал старичок, достал из кармана платочек и аккуратно вытер выступившую на лбу капельку пота. – Так вы, я вижу, человек мысли, а не дела. Но все же, прошу вас, бросьте выдавливать из меня пот, заставляя шевелить мозгами. Вдвоем в одноместном номере намного веселей, уверяю вас. Да и что вы этим хотели сказать? Вы знаете, я тоже человек развитой, читаю разные замечательные книги…

– Я хотел сказать только то, уважаемый Фока Фокич, что лично против вас я ничего не имею, но, видите ли, иногда человеку необходимо побыть одному… – тоже почему-то болезненно морща лоб, начал Глеб.

– О да, понимаю, понимаю! Я вас очень хорошо понимаю, молодой человек. Не извольте беспокоиться – я запросто могу перебраться в ванную комнату. Я только что ее обследовал, она просто великолепна. Вы не поможете мне перенести туда мой матрац?

– Но зачем же в ванную? Быть может, я лучше попрошу у администратора другой номер?

– Даже и не пытайтесь, мой милый, – уверенно махнул рукой старичок. – Вы разве забыли, что здесь все давно уж в полной комплектации?

Столь неожиданный ответ больше всего поразил Глеба замечанием о том, что он мог что-то об этом месте забыть. Поэтому, заставив себя принять все как должное, он счел за лучшее послушно перенести матрац старичка в ванную. Фока же Фокич тем временем продолжал болтать без умолку, смутно напоминая Глебу что-то давным-давно знакомое, впрочем, уже не имевшее к его жизни никакого отношения.

– Я вот тоже, знаете ли, молодой человек, никак не могу понять, чего мне, собственно, хочется, жить или умереть. Собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе яснее. Между прочим, судьба относится ко мне без всякого сожаления, швыряет меня, словно щепку в бурных волнах. Если, предположим, я ошибаюсь, тогда зачем же, проснувшись сегодня утром, я, к примеру, обнаружил у себя на груди страшенной величины паука? – Тут он показал обеими руками, какой именно величины был паук. – Вот такой…

Глеб, тщательно уложив яркий полосатый матрац на дно ванной, вдруг почувствовал страшную необходимость остаться одному и попробовать разо-браться в том, что же все-таки происходит не только вокруг него, но и с ним самим.

Миссис Хайден не обманула доктора Робертса: она действительно отправилась к себе в коттедж, носивший изящное имя «Биргу» и послушно прилегла на уже застеленную невидимой, как всегда, горничной кровать. Ее коттедж располагался на верхней из трех небольших террас, и потому в окно были видны только сторожевые башенки среди неподвижного моря зелени.

Она долго смотрела вдаль, и на лице ее не отражалось никаких чувств, ибо ничто ей ничего не напоминало. Но было видно, что внутри у нее идет мучительная и бурная работа сознания. Золотистого оттенка глаза намертво фиксировали все мельчайшие детали – от почему-то увядшего стебля роз на стене до царапины на оконном стекле. Это упражнение она заставляла себя проделывать трижды в день, и какое-то время назад с радостью обнаружила, что все-таки может помнить – и ей уже есть что помнить. И неважно, что это были вчера еще свежие, а сегодня увядшие цветы, или сменившая место скамейка в парке, или знакомые лица тоже лечившихся здесь людей… И все-таки раньше, раньше и – теперь! Но что же там было еще раньше? Мозг требовал отсылок, ассоциаций, опыта – а их не было. Порой миссис Хайден с трудом отгоняла от себя мысль, что все происходящее с ней – сон или смерть. Один раз она даже глубоко порезала себе руку, однако кровь сразу же по-настоящему брызнула струей, и было очень больно…

Именно наутро после этого неудачного – или, вернее, весьма удачного – эксперимента она в первый раз встретила у чугунной беседки Виктора. И миссис Хайден счастливо засмеялась, вспомнив, как она не смогла сказать ничего в ответ на его представление.

– Зовите меня… – какое имя могла она назвать ему, кроме тех, которые уже носили другие здешние пациентки? Она совсем растерялась. Цветок? Трава? Но она ведь не помнила даже такого, не считая роз, о которых специально спрашивала у горничной, и еще этих разлапистых деревьев, название которых почему-то всегда ярко пульсировало в ее мозгу – пальм. И пересохшие от волнения губы вдруг сами произнесли название того горьковатого терпкого напитка, который обычно подавали здесь ближе к вечеру: – Кинни.

Виктор рассмеялся.

– Замечательно! «Если жарко – охладит, а напряжены – расслабит!» И звучит вполне как у героинь Голсуорси.

Он смеялся так искренне и добродушно, что миссис Хайден, которой имя вдруг показалось действительно очень милым, решилась задать своему новому знакомому вопрос, который уже давно ее мучил. Вообще у нее накопилась масса вопросов, но она давно поняла, что понятие «вопрос» с ее стороны в правила игры здесь не входит. Спрашивают только ее. Впрочем, сейчас эти яркие синие глаза, эта открытость вдруг подали ей какую-то надежду, и она решилась.

– Может быть, вы будете настолько любезны, что откроете мне тайну языка, на котором мы с вами общаемся?

На мгновение глаза Виктора стали темными, почти лиловыми.

– А что вы думаете о нем сами? Ведь вы говорите на нем без всяких усилий?

– О да. Здесь многие говорят на нем. И еще на… encore parlent en cette langue. N’est pas?[5]

– Oui, en français.[6] А еще?

– Не знаю.

– Но вам кажется, что эти языки чужие вам?

– Тоже не знаю. Кажется, я еще могу… Es freut mich sehr, Sie zu kennenlernen, aber nein… Ich starre wie des Steines…[7]  По-моему, так… И еще… Quanti anni ho? Dove’e il sono? Purtroppo, non posso aiutarvi…[8] Jestem rozumiem troche po polsku…[9]

– Да вы полиглот, дорогая Кинни! Но следует признать, что красота одинакова на всех языках, правда?

– Да, здесь действительно очень красиво.

– Я, в общем-то, имел в виду вас, но… Давайте немного прогуляемся по террасам? Вы разбираетесь в растениях? – вдруг ни с того ни с сего поинтересовался он.

– Наверное… нет.

– «Тут непременно кругом растет дрок, непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике», – вдруг, не меняя тона, по-русски произнес Виктор. Но миссис Хайден посмотрела на него своими ясными, словно немного застывшими глазами и спокойно, тоже на русском, ответила:

– Да, я хотела бы сейчас иметь ботанический атлас.

И оба, не сговариваясь, пошли в направлении второй террасы, где создавалась почти полная иллюзия лесного уединения.

– Вы тоже… здесь лечитесь? – осторожно спросила миссис Хайден.

– Разумеется, и, как можно определить по моему бодрому виду, гораздо дольше, чем вы.

– А потом?

– Потом поправлюсь окончательно и уеду домой. Как и все остальные.

– Но я не знаю ни дома, ни родных, ни себя. Что за дурацкое имя – Хайден! Почему Хайден? Кто придумывает здесь эти имена?

– Разумеется, наш царь и бог доктор Робертс. Лечить – это прекрасно, но называть – вот одно из главных отличий творца. А ведь всем этим фрейдистам, райхианцам, фроммовцам и прочей братии хочется считать себя именно демиургами, а не слугами… ммм… науки.

– Но ведь он добивается успеха. Насколько я знаю, меня собрали буквально из кусочков.

– Но как же ваша память, без которой вы, в общем-то… не человек – простите мою дерзость, но, мне кажется, с вами можно говорить откровенно.

– Да, конечно же, говорите…

С тех пор их странные прогулки и беседы как будто бы ни о чем стали почти ежедневными. И миссис Хайден, как человек без воспоминаний, которому не на что опереться, с упорством зверя цеплялась за сиюминутные проявления их отношений – а потому быстро научилась эти проявления обнаруживать и в них ориентироваться. И в этом замкнутом пространстве и сгущенном отсутствием памяти времени чувство ее развивалось во много раз быстрее, чем при обычных обстоятельствах.

К тому же благодаря необычности положения само чувство тоже было необычным. Интеллект взрослой женщины впервые сталкивался с желаниями тела, и то, чему в пятнадцать лет учишься постепенно и естественно, вдруг обрушилось на миссис Хайден всей своей невыносимой тяжестью. Это было быстро замечено Робертсом, и в одной из бесед он неожиданно заявил ей:

– У меня возникает подозрение, что прогресс нашей с вами работы несколько замедлился. Не будем вникать в данном случае в его причины – они, кстати, идут лишь на пользу, – но вам тяжело, а потому я хочу предложить вам несколько необычное лекарство. – Он положил перед ней папку с толстой пачкой чистых листов, «паркер» и флакон фиолетовых чернил. – Попробуйте писать. Роман, эссе, впечатления, фантазии – словом, что хотите. Увидите – вам очень скоро станет проще. И интересней.

– Но почему ручка? – удивилась миссис Хайден и выразительно посмотрела на стоявший на столе ноутбук Робертса.

– О, телесное соприкосновение со словами, общение, так сказать, почти без посредников дает совершенно иные результаты. Вас будет вести не машина, а лишь собственные мысли и чувства. И еще: постарайтесь побольше общаться не только с господином Вилльерсом, но и с другими. Я понимаю, здесь это трудно, но таким образом вы помогаете не только себе, но и им тоже. Мадмуазель Волендор, например, господин Балашов…

В тот же день она рассказала об этом странном предложении Виктору.

– Вы, я, этот русский – а потом наш демиург напишет гениальный роман и прославится не как инженер человеческих душ, а как второй Шекспир.

– А вы разве тоже пишете? – перебила она его, как всегда в таких ситуациях, мучительно стыдясь своего невольного незнания известных людей и вещей.

– Я? – Виктор опустил глаза. – Нет. У меня тяжелая форма дисграфии…

Однако миссис Хайден вдруг страстно увлеклась своим новым занятием. Таинственная сила, соединявшая сознание с бумагой, давала ей ощущение уверенности, иллюзию того, что происходящее с ее героями было когда-то ее прошлым. Или будущим. И плотные листки все быстрее покрывались ее ровным округлым почерком, а сирень чернил вечерами отливала благородной сталью.

Что же касается второго назначения Робертса – общения с другими пансионерами, – она поначалу сомневалась и не хотела ему следовать. Однако очень скоро миссис Хайден вдруг увидела в них живых людей, а не бледные отражения собственных страданий и вопросов. И ей даже понравилось наблюдать за дикой кошачьей грацией Волендор, избегавшей любых встреч с кем бы то ни было, и за сменой выражений на породистом лице русского, явно отражавших его бесконечные споры с самим собой.

Исписанные же листки по два, по три она стала отдавать сначала Виктору, внутренняя связь с которым укреплялась для нее благодаря этому еще более, а уж только потом доктору Робертсу.

Вот и сегодня, придя в такой ранний час к чугунной беседке, она надеялась, что Виктор вернет ей взятые вчера листочки. Но что же делать, в конце концов, он тоже не принадлежал себе.

До сегодняшнего осмотра оставалось еще несколько часов, но его неизбежность всегда очень угнетала миссис Хайден, и в такие дни она не находила себе места. Это подвешенное состояние отравляло течение ее жизни тем, что, не имея прошлого и всеми силами желая воскресить его, она вынуждена была думать о будущем. И в то же время будущего у нее не было тоже, может быть, даже в еще большей мере, чем прошлого. Безусловно, она выздоровеет окончательно, память о том, что происходило с ней уже после возвращения сознания, вполне отчетлива, голова работает ясно и четко. Она сумеет наладить свою жизнь, но… Неужели она навеки обречена остаться живым трупом, растением без корней, человеком без родины и без… детства? Порой ей начинало казаться, что кто-то где-то ждет от нее последнего усилия, чтобы открыть ей новый удивительный мир, в котором переплавятся и сольются в одно единое целое и прошлое, и будущее. Но что нужно сделать? Она не знала. И миссис Хайден тоскливо поднимала глаза к вечно-синему небу, где парили неведомые птицы.

В коктейль-холле на первой террасе царила зеленоватая прохлада. Она достигалась здесь прежде всего благодаря обилию плюща, затягивавшего окна с обеих сторон. Это было единственное место, где разрешалось курить, и потому здесь во всякое время можно было кого-нибудь встретить. Доктор Робертс частенько использовал холл для наблюдения за своими пациентами, большинство которых были настолько замкнуты на себе, что практически не замечали сухопарую фигуру в углу за кустом роз, растущих в имитирующей античный килик вазе. В полдень народу набиралось особенно много, и сейчас помимо Виктора, сидевшего за бокалом своей любимой «коммандарии», в холле сидели, стояли или прохаживались человек десять.

Виктор протянул Робертсу кожаную папку с листками.

– Тут сразу две порции, – пояснил он и демонстративно замолчал, углубившись в смакование вина, обязанного своим названием еще тамплиерам, выкупившим у Ричарда Львиное Сердце лучшие виноградарские земли.

Робертс тоже молча сел, спросил обычный скетто[10] и сразу же взялся за чтение.

Глеб даже не успел до конца осознать это свое желание, как полуденный свет за окном погас, и в номере воцарилась непроглядная, почти северная темнота. Облегченно вздохнув, он ощупью добрался до кровати, успев еще слабо удивиться, что матрац, который он вместе с бельем только что отнес в ванную, снова на месте. Какое-то время перед его мысленным взором еще стоял удивительно теплый и родной в своем ярком желто-синем халате Фока Фокич, которого почему-то так и хотелось «прижать к своему сердцу». Впрочем, теперь Глебу некогда было отвлекаться на такие мелочи. «Главное расслабиться, в первую очередь расслабиться. Дать возможность мыслям самим выстроить нужные ряды…» Он глубоко вздохнул, и действительно мир вокруг него начал медленно обретать вполне реальные очертания и звуки. За окном появилась луна, какой она бывает в сороковых широтах, неумолчно зазвенели цикады, а издалека донесся явный шум моря и наводящие необъяснимую тоску покрикивания томных павлиних. «Все в порядке. Это побережье… Средиземноморье? Или Турция… Нет, скорее Кавказ… Эти лошади на каменистом пляже… В таком случае… Да, если сейчас выйти и спуститься мимо старого военного санатория, а потом свернуть вправо к молу, то попадешь в симпатичное заведение того грека, как его… Сатарики… Ставраки… Ах, да, Сатыроса! Дивную старик делал фенеку…[11]» Еще раз взглянув на луну и посчитав, что сейчас никак не может быть больше двенадцати, а значит, все прибрежные заведения еще вовсю работают, Глеб решил немедленно спуститься к морю и закончить этот странный день давно заслуженным и еще более забытым отдыхом в виде крольчатины с домашним вином. Ведь даже тот странный субъект при встрече заявил, что завтрак он пропустил, а дневной кофе в отеле и вообще можно было не считать за трапезу.

Не успев даже задуматься о том, когда успел он пропустить еще и обед, и ужин, Глеб быстро поднялся и хотел уже сбросить пиджак, потому что в комнате было слишком жарко, как вдруг ощутил, что плотный твид в общем-то ничего не весит. В тот же миг в коридоре послышались приглушенные звуки перебранки.

– Ну что же вы, разве инструкции не знаете?

– Да он сейчас сам…

– Сам! Еще неизвестно, чем это кончится! Или вы забыли, что говорит по этому поводу доктор Мелетис?

И вместо очередной реплики последовал неуверенный стук в дверь.

Глеб поспешно открыл дверь и выглянул в коридор, но тот встретил его лишь напряженной пустотой.

Сквозь незанавешенные окна с рассохшимися, но все еще внушительными дубовыми рамами лился легкий ровный свет пасмурного утра, и было видно, как под тентом уже собираются первые нетерпеливые посетители. И Глеб, все еще помня о своем желании добраться до старого Сатыроса с его непревзойденной фенекой, почему-то с несвойственным ему легкомыслием решил сначала перекусить в компании этих любителей ранних трапез.

На лестнице его шагам вторило то и дело сбивавшееся эхо. «А если это вовсе не эхо?» – с опаской подумал Глеб. В ушах у него явственно зашуршал таинственный шепот одноклассника, по секрету предупреждавшего приятеля, что если во время ходьбы резко оглянуться влево, то можно успеть увидеть свою смерть. Только оборачиваться надо обязательно резко, чтобы она не успела спрятаться. Конечно, это было полной ерундой, но на всякий случай Глеб решил не оборачиваться и побыстрее добраться до людного места.

Он занял место в углу, откуда были прекрасно видны и само здание, из которого он только что вышел, и плавающие в дымке горы, и большой луг, тот самый, где вчера бродили странные люди и животные, а сегодня цвели незнакомые белые цветы, изнемогавшие от собственного совершенства. Холодный сероватый мрамор столика неприятно холодил локти даже через ткань, и с него медленно испарялась влага от только что прошедшейся мокрой тряпки. На какую-то долю секунды стол показался Глебу римским жертвенником, а разноцветный от тента пар обещал благоволение богов и полноту утех.

– Па-азвольте! – вдруг раздался прямо за его локтем бархатный, но с начальственными обертонами голос. – Я добивался этого места слишком долго. – И, ощутив сзади толчок, локоть Глеба скользнул вперед по влажному мрамору, уничтожая сине-желтый пар и вынуждая невольно податься вперед и все тело. Он раздраженно обернулся – перед ним, надменно улыбаясь потемневшими от времени брылями, стоял крупный бульмастиф в простом брезентовом ошейнике. Поймав взгляд Глеба и, видимо, истолковав его по-своему, пес несколько поспешно пробурчал:

– Не выношу все эти серебряные бирюльки на шее, – а затем с некоторым вызовом буркнул: – Алекс, – после чего пару раз сердито стукнул хвостом о бетон. – А теперь, пра-ашу вас, найдите себе другое место.

Глеб усмехнулся и пересел за другой столик, откуда была видна лишь внутренняя часть этой импровизированной столовой. Перед ним в облаках запахов от множества блюд гудела разношерстная толпа, и, уже не удивляясь, а просто механически фиксируя все происходящее, Глеб отметил, что совершенно четко различает в этом ароматическом клубке и пряную изысканность китайцев, и приторную слащавость Средиземноморья, и смолистую легкость Индии, и даже винный дух столь вожделенной фенеки.

Однако уже в следующее мгновение его внимание было перехвачено другой особенностью: если сидевшие мужчины представляли собой пеструю смесь одежд и лиц, то всех женщин скрывали знаменитые марокканские джеллабы, столь фантастически подчеркивающие грацию и столь же волшебно скрывающие любые недостатки женского тела. Их розовые, охряные, бирюзовые, удивительно притягательные фигуры возвышались над мрамором, странно напоминая Глебу изысканность линий римских надгробий – или только что виденные им неведомые цветы. Женщины большей частью молчали, низко опустив на лица тонкую ткань капюшонов, отчего все без исключения казались юными и прекрасными. Однако мужская часть населения, не обращавшая на женскую никакого внимания, с лихвой восполняла эту подозрительную тишину. В полифонию разговора вплетались и звонкие голоса множества животных и птиц, тоже бесцеремонно устроившихся за столиками. Речи последних были внятны Глебу ничуть не меньше, чем разнородный говор людей, хотя все явно пользовались при общении своими родными языками и наречиями. Глеб невольно обернулся посмотреть на представившегося ему Алексом субъекта: ведь пес вроде бы изъяснялся… да, точно, он только рычал по-собачьи… Однако теперь бульмастиф молчал, пожирая глазами тонкую даже под джеллабой женскую фигуру, плывущую к навесу словно из ниоткуда. Неровные, не попадающие в ритм шагов колыхания бледно-фиалкового полотна создавали впечатление, что накидка и ее обладательница живут независимыми друг от друга жизнями и подчиняются разным физическим законам. На плече у незнакомки сидело какое-то зеленое насекомое, которое Глеб поначалу принял за огромного кузнечика, но по мере приближения в голове его вдруг всплыли слова читанной еще в академии арабской рукописи: «У воинов ее голова лошади, глаза слона, шея быка, грудь льва, брюхо скорпиона, крылья орла, голени страуса и хвост змеи…» Тогда он, помнится, никак не мог представить себе сочетание столь противоречивых качеств, но теперь, глядя на приближающуюся женщину с беспрестанно перебиравшим лапками на ее плече насекомым, ясно понимал всю простоту и очевидность подобного существа.

Фигура тихо опустилась рядом с собакой, и обнажившиеся клыки заставили отвратительную зеленую тварь перескочить на другое, бессильно опущенное плечо.

– Тот, кто торопится, уже мертв, – недовольно пробормотал Алекс, и Глеб поймал себя на том, что с острым нетерпением ждет ответа даже не женщины, а маленького воина Авадонна. Но тот ничего не сказал, а в следующее мгновение, мячиком прыгая под туго натянутым тентом, пронесся голос нового персонажа. Определение «персонаж», сделанное им случайно, вдруг развеселило Глеба и успокоило его окончательно: участие в пьесе всегда представляет определенный интерес, а тут, как он уже давно смутно подозревал, каждый из присутствующих являлся еще в каком-то смысле и автором. Правда, авторов здесь, пожалуй, слишком много, их мысли, стремления и понятия, ежесекундно сталкиваясь, поглощают друг друга и практически не дают фабуле сдвинуться с места…

– Herren, mesdames, господа, ladies, rouvat! – выкрикивал человек в зеленом халате хирурга, будто зазывала на ярмарочном балагане. – Не проходите мимо! Не упускайте момента! Процедуры отменяются! Все готовимся к прощальному концерту! Где Фока Фокич?

«Значит, старик – лицо реальное, – подумал Глеб. – Но что, если… если своим появлением в его номере я его, так сказать, дематериализовал? Впрочем, глупости. Надо просто держаться своих привычек и правил – это прекрасный способ существования в любой ситуации, даже самой абсурдной». – Он уже хотел крикнуть, что искомый субъект спит в ванной, в его номере, но тут перед ним всплыло какое-то до боли знакомое женское лицо, которое отвлекло его, и он промолчал.

Вместо него хором ответила сидевшая слева пара: старик и юноша. Они не были похожи, но создавалось впечатление, будто старик являл собой изношенную, вытершуюся подкладку нового стильного костюма, олицетворенного юношей. Старик казался глухим эхом, осыпающимся сухим следом, отражением, остающимся в зеркале в тот момент, когда сам предмет уже исчез. Но вместе с тем юноша был явно зависим от старика, ибо его движения все время чуть отставали, словно могли только вторить движениям своего двойника.

– Он ушел ловить пауков…

– …ловить пауков…

– Ах, Хуанито, ты опять не удержал свой язык! Сколько раз я говорил тебе: прикуси его до крови, но смолчи. Только тогда ты сможешь начать быть собою!

– Но с тех пор как Эль Канторьо протащил меня по арене, я боюсь крови, Сус Джалут. Я никогда не смогу стать собой – ведь я живу только вами.

Последние слова красивого испанца неприятно поразили Глеба: он всегда испытывал к гомосексуалистам неприкрытое отвращение.

Тем временем толпа неторопливой змеей потянулась на луг и дальше, за корявые дикие яблони, не дававшие тени. Там, где по представлениям Глеба, должны были заканчиваться владения дома, раскинулся полуразрушенный каменный амфитеатр, но даже его профессиональный глаз никак не мог определить, принадлежали ли эти руины к римской или к греческой архитектуре. Это был амфитеатр вообще. Мелкие животные и – в особенности – птицы с веселым гвалтом вырвались вперед и расселись по всем уступам, придав мертвым камням видимость дыхания и трепета жизни. Глеб исподволь, но жадно рассматривал соседей. К несчастью, он не обнаружил ничего, что могло бы вывести его на верную дорогу разгадки. Мужчины, сидевшие вокруг, были самые обыкновенные – молодые, старые, всевозможных национальностей и с разными выражениями лиц. Женщины так и не подняли капюшонов, и вообще большинство из них держались отстраненно и замкнуто. Воздух, несмотря на обилие тел и солнце, отдавал горным холодком, и Глеб почти с удовольствием приготовился посмотреть готовящееся действо.

Однако большая часть собравшихся отнеслась к этому совершенно без энтузиазма, наоборот, все как-то поблекли и съежились, словно сентябрьские листья. У большого валуна внизу опять появилась уже знакомая Глебу легкая фигурка Фоки Фокича. Он хищно высматривал кого-то в толпе, и, будто повинуясь его взгляду, на каменистом фоне сначала возникло некое подобие античного хора из пары десятков человек, а потом неестественно прямой мужчина со старинной лютней в руках. Над ним чертила ровные механические круги какая-то пестрая птица. Мужчина несколько раз попытался прогнать ее, но было видно, что он пытался проделать это уже не раз и давно устал от всех этих бесплодных попыток.

– Эта птица зовется Брысь-брысь, – услышал Глеб горячий шепот и обернулся, но, к своему удивлению, никого рядом с собой не обнаружил. Зато прямо в противоположной стороне он снова увидел улыбающегося Фоку Фокича, который дружественно махал ему рукой. Впрочем, старик тут же забыл о Глебе и обратился к главному персонажу готовящегося действа:

– Так вот вы что выбрали… – понимающе протянул Фока Фокич, но одобрения в его словах было мало. Впрочем, закончил он примирительно: – Ну что ж, ну и ладно…

Мужчина неловко тронул струны, и мгновенно острая, пряная, болезненная мелодия затопила амфитеатр, и под ее рыдающие напевы из разбросанных среди травы осколков камней потянулся робкий росток, в первую минуту показавшийся Глебу шляпкой какого-то гриба. В тот же момент на краю просцениума возникла золотистая фигура могучего животного, в котором Глеб, не веря глазам, узнал нелюбезного старого Алекса. Но раздумывать об этом было некогда, ибо растение быстро принимало человеческие очертания – и вот уже, держась за высокие стебли, на зрителей смотрела прелестная девочка. Затем девочка превратилась в молодую женщину и скрылась под фантастически красивой бирюзовой джеллабой.

Изящная бирюзовая фигура застыла, и перед ней явился рыцарь печального образа.

И он запел о любви.

Но юная красавица все отворачивалась от него и все не открывала лица.

Но мужчина не мог ни уйти, ни закончить свою восторженную песню. Как показалось Глебу, многие зрители не только сочувствовали несчастному, но и прекрасно понимали его. Все существо несчастного рыцаря выражало страдание и муку. Восторженность мелодии сменилась отчаянием.

Он пел уже явно через силу, он торопился, но его возлюбленная все не сдавалась и гнала его прочь. Но вот песня рыцаря достигла кульминации.

И женщина, неожиданно скинув капюшон, схватила рыцаря в объятья. Вздох, словно ураган, пронесся над рядами. Страшная беззубая старуха в восторге оседлала коленопреклоненного трубадура… В тот же миг за амфитеатром поднялись в небо два серых дымка, раздалось приглушенное урчание моторов, и приторно запахло дешевым бензином. А в следующее мгновение, расталкивая сидящих, опять пронесся Фока Фокич. Он размахивал руками и ругался высоким фальцетом:

– А, сукины дети, куда торопятся?! И ведь сколько раз было говорено, чтоб не торопились! Verfluchten Bastwischen![12] – Он скрылся за камнями, но последнее восклицание вкупе с неприятным запахом по неуловимой игре ассоциаций вдруг напомнило Глебу об Аушвице. Не хватало только оказаться сейчас во власти какого-нибудь маньяка, возомнившего себя последователем нацистских экспериментаторов! Впрочем, в его положении поддаваться эмоциям и ассоциациям было непозволительной роскошью, и он быстро взял себя в руки. Но люди вокруг уже смешались, реальность событий затмила для них высокую трагедию происходящего на сцене действа, да и само оно как-то незаметно растворилось, то ли слившись с камнями, то ли просто растаяв в воздухе. Последнее, что уже краем глаза заметил Глеб, был взмах мощного Алексового хвоста.

– О, это была настоящая махамудра, – пронеслось через Глеба непонятно откуда вылетевшее шипение.

Но тут синева неба поглотила нечистый дым, и Фока Фокич уже шел обратно, по-отечески протягивая к Глебу руки.

– А вот и вы, вот и отличненько, – довольно бормотал он. – Все в порядке… – И, глядя на суетливые движения сухих ручек, так напоминавшие ему недавние суставчатые лапки неведомого воина, Глеб пришел к совершенно очевидному выводу, что если и есть смысл задавать здесь вопросы кому-нибудь, то задавать их следует именно Фоке Фокичу.

– Рад вас видеть, – не кривя душой, признался Глеб. – Давайте немного побродим по этому замечательному парку.

– Давайте, – искренне обрадовался тот, и они пошли в сторону недалеких гор, впрочем, не приближавшихся ни на шаг.

– У меня накопилась масса вопросов. Где я, и кто все эти люди? Почему лица женщин закрыты? Как животные могут разговаривать? Замечу, меня смущает отнюдь не их умение, а только лишь мое понимание их языка. Что это за нелепое действо? То есть в философском отношении, конечно же, все ясно, но каков нынешний, сиюминутный смысл? Я понимаю, что скорее всего выгляжу наивным и глупым, но, поверьте, у меня за спиной университет и академия, и я вполне адекватен… – Глеб не мог остановиться и все продолжал говорить явные глупости, хотя, уже задавая вопросы, был уверен, что прекрасно знает ответы на них. Кое-как он скомкал эту нелепую речь и закончил необязательным: – Ну и так далее, надеюсь, вы меня понимаете и сможете объяснить многое из того, что здесь происходит.

– Видите ли, о, сын благородных родителей! Вы удостоены, так сказать, чести, и если оставить все прочее, то можно смело сказать, что вы умеете задавать вопросы и знаете, что все они имеют ответы. А раз вы знаете, что все они имеют ответы, то мне остается лишь сказать вам, что вы в таком случае попали как раз туда, куда нужно. Главное, молодой человек, ничего не бойтесь, ни синего, ни желтого, ни красного, ни зеленого. Ждите одиннадцатого дня, вот что я вам скажу, молодой человек…

И Глеб отправился куда глаза глядят.

И глаза привели его снова в желтое здание. Заинтересованный его внутренним решением, он пошел бродить по этажам, которых оказалось намного больше трех, как казалось снаружи. Но нигде ни разу не успокоили его взгляд ни пустота убегающей вдаль вытертой малиновой дорожки, ни убаюкивающий ритм одинаковых дверей. Какая-нибудь, словно заблудившаяся, фигура непременно дразнила его сознание то в конце коридора, когда Глеб только сворачивал с лестничной площадки, то настигая на выходе. Сначала он еще пытался заставить себя не оборачиваться, но скоро, поняв всю бесполезность этих попыток, махнул рукой. И этот усталый жест неожиданно напомнил ему жест несчастного рыцаря, отгонявшего пеструю птицу. Такое сближение чем-то не понравилось ему, и Глеб сделал единственное, что было в его силах, – ускорил шаг.

Так, проходя или, вернее, пробегая по одному из коридоров, счет которым он уже давно потерял, Глеб вдруг увидел еще одну дверь с цифрой 11. «А что, если я просто перепутал поворот и поселился совсем не там, где было мне предназначено? А здесь действительно тот самый мой одноместный номер…» – промелькнуло у него в голове. И после нескольких секунд нерешительного раздумья он уверенно толкнул дверь рукой. Она послушно открылась, но в комнате, против всех своих ожиданий, Глеб увидел лишь ряды стульев, почти все занятые, а в глубине – светящийся экран. «Ага, на сей раз иной вид искусства… – мысленно обрадовался он. – Что ж, может быть, он окажется более доступным». Зрители, среди которых он не смог заметить ни одного лица, виденного им за этот день, посмотрели на Глеба с холодным раздражением, но подчеркнуто вежливо промолчали. Лица сразу же вновь обратились к экрану, и только какой-то молодой человек, понимающе ухмыляясь, задержал на Глебе внимание несколько дольше других.

Глеб, решив точно так же сохранять полную невозмутимость, сделал вид, что тоже имеет полное право присутствовать на этом закрытом просмотре. Помимо его тайных надежд на разъяснение собственного положения, он вдруг подумал, что фильм может оказаться просто интересным, каким-нибудь из тех, каких не увидишь ни на престижных фестивалях, ни у эстетствующих киноманов. Кино Глеб знал и любил.

Он осторожно присел на стоящий немного в стороне и будто специально для него приготовленный стул. Понять что-либо в мелькании людей и картин было практически невозможно, и Глеб уже начал сомневаться, стоило ли смотреть неизвестный фильм неизвестно с какого места. Однако сзади кто-то произнес имя Феллини.

Глеб обернулся в сторону говорившего и вновь встретился глазами со странно ухмыляющимся молодым человеком в белой рубашке с закатанными рукавами.

– Смотрите, смотрите, – прошептал тот. – Вам понравится, – и, странно усмехнувшись, этот молодой «американец», как мысленно окрестил его Глеб, вновь отвернулся.

Глеб с недоумением опять уставился на экран, за-ставив себя сосредоточиться, и постепенно в хаосе действа сумел вычленить капризную, но до боли знакомую линию: старое кресло у телефона с белым диском. Рядом на столике томик Вазари, открытый на той самой странице, когда вошла мать. Там еще было крошечное чернильное пятнышко на портрете Медичи… И какая-то женщина действительно ворвалась в кадр. Глеб еще позволил себе несколько секунд неверия той летящей походке, которая оставалась у его матери до конца жизни. Но сопротивляться было бессмысленно: с экрана вне всякого сомнения презрительно щурила глаза его молодая, тридцатисемилетняя мать. Ее гневные слова летели в полутемную комнату…

А сидевшие спокойно смотрели на бесстрастный белый пластик, отражавший тот далекий, позорный, старательно забытый день… Глеб почувствовал, что рубашка его мокра от пота. Теперь это станет достоянием всех, здесь, в Италии, во всем мире… Впрочем, какое мне дело до всего мира? И при чем тут Феллини? Когда и как он мог снять это? О, Господи!..

Глеб встал и вышел в коридор, убитый невозможностью дальнейшей борьбы: весь фильм он знал наизусть до мельчайших деталей… Знал только он. А теперь то, что он почитал недоступным ни для кого, стало достоянием всех. На всеобщее обозрение оказались вы-ставлены самые тайные его дела и движения души. Озноб омерзения к самому себе передернул все существо Глеба, и, опустив от стыда голову, он бросился подальше от проклятого кинозала. Отзвук шагов отбивал за его спиной торопливую дробь.

– Любопытно, любопытно. А самое главное, интересно, с кем именно она ассоциирует себя? Уж, разумеется, не с дамой в лиловой джеллабе, а скорее с этим малоприятным горе-архитектором.

Виктор рассмеялся.

– Вы, кажется, забыли, что он имел бешеный успех! И к тому же я не уверен в вашем постулате. Мне кажется, налицо мультиплет – две личности в одной без всякого шизофренического раздвоения. Вопрос только в том, приобретено ею это здесь или уже имелось до катастрофы?

Доктор Робертс глотнул остывший кофе и забормотал нечто невразумительное о том, что внутренний мир человека подчинен тем же стройным законам взаимоотношений сил, каким подчинен и мир внешний. Но затем, спустя пару минут напряженного молчания с обеих сторон, добавил:

– Предположим, в вашем утверждении есть доля истины. Но дело в том, что в конце концов одна из ее составляющих должна занять доминирующее положение – иначе она не вырвется из плена, а будет пребывать все в том же бесплодном равновесии двойственности.

– Хм. Любопытно. Я, например, считаю совершенно наоборот. Только через равновесие, доведенное до гармонии, она и сможет найти свое подлинное я.

– Ну что ж, возможно, вы и правы. И все же здесь распоряжаюсь я, а не вы. Поэтому, будьте любезны, господин Вилльерс, создайте прецедент.

– То есть?

– Насколько я понимаю, миссис Хайден вступает на путь чувств. Этот путь весьма и весьма изобилен, но он же полон ухабов и рытвин. А у нас пока только нежнейшие лужки и розы без шипов.

Синие глаза Виктора весело вспыхнули.

– Так вы предлагаете мне возбудить ее ревность?

– В данном случае это самое сильное средство… пока не работает честолюбие.

– Господи, как все-таки примитивна психиатрия! Но что с вами поделаешь – я соглашаюсь.

Робертс сухо откланялся и вышел, а Виктор заказал еще коммандарии и стал наблюдать за броуновским движением тел в холле, пытаясь вычислить среди них наиболее подходящую душу.

– Ну, ваши вкусы, старина, мне известны. Диетическую колу, разумеется?

– Разумеется, – подтвердил Уильям Петти-младший.

– А вам, господин президент?

– Бывший президент, – поправил тот, к кому были обращены слова хозяина, – и, кстати, не без вашего содействия.

– Верно вдвойне, – пробурчал из соседнего кресла Петти, по всей видимости, не заметив широкой, обезоруживающей улыбки, призванной смягчить жестковатые слова. – Не без нашего содействия президент, и не без нашего содействия – бывший.

– Полноте, Билл, – поспешил вмешаться хозяин. – Мы собрались не для того, чтобы вспоминать старые обиды. К тому же словосочетание «бывший президент» – это абсурд, все равно, что «бывший дог». Президент Соединенных Штатов – это не должность, это, с вашего позволения, порода. Только люди особые, отмеченные свыше…

– Благодарю, Клайв, мне содовой со льдом, – прервал тираду хозяина экс-президент.

– Последовали благотворному примеру сына, сэр?

– Воздержание от алкоголя еще никому не вредило.

– Слыхали, Макмиллан? – подхватил Петти. – Спиртное, особенно в нашем возрасте…

Макмиллан на это лишь усмехнулся, щедро плеснул «Сен-Папена» в хрустальный бокал, поставил его на серебряный поднос рядом с двумя стаканами, наполненными безалкогольными напитками, и, чуть приволакивая левую, не до конца восстановившуюся после инсульта ногу, двинулся по толстому ковру кабинета к курительному столику, за которым расположились гости. Разговор предстоял конфиденциальный, поэтому он услал верного дворецкого и теперь сам исполнял его обязанности.

Экс-президент откинулся в кресле и, лукаво щурясь в очки, наблюдал за происходящим. Макмиллан расставил напитки и уселся напротив.

– Ваше здоровье, господин президент! – Макмиллан поднес бокал к губам, но отхлебнуть не спешил, с наслаждением вдыхая аромат отменного коньяка столетней выдержки. – Поверьте, мы польщены тем, что вы откликнулись на наше приглашение…

– Просто мне было любопытно. Что могут предложить две крупнейшие акулы нефтяных морей старому, отошедшему от дел политикану?

– О сэр, вам ли говорить о старости…

И верно, рядом с раздувшимся, словно жаба, Петти и морщинистым, как черепаха, Макмилланом экс-президент выглядел отменно, хотя и был несколько старше обоих и даже успел повоевать на Второй мировой.

Он поднял стакан с газировкой, сделал глоток, поставил, звякнув льдинками.

– Итак, джентльмены…

– Вы ознакомились с доставленным вам текстом, мистер президент?

– С текстом? – Экс-президент посмотрел на Петти, перевел взгляд на Макмиллана, издал дребезжащий смешок. – Ах да, с текстом… Ну разумеется. Он меня позабавил. Жизнь после смерти, все такое. Рано или поздно эта тема становится близка всем… Знаете, я на днях посмотрел любопытный фильм сходного содержания. Название запамятовал, но в главной роли Робин Уильямс. Так вот, основная идея этого фильма – что наше посмертное существование зависит не от наших поступков здесь, на Земле, но от нашего отношения к этим поступкам. То есть в ад ведут не грехи, а угрызения совести за эти грехи. Мысль совсем не христианская, но, согласитесь, весьма утешительная, советую взять на вооружение… – Он вновь пытливо оглядел собеседников. – Ну-с, признавайтесь, господа, кто из вас решился ознаменовать наступающую старость литературным дебютом? Не вы ли, Петти – вам, как юристу, стихия слова ближе…

– Авторство принадлежит не мне, – сказал Петти.

– И не мне, – добавил Макмиллан. – Но этот фрагмент имеет касательство к одной персоне, полагаю, неплохо вам известной.

– К кому же?

– К Хэмфри Ли Берчу.

Экс-президент даже вздрогнул от удивления.

– К покойному директору ФБР?! Вы не оговорились, Клайв? Уж не его ли загробный путь описан в этом сочинении? Уверяю вас, мистер Берч ничем не напоминал этого архитектора, как его?.. Глеб? Кстати, очень странное имя…

– Русское… Дело в том, сэр, что содержание текста никакого отношения к мистеру Берчу не имеет. А вот его происхождение…

– Хотите сказать, что дух Берча надиктовал это некоему медиуму… – Экс-президент откровенно забавлялся.

– Все совсем не так, мистер президент… Хотя в какой-то мере это можно считать посланием с того света… – начал Макмиллан.

– Дело в том, сэр, что это написано одной дамой, которая считается… до недавнего времени считалась погибшей, – подхватил Петти, предваряя недоуменный вопрос, готовый сорваться с губ экс-президента.

– И эта дама была как-то связана с мистером Берчем?

– Именно, сэр… Но позвольте все по порядку. Как нам доподлинно известно, мистер Берч еще в бытность свою сотрудником ЦРУ проявлял повышенный интерес к некоей организации…

– Весьма влиятельной организации…

– Организации, объединившей многих достойнейших, уважаемых людей, преследующих исключительно благие цели…

– Действующих во имя добра и справедливости…

– Да-да, я уже догадался, о какой организации идет речь. Я прав в своих догадках?

– Более чем. Так вот, еще в середине семидесятых мистер Берч внедрил своего агента в ближайшее окружение лорда Морвена… Полагаю, сэр, вам известно, какой пост занимал в упомянутой организации лорд Морвен?

– Известно. Продолжайте.

– Через своего агента Берч получал эксклюзивную информацию о деятельности Ордена… я хотел сказать – организации.

– Но поскольку никаких действий он до определенного момента не предпринимал, факт наличия в наших рядах его осведомителя долгое время оставался нам неизвестен.

– Вы сказали – до определенного момента. Из чего я должен заключить, что какие-то действия он все же предпринял. Какие?

– О, самые недружественные, сэр.

– Жестокие и коварные…

– Мы располагаем неопровержимыми доказательствами, что именно он организовал авиакатастрофу, в которой погибли лорд Морвен и сопровождавшие его лица.

– В их числе сэр Гордон Мэндри, светило британской науки.

– Но, позвольте, джентльмены… – лицо экс-президента приняло сосредоточенное выражение, как у шахматиста в цейтноте, когда за секунду надо принять единственно правильное решение. Секунда прошла. – В информированных кругах бытует несколько иная версия происшедшего. Известно, что в последнее время его светлость разрабатывал некие схемы, идущие вразрез с традиционными стратегиями организации, и далеко не всех это устраивало…

– Чушь! – вспыхнул Уильям Петти. – Да, нам не нравились его шашни с этим юным выскочкой, но все было под контролем!

– Под «юным выскочкой» вы подразумеваете мистера Гейла Блитса, богатейшего человека планеты? – с невинным видом осведомился экс-президент.

– Кого ж еще?! – буркнул Петти, а Макмиллан поспешно пояснил:

– Мы предусмотрели схему минимизации рисков при сохранении потенциальной прибыли. Какие-либо потрясения внутри организации были нам крайне невыгодны.

– А какую выгоду мог извлечь из смерти Морвена Берч? Да, директор ФБР был крепким служакой и незаурядной личностью. Но ваша организация – не его уровень, согласитесь.

– Очевидно, он так не считал. И ликвидация Морвена была лишь первым этапом его дьявольского плана. За несколько месяцев до своей трагической гибели его светлость изменил духовное завещание. Королевский титул и всю полноту власти сэр Эндрю завещал свой молодой супруге…

– Леди Морвен?! Но позвольте, разве в вашей организации престолонаследие осуществляется по династическому принципу?

– Отнюдь, сэр. Существует установленный еще отцами-основателями регламент передачи власти, согласно которому действующий Король сам назначает себе преемника из числа двенадцати Великих магов Капитула. Документ, содержащий волю монарха и скрепленный Большой печатью, вскрывается и оглашается на третий день…

– Полагаю, дружище, мистера президента не интересуют технические подробности. Суть в том, что упомянутая особа была полноправным Великим магом задолго до того, как стать леди Морвен.

– Занятно, – промолвил экс-президент. – Выходит, когда мы с Барбарой принимали мисс Теннисон в Белом доме, она уже была носителем тайной власти. Выходит, и возглавляемый ею Международный фонд гуманитарных инициатив…

– Гуманитарных технологий, сэр, – поправил Макмиллан. – Многопрофильная неправительственная организация, созданная по инициативе лорда Морвена для эффективного решения деликатных проблем глобального уровня.

– Даже так?! Должен сказать, мисс Теннисон произвела на меня сильное впечатление. Умна, прекрасно воспитана, компетентна. Очаровательна, наконец.

– Вот-вот, очаровательна… – проворчал Петти. – Сначала вскружила голову старому козлу Морвену, потом всем нам запудрила мозги…

– Так что же, она и была тайным агентом Берча?

– Не совсем так. Тайным агентом был личный секретарь лорда Морвена, некто Лоусон. Он-то и проинформировал своего патрона о новом духовном завещании его светлости. И тогда Берч поспешил убрать Короля и вплотную занялся подготовкой к ликвидации Королевы.

– И что бы ему это дало?

– О, планировалась не просто ликвидация, а подмена Королевы двойником, креатурой Берча. Кандидатуру он подобрал мастерски. Не только потрясающее внешнее сходство, но и определенные родственные связи с Орденом. Ирэн Стеклер, гражданка Австралии, внучка Короля – предшественника Морвена, который к тому же оказался жив, хотя и считался погибшим в автокатастрофе…

– Постойте, как вы сказали – Ирэн Стеклер? Знакомое имя… Уж не та ли это женщина, которая погибла вместе с Берчем? Тогда при подводном землетрясении ушел под воду целый остров. Ну да, жена того богатого француза – владельца острова. Там еще было несколько жертв, но большинство спаслось…

– Все так – и в то же время совсем не так.

– Вы говорите загадками, Клайв.

– Тут очень запутанная история… Наши сосуды опустели, джентльмены, давайте-ка повторим. Всем того же самого? – Макмиллан, покряхтывая, встал. – Билл, старина, введите господина президента в курс дела, пока я разливаю…

– План Берча удался наполовину, – начал Петти. – Двойник был подготовлен – теоретическая подготовка, тренинги, немного пластической хирургии, операция на голосовых связках – и даже прибыл в Морвен-хаус. Но эта стерва…

– Билл, что за выражения? – подал голос от столика с напитками Макмиллан. – Речь все-таки идет о Королеве!

– Я знаю, о ком идет речь! И вы знаете не хуже моего… Так вот, наша леди-миледи расколола Лоусона, чем-то там подпоила и сбагрила в психушку. А с двойником вступила в сговор, и потом они всюду появлялись вместе – одна вы-ступала как леди Морвен, а вторая гримировалась и выдавала себя за ее нового секретаря. При этом они частенько менялись ролями.

– Поразительно. Но зачем?

– Видите ли, формально мы не имели права опротестовать последнюю волю лорда Морвена. Но подчиняться бабе, да еще такой хитрой и непред-сказуемой, как эта Морвен, – радости мало, это не устраивало никого. И было принято решение сделать ее власть сугубо номинальной – через брак с человеком, представляющим интересы большинства.

– Нашего большинства, – подчеркнул Макмиллан, возвратившийся с новой порцией напитков.

– Мы предложили ей весьма достойного жениха и более чем щедрые условия брачного контракта. Она попросила дать ей время на размышления. Но тут аналогичная идея возникает у наших конкурентов – фракции, именующей себя «прогрессистами» и воспринявшей гибель лорда Морвена как сигнал к так называемой модернизации деятельности Ордена.

– И в чем же заключалась эта модернизация? – осведомился экс-президент.

– В сокрушении устоев! В дестабилизации сложившегося порядка! В наглом и беззастенчивом авантюризме! – выкрикнул Петти.

– Достаточно сказать, что главой прогрессистов был не кто иной, как уже упоминавшийся сегодня мистер Гейл Блитс.

– Не к ночи будь помянут! – эмоционально дополнил слова Макмиллана Уильям Петти.

– За нашей спиной он принялся обхаживать леди Морвен, как заправская сваха, предлагая ей женихов из своего списка. И что же делает эта мерзавка?!

– Две мерзавки, – поправил приятеля Макмиллан.

– В то время как одна леди Морвен, можно сказать, на наших глазах принимает предложение Джо Цореса, сына и наследника нашего друга Джейкоба, вторая отвечает согласием Нилу Баррену, французскому партнеру Гейла Блитса!

– Ну и как же хитроумные дамы предполагали выпутаться из щекотливой ситуации?

– Вот тут-то на сцене и появляется мистер Берч. Он вступает в сговор с обеими негодяйками, а заодно с Барреном и Блитсом. И на заседании Капитула, на котором должна быть оглашена помолвка нашей Королевы, нам в питье подмешивают какое-то зелье, и все мы радостными ослами наблюдаем, как перед нами этаким призраком отца Гамлета является старый Король, что-то там вещает про восстановление справедливости, а потом под ручку с женихами выплывают две совершенно одинаковые леди Морвен.

– М-да… И которая же из них оказалась настоящей?

– Ну, официально королевой Ордена признана невеста, а впоследствии жена Джо Цореса.

– Стало быть, ваша партия взяла верх?

– Не совсем так. У нас сразу же появились очень серьезные основания полагать, что женой Джо Цореса и действующей Королевой Ордена является эта австралийка Стеклер, а настоящая леди Морвен, взяв ее имя, сочеталась браком с мистером Барреном…

– А потом все ваши недруги собрались на маленьком острове, и тут бах! – и нет острова. Конечно, кое-кто уцелел, но все-таки… Очень кстати случилось это землетрясение, вы не находите? Или у вас особые отношения с Богом, или… – Экс-президент хитро посмотрел на собеседников.

– Тектоническими процессами мы пока управлять не научились, – с усмешкой ответил Макмиллан. – А когда научимся, то вряд ли выберем для испытаний бассейн Средиземного моря.

– Это понятно. Однако не понимаю, джентльмены, что же беспокоит вас теперь. Королева, кем бы она ни была, находится под вашим контролем, интриган Берч мертв, миссис Баррен – тоже…

– А вот это возвращает нас к тому тексту, с которого мы начали разговор.

– Это ее рука! – выпалил Петти.

– Чья?

– Ведьмы, что в воде не тонет, в огне не горит! Чертовой нашей Королевы!

– Видите ли, сэр, этот текст был отправлен с электронного адреса некоей весьма элитарной закрытой клиники. Поскольку там находится один пациент, который очень нас интересует, наши люди… э-э-э… перлюстрируют их корреспонденцию. В данном послании наше внимание поначалу привлек адресат – мистер Сьюард, доверенное лицо Нила Баррена, и лишь затем – само послание. В сопроводительной записке врач клиники сообщает, что его пациентке, некой миссис Хайден, страдающей тяжелой формой амнезии, прописан курс так называемой скриботерапии – восстановления памяти через литературное творчество. Страницы, написанные миссис Хайден, были переданы факсимильно, и наши люди не могли не обратить внимание на сходство почерка пациентки с хорошо знакомым нам почерком леди Морвен. Когда же мы установили обстоятельства, при которых пресловутая миссис Хайден утратила память и попала в эту клинику, у нас не осталось никаких сомнений – это она, наша бывшая Королева!

– Но из текста никак не следует, что память к ней вернулась.

– Не вернулась сейчас – вернется позже. Она явно на пути к выздоровлению.

– И что же в том плохого? Или вы опасаетесь, что, восстановив память, она начнет выбалтывать кому попало тайны Ордена или выкинет еще какую-нибудь глупость? Едва ли – написанный ею текст свидетельствует, что автор его если и не в твердой памяти, то уж точно в ясном уме…

– Вот это-то нас и настораживает.

– Бросьте! Какой ей смысл снова ввязываться в ваши игры, лишившись такого мощного покровителя, как Берч?

– Вот тут-то и зарыта собака! – Макмиллан хлопнул в ладоши. – Вы уверены, что центром всей интриги был именно Берч?

– Но вы же сами говорили…

– А вы резонно возразили, что Берч был лишь крепким служакой и что наша организация ему не по зубам… Мы убеждены, что за всеми его действиями стоял кто-то еще.

– Кто же?

– Имен мы называть не будем, скажем только, что после гибели Берча к его вдове, баронессе Менассе, зачастили необычные гости, и в их числе – лица, близкие к нынешней администрации Белого дома. Также замечены контакты безутешной вдовы с бывшим губернатором штата Теннеси и неким сенатором от штата Нью-Йорк. А если вспомнить, с каким рвением именно эти люди продавливали через Конгресс кандидатуру Берча на должность директора ФБР…

– А также, что именно они являются наиболее вероятными кандидатами от правящей партии на выборах 2000 года…

– И вы полагаете?.. – В глазах экс-президента блеснул хищный огонек.

– Убеждены! Они заигрались! Пришло время вновь переключить клапаны. – Макмиллан встал, откашлялся. – И поэтому, мистер президент, мы уполномочены от лица нашей организации предложить вам нашу полную и всестороннюю поддержку в грядущих политических баталиях.

– Мне? – Экс-президент улыбнулся. – Спасибо, конечно, но я немного староват, чтобы повторить трюк президента Кливленда, единственного, как вы помните, президента нашей страны, сумевшего вернуться в Белый дом после четырехлетнего перерыва.

– Вообще-то мы имели в виду не вас лично… – смущенно пробормотал Петти.

– Тогда кого же?

– Вашего ближайшего родственника, сэр. Чтобы, как говорится, яблочко от яблони…

– Что?! Джорджа-младшего? – Экс-президент поджал побелевшие губы. – Если это шутка, господа, то шутка жестокая… Вы же знаете – родовая травма… И в детстве мальчик несколько раз неудачно падал с лошади… А потом – алкоголь, наркотики…

– Спокойствие, мистер президент, только спокойствие, – невольно процитировал Карлсона Макмиллан. – Поживите с этой мыслью недельку-другую, и я уверен – она перестанет казаться шуткой…

Приближался час визита к доктору Робертсу, и тоска охватывала миссис Хайден все сильнее. Она судорожно искала ту броню, которой могла бы прикрываться во время этих внешне ни к чему не обязывающих, но почему-то страшно унижавших все ее существо бесед. Ах, как хорошо могла бы она отгородиться от его серых бесстрастных глаз своей памятью, своим прошлым, какой-нибудь, хотя бы и самой крошечной, но своей тайной! А сейчас она чувствует себя препарируемой улиткой, с которой сорвали раковину. И закрыться здесь можно только тайной. Взгляд ее снова скользнул по старинной, видневшейся в отдалении стене, приобретшей благородство благодаря времени и постоянно дувшим наверху ветрам. Побег!

Эта мысль еще ни разу не приходила ей в голову. Пространства за пределами налаженного быта пансиона еще не существовало для ее слабого, хрупкого, едва ожившего «я». Но в то же время здесь все вокруг только и говорили, что о существовании какого-то иного мира или миров, не ограниченных этим замкнутым пространством. И теперь возможность увидеть то, что скрывали от нее эти стены, проверить себя чужим миром и попытаться через этот прорыв в иное добраться до самой себя, вернуть утраченное показалась миссис Хайден едва ли не единственным ее спасением.

О, пусть она не обладает знанием, даваемым опытом, – у нее есть первобытная хитрость и инстинкт животного. Она не будет торопиться, она все узнает, вынюхает, выслушает, запутает, обманет, соблазнит… У нее нет памяти – но есть воля.

Миссис Хайден спрыгнула с кровати, подошла к высокому узкому зеркалу и сбросила шелковую пижаму. Амальгама отразила гибкую сорокалетнюю женщину, как-то враз похорошевшую, почти красавицу. Ах, если бы не этот странный легкий налет незавершенности не только в лице, но и в теле. Казалось, она действительно собрана из кусочков, еще не до конца привыкших друг к другу. Должно быть, именно это и мешает ей вспыхнуть цельной, подлинно выстраданной красотой женщины ее лет.

Миссис Хайден прикусила губы. Она должна преодолеть себя, и она преодолеет.

Небольшое шале, где доктор Робертс вел свои задушевные беседы с пациентами, стояло на отшибе, почти у самых ворот, наполовину скрытое дикими рябинами. Миссис Хайден шла по живой, не обозначенной просеянным песком дорожке и вдруг подумала, что эти невзрачные, темные, корявые деревья, в отличие от прочей растительности, были единственным, что выглядело здесь естественным, а не привитым на чужую почву умелыми руками садовников.

«Где же я? – в первый раз пришел ей в голову вопрос уже не в бытовом, а, так сказать, в мировом плане. – Сколько времени я провела тут? Небо не дает мне ответа, оно всегда одинаково сине, солнце светит все так же… Есть только день и ночь. Виктор называет это раем…» Однако она не успела продолжить это новое для нее размышление, навстречу ей уже любезно открывалась дверь из черного непроницаемого стекла.

Но теперь, в первый раз за все свое недолгое пробуждение от долгого сна, владея собственной тайной, миссис Хайден вошла сюда личностью.

Доктор Робертс не без волнения ожидал свою пациентку. Вот уже скоро месяц, как она живет в его пансионе, а сдвигов до сих пор нет. От него ждали ответа еще вчера вечером, а он не имеет сообщить ничего нового даже и сейчас. Перенести почту с вечера на утро – это еще допустимо, но откладывать дальше уже просто неприлично. Значит… надо сделать еще одну попытку и… в случае неудачи опять написать, что изменений пока нет.

«Конечно, отчаиваться никогда не стоит, – продолжал размышлять Робертс, – но здесь налицо воистину странный случай. Память этой женщины восстановилась практически во всем, что не касается ее личной жизни. Ясно, что она была прекрасно образована, но вот всякое представление об устройстве мира и его истории у нее отсутствует. Чем это можно объяснить? Тем, что история мира тесно связана с ее личной жизнью? Но ведь она не Сен-Жермен и не Вечный Жид. Тем, что просто-напросто повреждены какие-нибудь отделы мозга? Такое объяснение кажется вполне естественным, однако при более подробном рассмотрении и здесь концы с концами не сходятся».

Доктор ждал свою пациентку и волновался по-прежнему. Сейчас ему предстояло говорить с ней о такой деликатной вещи, как интимная связь мужчины с женщиной. И неизвестно, в какой именно степени она теперь осведомлена в этих вопросах, что поймет, что не поймет, а главное – что как воспримет… И это при том, что у нее определенно имеется богатый опыт: три замужества, взрослая дочь от первого брака, приемный сын…

Доктор тряхнул головой, отгоняя от себя искушение, всякий раз одолевавшее его перед встречей с этой пациенткой. Нет, ни словом, ни жестом, ни намеком он не может выдать свою осведомленность о ее прошлой жизни. Он знал ее настоящее имя, точнее, два имени – то, что значится в документах, и то, что было дано при рождении, знал о высоком месте, которое эта женщина занимала в тайной иерархии сильных мира сего и от которого добровольно отреклась во имя любви…

Но он обязался хранить эту тайну от всех, в том числе и от нее самой. Вспомнит – значит, вспомнит, и на этот случай у него есть четкие инструкции, а не вспомнит – значит, не судьба, значит, пусть и далее пребывает инкогнито, Белой Леди, миссис Икс, для удобства общения именуемой миссис Хайден.

Принимая во внимание сведения, полученные им о личности пациентки, доктор не подвергал никакому сомнению разумность подобных распоряжений.

Последствия разглашения могли быть непред-сказуемы…

Он увидел ее еще издали, медленно шагающей по тропинке. Однако сегодня в ее походке чувствовалась некая уверенность. Что ж, в предстоящем разговоре это, пожалуй, ему на руку. Он отворил стеклянную дверь, впустив в последний момент словно замешкавшуюся миссис Хайден, и начал разговор на языке дипломатов.

– Good morning, Mistress Heiden, – приветливо улыбнулся хозяин кабинета, галантно провожая ее к стоявшему возле журнального столика глубокому креслу. – Как отдохнули? – продолжил он светским тоном, усаживаясь напротив в точно такое же кресло, но чуть повыше и помассивней.

– Good morning, Doctor Roberts, – в тон ему ответила миссис Хайден и, устроившись поудобней, поблагодарила его за заботу: – Спасибо, я в эту ночь очень хорошо спала.

– Нам с вами сегодня, дорогая миссис Хайден, предстоит очень тонкий, деликатный разговор, – сразу же откровенно начал доктор. – И я очень рассчитываю на полную вашу откровенность. Это и в самом деле очень важно.

– А разве я когда-нибудь что-то скрывала от вас, мистер Робертс? – спокойно взглянув в лицо доктору, пропела женщина, в то время как внутри у нее все сжалось при мысли о том, что она уже начинает лгать. Но все равно, она ни за что не откроет ему свою тайну!

Однако в следующий момент ее собеседник задал столь неожиданный вопрос, что миссис Хайден мгновенно забыла обо всех своих тайнах и страхах.

– Вы помните вашего мужа? – Доктор Робертс спокойно и прямо смотрел на сидящую перед ним и словно лишившуюся дара слова женщину.

– А что такое – муж? – наконец растерянно выдохнула она, в полном недоумении глядя на доктора.

– Вспомните, у вас была свадьба, вы были счастливы… – продолжал между тем доктор, как будто бы совершенно не обращая внимания на состояние своей собеседницы.

– Что такое, мистер Робертс? О чем вы говорите? Вы что-то знаете? – в полном смятении забормотала она. – Вы все знаете обо мне. Кто я? Что я?

– Я надеюсь, что вы сами об этом вспомните и расскажете мне, – невозмутимо продолжал доктор.

– Но что я могу рассказать, я ведь не помню ничего. Я даже не знаю, что такое – муж, свадьба, счастье…

Доктор Робертс встал, подошел к шкафчику, достал бутылку легкого сухого вина, наполнил два фужера и, предложив один из них миссис Хайден, вновь занял свое место. Этой паузы ему хватило на то, чтобы перестроиться на вторую часть своей беседы.

Далее он едва ли не с поэтическим вдохновением поведал сидящей рядом с ним женщине о существовании полов, об их вечном стремлении навстречу друг другу, о радостях взаимной любви и счастье обретения любимого человека. Внимательно, но по возможности незаметно фиксируя каждый душевный отклик пациентки, он рассказал о рождении детей, о радостях и горестях супружеской жизни. И наконец, когда оба фужера уже опустели, а золотые глаза потрясенной женщины потускнели и, казалось, окончательно ушли в бездонную пустоту, вновь спросил:

– Так у вас был муж, миссис Хайден?

В кабинете повисла тяжелая тишина, которую хозяин намеренно не прерывал и не стремился смягчить. Взгляд миссис Хайден постепенно возвращался из каких-то потаенных глубин и все больше раскрывался навстречу испытующему взгляду доктора. Несколько минут прошло, прежде чем женщина смогла наконец разлепить пересохшие губы и медленно прошептать:

– Я не знаю, доктор.

Доктор Робертс по-отечески положил руку ей на запястье и мягко сказал:

– Это ничего. Вы все вспомните. Идите к себе и постарайтесь просто отдохнуть. Не надо ни о чем думать и не надо ничего бояться, все будет хорошо.

Миссис Хайден медленно встала и, словно сомнамбула, вышла из кабинета. Робертс немедленно попросил сестру Ангелику проследить за пациенткой, взглянул на часы, тяжело вздохнул и сел за компьютер.

Миссис Хайден вышла, когда солнце уже мягко садилось за неровные края стен, отчего плющ на них казался медно-красным. Вероятно, благодаря все той же ее болезни, первое потрясение от этого странного разговора быстро прошло, будто растаяло на свежем воздухе. Но, как всегда после беседы с доктором Робертсом, у нее оставались странный железистый привкус во рту и некая физическая подавленность. И все же сегодня, вооруженная, внутренне она смогла держаться более независимо, и это дало ей возможность заметить то, чего раньше она не замечала. Доктор Робертс знал о ней больше, чем делал вид, и явно больше, чем она сама. Этот вывод она сделала отнюдь не благодаря интеллектуальному напряжению, а скорее наоборот: расслабив в себе зверя. Того зверя, что первое время после возвращения к жизни дремал, видимо, от большого количества сильных лекарств, а теперь проснулся и встал на службу ее тайны – побега.

Миссис Хайден медленно пошла вдоль стены, где плющ рос особенно густо. Под глянцевитыми, будто лакированными листьями во множестве виднелись широкие, выеденные временем уступы. Она подняла голову и подумала, что при отсутствии чувства страха перелезть через эту стену ничего не стоит. А физический страх отсутствовал у нее совершенно. На мгновение она прильнула лицом к теплому камню и улыбнулась блаженной улыбкой нового знания, своей тайны. Но тут вдруг сзади послышался приглушенный смешок.

– Что, собралась заняться альпинизмом?

Даже не оборачиваясь, миссис Хайден узнала по голосу Жака – странного чудака, местную достопримечательность, имеющуюся в каждом обществе, особенно закрытом. Ни возраст его, ни национальность определить было невозможно, ибо он болтал на всех языках – или, правильней сказать, на их чудовищной смеси, этаком вопиющем воляпюке. Жак называл всех на «ты», был постоянно под хмельком, небрит, в мятой одежде и жил не в коттедже, как все без исключения пансионеры, а в небольшом домике, расположенном неподалеку от административного корпуса. Пансионеры менялись, но Жак прочно делил их любовь и ненависть всегда приблизительно наполовину.

Миссис Хайден он понравился если не с первого, то со второго раза, поскольку сумятица его слов, настроений и жестов показалась ей похожей на ее собственный хаос. К тому же при второй встрече этот чудак, увидев ее, вдруг запел известную песенку «Roslein, Roslein, Roslein rot, Roslein auf der Heiden».[13] И этот щемящий мотив, как и сама история о погубленном ни за что ни про что цветке, наполнял ее сердце той беспричинной печалью, которая порой слаще радости.

Жак выполнял в пансионе самую разнообразную работу. Он подстригал траву, помогал на кухне, а большую часть дня просто валялся где попало в обнимку с обтрепанными книжонками. Как-то она обратила внимание на очередной томик в его руках – это оказался некий Станислас де Гюайт, и текст был явно нехудожественный, сплошные сноски и комментарии. Миссис Хайден так заинтересовалась этим, что даже поделилась своим впечатлением с Виктором, но тот, как обычно, рассмеялся, заявив, что этот Гюайт то ли палеограф, то ли теософ и что чудак Жак вечно читает только то, чего понять вообще не в состоянии – такова уж особенность его болезни, сложного названия которой миссис Хайден так и не смогла запомнить.

И вот теперь этот странный Жак, скривив изрядно небритый рот в ухмылке, просто так открывал всему миру ее тайну.

– Зачем вы подглядываете за мной? – вспыхнула раздосадованная миссис Хайден.

– Я? – изумился он. – Да это ты сама за собой следишь денно и нощно! – Миссис Хайден прикусила губы. – А дорога отсюда куда короче, чем дорога к себе.

– И где же она?

Жак затрясся всем своим рыхлым телом.

– Ясное дело, что совсем не там, где кажется! Иди, иди скорей, там тебя уже давно дожидается твой унтеррокер.

– Что?

– Да не торопись: чем больше кошек, тем легче мышкам.

Миссис Хайден торопливо пошла к беседке, а в спину ей еще долго несся добродушный смех Жака. Хотя теперь он почему-то перестал казаться ей простым дурачком.

Было видно, что Виктор и в самом деле ждал ее. Гравий дорожки у вигелии темнел следами ввинченных каблуков. Теплая вечерняя истома медленно охватывала тело и душу миссис Хайден.

– Кинни! Какая вы умница, что задержались и дали мне возможность ощутить себя пятнадцатилетним мальчишкой. – Она вспыхнула. – А все ваш роман. Но, надеюсь, Глеб – это не я?

Золотые глаза без дна глянули в синие и остановились, словно ударившись о неведомую стену.

– Конечно, нет. Какая странная мысль… Но пойдемте потихоньку к «Биргу», я отдам вам продолжение. Удивительно, что вы могли так подумать… Но дальше… – Тут она совсем сбилась и взяла Виктора под руку. – Послушайте, почему меня все время преследует здесь ощущение тайны? – Не имея за спиной груза памяти, миссис Хайден всегда говорила откровенно. – Неужели это только из-за моей амнезии?

– Нет, я думаю, это происходит оттого, что здесь, так сказать, работают с человеческой волей – а это всегда тайна. К тому же ум современного европейца настолько привык к демократизации всякого знания, что вообще не допускает создания тайны, секретности и так далее. А здесь это есть, и это вас раздражает, отсюда сконцентрированность на этом и преувеличенное беспокойство. Но я прошу вас успокоиться, Кинни, это просто хорошая дорогая клиника и только. А потому наша с вами задача: взять от нее как можно больше и с наибольшим удовольствием. – Ее пальцы ласково дрогнули на его руке. – Как ни странно, именно здесь, среди мути, поднятой со дна человеческого сознания импотентом Фрейдом и казановой Райхом, начинаешь особенно ценить тонкость и подлинность настоящих чувств, настоящих движений души. Но оставим это. Что наш падишах? – резко сменил он тему, чувствуя, как пальцы миссис Хайден становятся все горячее.

– Знаете, сегодня мне показалось, что он обладает не только противоядием, но и ядом.

– Вот как? Это наверняка справедливо – но на основании чего вы сделали такой вывод, Кинни?

– Он знает больше, чем показывает. И знает не изнутри, а откуда-то снаружи. А тот, кто знает больше, всегда может и спасти, и… столкнуть окончательно, – неловко закончила она.

– Да, безразличность знания существует лишь в первые мгновения, дальше оно неизбежно делится на добро и зло. Я рад, что вы раскусили нашего доктора.

Они медленно приближались к утопавшему в цветах «Биргу». Миссис Хайден молчала. Сегодняшний день был слишком насыщенным, и ее смятенное сознание требовало отдыха или… полноты чувств. Смуглая тонкая кисть Виктора осторожно поддерживала ее вздрагивающие пальцы, и синие глаза в наплывающих сумерках мерцали то бирюзой, то гагатом.

Что она должна сейчас сделать? Оставить его на пороге, вынести новые листки, а потом положить руки на плечи и, на мгновение утонув в синеве, сказать «спокойной ночи»? Или пригласить его внутрь? Или?..

Над башнями снова появилась птица.

– Кто это? – вдруг вырвалось у миссис Хайден, и она удивилась, почему не задала Виктору этот вопрос раньше. Сегодня воистину был необычный день. И, сама не зная как, вдруг добавила: – А то я откуда-то знаю только одну птицу – сову…

Он долго следил за причудливыми росчерками крыльев на дымчатом от заката небе.

– Это… балобан. Чудный охотник, берет и зайцев, и уток. Раньше в арабских странах обученного балобана приравнивали по ценности к верблюду…

– А сейчас – к роскошному автомобилю? – перебила его с улыбкой миссис Хайден.

– Именно. Но уже темнеет, Кинни, а мне так хочется прочесть продолжение вашего романа прямо на улице, где-нибудь неподалеку от «Биргу».

Миссис Хайден глубоко вздохнула и вынесла несколько страничек, сколотых простой скрепкой.

– Вот. Не знаю, что получается, – я ведь никогда не перечитываю их, потому что это… теперь моя жизнь, – неожиданно призналась она. – А свою жизнь перечитать невозможно. – Она нерешительно протянула Виктору руку, и в тот момент, когда ладони их соприкоснулись, он явственно почувствовал, как ее горячий правый мизинец три раза слабо вздрогнул.

Он не спеша поднес ее руку к губам, затем взял листы и, быстро повернувшись, растаял за поворотом дорожки.

Оказавшись вне поля зрения миссис Хайден, Виктор сразу же убрал с лица мечтательную полуулыбку и внимательно посмотрел на небо. Сокол продолжал свой бесконечный полет.

– Ничего, несколько минут у меня еще есть, – прошептал он и, прислонившись к первому попавшемуся дереву, при рассеянном свете наземного светильника жадно углубился в написанное.

Глеб не помнил, сколько времени он мерил шагами этажи, опасаясь снова попасть в какую-нибудь историю и желая только одного – уединиться, спрятаться, уйти, наконец, в себя. Но его собственный номер, который он автоматической зрительной памятью архитектора запомнил по неправильно выпиленной филенке, пропал бесследно. В конце концов бессмысленное хождение стало раздражать его, и, решив, что самое неприятное уже произошло, а оказался он здесь, наверное, все-таки не зря, Глеб положился на то, что все как-нибудь разрешится само собой, и, уже не задумываясь, толкнул первую попавшуюся дверь. Она, однако, успела блеснуть его любимым номером 27.

Он рассчитывал, скорее всего, столкнуться с недовольной парой потревоженных обитателей, но оказалось, что здесь тоже смотрели кино. «Последний шедевр Гринуэя», – мелькнула у него в сознании неизвестно откуда услышанная фраза, но Глеб уже не стал искать того, кто ее произнес, а просто сел на свободное место, вообще не обращая внимания на присутствующих. На экране, как и грезилось ему в тайной гордыне, он вновь увидел себя, но уже гораздо позже, в дни начала своего несказанного торжества и славы, на запечатленном пленкой торжественном приеме, устроенном в его честь и кишащем журналистами, знаменитостями и просто очень богатыми людьми. Это был настоящий парад творцов и магнатов. И он, Глеб, являлся одним из полноправных участников этого парада.

«Что ж, – подумал он, – сейчас очень кстати еще раз посмотреть на те дни со стороны».

Пленка разворачивала перед ним то время, когда известная чопорность уже уступила место известной непосредственности.

– Мсье Глеб, какой великолепный рисунок вы создали этими радужными полукружьями! Мост станет истинным украшением столицы мира, – ворковала юная звезда французского кинематографа.

– Я, мадмуазель, счастлив уже от того, что он нравится вам, – млел экранный Глеб, заставляя корчиться Глеба, сидевшего в зале: свинцовая ложь слов, за которыми не было ничего, кроме грубой похоти, душила его буквально физически.

О, если бы он видел все так же отчетливо тогда!

Новое зрение было почти непереносимо.

«Разум мой, уродцы эти просто вымысел иль бред?»

Но чей именно бред? Как он не видел этого раньше?

Вот экран заняла фигура бриллиантового короля, переливавшегося разноцветными огнями при каждом движении и тогда расположившего к себе Глеба своей завершенностью, удивительно соединявшей легкость и полновесную значимость. Но сейчас это была лишь оболочка, за ослепительной механической улыбкой которой скрывалась такая бездна горя и ненависти, что даже экранное его присутствие угнетало и давило душу.

К счастью, камера скользнула влево, явив закованную в броню равнодушия и красоты женщину. Да, кажется, она была с ним… И Глеб с застывшим от ужаса лицом снова увидел, как он мечтательно вздыхает при виде сияющей пары, как склоняется к руке новоявленной вавилонской блудницы, одновременно ощущая в душе и слащавое чувство преклонения, испытанное на приеме, и нынешнюю гадливость. Теперь в загадочной женской улыбке он видел только презрение к мужчинам да еще память о долгих часах ублажения обрюзгших тел богатых клиентов.

Глеб судорожно сглотнул подступившую к горлу слюну. В этих официальных торжественных приемах, похожих на некий театр теней или марионеток, он всегда смутно ощущал какую-то унизительную для человеческого существа печаль. Набитое длинными синевато-красными кишками и прочим ливером тело тщательно упаковывается в изящную оболочку. Серое вещество, исторгающее ужас и тоску при мысли о смертности бренного куска мяса, скрывается за тщательно ухоженной кожей. Поминутно сверкающие в дежурных улыбках фарфоровые зубы отвлекают от мысли о постоянной необходимости набивать чрево кусками себе подобных… О, несбывшаяся фенека!

Подавляя спазм, он уже поднялся, чтобы выбежать вон, как оператор, видимо, качнулся, камера дернулась, сгустком тревожной тоски юности выпустив на экран прелестное женское лицо. Глеб невольно отвернулся, отпрянул – и вонзился взглядом в то же лицо, на миг приоткрывшееся под соскользнувшим лиловым капюшоном джеллабы. Она сидела совсем рядом, всего лишь через место от него, и это разделявшее их место было пустым. Точно так же бездонно пусто вдруг стало и внутри у Глеба. Он, словно к спасительной соломинке, скорее прильнул к экрану, но там уже торжествовало непроницаемое в своем восточном лукавстве лицо ее спутника. И Глеба вновь пронзило то же самое чувство, что и тогда, на приеме…

О, пленительный обман внешности! О, соблазнительные опасности ее мимолетных очарований, главное из которых, как ни странно, заключается прежде всего именно в этой самой тоске, мимолетно прорывающейся в глазах. Вы только посмотрели – но в мимолетном взгляде уже узнали нечто давным-давно знакомое, давным-давно щемящее собственную душу. И эта мимолетность взгляда, напомнив уже в который раз о неизбежной мимолетности всего земного и бренного, вдруг покоряет вас без остатка. Она покоряет вас одним мгновенным взглядом на вечный миг, платя самообманом собственного вознесения.

Таково явление очарования, божества.

Таким оказалось для Глеба явление Епифании.

Тогда ему казалось, что уже невозможно более обманываться этой жизнью, и время ослеплений давным-давно миновало; уже столько самых разнообразных, плохих и хороших, возлюбленных осталось позади. И он трусливо забыл, что однажды вдруг все-таки происходит что-то особенное и мимолетный взгляд незнакомой женщины выдает всю беспомощность украшений и одежд, всю беззащитность брошенной в этот мир тленной плоти.

И тогда странная жажда несбыточного начинает разрывать грудь, и неудержимо хочется прикоснуться к волшебному видению, и ты в то же время смертельно боишься каким-нибудь неловким жестом разрушить это неземное очарование. Одно неосторожное слово, один грубый жест, один насмешливый взгляд – и хрусталь видения разобьется, разлетится на тысячи мелких осколков, больно раня теснящуюся грудь. И жизнь опять будет размазана сквозь упругое лобовое стекло…

И вот теперь этот дрожащий перезвон осколков странным образом пронизывал каждое ощущение Глеба. Он широко распахнутыми глазами смотрел на экран, он видел ее и там, и здесь. Он и сам в то же время находился и там, и здесь, одновременно обнимая своим существом и происходившее, и происходящее, – и льдистые, розоватые от крови, как карамельки, осколки стекла холодили его лицо.

Как и чем закончился фильм, Глеб не помнил, ибо во всем пространстве осталась теперь только одна она. Только эта, тоже неотрывно смотревшая на него женщина, сидевшая через пустой стул. Так вот куда привез его этим призрачным утром верный «Опель»! Теплое чувство любви и вины перед всем миром охватило Глеба, и, повинуясь ему, он протянул руку к лиловой джеллабе. Но рука его наткнулась на слоистую броню воина Авадонны…

Это был взгляд, один только взгляд, взгляд из тех, что ранят мгновенно и смертельно. Это был взгляд Джульетты, взгляд, за которым, насмешливо улыбаясь, стоит рок. Отныне человек уже не принадлежит себе и действует не по своей воле – его мыслями, чувствами, поступками руководит страсть, не знающая ни меры, ни пощады. Несколько секунд они шли навстречу друг другу прямо в переполненном людьми зале, пока правила приличия и воспитание не остановили их. Но вокруг них уже возникла та огненная аура, не почувствовать которую может только совершенно толстокожий или больной человек. И женщины рядом невольно поводили оголенными плечами, словно их обжигало раскаленное дыхание страсти, а мужчины отводили глаза и пытались спрятать двусмысленные улыбки.

Глеб мгновенно забыл и о бриллиантовом магнате, и о восходящей кинодиве, еще минуту назад казавшейся ему воплощением красоты и сексапильности. Ему стало душно. Не обращая внимания на окружающих, он почти рванул крахмальный воротник смокинговой рубашки и, увидев неподалеку лакея с шампанским, залпом выпил два бокала. В глазах плясали разноцветные искры. Разумеется, невозможно было вот так прямо подойти сейчас к этой женщине, поднять ее и унести прямо в пестрые предрождественские улицы Парижа. Смахнув со лба выступивший холодный пот, Глеб все же заставил себя немного успокоиться и оглядеться. Женщина по-прежнему стояла в застывшей позе человека, шагающего против ветра, и глубокие глаза ее мерцали любовью и тайной. Но теперь Глеб увидел, вернее, заставил себя увидеть рядом с ней высокого араба в строгом костюме, но с белым покрывалом на голове. И Глеб вынужден был признать, что спутник этой прекрасной женщины, одним взглядом пронзившей его сердце, тоже удивительно хорош. Породистое лицо, нос с горбинкой, матово-смуглая кожа и те черные бездонные глаза, в которых столь часто тонут европейские женщины, следующие поговорке, что нельзя до конца познать все глубины любви, не испытав любви араба. Как известно, сами арабы от любви могут и вообще умереть.

Все это смутно проносилось в голове Глеба, мешаясь с самыми невероятными планами. И только одна мысль теперь безраздельно владела им – как еще раз увидеть эту божественную незнакомку, и увидеть наедине. Он казался себе вновь четырнадцатилетним мальчишкой, впервые ошеломленным женщиной. В тот же момент он увидел, как араб мягко взял руку своей спутницы и на обеих руках сверкнули обручальные кольца. Дьявольщина! И Глеб вывел себя из зала, как жестокий хозяин тащит на цепи раба.

В номере он, прямо не снимая костюма, вылил себе на голову бутылку ледяной минеральной воды и остановился у окна. За стеклами разливался праздничный город, маня всеми наслаждениями мира и предлагая забыться и все забыть. Что ж, у него в распоряжении еще эта ночь и следующее утро… Переодевшись в простые джинсы и свитер, Глеб спустился в ресепшн и попросил журнал – они должны были приехать сегодня, только сегодня, он никогда не пропустил бы такую женщину и вообще, если это судьба… Действительно, в утренних записях он обнаружил исполненную арабской вязью, но на французском языке запись: «Принц Ахмед Адиль Муради с супругой».

Так, еще и принц! Но с другой стороны, разве такая красавица и не должна быть принцессой? Дездемона и мавр – но этот мавр слишком молод и слишком красив. Впрочем, зачем ему думать о муже, когда он всем своим существом безошибочно знал из того мимолетного взгляда, что женщина желает его не меньше, чем он ее?

Глеб еще долго сидел в холле, уйдя в самую отдаленную его часть и внимательно следя за разъезжающимися гостями. Неприлично, конечно, так удирать с банкета, тем более устроенного в его же честь, но, в конце концов, от русских всегда ждут какой-нибудь экстравагантности. Да и небольшой скандальчик недурного толка никогда не повредит.

Однако чета Муради так и не появилась – значит, они не поехали развлекаться, а предпочли уединение номера. Краска ревности бросилась в лицо Глебу при мысли о супружеской спальне, и он быстро поднялся к себе. Неужели он ошибся? Нет, это невозможно, тело в таких ситуациях не обманывает. И в пять утра Глеб снова сидел в пустынном холле, и на лице его не было видно ни следа бессонной ночи. В кармане лежали ключи от машины, кредитка и пачка наличных. Он напоминал туго скрученную пружину, все стремление которой направлено на один-единственный удар… И цель его оказалась достигнутой.

В самом начале шестого стеклянные двери беззвучно раздвинулись, пропустив высокую хрупкую фигуру в длинном темно-синем платье. Голова ее клонилась, как нежный цветок, а руки были выставлены вперед, словно у слепого. Он бросился к ней навстречу и сжал холодные тонкие пальцы в своих, горячих.

– Вы? – еле слышно прошептала она и опала в его руках. Он прижал к грубой шерсти свитера бледное лицо и скорее догадался, чем услышал: – Увезите меня куда-нибудь. Скорее. Раньше я не могла.

Они неслись вперед и останавливались на несколько часов в первых попавшихся гостиницах, гася там первое жгучее пламя любви. Казалось, немыслимо слиться полнее, и по нескольку часов они могли просто лежать на полу или по разные стороны кровати, не говоря ни слова, не шевелясь и не думая. Но великая сила снова бросала их друг к другу, заставляя начинать все сначала там, где еще час назад все казалось постигнутым и понятным. Они немного опомнились лишь в небольшом частном пансиончике на Сен-Дени. Комната была небольшая и по-старомодному уютная, вся в вышивке, салфеточках, фарфоровых статуэтках. Глебу вдруг померещилось, что он живет в этой комнате уже полжизни, живет, как степенный буржуа, с приличной работой и любящей женой. И он решительно заказал плотный ужин: буайес, паштет, крабов и даже штрудель с мясом, не говоря уже о вине.

Оба набросились на еду, но уже само зрелище того, как другой поглощает пищу, возбуждало их неимоверно, и ужин пару раз прервался. Однако, когда за единственным окном замерцали неоновые елки, они наконец уселись на диван, как в детстве, поджав под себя ноги.

– Почему у тебя такое странное имя?

– У меня в роду были раскольники. И вот одна из моих прапрапрабабок, говорят, бросилась в горящий скит вслед за своим мужем. Звали ее Епифания. Мама так меня и назвала.

– А ты бросилась в костер не за мужем, а за незнакомым сумасшедшим архитектором.

– Браки совершаются на небесах, как ты знаешь, и я всегда понимала это не так, что браки устраивает Бог, а так, что мне муж тот, кому я жена пред Богом – не перед людьми.

– А как же твой принц…

– Мы женаты по мусульманскому обряду…

– Нет, я хотел спросить не это: разве он не станет тебя разыскивать?

– Ты боишься?

– Только того, что он остановит этот миг, – усмехнулся Глеб. – Ведь даже если он и убьет меня своим ятаганом или чем там воюют арабы, то отнять тебя уже все равно не сможет.

– Арабы сражаются саблей и сердцем.

Епифания опустила лицо, и тогда этот жест, эти порозовевшие щеки показались Глебу опасением за их жизнь и призывом к действию. Он немедленно заказал другую машину, и через полчаса оба уже катили в направлении Амьена.

Однако наутро они поняли, что на них открыта охота. Первый день Глебу даже понравилась такая игра, напомнившая ему давно забытые детские казаки-разбойники где-нибудь на даче в Солнечном. Но только здесь на карте стояла не бутылка лимонада с пачкой печенья, а любовь и собственная жизнь. Они метались по Франции, мчась из Пикардии в Турень, а из Нормандии в Шампань, меняя машины, одежду и даже парики. Он делали дикие до нелепости ходы, подвластные пониманию только русского человека и напрочь сбивавшие с толку французских ажанов. И этот фейерверк слежки, погонь, переодеваний только добавлял хворосту в и без того пылавший до неба костер их страсти. И Глебу казалось, что от этого костра тает снег на французских дорогах и вскипает масло в моторах арендуемых автомобилей. Страха не было – были те умные, быстрые, отточенные и единственно правильные действия, которые даются только уверенностью в своей правоте.

Именно эти его действия выкроили им передышку на несколько часов в одном из городков Бретани – Глеб даже так и не запомнил его названия. Они упали на перины, скрытые под туго накрахмаленными простынями, и провалились в черный сон без снов. А когда Глеб проснулся, то с удивлением обнаружил, что Епифания сидит на краю постели и медленно расчесывает свои длинные пепельные волосы. В ее ритмичных плавных однообразных движениях была какая-то магия, и Глеб мимолетно подумал, а действительно ли сама бросилась в пламя ее прапра-прабабка.

Епифания, словно прочитав его мысли, подняла серые глаза.

– Как хорошо, что ты проснулся сам. Я не хотела тебя будить – а надо поговорить.

Он перебрался и лег головой на ее упругие колени, снизу вверх глядя на тонкий овал лица.

– Послушай, ты помнишь Марину Ивановну? – вдруг спросила она, и гребень выпал из розовых пальцев.

– Какую Марину Ивановну? – удивился Глеб, чувствуя, что когда-то уже видел и слышал нечто подобное.

– Ну Марину Ивановну, дочь директора музея Искусств и внучку безумной полячки?

– Нет, – растерянно прошептал он, следя больше за движением губ, вызывавших неудержимое желание, чем за смыслом сказанного.

– Неважно. Она когда-то сказала так: мы вероломны, то есть верны сами себе. Это ведь правда. – В словах Епифании прозвучали какие-то совершенно незнакомые нотки, и Глеб невольно сел.

– Что ты хочешь этим сказать?

Она опустила голову тем же движением, что и в комнатке на Сен-Дени.

– Мы не сможем быть вместе, ибо природу не изменишь – а в нашей с тобой природе вечное ускользание, стремление к еще не познанному, вечное бегство от самих себя. Не знаю, как ты, но я еще не дошла до конца своих странствий, а пока я не дошла, остановиться надолго я не смогу, ибо в этих путешествиях мне нужна независимость. Мы должны расстаться, Глеб.

И он, измотанный трехдневной гонкой, ненасыщаемой любовью, бессонницей и тоскливым страхом потерять свое единственное отныне содержание жизни, вдруг тоже устало опустил голову.

– Ты, наверное, права. Мы еще не добежали до грани, и любой, даже самый драгоценный груз, может оказаться излишним.

Легкие пальцы легли ему на затылок.

– Благодарю тебя. И ничего не бойся. Ты не будешь страдать. Ты не будешь страдать…

Она вызвала по телефону такси и уехала через четверть часа в том же синем платье, в котором упала в его объятия. Он, махнув рукой на брошенную машину и нарушенный контракт, спустя полчаса после ее отъезда отправился в Бордо, а оттуда самолетом вылетел в Испанию.

В марте он уже всерьез подумывал о женитьбе на внучке Антонио Гауди.

Отныне все мысли, все желания, все устремления Глеба были заняты лишь одной неотвязной мыслью, идеей, целью – во что бы то ни стало остаться с женщиной под лиловой джеллабой наедине.

«Епифания, да, Епифания, явленная, Епифания, Богом данная», – ежечасно твердил он.

Однако теперь этому неотступному желанию препятствовало не только постоянное сопровождение каких-то призраков в виде похожих на санаторных дворников кураторов и наставников, везде и во все бесцеремонно вмешивавшихся, но и непреодолимый за– слон двух предупредительных, но холодных стражей лиловой богини.

«Пожалуй, надо просто подружиться с Алексом, – однажды пришла в голову Глебу спасительная мысль. – Он наверняка является лишь ее телохранителем, и когда поймет, что я не представляю для его госпожи никакой угрозы, а наоборот, мечтаю слиться с ней в счастливый союз, в единство тел и душ, он не станет мне больше препятствовать». Это размышление несколько успокоило Глеба, настроив на деловой лад, но тут же в сознании вспыхнуло другое воспоминание, и возник вопрос: «А маленький странный воин, все время сидящий у нее на плече? Что делать с ним?»

Мысль об Авадонне обескураживала, угнетала. Глеб не знал, как нужно и как можно вести себя с подобными холодными и, вероятно, неподкупными стражами.

«Но, может быть, Алекс сможет мне помочь и в этом? – мелькнула у него новая надежда. – А может быть – она сама?!»

И от этой неожиданной и такой простой идеи сердце в груди Глеба вдруг бешено заколотилось.

«Да, да, она сама! Ведь если она не хочет сама…» – однако такой поворот мысли показался Глебу чересчур мучительным. «Тогда… тогда смерть, только смерть. Без нее, без этой посланной мне Богом женщины какая может быть еще жизнь?»

И ощущение бездонной и невыразимой тоски вновь повергло Глеба в состояние безысходности.

Такие страдания испытывал он ежедневно, ежечасно, но для него давно перестали существовать часы и дни, слившиеся в желание, муку и запоздалое раскаяние. И тогда затравленным зверем он метался по коридорам гостиницы, словно сошедшей со средневековых восточных гравюр, пытаясь найти хотя бы какой-нибудь выход, но почему-то нигде не мог найти ни одной двери. Ему с ужасом начинало казаться, что он, сам не заметив как, забрел в какой-то бесконечный запутанный и не имеющий выхода лабиринт. Перед его мысленным взором неотступно вставало лицо какого-то фараонова жреца, с ужасом в глазах и со смертельной испариной на лбу перебирающего узелки на своей шее. «Обманули, обманули, подлые люди. Раздразнили и спрятали, упрятали, замуровали навек…»

Но в один из таких кошмаров его вернул к действительности звонкий от смеха вопрос:

– Что ж это вы на стенки бросаетесь, господин хороший? – вдруг услышал Глеб и различил, что перед ним вовсе не перепуганный насмерть жрец фараона, а некий странный человек в явно устаревшей военной форме и с бело-голубой металлической птичкой Аэрофлота на груди. Его добродушное улыбающееся лицо с мальчишескими ямочками на розовых щеках показалось Глебу странно знакомым. Он ничего не ответил, но неприлично долго и откровенно рассматривал звонкоголосого. В памяти мелькали цветные обрывки детства: шарики, фольга мороженого на улице, веселые и навеселе люди с бумажными цветами. И вдруг из этой бессмысленной кутерьмы в сознании всплыл рассказ некоего типа, выпивавшего с ним в далекие студенческие времена.

– И за что ему так повезло? Он ведь даже учился-то едва ли не хуже всех.

– Как, разве такой человек не был отличником?

– Юрка-то? – рассмеялся рассказчик. – Куда там отличником! Еле-еле на троечки тянул.

– Так почему же тогда именно его выбрали, а не…

– Да потому что здоровье у него было отменное. А что там еще и нужно, кроме здоровья?

– А разве в летном не все одинаково здоровы? Ведь туда и набирают-то только годных по всем показателям…

– Так-то оно так… Но Главному тогда, видите ли, уж очень понравилась его улыбка. «Он так искренне улыбается, настоящий простой советский парень, рубаха-парень…»

И вот теперь Глеб смотрел на эту улыбку и вполне понимал академика Королева. Он и сам готов был расцеловать этого обыкновенного русского парня. Спасителя…

– Вы знаете, я, кажется, потерял выход… – растерянно начал Глеб.

– Не стоит так переживать, господин…

– Глеб, меня зовут просто Глеб…

– Рад познакомиться. А меня…

– Юрий?..

– Да, – все продолжал дружески улыбаться невысокий парень в капитанских погонах. – А откуда… А, впрочем, я всегда забываю, что меня уж знает весь свет.

– И вы все еще не привыкли к мировой славе?

– Нет, знаете ли, так и не смог привыкнуть. Да и глупо это как-то. Все пялятся, будто я не человек, а чучело какое-то. И поговорить по душам не с кем. Даже друзья разговаривают, как с памятником.

– Да, должно быть, невесело вам было коротать свое одиночество.

– Да уж куда там, господин… Простите, Глеб. Коротал, коротал, да и окоротил, к черту!

– А улыбка у вас и впрямь…

– Как у идиота.

– Ну почему же?

– Да уж так вышло. Знаете, господин Глеб, ничего не могу с собой поделать, с детства.

– Это вы сами сочинили про себя?

– Да, кажется.

– А вы и впрямь свалились с небес. Я уже и не чаял, как отсюда выбраться.

– Да брось ты, мистер Глеб. Я тебя все же мистером буду звать – вид у тебя какой-то… иностранный. И давай на ты. Я так устал от всей этой официальщины жизни.

– Давай, Юрка, будем друзьями.

– Вот это по-нашему, Глебок, вот это я понимаю. Ну, дай пять! Да чтобы такими друзьями, да чтобы… до конца жизни… последнюю рубаху…

– Заметано.

– Я рад, дружище. А насчет того, чтобы выбраться отсюда, так это я знаю. Такая мысль мне и самому не раз приходила в голову. Вот только зачем? Я достаточно поколесил по миру, был даже в космосе. И я скажу тебе по секрету, дружище Глеб, тебе одному, как на духу. Везде одно и то же. Суета, возня и человеческая глупость. Так что брось ты все эти бессмысленные мысли, и давай лучше выпьем.

– Насчет выпить это ты хорошо придумал, – вдруг окончательно успокоился Глеб.

– А чего тут придумывать-то? Это так, потому что это так всегда. Уж я знаю, поверь, – все той же лучистой и дружелюбной улыбкой улыбался Глебу его новый приятель.

И Глеб позволил обнять себя за плечи и повести куда-то в неведомую темноту, которая неожиданно раскрылась довольно просторной комнатой с одной кроватью и столиком, заваленным окурками, хлебными корками и прочими свидетелями перманентных застолий.

– Ну что, Глебан, убедился, что отсюда вовсе не надо никуда убегать? Особенно теперь, когда мы нашли друг друга и сможем, наконец, пить и не в одиночку, и сколько душе угодно, – подкупающе улыбался Глебу коренастый малый, довольно крякнув после первого стакана «за дружбу!»

В ответ на это Глеб доверчиво рассказал Юрке свою историю с Епифанией.

Улыбка, пожалуй, впервые за все время их знакомства померкла на круглом лице космонавта.

– Эх, Глебан, Глебан, и угораздило же тебя влюбиться! И это как раз тогда, когда жизнь уже поднесла тебе все на блюдечке с голубой каемочкой. Как бы мы с тобой тут зажили… Ведь это ж ни в сказке сказать, ни пером описать. А ты… Эх, Глеб, Глеб. Мало тебе, что ли, было этих женщин…

– Но эта особенная…

– Да какая такая особенная, брось. Все они одинаковы.

– А разве у тебя не было любви, Юрка? Настоящей любви, там, на Земле?

– Там, на Земле… – словно эхом отозвался Гагарин. – Конечно, конечно, Глебан, не без того… Да что там поминать бывшее, ставшее небывшим. Давай лучше выпьем еще по стаканчику «за любовь!», может, твое наваждение и развеется?

Они выпили, крякнули, закусили килькой из плоской и ржавой банки, каких Глеб никогда не видел.

– Ну как? Развеялось?

– Нет. Нет, Юрка, Юрочка. Люблю я ее, люблю. Я, старый козел, не могу без нее ни дня. Вот и сейчас, сижу я с тобой, с таким задушевным корешем, а мысли мои все о ней, все о ней, ненаглядной…

Гагарин пустил слезу, и они обнялись.

– Да, я тебя понимаю, дружище. Что ж я, из камня, что ли? Знаю я все эти дела. И как это там в песне поется:

– Спасибо, Юрка, спасибо! Ты настоящий друг!

– Давай по этому поводу еще по стаканчику.

– Давай, за женщин.

– За женщин, неладная их возьми!

Оба чокнулись, выпили и задумались каждый о своем.

– Ты, Глебан, не думай, что я умею только пить и ничего более, – сиял своей добродушной и такой располагающей улыбкой космонавт. – Я целых десять лет изучал это наше обиталище и пришел к выводу, что бежать отсюда можно, только поднявшись высоко-высоко в воздух.

– А разве отсюда нельзя просто выйти?

– О нет, дружище. Отсюда ни одна мышь не вы-скользнет незамеченной. Все просматривается, прослушивается, простреливается…

– И отсюда никого никогда не выпускают?

– Нет, либо живи здесь всегда, не вылезай и будь благодарен, либо – на свалку.

– Как на свалку?

– А так. Придут мужики в ватниках, погрузят на полуторку, словно мешок с говном, и…

– А если прикинуться, как узник замка Иф, а потом…

– А потом – суп с котом. Ты разве еще до сих пор не понял, Глебан? Здесь – рай. И потому то место, куда тебя повезут, может называться только одним словом – ад. Так что осмотрись повнимательнее и хорошенько подумай. Здесь же каждому можно спокойно заниматься всем, чем ему хочется. Так что, браток, еще раз прошу, подумай, хорошенько подумай, прежде чем куда-то бежать отсюда.

– Но как же так? Что-то у меня не сходится… Ну хорошо, допустим, тебя здесь все устраивает и ты можешь пить сколько душе угодно и с кем угодно. Но я-то, я-то никак не могу остаться с ней наедине. И ее, и меня постоянно кто-то сопровождает, преследует. Так что для меня здесь нет никакого рая, а скорее наоборот, сущий ад.

– Это тебе только кажется. Понимаешь, браток, воля каждого человека принадлежит ему и только ему одному, и потому он может делать с ней все, что ему заблагорассудится. И все другие тут ни при чем! Понимаешь, старина, как просто и как гениально. Стоит тебе только представить, что вокруг тебя никого нет, кроме тебя самого, и все, что тебе надо, сразу появится перед тобой на блюдечке с голубой каемочкой.

– Как это?!

– А так. Плевать тебе на всех окружающих. Если ты не обращаешь на них внимания, их не видишь, то их и не существует.

– Но ведь они…

– А что они? Они ничего тогда не смогут сделать.

– Но ведь и я тоже ничего не смогу сделать, если останусь один таким образом. Мне даже выпить будет не с кем.

– А вот тут ты, брат, врешь. А как же я?

Этот вопрос совершенно сбил Глеба с толку. И Гагарин поднес ему очередной стакан.

– Со мной ты всегда можешь выпить. Вот так-то, брат. Так что забудь про всех, и давай наслаждаться раем здешнего бытия, дружище!

Глеб выпил, поморщился и снова вспомнил об Епифании.

– Но я не могу без нее! – вдруг решительно выпалил он.

– Да я уже понял, Глебан, – угрюмо пробубнил Гагарин. – И, как истинный друг, готов помочь тебе убежать, беги ты хоть к черту на рога.

– Спасибо, старина.

– Да брось ты, не благодари. Сейчас я тебе все расскажу. Только не подумай, что я впадаю в детство. Я, старина, придумал-таки способ, как можно смыться отсюда совершенно незамеченным. Даже несмотря на все их штучки. Я уже говорил тебе, что целых десять лет занимался этим вопросом. Изучил все эти непроходимые стены вокруг…

– Стены?!

– Да, да, Глебан. Местечко обнесено высоченной стеной, которой небезопасно касаться, особенно в ее верхней части. К тому же каждое твое движение по ней будет постоянно слышно и видно всем здешним обитателям.

– Не может быть!

– Да что ты, чудак! Техника так далеко ушла за последние годы, что нам и не снилось.

– Спасибо, что предупредил.

– Оставь, не благодари. Это обычное дело для друга. Ясно ведь, что ты бросился бы перелезать через эту стену ночью, когда, как тебе казалось бы, никто тебя не увидит. Да только не тут-то было. Здесь вообще никто и никогда не остается невидимым. Так что твое стремление остаться с кем-то наедине, сплошная иллюзия.

– Но разве мы с тобой сейчас не наедине?

– Куда там, старина, за нами тысячи, миллионы глаз наблюдают. Причем с большим, надо тебе прямо сказать, любопытством.

– Но…

– Вот тебе и но. Однако мы отвлеклись. Итак, на чем мы остановились? Ах, да. Техника нынче ой как далеко ушла вперед, Глебан. Вот я и решил опередить ее. А потому не стал даже и размышлять о всех этих давно устаревших фиговинах Кибальчича и Циолковского, обо всех этих соплах Лаваля и тому подобных глупостях. У меня есть изобретение поинтересней этих.

– Какое-нибудь новое слово техники?

– Да, новое, очень новое слово, старик, да только не техники. Вот послушай. Способ мой прост до гениальности. Нужно снять с себя всю одежду, всю совсем, и лечь в траву прямо на исходе ночи, непосредственно перед выпадением росы. И когда роса выпадет, нужно насквозь ею пропитаться. Вам с твоей Ипифаньей, или как там, бишь, ты ее зовешь, вполне хватит выпадающей в здешних травах росы на двоих, да и лежать рядом с женщиной, раздевшись донага, занятие приятное.

– Согласен, приятное. Но что же дальше? Ведь если так просто лежать в росе, мы с ней замерзнем и только.

– Да не замерзнете вы, тем более – вдвоем. Вдвоем с женщиной никогда не замерзнешь. А там и солнышко скоро взойдет, и… вы испаритесь вместе с росой отсюда, будто вас здесь никогда и не было!

– Круто! – Глебу вдруг страшно понравилась эта странная идея. И почему она ему самому никогда не приходила в голову, ведь это же так просто – взять и испариться отсюда вместе с росой. И тогда уж точно никто никогда больше тебя не поймает. Ищи свищи ветра в поле. Гениально! Гениально и просто! – Ну, Юран, ты даешь!

– А, оставь. Но только ты никому, ни-ни. Это я тебе одному открыл, по секрету. Сам-то я вряд ли когда воспользуюсь этим своим изобретением. Так, хотя бы ты… Однако, Глебан, все же еще хорошенько подумай, прежде чем… Может, ну ее, эту Пиф-панью…

– Эх, Юрка, друг, давай выпьем. Ты возродил меня к новой жизни! Я тебе никогда этого не забуду…

– Виктор, послушайте, в последних записях миссис Хайден речь идет о возникшем у героя неумолимом желании побега. Как вы думаете, откуда у нее эта идея? Ей что-нибудь не нравится здесь? Или это напоминает ей о чем-то… – тут доктор Робертс вдруг замолчал.

– Вы хотели сказать – о чем-то из ее прежней жизни?

– Возможно, – уклончиво ответил доктор.

– Но вы же знаете, что она ничего не помнит о своей прежней жизни.

– Однако, если верить Фрейду…

– Бросьте, дорогой доктор, сколько еще можно заблуждаться на этот счет! Хотите небольшой этюд-экспромт? Вот послушайте. – Виктор устроился поудобнее. – Наш замечательный доктор Фрейд так много построил на примере Эдипа, этого древнего мифического царя, совершившего сразу два, по нашим понятиям, смертных греха: убившего своего отца и женившегося на своей матери. Очень интересный пример для изучения рода людского, с точки зрения профессионального психолога, не правда ли? Большая находка. Благодаря этому мы узнали о том, что «извечный конфликт отцов и детей» можно объяснить через существование так называемого теперь эдипова комплекса. Не так ли?

– Да, на этом примере у него многое построено. Это верно.

– Но ведь Эдип никоим образом не может служить здесь примером, поскольку он убил царя (не зная, что это его отец), взял в жены овдовевшую царицу (не зная, что это его мать) и стал царем. Согласитесь, дорогой доктор, что все это никак не может, да еще и с неизбежностью, свидетельствовать о том, что он не любил своего отца и имел тайное сексуальное влечение к своей матери.

– Да, пожалуй, тут вы правы, дорогой Виктор.

– Здесь следует вспомнить еще и о том, – увлекся Вилльерс, – что любовь и царская власть, как всем уже давно и прекрасно известно, практически несовместимы. И в этом случае работают совсем другие механизмы взаимодействия, из-за которых даже такой мудрый человек, как Эдип, единственный из всех отгадавший загадку древнего сфинкса, не знал и не видел того, что происходит на самом деле. Так что история Эдипа является скорее символом все той же человеческой слепоты, а не гипертрофированной сексуальности.

– Хм. Звучит вполне правдоподобно. Недаром Эдип, узнав о своих грехах, выкалывает себе глаза. Он проклинает обманчивость человеческого зрения.

– Таким образом, уважаемый доктор, теперь вы и сами видите, где корень этой притчи и разгадка всей истории. А вы говорите, верить старику Фрейду.

– В таком случае нам остается только стать еще внимательнее к происходящему, дабы не просто смотреть, но видеть…

– Эта стерва водит нас за нос!

Петти-младший плюхнул на бежевую кожу кресла стопку ярких бумажек и, пыхтя, опустился рядом.

– Эта? – Макмиллан скосил глаза на знойную южную красавицу, белозубо улыбающуюся с верхнего листочка – передовицы таблоида.

– Эта? Нет, конечно же. Я про Морвен!

– Про которую? Про актриску из Морвен-хауса или про писательницу из дурки? Между нами, обе они – порядочные стервы.

– Слушайте, Макмиллан, вы… кончайте вонять своей сигарой!

– Позвольте вам напомнить, дорогой сэр, что мой лимузин – это моя территория, так что либо терпите, либо выметайтесь.

Петти обиженно засопел.

– Между прочим, у меня к вам дело исключительной важности.

– И оно как-то связано с этой пташкой? – Макмиллан показал на фотографию. – Пикантная штучка…

– Эта пташка свое отчирикала. – Петти протянул Макмиллану газетный листок.

Тот прищурился, прочитал под фотографией красотки заголовок: «Страшный конец светской львицы».

– Она летела тем самым рейсом «Нью-Йорк – Афины», – пояснил Петти. – Помните, наверное, – «Боинг» рухнул в море около Мальты.

– Жаль. Красивая баба…

– Это Лилиан Багатурия!

– Я должен знать это имя?

– Может быть. Это не имеет значения.

– А что имеет?

– Ряд совпадений, которые нельзя признать случайными… Вот первое.

Петти выдернул из стопки бумаг глянцевый листочек модного журнала – юная манекенщица демонстрировала парчовый пиджачок из коллекции Ива Сен-Лорана.

– Это она же, пятнадцать лет назад. Тогда она была известна под псевдонимом Епифания.

– Тезка героини нашей миссис Хайден?

– Больше чем тезка. Помните, в тексте говорилось, что Епифания была женой саудовского принца Адиля?

– Что-то такое припоминаю.

– Эта Епифания, – Петти ткнул в фотографию манекенщицы, – была женой нашего общего приятеля принца Халида.

– Да что вы говорите! – Макмиллан оживился. – Та самая, которая сбежала от нашего арабского плейбоя с каким-то русским журналистом? Помню, скандал был на всю Европу.

– Она самая. А журналист, по нашим данным, имел отношение к разведке и, между прочим, документы у него были на имя Глеба Кайсарова.

– Ну, это еще ни о чем не говорит. Возможно, та давняя история каким-то образом сохранилась в дырявой памяти миледи и она включила ее в свое повествование.

– Парижские друзья отыскали в архивах фотографию этого Кайсарова… Взгляните, эта физиономия никого вам не напоминает?

Макмиллан вгляделся в зернистую черно-белую фотографию десятилетней давности.

– Вот это да… – пробормотал он озадаченно. – Это же мистер Ред, «наш человек в Пекине».

– И сосед нашей леди по заведению милейшего доктора Робертса! Что скажете, дружище? И теперь – совпадение?

– Ну, может быть, они там познакомились, и он что-то такое рассказал, а она записала…

– Рассказал?! Если мистер Ред не искусный симулянт, то при его диагнозе он вообще не в состоянии рассказать что-либо внятное, а если симулянт – значит, все рефлексы профессионального разведчика остались при нем и он не станет откровенничать с малознакомым человеком, даже если это весьма привлекательная дама. Конечно, не исключено, что они оба симулируют душевную болезнь и вошли в некий сговор, но мои аналитики считают эту версию маловероятной.

– А что же ваши аналитики считают наиболее вероятным?

– Симулирует она. В ее повествовании есть момент, доказывающий это однозначно. Припомните, где происходит действие.

– Место точно не указано. Какой-то полузаброшенный курорт.

– Не в этом дело. Действие происходит на том свете, то есть все персонажи мертвы. И если в случае с Глебом это можно истолковать метафорически, то Епифания… Настоящая, реальная Епифания – Лилиан Багатурия – разбилась на том самом самолете, в спасательном жилете с которого была якобы обнаружена наша миссис Хайден. Если бы она действительно больше месяца провела в коме и пришла в себя в клинике, где все связи с внешним миром сведены к минимуму, она просто не могла бы знать всех обстоятельств той трагедии – на что, кстати, указывает в своем письме к Баррену доктор Робертс. Из чего следует только один вывод: вся эта история с мнимой гибелью, чудесным спасением и потерей памяти – чистый блеф. Она была внедрена в клинику с определенным заданием.

– Кем внедрена и с каким именно заданием?

– Кем – на этот вопрос еще предстоит ответить. Наши аналитики отрабатывают несколько версий. В любом случае интересы этих людей диаметрально противоположны нашим.

– А именно?

– Не будем забывать, что наши контрагенты по нефтяному проекту – это те же российские чиновники, что торгуют военными технологиями. И весь компромат, попавший в ЦРУ и западную прессу усилиями мистера Реда, наносит им весьма ощутимый удар. И поэтому на переговорах нашему представителю ненавязчиво намекнули, что успешность сделки напрямую связана с выдачей перебежчика Москве – после успешного излечения, разумеется. Мистер Ред нужен им вменяемым, с помощью его показаний они рассчитывают выйти на более серьезные фигуры, возможно, на самом верху… На успехи своей пыточной психиатрии они не очень надеются, а потому и организовали через подставных лиц его перевод в клинику Робертса.

– Пауки в банке, – вздохнул Макмиллан.

– Это их страна, пусть разбираются. Нам важно одно: чтобы сделка состоялась. Не мне объяснять вам, дорогой Макмиллан, насколько подскочит в цене русская нефтяная бочка, когда Джордж-младший, которого мы с вами посадим в Белый дом, продолжит дело своего папаши и начнет новую заварушку в Заливе. Разве мы хотим, чтобы эти денежки уплыли в чужие карманы?

– Не хотим.

– Следовательно, мы должны удовлетворить просьбу наших партнеров. И помешать тем, кто хочет помешать нам.

– Кто же все-таки?

– Те, кто забросил в клинику нашу обожаемую Королеву. Возможно, что через ее мужа, Нила Баррена, – не забывайте, что в середине восьмидесятых он работал на КГБ, – действуют те лица из русских спецслужб, по заданию которых «наш человек в Пекине» начал двойную игру. Но скорее – те, в чьих интересах действовал покойный Берч, вознамерились использовать перебежчика, как сильную карту в своей игре. В умелых руках дело мистера Реда может дать повод для серьезного пропагандистского «наката» и как следствие – к нежелательным для нас переменам во внешней политике. Полагаю, что наша «миссис Хайден» внедрена в клинику, с тем чтобы подготовить побег или похищение русского перебежчика. Во всяком случае, ее тексты, представляющие собой отчеты перед заказчиками, хитро замаскированные под литературный бред, не оставляют в этом сомнений.

– Не уверен, дружище, не уверен… Откровенно говоря, ваши умозаключения слегка отдают паранойей.

– Возможно, я и согласился бы с вами, если бы не такое количество странных совпадений, которые какому-либо иному толкованию просто не поддаются… Даже если я и ошибаюсь вслед за моими аналитиками, экзерсисы нашей миледи – это не просто перевод бумаги, эта гадина явно что-то замышляет. И в любом случае это что-то так или иначе направлено против нас.

– И что вы предлагаете?

– То, что нам следовало бы сделать давным-давно… Ну же, Макмиллан, довольно миндальничать, решайтесь, наконец!

Макмиллан медленно кивнул и взялся за перламутровую трубочку телефонного аппарата.

– Мэгги, разыщите мне мистера Хита и передайте, что завтра в четырнадцать ноль-ноль я жду его у себя.

Виктор вот уже час ходил взад и вперед по отдаленной пустынной аллее второй террасы, где преобладала средиземноморская флора, и пытался решить одну неотвязную задачу: действительно ли миссис Хайден русская?

Судя по инструкциям, которые он получил, она родилась в России и почти не имела примесей никакой другой крови. Казалось бы, в том же должен был убедить его и последний прочитанный им фрагмент сочинения миссис Хайден. Однако весь опыт его здешнего общения с ней пока не давал ему никакого повода усомниться в западноевропейском происхождении этой женщины.

До сих пор Виктор был глубоко убежден, что сможет отличить соотечественника от человека любой другой национальности в любой ситуации, где бы и когда ни довелось его увидеть. За тридцать лет, прожитых вне родины, у него не было ни единого повода усомниться в своем убеждении. И вдруг – такой нонсенс, говоря еще весьма мягко.

Теперь приходилось либо признать свою ошибку, либо сделать вывод, что ошиблись в центре и миссис Хайден – совсем другая женщина. В по-следнем случае на нее совершенно не стоило тратить времени.

Но что, если ошибается он и она все же русская? Ведь он сам уже столько лет постоянно выдает себя за европейца и, как показывают события, совершенно успешно. И если теперь он поспешит с выводом, который впоследствии окажется неверным, то никогда не простит себе этого. Как не простят ему и остальные. Как не простит дело. Ведь этим будет обмануто слишком много людей…

Доктор Робертс, которого Виктор для себя определил явным американцем, вполне уверенно утверждал, что миссис Хайден родилась в Германии. Виктору вновь вспомнилась сейчас их последняя беседа на эту тему. Беседа, которую они вели в привычной полуленивой-полуравнодушной манере, оба старательно делая вид, что имеют в этом деле лишь частный, ни к чему не обязывающий интерес. «А ведь наш падишах, скорее всего, сам какой-нибудь агент ЦРУ или ФБР и тоже имеет скрытую информацию о миссис Хайден, и, судя по всему, большую, чем я», – в очередной раз подумал Виктор, представив холодное, незапоминающееся лицо Оливера Робертса, весь недюжинный интеллект которого выдавали лишь пронзительные серые глаза.

И Виктор, перебирая в уме словно записанный на кинопленку последний разговор, в сотый раз пытался по неуловимым нюансам определить, на кого же собственно работает этот якобы обыкновенный доктор.

– Разве вы не замечаете, уважаемый Виктор, что ее цивилизованное поведение является типичным проявлением типичного привитого с дет-ских лет чувства самоконтроля? Такое чувство развивается вплоть до того, что становится инстинктом, и для его поддержания человек уже не нуждается в постоянном контроле сознания.

– А разве не все европейцы воспитаны именно таким образом? – сделал удивленное лицо Виктор.

– Да, вы правы. Обычно все люди европейского происхождения отличаются от азиатов, считающих естественность своих проявлений едва ли не первым своим достоинством, именно подобного рода воспитанностью. Однако немцы по своей природе ближе всех к животным, а потому именно они из всех европейцев больше всех нуждаются в постоянном контроле этого воспитательного рефлекса. Вспомните «Степного волка» Германа Гессе.

– Согласен с вами, – лениво протянул Виктор, – именно так и начинался в Германии фашизм. Но, по-моему, они заразились от своих соседей русских их игрой в непосредственность…

– Вот именно. У этих русских непосредственность поведения прорывается сквозь любую броню приличий, и недаром многие исследователи склоняются к тому, что именно русские и немцы – народы, наиболее близкие по своим историческим корням друг другу.

– Ну да, и тех и других Европа считает свиньями, – рассмеялся Виктор и тут же задал провокационный вопрос: – Но почему же тогда вы отметаете возможность того, что миссис Хайден русская?

Робертс некоторое время задумчиво смотрел на Виктора, и по губам его гуляла какая-то не-определенная и неуловимая улыбка. О чем мог говорить этот взгляд? О том, что по этому вопросу доктор догадался о русском происхождении самого Виктора? О том, что он прекрасно знает о миссис Хайден все то же, что и Виктор? Или же просто о профессиональном тщеславии, столь обыкновенном у психиатров в общении со всеми остальными людьми? Виктор резко повернулся на каблуке, с досадой опять вынужденный признать, что все еще не может ответить ни на один из вопросов. Но дальше, дальше, беседа на этом не закончилась, и вот что сказал этот загадочный доктор после непродолжительного молчания.

– Видите ли, дорогой мой друг, если бы миссис Хайден была русской по происхождению, она нуждалась бы в постоянном контроле сознания над своим поведением и ее вышколенные манеры уже ничего бы не прикрывали.

Что это? Великолепная маскировка? Или он и в самом деле не знает, что миссис Хайден русская? Или, может быть, Робертс уже сделал тот же вывод, что и он сам, и в центре и в самом деле ошиблись? Иначе он отправился бы не проверять версию происхождения, а просто держать несча-стную женщину под наблюдением…

Виктор не стал открывать доктору последней лазейки, позволявшей примирить кажущееся противоречие, на котором Робертс строил свою гипотезу происхождения пациентки. Мнимая миссис Хайден имела дворянское происхождение, а это в корне меняло дело в отношении к русским. Однако доктор Робертс тоже мог это знать, и в таком случае ситуация выглядела совершенно по-идиотски. Оба они, прекрасно зная о том, что миссис Хайден русская, старательно убеждали друг друга в том, что она – немка.

Виктор уже в который раз дошел до конца аллеи, и его красивое смуглое лицо на мгновение исказила легкая гримаса недовольства собой. Надо поворачивать назад, а он все еще так же далек от разгадки, как и в начале пути. Через четверть часа ему предстояло встретиться с этой загадочной, кажется, самой себя не знающей женщиной и предпринять очередную попытку заставить ее отбить его те или иные пробные шары, поймав тем самым в ловушку.

До сих пор он пытал ее на предмет немецкого происхождения, цитируя фрагменты из Гете и Гельдерлина, однако последовавшие реакции не позволили составить никакого определенного мнения. Строки из того и другого поэта неожиданно всплывали в ее памяти, но это можно было интерпретировать просто как обычный для образованного европейца культурный слой, а не как глубинную память о годах детства, будящую сопутствующие воспоминания, мысли и эмоции. Однако и то, что мысль миссис Хайден не бежала далее цитируемых отрывков и не воскрешала ассоциаций, находящихся в неразрывной связи с выхваченными звеньями, тоже не могло являться однозначным свидетельством ее негерманского происхождения. Ведь если она лишилась памяти о прошлом, то все эти ряды могут быть ею потеряны.

Неожиданно Виктор резко остановился посреди аллеи и невольно стиснул кулаки от пронзившей его невероятной, ужаснувшей мысли: а что, если она искусно обманывает их обоих, на самом деле оставаясь в совершенно здравой памяти? Такое прекрасное знание языков и цитирование наизусть больших кусков текста?.. «Однако, в таком случае она скрывала бы и это, – тут же успокоил себя Виктор и разжал руки. На ладонях остались багровые следы ногтей. – К тому же, она, наоборот, всегда с таким энтузиазмом принимается вспоминать и обычно очень оживлена до самого того момента, пока вновь не наткнется на глухую стену забвения… Ладно, как бы там ни было, сегодня я буду играть ва-банк. И если она играет с нами, то пусть поймет – откуда я. И тогда мы еще посмотрим…»

С этими мыслями Виктор заставил себя стряхнуть тяжкое бремя раздумий и легкой, почти поэтической поступью направился к месту встречи, вполголоса цитируя наизусть вторую главу из «Евгения Онегина».

Виктор нашел миссис Хайден среди капризных, как узоры рококо, боскетов южных кустарников третьей террасы. Она стояла, о чем-то мучительно думая и разбрасывая вокруг оборванные серовато-пушистые листья спиреи. «Вероятно, опять пытается определить ту или иную причину своего внутреннего состояния, стараясь тем самым вызвать в памяти какой-нибудь более-менее определенный образ из прошлого», – подумал Виктор и позволил себе сделать шаг более отчетливым и громким.

Эта загадочная женщина начинала нравиться ему все больше и больше. Что-то трогательно детское скрывалось в ее растерянной беспомощности, и рыцарский долг Виктора звал защитить эту несчастную, потерявшую память женщину. Защитить от других? От него самого? Или, быть может, от самой себя?

«Но вдруг окажется так, что это все-таки вовсе и не она? – в который уже раз с надеждой подумал он. – Что ждет ее в случае разоблачения? Кого представляет здесь этот непроницаемый доктор Робертс? Люди, даже самые интеллигентные, часто бывают настоящими зверьми, и даже не посмотрят на то, что теперь она совершенно безвредна для всех. Но… тем не менее и я должен выполнить свою задачу как подобает – и провести эту последнюю проверку, чтобы окончательно убедиться в правоте брата Бастио».

– Я вас приветствую, дорогая Кинни, – обратился он к повернувшейся на звук его шагов миссис Хайден, вновь приняв вполне поэтиче– ский вид. – Погода сегодня на удивление великолепна даже для нашего рая, не знающего дождей и бурь, не правда ли?

Виктор намеренно говорил по-русски, стремясь сразу же погрузить все ее существо в стихию действительной – если это и в самом деле все-таки она – страны ее происхождения.

– Guten morgen, – неожиданно ускользнула с предложенной дорожки особенно грустная сегодня миссис Хайден. – Wo geht’s zwischen Boemen und Gras?

– Куда ты идешь меж деревьев и трав?.. – машинально по-русски повторил Виктор. – О, дорогая сударыня Кинни! – решил он все же не сдаваться, даже рискуя при этом показаться весьма невежливым. – Немецкий язык, согласно одному весьма ученому мужу, предназначен для того, чтобы говорить с врагами. Я же вам отнюдь не враг…

– А кто же вы? – мгновенно отреагировала миссис Хайден, бросив на Виктора широко распахнутый и по-детски непосредственный взгляд. Однако, не столько различив, сколько внутренним чутьем угадав легкое замешательство своего собеседника, поспешно добавила: – О, извините меня, прошу вас. Я совсем не хотела вас обидеть, а только… Я всего лишь хотела спросить у вас, на каком же языке предпочитаете говорить вы?

– Сегодня мне хотелось бы говорить с вами на русском, дорогая Кинни, – благодарно улыбнулся ей Виктор.

– Is it your mother tongue? – неожиданно строго спросила миссис Хайден, прекрасно сымитировав интонации доктора Робертса.

– No. Русский язык не родной для меня, – так же неожиданно для самого себя в тон ей ответил Виктор, вдруг окончательно утвердившись в мысли, что этот чертов Робертс точно работает на ФБР или, что еще хуже, на ЦРУ, а потому следует держаться с ним поосторожнее. И потому решил поскорее сменить эту опасную дорожку в их беседе и вернуть ее в прежнее, заранее подготовленное им русло. – Я просто думал, дорогая Кинни, что вы вспомните известное изречение господина Ломоносова, – весело продолжал он говорить по-русски, – о том, что на немецком хорошо говорить с врагами, на французском следует разговаривать с любимыми, на итальянском – с друзьями, а на русском – со всеми.

– О, какая похвала русскому языку! – удивилась миссис Хайден. – Этот господин Ломоносов был русский?

– Да, он был русским ученым. Но в его словах много истины.

– Значит, вы разделяете его убеждение и предлагаете мне говорить на русском, поскольку до сих пор еще не определились в том, кто я вам – друг, враг или возлюбленная?

Этот вопрос совсем обескуражил Виктора, и он уже стал опасаться, что ему так и не удастся направить сегодня беседу в нужном ему направлении. «Однако эта миссис Хайден, или кто там она на самом деле, отнюдь не такая простая и несчастная», – подумал он, и в нем снова стали возрождаться сомнения, а не водит ли она за нос их всех.

– Вы сегодня настроены крайне критически, – осторожно ответил он, глядя вперед – в никуда.

Оба они медленно шли по аллее, он – держа руки за спиной, она – привычно теребя пальцами сорванный по пути очередной неизвестный цветок.

– Ну вот, кажется, я вас расстроила, – печально сказала после недолгого молчания миссис Хайден, склонив зарумянившееся лицо и разглядывая общипанный стебелек в руках. – Я ведь задаю вопросы лишь для того, чтобы что-то понять, докопаться до чего-то определенного, а вовсе не затем, чтобы кого-то обидеть или уколоть, – продолжала она извиняющимся тоном.

– Да, дорогая Кинни, я верю вам. Я знаю, что вы чисты в ваших намерениях… – начал было Виктор.

– Но о чем же хотели вы сегодня поговорить со мной? – тут же прервала его миссис Хайден, решив, по-видимому, не углубляться в разговор о чистоте или нечистоте своих намерений.

– Да в общем-то так, ни о чем особенном, – уже без особого энтузиазма откликнулся со вздохом Виктор и, заметив, что миссис Хайден продолжает сосредоточенно молчать, решительно закончил. – Я хотел поговорить с вами о русской поэзии.

– Ах, о стихах, – откликнулась миссис Хайден. – А что, русская поэзия и в самом деле интересна?

– Да, – начал оживляться Виктор. – Пушкин даже как-то заметил, что у французов из-за их излишней болтливости настоящая поэзия просто невозможна, даже несмотря на то что там встречаются отдельные образцы.

– А в русской поэзии есть много хороших образцов… стихотворений?

– Да! – твердо сказал Виктор. – Я даже скажу вам больше, русская поэзия – это особенное, уникальное явление. Она сродни настоящему вероисповеданию. В России поэт – это даже не столько литературное творчество, сколько образ жизни. Русский поэт буквально сжигает себя, переливая божественный огонь своей души в строки.

– Да? – как-то несколько рассеянно задумчиво переспросила миссис Хайден. – А что это значит – сжигать себя?

– Как сказал один из таких русских творцов: «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». В этом и заключается их кредо.

– Как странно. И что, все они погибали молодыми?

– Обычно не преодолевали рубежа в тридцать семь лет. Правда, некоторые дотягивали до сорока с небольшим. А Лермонтов – тот и вообще погиб в двадцать шесть.

– В двадцать шесть лет?! Лермонтов?..

– Был убит на дуэли, – подхватил Виктор и испытующе посмотрел на спутницу.

Однако в глазах миссис Хайден была видна лишь смутная, ничего не выражающая темнота.

– А помните, – решил далее не затягивать постоянно соскальзывающий с нужного ему русла разговор Виктор и прямо начал цитировать:

Тут Виктор намеренно остановился и с видом заговорщика посмотрел на миссис Хайден.

Однако вместо, казалось бы, совершенно неизбежного «Он уважать себя заставил…» Виктор услышал милое, ни к чему не обязывающее:

– Это шутка, только шутка Набокова, – поспешил оборвать он и, дабы не дать ей опомниться, сразу же продолжил: – А помните, когда Онегин с приятелем приехал в гости к соседям – к Лариным? – нарочно сделал он ударение на последней фамилии. И далее стал выговаривать каждое слово еще более отчетливо: – У них было две дочери, одна – веселая и легкомысленная, а другая – задумчивая… ну прямо, как вы. – И вновь процитировал:

– Помните? – настойчиво повторил Виктор.

Однако миссис Хайден, все так же задумчиво шла по дорожке, продолжая теребить пальцами новую цветочную жертву, и молчала.

Тогда он выкинул последний козырь, и отчетливо продекламировал:

– Итак, она звалась Татьяной.

Старательно выговаривая каждый звук, Виктор на самом деле в душе уже отчаялся и не ожидал больше никаких чудесных разоблачений.

Но тут вдруг его спутница остановилась, и ее бездонные блекло-золотые глаза посмотрели на него с какой-то немой мукой. Виктор даже физически ощутил, как под рыжими кудрями ворочаются никому не ведомые темные глыбы сознания, сдвинутые с мертвой точки одной этой фразой Пушкина, будто волшебным паролем: «Сезам, откройся».

Однако миссис Хайден скоро поборола свое смятение и, так ничего и не сказав, снова двинулась по дорожке.

– Ладно, – примирительно закончил Виктор. – Я вижу, вам сегодня не до поэзии. Вас одолевают какие-то свои мысли. В такие минуты лучше остаться одной. – И он покорно склонился над рукой миссис Хайден.

На самом деле он даже не догадывался, насколько оказался прав в этом своем последнем утверждении.

Она медленно повернулась и пошла прежней дорогой назад. Убедившись, что она не обернется, Виктор быстро написал что-то на длинной бумажной полоске и поспешил к западной башне, доставая на ходу рыжую замшевую перчатку на левую руку. Но, не дойдя до цели примерно метров сто, он замедлил шаг и издал некий тихий горловой звук, после чего, даже не подняв головы, протянул чуть вверх и в сторону руку в перчатке. Тотчас мелькнула голубоватая тень, и на руку ему неслышно сел великолепный сокол с мощной грудью, опушенной белоснежными перьями.

– О, мой мальчик! – неслышно произнес Виктор и потерся щекой о гордую голову с ярко-желтыми ноздрями. – Сколько же тебе пришлось помучиться! Но теперь все, ты полетишь домой, домой. – Говоря это, Виктор привычным движением прикрепил записку под широкое серебряное кольцо на лапе. – Лети же, Ла Валетт, – и он слегка встряхнул рукой.

Но Ла Валетт еще какое-то долгое мгновение сидел неподвижно, кося крапчатым глазом и слегка раскрывая желтые губы, и лишь потом, позволив себе печально проклекотать какую-то свою истину, свечкой поднялся в небо.

– Citius, altius, fortius,[14] – устало прошептал Виктор, печально глядя ему вслед.

Идея побега и все возрастающее чувство к Виктору, в котором миссис Хайден уже не могла себе не признаваться, изменили ее жизнь, если изменения были вообще возможны в таких местах, как пансион доктора Робертса.

Но жизнь все-таки стала иной. Просыпаясь по утрам, миссис Хайден теперь долго лежала неподвижно, давая своему телу возможность самому вспомнить какие-то движения и привычки, чтобы по ним попробовать восстановить большее. Память тела, как известно, сильней рассудка памяти короткой. И действительно, движения каких-то мышц доставали со дна былого смутные тени призраков: стеклянную гладь моря, принимающего тебя в тугие объятия, бег по вязкому горячему песку, сладкую судорогу бедер… Но за всем этим не стояло никаких реальных событий – во всяком случае… для миссис Хайден.

Завтракать она старалась теперь тоже не у себя в «Биргу», а предпочитала выходить к общему столу. Эти несколько минут, пока она шла по дорожке среди магнолий, стараясь не наступать на уже начавшие опадать мясистые фарфоровые лепестки, стали для нее одними из самых приятных моментов всего дня. Первое время она с надеждой искала в небе великолепного балобана. Но птица с того вечера больше не появлялась, словно Виктор своими восхвалениями сглазил ее.

Впрочем, скоро миссис Хайден нашла множество других развлечений. В траве шныряли белки, подкармливаемые Жаком. Пели свои удивительные песни древесные лягушки, порхали огромные бабочки – и вся эта живность была увлекаема некой целью, неведомой ей, женщине без памяти, но явно великой и нужной. И миссис Хайден, пряча лукавую улыбку, думала о том, что и ее жизнь, бессмысленная для всех здесь, должно быть, также имеет высокую цель. И чем она труднее, тем интереснее и таинственней.

Все обитатели обычно завтракали и обедали в небольшом доме на первой террасе. Дом был наполовину стеклянным, так что там не только постоянно светило солнце, но оттуда открывался вид на поднимающуюся ступенями зелень. Миссис Хайден приходила раньше всех, садилась у стеклянной стены и медленно ела заказанное с прошлого дня блюдо. Она всегда выбирала самую изысканную еду из всей, какая имелась в меню, причем каждый раз заказывала что-то новенькое. Но это было отнюдь не следствием ее утонченных вкусов: миссис Хайден и через пищу пыталась познать себя, надеясь, что благодаря уникальному вкусу какого-нибудь изысканного национального блюда дверцы ее памяти приоткроются хотя бы на несколько секунд. Правда, это было не совсем ее ноу-хау – в одном из разговоров Виктор словно бы случайно рассказал ей, как хранили память ацтекские юноши. Каждому мальчику, достигавшему совершеннолетия, наступавшего тогда в двенадцать лет, вручался пояс с висевшими на нем крошечными золотыми флакончиками. И когда в жизни юноши происходило событие, которое он хотел обязательно запомнить, он открывал флакон, набирал туда воздух, связанный с запахом происходившего, а затем плотно закупоривал. И даже спустя много лет, стоило ему открыть нужный сосуд, тонкий аромат былого мгновенно воскрешал в его памяти события так же остро, как если бы они произошли всего лишь час назад.

Эта история потрясла миссис Хайден, и она взяла ее на вооружение, перенеся и на другие телесные ощущения. С тех пор она стала опираться в своих попытках не только на обоняние. Тем более что с последним в пансионе было плохо. Казалось, сам воздух здесь в продолжение всего дня оставался каким-то стерильным. Цветы издавали лишь намек на запах, ветер приносил только чистую свежесть, духами пансионерки практически не пользовались. И поэтому миссис Хайден обратилась к вкусам.

Но, увы, несмотря на то что в пансионе подавались любые блюда, от тунисской бкайлы[15] до болгарской плакии[16], ни одно из них не напоминало ей ничего. Тогда, решительно перейдя на самую простую пищу, она все свое внимание перенесла на людей. Тем более что публика здесь, несмотря на относительную немногочисленность, была на редкость своеобразная и разнообразная.

Помимо уже обративших на себя ее внимание русского дипломата, местного маргинала Жака и юной француженки в обеденном зале появлялись, например, две женщины, белая и негритянка. Обе были очень хороши, являя собой вершину своего типа женской красоты, но по какой-то странной насмешке судьбы каждая считала себя представительницей другой расы и упорно пыталась двигаться, говорить и жить не так, как то рассудила природа. Они производили впечатление сломанных дорогих игрушек, и, видя их, миссис Хайден всегда испытывала непонятную тоску, почти боль.

Приходил и высокий, красивый, похожий на испанского гранда мужчина, говоривший без умолку, появлялась пингвинообразная дама, страдавшая какой-то очень специфической фобией, был и опрятный чистенький старичок со страдальче-ским выражением лица и крошечным пекинесом под мышкой. Он показался миссис Хайден самым естественным среди всех остальных, и потом как-то к слову Виктор рассказал ей его историю.

Это был богатый швейцарец из Берна. Несмотря на несколько человек детей и весьма приличное состояние, он едва ли не пустил семью по миру, вкладывая все свои средства в бассейны, массажные салоны, гостиницы и родильные дома для собак. Собственно говоря, ничего особо удивительного в этом не было бы, если бы постепенно собаки не заняли в жизни господина Морена не только главенствующее, но и единственное место. Он уже не мог без них ни есть, ни спать, ни отправлять естественные надобности. Огромные стаи собак бродили по его дому в Штейнхельцли, терроризировали прислугу и постепенно стали пробовать свою власть и над несчастным хозяином. В конце концов его дети обратились к доктору Робертсу, и Морена оказался здесь. Но как только он обнаружил себя без своих любимцев, то впал в состояние, чреватое инфарктом. После чего в нарушение правил, категорически запрещавших держать на территории пансиона любых животных, ему разрешили взять с собой одного пекинеса.

– И вы думаете, он поправится? – с сомнением спросила миссис Хайден.

– Этот вопрос можно с полным правом задать в отношении любого из пансионеров, за исключением, разумеется, нас с вами, – рассмеялся Виктор. – А вообще-то, – уже серьезно добавил он, – состояние каждого из этих людей в какой-то мере талант, божий дар, некая способность, отсутствующая у других… Может быть, мир был бы не полон без них и их странностей.

– Но ведь они страдают, – напомнила миссис Хайден, думая о себе.

– А вы уверены в этом? Я понимаю, вы говорите это на основании своего личного опыта. Но, Кинни, милая, попробуйте хотя бы ненадолго встать на совсем иную точку зрения и даже ваше младенческое неведение представить себе как божественную чистоту, табулу раса, возможность начать новую жизнь, начать с нуля, с безгрешности, которой вам уже никогда было бы иначе не добиться в вашем возрасте.

– Что же, вы считаете, что я была какой-то ужасной грешницей? – удивилась миссис Хайден.

– С такими глазами и кудрями?! Несомненно! Я уверен – за вами тянется целый шлейф погубленных мужских душ.

Миссис Хайден поднесла к глазам руку и посмотрела на нее такими глазами, будто по пальцам струилась несмываемая макбетовская кровь.

– Не может быть… – прошептала она.

– Полноте, Кинни, я же пошутил. Пойдемте лучше на третью террасу, там, говорят, расцвело земляничное дерево.

Они шли, касаясь друг друга локтями и плечами, и миссис Хайден еще раз порадовалась, что надела сегодня тонкое, вязанное из белой шелковой нити платье. Оно так ласково скользило по телу и еще нежнее касалось Виктора.

Вообще сначала у себя в «Биргу» она обнаружила весьма стандартный набор одежды. И только спустя недели две горничная принесла объемистый пакет со множеством изысканных вещей, которые теперь так ей пригодились.

Сосны и дубы первой террасы сменялись платанами и кипарисами второй, и над ними уже залепетали причудливые растения третьей.

– А вы заметили, Виктор, что все наши сотоварищи почему-то предпочитают гулять по одним и тем же местам? Господин Балашов, например, никогда не поднимается выше первой террасы, а кто-то предпочитает не спускаться ниже второй. Только Кадош господина Морена заставляет его носиться по всем трем.

Виктор сузил глаза до синих щелок.

– А вы сами, Кинни? Какую из них предпочитаете вы?

– Я? Я… Мне нравится везде, но…

– Хотите, угадаю?

– Конечно.

– Наверху – причудливость и пышность рай-ских садов, она влечет, но она чужда. Посередине – стабильность и внутренняя сила умеренности, там хорошо, но чего-то недостает. А внизу, в сумраке и мхах, присутствует некая кровная сила. Нечто, напитанное веками, скрепленное тайной… Я правильно говорю?

– О да! – с жаром согласилась миссис Хайден. – И это говорит… это говорит о…

– Увы, лишь о темпераменте, Кинни. Лишь о внутренних склонностях человека.

– Что ж, я рада, этот русский мне чем-то ужасно симпатичен. Доктор Робертс даже предлагал мне попробовать поближе познакомиться с ним. Но это невозможно, я вижу. Даже пытаться не стоит.

– Отчего же? Надо пробовать свои силы. И чтобы вам было интересней, давайте-ка сделаем вот что. Как вы знаете, малышка Волендор тоже особа весьма замкнутая, а посему я предлагаю вам некое соревнование… – Миссис Хайден вспыхнула, и золотые глаза ее на мгновение потемнели. Но Виктор сделал вид, что ничего не заметил. – Конечно, мы с вами не персонажи известного романа, но и задача у нас посерьезней. К тому же ее решение, как я понимаю из слов нашего великого инсталлятора, принесет пользу всем четверым. Согласны?

– Игра не на равных, – улыбнулась миссис Хайден. – Мы с господином дипломатом беспомощные младенцы, так сказать, слепой и глухой. А вы… кстати, каков ее диагноз?

– Точно не знаю. Может быть, просто сильное душевное потрясение.

– Вот видите. Это много легче. Да и вы с вашей дисграфией…

– Дать вам фору?

Миссис Хайден задорно тряхнула огненными кудрями, отчего по белому шелку пробежали жаркие отсветы.

– Ну уж нет! – Щеки ее разрумянились, и в этом нежном румянце Виктор без труда прочитал отсветы другой жизни.

Они подошли к краю аллеи.

Земляничное дерево стояло в самой нежной, самой прекрасной поре своего цветения. Бледно-розовые, почти прозрачные крошечные лепестки шевелились от малейшего движения воздуха, создавая впечатление, что дерево дышит. Но, бурно дыша, оно в то же время стояло, словно зачарованная принцесса во сне, и не издавало никаких запахов. Непонятная обида вдруг захлестнула миссис Хайден, и она потянулась к цветку всем лицом, не заметив встречного движения Виктора. Виски их соприкоснулись, кожа ее мгновенно покрылась испариной, и в ту же секунду откуда-то из глубины бледно-розового цветка вырвался пронзительный, ни на что здесь не похожий аромат. Голова ее закружилась, перед глазами в рваной черной тьме промелькнули поляна с темными, почерневшими от солнца зубчатыми листьями, алые капли ягод, темные точки муравьев, луг, река, лес…

Потрясенная женщина судорожно схватилась за руку Виктора, показавшуюся ей такой прохладной и спасительной.

– Что с вами, Кинни?

– О, ничего. Вероятно, на меня сильно подействовало ваше предложение. Видимо, когда-то я была слишком азартным человеком.

Виктор лишь понимающе улыбнулся. «Итак, она звалась Татьяной…», – снова зазвучало у него в голове.

Предложение Виктора и обрадовало, и расстроило миссис Хайден. С одной стороны, оно говорило о том, что он видит в ней равную, не больную, а пребывающую во вполне здравом уме женщину, которая может помочь другим. Но… Неужели в нем так мало чувства, что он готов играть? Впрочем, здесь, скорее всего, все – игра. Все игра, ибо все они, так или иначе, дети, не помнящие, не умеющие общаться, писать. Думать. Жить обыкновенной правильной жизнью взрослых.

Только так и надо ко всему этому относиться.

К тому же новые общения могут дать и новую пищу для изучения возможностей побега.

И миссис Хайден решила не откладывать попытки знакомства, хотя заранее и предполагала в глубине души полный провал.

Разумеется, она не стала ни подходить к русскому дипломату в столовой, ни тем более заходить к нему в коттедж, стоявший на отшибе второй террасы и почти вплотную к каменной стене. Место это было мрачное, с валунами, с елями и почти не сверкавшим над головой небом. Как-то раз, еще во время своих первых прогулок по пансиону, миссис Хайден забрела туда случайно. И тогда она сразу же поспешила уйти из этого мрачного местечка, подавленная и почти напуганная. Теперь же, зная и о болезни Балашова, и о его пристрастии к первой террасе, она уже не удивлялась и даже с удовольствием посетила бы угрюмого затворника. Хотя бы ради спонтанно возникшего предположения, что стена за коттеджем наверняка совершенно не просматривалась. Но, разумеется, это был бы неправильный шаг.

И потому на следующий день еще до завтрака она просто отправилась немного погулять по отдаленной тенистой тропинке меж розоватых гранитов, из-под которых зелеными фонтанчиками вырывались пучки какой-то стреловидной травы. Балашова она обнаружила сидящим на одном из валунов. Мучительно сжимая пальцами виски, отчего его открытое ясное лицо становилось странно похожим на маску, он вел с собой какой-то неимоверно дикий нескончаемый разговор. На мгновение миссис Хайден даже стало не по себе от его бормотания.

– Ты знаешь, зачем все это? – глуховатым голосом спрашивал он сам себя. – Видимо, для того, чтобы ты начал все с нуля, – сам же себе отвечал он, а затем снова спрашивал: – Да, ты можешь, но Россия? – Таких, как я, будет много. – Таких много не бывает…

Миссис Хайден, намеренно громко ступая по гравию, вышла на открытое пространство перед валуном и остановилась.

– Доброе утро, господин Балашов, – спокойно и уверенно обратилась она к нему, не дожидаясь приглашения. – Я зашла сюда случайно, но вижу, что вы тоже еще не завтракали, давайте пойдем вместе. – Она чувствовала, что в ее словах и тоне звучит ложь, искусственность, что она разговаривает со взрослым человеком, как разговаривают с ребенком, животным или иностранцем на чужом для него языке. Но ведь она говорила… да, она говорила на том языке, который Виктор назвал русским. И говорить на нем было вполне легко и даже приятно.

Дипломат оторвался от беседы с самим собой, как отрываются от разговора с другим человеком, и в серых глубоких глазах его появилось выражение умной собаки, пытающейся понять хозяина. Миссис Хайден спокойно ждала. Наконец болезненная гримаса исказила его высоколобое лицо.

– Ты хочешь пойти с ней? – только по губам прочитала она его вопрос к самому себе, который, будучи произнесенным вслух, прозвучал бы почти оскорбительно. Но она поняла, что иначе он не может. – Да, наверное, – уже чуть громче прозвучал ответ. – Всеволод.

Он легко спрыгнул с камня и протянул ей руку. Рука была породистая, с овальными от природы ногтями и отклоняющимися назад последними фалангами пальцев.

– Мисс… Кинни, – улыбнулась миссис Хайден, даже немного разочарованная столь легкой победой.

– Вы англичанка? – удивился Всеволод.

– Да, – несколько неуверенно согласилась миссис Хайден, полагая неуместным сейчас вдаваться в подробности своего положения.

– Странно, – удивился он. – А говорите, как петербурженка.

– Кто? – вдруг с недоумением воззрилась на него миссис Хайден.

– Она спрашивает, кто такая петербурженка. – Значит, действительно англичанка. – Но ни один иностранец не сможет так жестко произнести «сюда». Даже москвич не сможет. – Простите, мисс Кинни. Я забыл, что задавать вопросы здесь практически бессмысленно. А в моем случае – и ждать ответов. Дело в том, что после аварии я способен общаться с другими, то есть отвечать на их вопросы, только через посредника в лице себя же самого. Я прекрасно сознаю всю нелепость и порой неприличность этого, но, увы… Вы очень красивы, несчастны, умны, но… Я боюсь, ваше общение со мной будет сведено для вас или к моему бесконечному монологу – или к диалогу, но меня со мною же.

«Чем же я могу помочь ему? – слушая его, лихорадочно соображала миссис Хайден. – Я чувствую, что смогла бы сделать это, если бы… если бы была увлечена им. О, тогда можно было бы творить чудеса. Но Виктор… У меня не получится игры… Однако этот человек проницателен, по-своему открыт и ничего никому не расскажет. Я откровенна с Виктором, но это откровенность чувств, а здесь…»

– Ничего, я согласна. Мне очень не хватает общения. Только скажите, почему же вы сразу решили, что я несчастна?

Балашов опустил голову.

– Она не понимает причины. – Или не хочет понимать? – Я думаю, пока не может. Так что сказать ей? – Подожди, дальше все будет яснее. – Извините меня, мисс Кинни. Но я не могу вам пока ответить на ваш вопрос.

Впереди уже показался прозрачный, золотистый от рассветного солнца купол столовой. И миссис Хайден решилась пойти ва-банк.

– Но если я несчастна и причину этого вы не считаете нужным мне объяснить, то по крайней мере есть ли, по вашему мнению, способ изменить это положение? Я хочу вырваться отсюда. Скажите, как вы думаете, есть у меня шанс?

Русский тяжело вздохнул и свел в линию крылатые, вразлет, брови.

– Она спрашивает, возможно ли спасение? – От самой себя?! – Нет, я полагаю, она спрашивает в техническом смысле. – Конечно, нет, но ведь дело совсем не в побеге. Это место можно считать иллюзией тюрьмы, а можно – некими костылями, подпорками для осознания себя, своей ограниченности, а также прекрасного средства для выхода в новое. – Ее жаль разочаровывать, ведь сейчас идея побега для нее – тот же костыль. – Благодаря этой идее она уже осознала себя личностью, но дальше… пусть работает.

Миссис Хайден порывисто пожала узкую нервную руку дипломата.

– Спасибо вам и простите мою назойливость. Вы дали мне гораздо больше, чем я вам. – И, не дойдя до столовой всего несколько шагов, она повернулась и пошла обратно, уже не слыша, как Балашов, глядя на пылающий купол, прошептал:

– Из тех ли она, кто призван? – Не ошибись, их только семь…

– И все-таки люблю я этот парк, старина! – Петти-младший опустился на резную скамеечку у самой зеркальной глади пруда. – Эти плакучие ивы, этих гусей, похожих на старых алкоголиков, даже этих прожорливых пеликанов. Представляете, как-то в юности я задремал вон под тем дубом, и один такой обжора вытащил у меня из сумки гамбургер и слопал вместе с оберткой…

– Тедди Хит подобрал людей для нашего маленького дельца, – сухо сказал Макмиллан, не расположенный, как видно, к сантиментам. – Я отобрал двоих.

– И кто же?

– Прогуляемся…

Два пожилых джентльмена, один похожий на жабу, другой – на черепаху, медленно двинулись по дорожке, присыпанной красным песком.

– Вы знаете обоих, – тихо, но четко выговаривал Макмиллан. – Первым номером будет Матильда.

– Согласен. Нестандартность решений, артистизм, умение импровизировать, заметать следы.

– И главное – никакой связи с нашей организацией.

– О да, киллер по найму, свободный, так сказать, художник.

– Вторым, для подстраховки, я выбрал Колумбию.

– Напрасно. Он человек известный в определенных кругах, много лет работал в ФБР, был близок к начальнику «девятки» Чиверу, а что покойничек был у нас на содержании – давно уже секрет Полишинеля. Если Колумбия засветится в клинике Робертса, кое-кому не составит труда связать смерть пациентки с нами. Нет, я против Колумбии, Матильда справится и в одиночку.

– У меня другое мнение. Говоря о подстраховке, я имел в виду, что Колумбия будет страховать не Матильду, а нас. Когда дело будет сделано, все должно выглядеть так, будто Колумбия действовал по нашему заданию: дескать, мы узнали об опасности, угрожающей женщине, для нас не чужой, – в этом месте Макмиллан хмыкнул, – и послали своего тайного агента, чтобы охранять ее, но, увы, он не успел – зато первым вычислил убийцу и, преследуя, был вынужден защищаться и убил злодея. Естественно, будут представлены улики, указывающие на истинных заказчиков подлого убийства…

– Это на кого же?

– Придумаем. Мало ли у нас с миледи было общих врагов?.. Цыпа-цыпа-цыпа…

Макмиллан достал из кармана пакетик с раскрошенной кунжутной булочкой и занялся кормлением гусей.

Миссис Хайден не вышла ни к обеду, ни к ужину. Слова безумного дипломата поразили ее. И она уже не думала о том, что они продиктованы катастрофой, искажением сознания, болезнью, – в них была правда, которой ей так не хватало. Пусть у нее нет прошлого и, возможно, будущего – но у нее есть уникальная возможность создать из себя нового человека, опираясь не на жизненный опыт, как это происходит обычно, а только на прекрасно сохранившийся интеллект. И теперь ее смущало лишь влечение к Виктору: оно вносило смуту и неопределенность в ту новую жизнь, начать которую она могла теперь, казалось, так легко. Впрочем, каким-то животным чутьем она понимала, что рождение в ней нового человека невозможно и без горнила чувств, что необходимо соединить нечто, сплавить, сплести…

Но пока это было возможно лишь в воображении – и миссис Хайден с удвоенным жаром взялась за нетронутые уже который день листы.

В первую же встречу с Робертсом миссис Хайден попросила у него разрешения читать книги, но в ответ услышала, что это совершенно не нужно, поскольку выдуманные события, ложась на неокрепшую психику и отсутствие воспоминаний, могут толкнуть ее на ложный путь и восстановить совсем не идентичную личность. Но сейчас, на очередном приеме, она снова обратилась с той же просьбой.

– Какие же книги хотелось бы вам иметь? – едва ли не холодно спросил он.

– Безусловно, историю цивилизации, классику, ботанические и зоологические атласы…

Робертс нахмурился.

– По всем вопросам, касающимся флоры и фауны, вы можете обратиться к нашим садовникам. Классика излишне возбуждает нервы. А история… Ну что ж… – Он открыл шкаф и достал оттуда объемистый том.

Миссис Хайден жадно схватила книгу, обратив внимание на то, что она совершенно новая. «Диккенс. История Англии для детей» – прочла она на обложке и обиженно пождала губы.

– Этого вполне достаточно, уверяю вас. Я и так делаю для вас исключение как для человека пишущего. Да и разве вы видели здесь хотя бы одного человека с книгой? – улыбкой смягчил он жесткость отказа. – Помогайте себе изнутри. Кстати, я что-то давно не читал вашего романа. А ведь, судя по нему, дело у вас идет на лад, и осталось еще несколько последних усилий.

– И я все вспомню? – Вопрос ее прозвучал почти усмешкой.

– Нет, – спокойно ответил Робертс. – Нам станет ясно, как вас лечить. А как ваши дела с господином Балашовым? Вы попытались?

– Разумеется, если это входит в программу лечения. Но толку от этого никакого. Говорить с ним невозможно.

– Может быть, вы плохо старались? Ведь с Вилльерсом вы общаетесь прекрасно.

– Как вы смеете! Это мое личное дело!

– У того, кто не обладает личностью, не может быть личных дел, миссис Хайден, – неожиданно жестко и глядя прямо ей в глаза сказал доктор. – Разве я не прав?

– До свидания, мистер Робертс. – Она повернулась и, прижимая Диккенса к груди, почти бегом бросилась к беседке, где не показывалась уже несколько дней.

– Так я жду продолжения! – в спину ей крикнул доктор и, явно довольный, хрустнул пальцами. – Моя идея была верной, и Вилльерс отлично работает с Волендор – наша таинственная незнакомка оживает на глазах.

Робертс был прав. Несмотря на затворничество последних дней – а может быть, и благодаря ему, – чувства миссис Хайден к Виктору становились все сильнее и все неуправляемей. Чем дольше она не видела его, тем ярче представлялись ей заразительная улыбка, меняющие цвет от сирени до утреннего моря глаза, мягкий очерк губ, насмешка и нежность.

И вечером, скатав исписанные листки в трубку, она, как обычно, пошла знакомой дорогой к чугунной беседке. Вечер был особенно мягок, когда остывающий воздух трогает обнаженные руки и шею почти физически ощущаемой негой. И эта нега, вызывая малопонятные странные ощущения, вскоре стала смущать ее настолько, что миссис Хайден поспешила уверить себя, будто хочет еще раз посмотреть на земляничное дерево и ощутить если не вспышку воспоминания, то хотя бы слабый аромат природы в этом стерильном мире. «Наверное, они все-таки правы, – думала она, с ленивой грацией двигаясь по серпантину главного терренкура, – что здесь все так нейтрально. Слишком характерны здешние обитатели, чтобы еще и природе обладать яркой индивидуальностью… Но – стоп… На каком языке я думаю? – Она даже остановилась, схватившись за теплый, нагретый за день ствол какого-то невысокого деревца, почти кустарника. – Неужели на том, на котором я говорила с Балашовым?! Что за наваждение, ведь я отлично помню, что до сих пор, пока не поговорила с ним, думала на том, что и Виктор, то есть на французском. А Диккенс, и история Англии… А сейчас, сейчас, когда я думаю об этом, то на каком?! – Голова ее закружилась. Она сильнее стиснула пальцами кору, и оттуда горячими токами полилась в нее некая странная энергия. Она пришла в себя и подняла глаза к кроне. Сильно вырезанные по краям широкие округлые листья, заходя один на другой, создавали над ее головой плотный шатер, и среди них висели гроздья круглых тугих шариков, ослепительно белых, словно подсвеченных изнутри мягким желтым светом пыльцы. И на миссис Хайден вдруг снизошло полное спокойствие. Она опустилась на траву и села, прижавшись спиной к стволу. Так неужели она – русская?!

Но ее оцепенение тут же оказалось нарушенным приближавшимися голосами – это были Виктор и маленькая Волендор.

Мисс Волендор была молчаливой девушкой лет шестнадцати на вид, хотя на самом деле ей недавно исполнилось двадцать три. Она обладала весьма модной в шестидесятые годы фигурой унисекс и подкупающей многих резкостью мальчишеских движений. Но тот, кто видел ее рассыпавшиеся по плечам прямые пшеничные волосы, прелестную маленькую грудь, игрушечную ножку при росте в метр семьдесят, тот уже с трудом отводил глаза.

Она вечно, даже здесь, в респектабельном пансионе, одевалась в рваные джинсовые шорты и линялые маечки, впрочем, компенсируя этот нехитрый наряд стройностью ног и соблазнами пластики. Девушка попала сюда после какого-то архинеудачного романа и страдала полным отсутствием воли. Любое дело представляло для нее почти неразрешимую задачу, даже такое простое, как пойти позавтракать или заставить себя раздеться на ночь. Она проплывала по террасам, подобно сомнамбуле, останавливаясь в самых неподходящих местах, являлась к доктору Робертсу когда ей вздумается, если только ее не приводила железной рукой одна из его помощниц.

Миссис Хайден в первое время своего пребывания здесь, когда ей не спалось, часто слышала по ночам звонкий нежный голосок, распевавший где-то неподалеку от «Биргу» какие-то сложные вокализы. Ей всегда было немного жаль Волендор, словно хрупкое нежное растение, придавленное в самую лучшую пору грубой пятой болезни.

Но сейчас, сидя под цветущим жасмином, она впервые посмотрела на девушку иными глазами. Или, вернее, она впервые сравнила ее с собой. Безусловно, двадцать три и сорок – этот свой возраст она приблизительно вычислила по различным замечаниям Робертса, ибо на свои прямые вопросы упорно не получала никаких ответов, – не самая страшная разница. В определенном смысле у сорока даже немало преимуществ, но самым проигрышным является, пожалуй, потеря цельного взгляда на мир, романтики и свежести ощущений. Но в их случае миссис Хайден не проигрывала даже и в этом, ибо отчасти смотрела вокруг глазами впервые познающего окружающий мир ребенка, что в свою очередь не могло не казаться привлекательным. И все же – Волендор обладала свободой, даваемой опытом в сочетании с юным, совсем юным телом… Словом, козырей на руках у нее было гораздо больше.

Виктор с девушкой спускались по направлению к миссис Хайден, и сорокалетняя женщина с тоской видела, как рука Виктора точно так же поддерживает локоть девушки, как несколько дней тому назад поддерживала ее собственный.

– Добрый день, миссис Хайден! – весело приветствовал ее Виктор и шепнул по-французски, чуть сжимая пальцы Волендор: – Поздоровайтесь же, Виола.

– Бонжур, – коротко бросила девушка, но тут же отвела глаза от сидящей под деревом фигуры и подняла их на спутника. – Зачем вы сказали мне? Мне надо самой, самой… Разве вы не понимаете, что заставлять меня может здесь много кто и без вас. А вы сам – мой выбор и моя воля!

«Неужели за эти несколько дней, что мы не виделись, он успел добиться большего, чем Робертс? – поразилась миссис Хайден. – Но как? Чем? И почему… почему со мной он не добился ничего?» – Она посмотрела вслед удалявшейся паре: Волендор шла, касаясь Виктора всей линией тела, от плеча до узких щиколоток.

Миссис Хайден медленно поднялась и как во сне пошла дальше к земляничному дереву. Разум ее требовал ясности, но не ограниченное памятью сознание терялось и путалось в том немногом, чем обладала она на данный момент. На верхней террасе она несколько раз обошла усыпанное цветами дерево и несколько раз погрузила лицо в шелковистые лепестки – но тщетно, ноздри ее вдыхали лишь все тот же прохладный, чуть суховатый воздух, наполнявший здесь все помещения и пространства.

Но ошибки быть не могло – изголодавшаяся память слишком жадно и прочно запомнила дарованное ей на этом же месте в прошлый раз. Поляна, луг, невидимая, но ощущаемая река. Где это могло быть? Миссис Хайден чувствовала, что в цепочке этих жалких видений не хватает еще одного звена – заключительного. Может быть, именно в нем и таился тот ключ, который откроет всю кладовую памяти, но, может быть… он недаром не привиделся ей в той огненной вспышке. Но дальше, дальше! Тот язык, на котором она мыслит, мыслит и сейчас. Связаны ли эти два факта? Значит ли, что приоткрывшееся ей на доли секунды происходило в стране этого языка? И значит ли, что и сама она – из той же страны? Далее – побег… Идея, включившая ее личность, но после разговора с безумным дипломатом вдруг перешедшая совершенно в иную плоскость – выхода из самой себя. Каковы пути этого нового побега? Каковы его средства?

Миссис Хайден невольно вспомнила единственную вещь из нездешнего мира, которой она обладала, – томик Диккенса. Неужели книга? Не зря же она ей досталась? А если это обман, ложный след, неверная дорога? Вопросов было слишком много.

И, наконец, Виктор. При мысли о нем все окончательно мешалось в мыслях и чувствах миссис Хайден. Она приложила ко лбу горячую руку и невольно запрокинула голову. Прямо перед ней, за двумя башенками, куда обычно уходило солнце, теперь все небо закрывала лиловая тьма, обведенная по контуру мутноватым багрянцем. То и дело тьма распахивалась на доли секунды, выпуская в мир пронзительный белый свет, обжигавший глаза и заставлявший содрогаться тело. Багрянец по краям тревожно расползался, захватывая все большую часть неба, а остатки голубого над головой сжимались и становились густо-синими… Как глаза Виктора… И все это происходило в неподвижной, в непреодолимой тишине. О, если бы вокруг завыло, заревело, загрохотало, было бы проще, она просто бы вскочила и помчалась к «Биргу», придерживая руками подол поднимающейся колоколом юбки. Но это безмолвие, эта немота… И миссис Хайден продолжала сидеть неподвижно, не отводя глаз от грозной мистерии природы.

– Эй, росляйн, – вдруг откуда-то из кустов стриженого тиса окликнул ее знакомый голос. – Что это вас всех порастащило на таком зрелище? Вон господин Вилльерс даже бросил свою тростинку и пялится в небо, как на новенький фильм из Канн. Эка невидаль – гроза. Да еще и за сотни километров.

– О Жак! – неожиданно обрадовалась прозвучавшим словам и присутствию живого человека миссис Хайден. – Как хорошо, что вы здесь. Очень страшно. В этом есть… что-то запредельное человеческому уму, правда?

– Уму-то уму, это ладно, а вот кому… Кому-то это может о-о-очень помешать.

– Здесь? За сотни километров отсюда? О чем вы, Жак?

– Да ни о чем, росляйн. Смотри лучше, какую я тебе тростиночку вырезал. – Он протянул ей на грязной ладони маленькую самодельную окарину с тремя дырочками. – Будешь свистеть да душу свою высвистывать.

– Как?! – Миссис Хайден инстинктивно прижала пальцы к губам.

– Да вот так, – Жак поднес окарину ко рту и весело засвистел все ту же песенку Гете. – А если душу не высвистишь, так крыс соберешь.

– Каких крыс? – в непонятном смятении воскликнула она, но Жак, сунув дудку ей в руки, уже уходил, смешно подскакивая и рукой сзади изображая хвост.

– Крыс, крыс, жирных крыс, которые собираются, собираются…

И только тогда миссис Хайден побежала вниз, в спасительный «Биргу».

Она вбежала в холл, где вполсилы горело дежурное бра над зеркалом, и еще успела увидеть отражение взволнованной рыжеволосой женщины, уже так не похожей на ту, что смотрелась в амальгаму месяц назад. Вместо тусклой меди глаза ее горели золотом, грудь поднялась, и в каждом движении появилась определенность. Но не успела она порадоваться такой перемене, как из комнаты послышались намеренное откашливание и смех.

– Не пугайтесь, Кинни. Это я. Простите меня, я сделал то, на что не рискнули вы: пришел к вам в коттедж.

Отражение в зеркале вспыхнуло бенгальским огнем, и миссис Хайден заставила себя отвернуться.

– Я вижу, у вас хватает воли на двоих, – улыбнулась она, входя в темную комнату, где на фоне все еще пылавшего неба сидел в кресле Виктор. – Вы пришли, поскольку решили, что выиграли?

– А в чем, собственно говоря, заключается здесь выигрыш или проигрыш? – спокойно спросил ее он.

– В том, что… наши партнеры преодолели свою болезнь… – неуверенно ответила миссис Хайден.

– Вряд ли такие чудеса происходят в несколько дней.

– Но если это возможно в принципе, то почему бы тогда и не в несколько дней?

– Вы правы. Но я пришел не поэтому. Я просто соскучился. В ваше неведение, в чистоту погружаешься, как в родник, честное слово.

– Наверное, это странный комплимент для женщины такого возраста, как я.

– Простите мне то, что вы сейчас услышите, милая Кинни, но для меня и для вас важнее человек. – Сияние, которое миссис Хайден ощущала вокруг себя с того момента, как услышала голос тайно ожидаемого гостя, потухло, и она устало опустилась в кресло напротив Виктора. – Это отнюдь не умаляет и не затмевает женского в вас. Я знаю, как вам трудно, как вы пытаетесь прорваться к себе, и я очень хочу помочь вам.

– Как и доктор Робертс?

– Нет, иначе. Великий психолог работает с разумом, меня же волнует душа.

– Так вы тоже психолог?

– Нет, я точно так же, как и все здесь, всего лишь пациент, но именно поэтому способен чувствовать собрата по несчастью гораздо тоньше, чем любой профессионал. И вы очень нравитесь мне. – Он обернулся к окну. – Какая гроза. А где же продолжение, Кинни?

Миссис Хайден с удивлением обнаружила, что левая рука ее до сих сжимает свернутые в трубку, уже изрядно помятые листки.

– Вот. Я зачем-то брала их на прогулку. Может быть, я думала встретить вас… А вы оказались с Волендор, и я забыла.

Виктор, сделав вид, что не заметил смятения своей собеседницы, углубился в сиреневую вязь.

Глеб в бессчетный раз делал круги по коридорам, думая о Епифании, и наряду с негой его душила злоба. Судьба подарила ему именно то, о чем он так давно мечтал, но упаковала свой подарок в слишком жесткую обертку. Рай, где не дают уединиться, – испытание весьма утонченного садиста. Поэтому нужно бежать отсюда. И бежать с ней вместе. Потому что рай без нее – не рай, как и ад с ней – не ад. А посему более его в этом раю ничто уже не интересовало.

Еще вчера Глебу казалось, что бежать отсюда весьма непросто. Еще накануне он тщательно обследовал окрестности под недовольное ворчание Фоки Фокича, постоянно бубнящего, что он занимается совсем не тем, чем следовало бы заниматься в этом райском уголке, что пора уже бросить все глупости и подумать о душе, о вечной жизни, о блаженстве – и так далее и тому подобное.

Однако у Глеба все эти разумные доводы вызывали лишь досаду и раздражение. Он готов был отдать всю вечность за мгновение блаженства с Епифанией, блаженства, заключающегося даже не в обладании – в обмене взглядами без свидетелей.

Но теперь он весело шел по коридору воистину бесконечной гостиницы, все еще никак не умея выскочить из замкнутого круга своих мыслей, но уже не обращая внимания на эхо шагов за спиной. Он представлял, как сейчас придет к ней и расскажет, невзирая ни на каких телохранителей, будто их и нет вовсе, способ, каким они исчезнут отсюда. Просто прошепчет ей на ухо… Просто прикоснется губами к виссону джеллабы, там, где поднимается беззащитно-трогательный бугорок…

Вдруг в дальнем конце коридора, куда он и направлялся, Глеб увидел нечто необычное, можно сказать, выходящее вон из привычно заведенного порядка этих мест. У полуотворенной двери какой-то очередной комнаты – что уже само по себе было неслыханно! – в совершенно неприемлемой коротенькой бирюзовой юбочке и в кокетливой бирюзовой же маечке стояла не-обыкновенно красивая девушка. У Глеба захватило дух от неожиданности, и он по инерции продолжал приближаться к этому волшебному видению, не отрывая глаз и моля неизвестно кого, чтобы дверь не за-хлопнулась до того, как он подойдет.

Невероятно длинные точеные ноги были почти полностью открыты, скрываемые сверху лишь узкой бирюзовой полоской юбки. И эти ноги, казалось, жили своей, совершенно отдельной от остального тела жизнью: они двигались, смеялись, дразнили и манили. Профессиональным взглядом художника Глеб не мог не отметить безукоризненного совершенства этого творения природы. Мало того что вся девушка с ног до головы могла служить образцом для любого журнала моды, в ней не было даже такого обычного недостатка идеальной красоты, как отчуждающая холодность. Улыбающийся взгляд привлекал обещанием теплоты и ласки.

Девушка стояла, грациозно опираясь рукой на длинный бирюзовый зонт-трость, и кокетливо улыбалась именно Глебу. Вот она сделала легкое, едва уловимое движение ногами, слегка отступая от проема двери, будто приглашая его войти, и легкая юбочка колыхнулась, на мгновение приоткрыв идеальную белизну нагого тела. Еще несколько шагов, и Глеб смог различить в низком вырезе ее топа идеальное латинское «v» ничем не приподнятой груди. Сердце его бешено заколотилось, и он даже протянул вперед руки в суеверной надежде не дать видению исчезнуть. Но девушка не двигалась с места, и, оказавшись уже совсем рядом, зачарованный Глеб, невольно бросив взгляд в полуотворенную дверь, каким-то странным образом сразу же увидел, что в розовато-дымном сумраке комнаты медленно передвигаются еще пять стройных женских фигур в разноцветных джеллабах.

В следующее же мгновение в ушах Глеба раздалось невероятно громкое ржание невидимого жеребца, который, казалось, издевательски хохотал над его идиотским видом. И Глебу вдруг стало страшно. Ноги сами остановились, и мышцы напряглись, уже послушно разворачивая вздрогнувшее от избытка адреналина тело, как вдруг бирюзовая девушка элегантно взяла невероятно длинный зонтик за другой конец, обвила теплой еще от ее касания рукоятью из слоновой кости шею Глеба и мягко, с улыбкой потянула его за собой в глубь комнаты.

Растерявшийся и словно загипнотизированный небесной чистотой взгляда своей соблазнительницы, Глеб послушно перебирал ногами, догоняя свою плывущую вперед голову, но тут невидимый жеребец заржал еще более издевательски, и Глеб схватился за зонтик с желанием освободиться.

Однако он уже был в комнате, а между ним и дверью оказалась другая девушка в ослепительно желтой джеллабе. Скинув капюшон, эта желтая златовласка так обворожительно улыбалась ему, что Глеб опомнился лишь тогда, когда она уже надела на его все еще держащие длинный бирюзовый зонт руки изящные золотые наручники.

Глеб в ужасе попытался сделать шаг к двери, но вдруг почувствовал, что его ноги что-то сковывает. Он глянул вниз и увидел, как грациозная изумрудная джеллаба, лежа у его ног, опутывает их красивым шелковым зеленым шнурком. Зеленые глаза светились счастьем. Глеб заорал изо всех сил, пытаясь привлечь кого-нибудь на выручку, но едва только он открыл рот, как огромная красная джеллаба, стоящая неподалеку, принялась хохотать столь громко и раскатисто, что перекричать ее не было никакой возможности. И, крича все громче и громче, Глеб уже совсем не слышал себя, заглушаемый оглушительным смехом. Отвратительный красный лик великанши, скинувшей капюшон, неотвратимо надвигался на Глеба, все больше заполняя собой окружающее пространство. Адский смех заглушал теперь даже ржание жеребца.

Свет померк для Глеба. Он понимал, что отныне все кончено, все потеряно, все погублено. Слуги этого райского ада переиграли его. Несчастный архитектор рухнул на пол безвольным мешком. Чистое светлое лицо Епифании на секунду вновь возникло перед ним, но теперь оно было покрыто печалью, той самой печалью, что светилась в ее глазах при их расставании там, на Земле, в аду человеческого существования.

А над Глебом смеялись уже не только эта отвратительная красная баба и неведомый жеребец, смеялся еще и, как всегда, неизвестно откуда взявшийся Фока Фокич.

Спустя какое-то время Глеб даже начал различать его издевательские слова: «Ну что, говорил я тебе, говорил…»

Затем слова стали различаться все явственнее.

– Ну сколько можно тебя звать, да проснись же ты, наконец, проснись, – и в следующее мгновение Глеб ощутил, что старичок трясет его за плечо…

Глеб сидел у себя в номере. Ему никуда больше не хотелось идти и никого больше не хотелось видеть. Едва он вспоминал имя «Епифания», как перед его мысленным взором немедленно возникал образ бирюзового совершенства. Двух таких не бывает в мире, и его интуиция утонченного художника внушала ему, что он никогда не в силах будет отказаться от такого общения.

«Но что же тогда такое любовь?» – спрашивал сам себя Глеб, в ужасе отгоняя бирюзовое видение и в то же время испытывая страстное влечение к нему. «Ведь самая чистая любовь предполагает верность, а не изменить с такой красавицей невозможно… – сокрушался он, одновременно презирая и жалея себя. – Как отказаться от хотя бы мимолетного обладания таким совершенством? Тем более что на большее там все равно рассчитывать не приходится. – И снова печальный укоряющий лик пепельноволосой возлюбленной всплывал перед ним и смотрел с недоумением и тоской. – А до этого мгновения она мне казалась совершенством… – удивленно думал Глеб. – И разве она стала после этого хуже?»

По комнате туда-сюда расхаживал Фока Фокич и все бубнил нотации, совершенно не давая Глебу сосредоточиться на своей печали. Несносный старикашка то и дело чесал себе грудь, разглаживал бороду или потирал сухие ручки, при этом весьма самодовольно улыбаясь. Глебу хотелось убить его, разорвать на мелкие кусочки, наконец, прокричать прямо в лицо припев старой песенки: «Поучайте, поучайте ваших паучат!» Но он не делал ни первого, ни второго, ни третьего, а только неподвижно сидел и пытался вы– рваться из нового заколдованного круга, творящего ад в его душе.

– Если бы ты научился не смотреть, а видеть, давным-давно уже все было бы с тобой в порядке, – самодовольно гудел Фока Фокич. – Ты уже давным-давно, молодой человек, понял бы, что все происходит только в твоем сознании…

«Да, вчера еще один умник тоже все внушал мне, что можно наплевать на других, – угрюмо думал Глеб. – Хорошо им всем рассуждать, а попробуй самим столкнуться с такой проблемой – вот тогда-то я посмотрел бы…»

– Ты не думай, что твои круги представляют собой что-то особенное, – будто слыша его мысли, продолжал бубнить старик. – Через это проходят все, у кого, конечно же, мозгов на это хватает.

А Глеб угрюмо думал, что, возможно, подобное действительно проходят все, но только решения или хотя бы просто ответа на вопросы до сих пор еще никто так и не нашел.

Ему хотелось вскочить, заткнуть уши и броситься к Епифании, но страх перед тем, что, оказавшись в коридоре, он вновь увидит поджидающую его бирюзовую красавицу, заставлял его снова безвольно обвисать в кресле.

«Да и что я теперь скажу ей? Как посмотрю в глаза, если между нами теперь уже навеки поместилась эта неведомая дьяволица?»

Но больше всего Глеба пугало то, что он, увидев Епифанию, больше не сочтет ее такой прекрасной. Он давно уже знал за собой это неизменное свойство: стоит только однажды обратить внимание на длину ног женщины, как уже всякая другая с более короткими ногами будет казаться уродиной, даже несмотря на то, что раньше никаких подобных ощущений не вызывала.

– Поэтому нужно научиться работать со своим мышлением… – неутомимо бубнил Фока Фокич.

И Глеб, не выдержав, все же заткнул уши и выскочил в коридор.

«Не думать, не думать, не думать ни о чем… – мысленно твердил он в такт шагам, направляясь по коридору куда глаза глядят. – Сейчас просто приду к Епифании, посмотрю на нее, а там… а там… посмотрим. Главное сейчас – не думать, не думать, не думать ни о чем».

Вдруг рука Глеба натолкнулась на что-то холодное и влажное. Он почти в ужасе отдернул пальцы и увидел перед собой недовольно облизывающегося Алекса. Глаза бульмастифа были полны укоризны.

– Поосторожнее, так можно и о клыки споткнуться, – вместо приветствия пробурчал он.

И Глеб вдруг бросился обнимать этого неуклюжего на первый взгляд увальня, не обращая внимания на свисающую с брылей и ложащуюся эполетом на его твидовое плечо слюну.

– Алик, милый ты мой, золотая моя псина…

Бульмастиф вежливо терпел неуместную фамильярность до тех пор, пока Глеб, боясь поднять глаза и встретиться взглядом с той, которая должна была вот-вот появиться, не спрятал лицо в складках мягкой рыжей кожи на его загривке.

Однако неизбежность следующего момента была неотвратима.

Их глаза встретились.

И Глеб снова забыл обо всем на свете.

О, эта таинственная, необъяснимая власть женщины! Откуда исходит она? Почему накрывает мужчину с головой, как девятый вал разгневанной стихии? Почему все вокруг начинает расплываться в розовом мареве тумана, заставляя забыть обо всех недостатках, изъянах и обманах мира? Из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие продолжается этот фантастический грандиозный обман. И каждый раз он кажется единственным, единственно настоящим и… новым!

Так еще не было! Такого еще не было! И никогда уже больше не будет!

Постепенно ощущение санатория или даже хуже – сумасшедшего дома, – которое поначалу неотступно преследовало Глеба, сменилось впечатлением маскарада. Того самого маскарада, которым забавляются в дни, когда уже ничего не страшно и не важно. И как в любом маскараде, здесь были свои правила, которые, стоило один раз их понять или узнать на практике, становились простыми и легкими.

Так, Глебу очень понравилась возможность подходить к любому существу, будь то человек или животное, и задавать ему любой вопрос. Разумеется, в большинстве случаев ответа можно было не получить, но зато в ответ он непременно тоже слышал вопрос, причем всегда интересный и многое проясняющий. И Глеб часто, пока Епифания находилась под охраной своей парочки где-то за одной из таинственных дверей, бродил по парку, каждый раз открывая в нем новые уголки и приставая к всевозможным обитателям. Особенное удовольствие он получал от обмена вопросами с юным испанцем и старым евреем. Уже давно от Фоки Фокича он узнал, что они никакие не геи, а люди, связанные общим несчастьем: сердце Сус Джалута было пересажено смертельно раненному во время корриды Хуану, и с тех пор они не только не могли расстаться ни на мгновение, но и вынуждены были одинаково чувствовать. Это приносило немало огорчений обоим, но в силу возраста, конечно, больше мучился юный Хуанито.

Вот и в тот день, обменявшись вопросами о том, где именно матадорствовал Хуанито и что важнее перед боем – побороть страх или полюбить быка, они мирно сели под высоким деревом, дававшим, впрочем, густую и какую-то особенно прохладную тень.

– Сие есть благороднейшее произведение растительного царства, – вздохнул Сус Джалут. – А что от него осталось? Два-три дерева в садах Иерусалима, несколько деревьев в Наблусе да в долине Ездрильонской – вот и все! – Старик говорил с сильным акцентом и подлинной горечью. Тут же погрустнел и Хуан.

Сус Джалут улыбнулся пергаментным ртом и положил на плечо юноше высохшую руку.

– О, краса астурийской юности, не печалься о судьбах святого дерева. Судьба некоторых людей бывает хуже. – И тут, к удивлению Глеба, старик выхватил из-под полы длинный отточенный нож наподобие навахи и полоснул по дереву, срезав древесину так, что на стволе образовался ровный овал диаметром с человеческий локоть. Поверхность стала быстро затягиваться густой блестящей смолой, в которой, как в зеркале, отразились лица всех троих.

Глеб и Хуан жадно смотрели, но Сус Джалут властно провел рукой между ними и срезом, и в тот же миг на дереве, как на экране, появилось зрелище какого-то апокалипсиса. Маленький зеленый остров колыхался среди темно-синих озлобленных волн, а изнутри его яростно лизали багровые языки огня. Было видно, что все живое, остававшееся на острове, все еще пытается бороться за жизнь: деревья и травы тянулись к равнодушному небу, отчаянно ржали дикие лошади, кружились с клекотом птицы, не в силах преодолеть смертельную стену морских валов и огня, застилающего воздух черным смрадом. Но несчастный остров неизбежно уходил ко дну. Зрелище было впечатляющее и жуткое, но в тот момент, когда, казалось, все должно было кончиться, в пламени мелькнуло жен-ское лицо – и Глеб в ужасе отшатнулся. Это была Епифания.

Дико закричав, он оттолкнул Сус Джалута и едва не коснулся лицом дерева, чувствуя, как в ноздри ему бьет не только пряный запах смолы, но и жар огня, и соль морских волн, и – самое страшное – аромат, всегда исходивший от его возлюбленной, аромат предрассветного луга в цветах. Перед его глазами, расплываясь не то от расстояния, не то от настоящего жара, плавились какие-то стекла, хрустели обломки, стонало что-то живое, расстающееся с жизнью, и среди этого кошмара вздымались в последней мольбе руки Епифании, постепенно ставшие обугленными лианами, повисшими на мертвом дереве. А через секунду Сус Джалут сзади резко дернул Глеба за пиджак, он упал лицом в траву, а когда поднялся, на дереве была уже только запекшаяся красноватой смолой рана.

– Что это? – смог лишь ошеломленно прошептать Глеб. И в ответ, как обычно, услышал лишь вопрос:

– Что важнее, спастись и умереть – или умереть и спастись?

За его плечом вдруг горько, словно ребенок, разрыдался Хуан.

Вечера здесь стояли удивительные: темные и одновременно прозрачные, хмельные, как молодое вино, и за каждым проходящим надолго оставалась легкая фосфоресцирующая дорожка. Весь парк был исчерчен этими разноцветными дорожками, то вспыхивавшими, то медленно угасавшими, и сам собой в этом хаосе линий возникал определенный рисунок – каждый вечер разный. То это был некий зверь, таящийся, а после упругими прыжками бросавшийся на добычу, то женщина, расчесывавшая волосы, превращающиеся в дождь, а то и просто ритмичная смена формы и цвета, складывавшаяся в музыку. Но Глеб, мало понимавший в музыке, только два раза определил ее: «Кармен» Бизе и, кажется, вагнеровский полет валькирий. Епифания, всегда сопровождавшая Глеба в вечерних прогулках, тоже узнала немногое, что-то из «Жизели» и Шопена, зато маленький воин и Алекс изощрялись вовсю, наперебой демонстрируя свою осведомленность. В спорах рычали, трещали и цокали, набрасываясь друг на друга и ожесточенно бранясь.

– Ты что, старина, это же второе действие «Фиделио»! – хрипел Алекс, брызжа слюной и в знак упрямства садясь.

– Как же, как же, милостивый государь, – звенел совсем уже ультразвуком неизменно вежливый воин Авадонна, – у вас окончательно испортился не только нюх, но и слух – это же предсмертный опус Гайдна!

Скоро Глеб понял, что в такие моменты телохранители его возлюбленной, оказавшиеся ярыми меломанами, становятся совершенно невменяемыми. Алекса можно было трепать за уши, наступать на лапы, воина дергать за крылышки – они только мимолетно огрызались и с новым пылом бросались в спор. И тогда Глеб тихо касался руки Епифании, нежной даже под шелком джеллабы, и они уходили в ту сторону, где реже вспыхивали следы за гуляющими. Разумеется, скоро их находили, где бы они ни оказывались, но пристрастие их попечителей к музыке неожиданно дарило влюбленным несколько минут относительного одиночества. Фока же Фокич вечерами почему-то предпочитал не появляться, с удвоенной силой наверстывая упущенное днем.

И вот в одно из таких кратких уединений они, как обычно, оказались в новом месте парка – у пруда весьма странной, причудливой формы, по краям которого мочили в воде серебро своих ветвей плакучие ивы. Глеб и Епифания сели на пологий берег, сразу ощутив ледяное дыхание воды.

– Как неожиданно среди роскоши этой природы… – прошептала Епифания, но вместо ответа Глеб вдруг порывисто сжал ее руку.

– Подожди… Смотри, что это?! – Он еще раз окинул взглядом воду перед собой. Нет, первое впечатление не обмануло его: темный, не отражающий звезд пруд являл собой не что иное, как искусную карту мира. Прямо у их ног болотной жабой распласталась Австралия, вся в изумрудном мху, и за ней виделась плывущая черепаха Новой Гвинеи. Левее пестрела заплатками каких-то неведомых цветов Африка, журча ручьем Нила, еще левее висели грушами обе Америки, и уже ближе к противоположному берегу чернела скрытая фарфоровыми соцветиями «ночной красавицы» Европа. Где-то и когда-то он уже видел нечто подобное, но где? Глеб потер лоб и, наклонившись, тронул рукой доступную Австралию – пальцы коснулись холодного упругого бархата мха, и он тут же вспомнил, как видел похожий пруд в одном заброшенном имении неподалеку от места последнего успокоения великого поэта. Кажется, хозяин его был русский масон…

И тогда, видя по ошеломленному лицу Епифании, что и она уже поняла все, Глеб стал судорожно рыться в карманах.

– Сейчас… Я сейчас найду… Должна же была остаться какая-то мелочь, я еще собирался выкинуть ее в аэропорту… А у тебя? – В ответ Епифания только печально подняла широкие рукава джеллабы, и перед Глебом снова мелькнуло ужасное видение гибнущей среди деревьев женщины. Он смутился и поспешно добавил. – Конечно, конечно, я сам…

Наконец в одном из карманов он обнаружил две монеты и на ладони протянул их Епифании.

– Выбирай.

В свете звезд блеснул характерный бурбонский профиль Хуана Карлоса и победная Афина с оливой.

Епифания, на секунду задумавшись, взяла последнюю.

– Я очень любила Рим еще с детства, – словно извиняясь, прошептала она. – И потом, она легче.

Глеб кивнул и крепко зажал Хуана Карлоса в кулаке.

Оба встали и, взявшись за руки, замахнулись. Движение это показалось Глебу вечным. Казалось, прошли века и века, прежде чем две блестящие точки, сверкнув под луной, беззвучно упали куда-то, судя по отсутствию всплеска, на сушу. Глеб и Епифания, не сговариваясь, разъ-единили руки и бросились по берегу в разные стороны.

Глеб жадно всматривался в топкие континенты – пусто. «А если это просто топь, зыбь, и монеты канули бесследно, чтобы мы никогда уже и ничего не узнали?..» – со страхом подумал он, но в тот же миг заметил какое-то ровное свечение и помчался туда. Пробираясь сквозь спутанные ветки древних ив, он коснулся плечом неслышно подошедшей с другой стороны Епифании.

– Вот они! – громко вскрикнула она, и оба одновременно увидели, как две монеты, упав рядом и образовав известный знак бесконечности, упали среди голубоватого мха у самой кромки воды.

– Россия!!! – выдохнули их внезапно онемевшие губы, и тут же сзади раздался ворчливый бас Алекса:

– А все-таки я говорю тебе, старина, что это двадцать первая прелюдия Чайковского!

Потрясенные, они молча шли по парку, едва замечая, что нет уже ни светящихся дорожек, ни шепотов, и что Алекс с маленьким воином как-то особенно хмуры и настороженны. Коридоры были залиты каким-то тусклым розоватым светом – не то рассветные, не то закатные сумерки. Неожиданно Алекс остановился у одной из дверей, и, как ни ласкала его Епифания, как ни тащил за брезентовый ошейник Глеб, не сдвинулся с места. Наоборот, он даже тяжело плюхнулся на пол всей своей семидесятикилограммовой тушей и устало прикрыл рыжие складчатые веки.

И тогда Глеб почувствовал, что за этой дверью ждет их неизбежное, которое им суждено пройти… или не пройти. Он поднял на Епифанию потемневшие глаза и, совсем не ожидая того, увидел в них тот тусклый огонь желания, который непрерывно видел те три дня, что они носились по рождественской Франции много лет назад.

– Иди ко мне, – еле выговорил Глеб, губы у него вдруг стали шершавыми и сухими, и, подняв ее на руки, он шагнул через распластавшегося Алекса. Воин Авадонна звонко запел у него над ухом.

Но комната, куда они вошли, оказалась пуста: ни кровати, ни кресла, лишь бирюзовый, с ворсом, как молодая трава, ковер. И они рухнули в эту искусственную траву, поспешно срывая одежды. Глеб, жарко дыша и чувствуя, что теряет ощущение реальности, жадно расстегивал, снимал, рвал скользкий шелк джеллабы, но пальцы его вновь и вновь натыкались на новое препятствие в виде очередной джеллабы, а потом каких-то иных одежд – сорочек, туник, корсетов и сари. И точно так же он чувствовал, как дрожащие руки Епифании снимают с него уже бог знает какую рубашку… Через час, обессиленные и влажные от пота, как будто и вправду после любовных утех, они в изнеможении лежали на спине, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев. По потолку бродили тени. И вдруг по пальцам слабым теплом снова побежали невидимые токи, теперь они воодушевляли и наполняли силой не тела, а что-то другое, заставлявшее пристальней всматриваться в игру теней на потолке.

Там творилась мистерия плотской любви. Мистерия, отраженная в сотнях, тысячах, миллионах пар, сплетавшихся, расплетавшихся, принимавших изощреннейшие позы, издававших мучительные и сладостные звуки, и горьковатый пот любви капал на запрокинутые лица Глеба и Епифании.

И тогда, пронзенный судорогой небываемого в жизни сладострастия и тем самым освободившись от него навсегда, Глеб понял, что отныне их единственный шанс остаться вместе заключается только в том, чтобы любой ценой исчезнуть из этого места, – иначе их любовь закончится, как только они встанут с бирюзового ковра и перешагнут через Алекса, стража меж двух миров. И слова полупьяного героя, первым из людей воспарившего в черную бездну космоса, всплыли у него в мозгу.

– О да, да, любимый, – горячо шептала Епифания, лаская дыханием его щеку. – И больше никто никогда ни за что уже не разлучит нас.

– Да, мы больше с тобой никогда не расстанемся, – подтверждал Глеб и, осторожно отодвинув назойливую голову воина Авадонны, добавлял уже совсем на ухо: – Сегодня ночью… Может быть, сегодня ночью…

Но той ночи долго не было для них.

Только спустя много лун закат неожиданно стал красным, как кровь, и Алекс, угрюмо забившись в угол, заворчал обреченно и глухо.

– Сегодня! – одними глазами произнес Глеб.

Епифании ничего не надо было объяснять, и весь остаток вечера они уже беззаботно болтали о всяких пустяках, открыто прогуливаясь по коридорам и лугам, держась за руки и ни на кого не обращая внимания. Только их взгляды понимающе говорили друг другу: «Сегодня ночью», вызывая неизменную улыбку блаженства на устах. И только особенно звонко и настойчиво стрекотал несдающийся маленький воин.

Точно так же улыбнулись они друг другу, и прочитав на одной из дверей объявление, что «сегодня ночью» все обитатели гостиницы приглашаются на просмотр нового фильма Бунюэля «Ускользающая жизнь».

Только они вдвоем понимали смысл этого названия полностью. Именно «сегодня ночью», пока все будут смотреть кино, они ускользнут по-настоящему. И навсегда, навеки сольются в одно единое целое.

– Какими дураками мы были до сих пор, – счастливо улыбался Епифании Глеб. – Мало того что делали не то, что хотели, но еще и постоянно жили не с теми, с кем хочется.

– О да. Зачем я выходила замуж за принца? За дипломата? За режиссера? Зачем отдавала себя другим? Как будто возможность есть и пить чуть вкуснее и одеваться чуть богаче может и в самом деле составить все счастье жизни… – тихо вторила Епифания, полная радостью до краев, как тонкостенная чаша..

Но вот настал час, когда луна уже высоко стоит в бархатном небе, собирая хороводы крупных, как жемчуг, звезд. Все обитатели гостиницы начали стекаться в просмотровую залу, и Епифания попросила Алекса занять для них места в середине.

Алекс ушел, и расслабившийся, вероятно, под действием излучаемого Епифанией и Глебом счастья воин Авадонна тоже отправился помочь своему коллеге.

Глеб с Епифанией, заговорщицки улыбнувшись друг другу, легко и незаметно заскользили к уже давно примеченному ими выходу в сад.

Обитатели гостиницы были настолько заинтригованы разрекламированной премьерой, что никто не обратил внимания на странную парочку, выпорхнувшую на улицу. Все шумно рассаживались, торопясь занять места поудобней и с усмешкой поглядывая на сидящих прямо в центре зала двух стражников. Впрочем, некоторые даже попытались прогнать их из зала, поскольку мест могло не хватить на всех людей, а просмотр фильмов отнюдь не входил в обязанности животных.

– Давай скажем им, что сюда должны прийти наши хозяева, мне, честно говоря, уже надоело огрызаться, – предложил Алекс, на которого в основном и обрушивалось людское недовольство.

– Лучший способ дать всем и сразу понять, для чего мы здесь, – это самим представиться нашими господами, – бесстрастно ответил несгибаемый воин Авадонна.

– Отличная мысль, старина, – радостно буркнул бульмастиф и тут же преобразился в Глеба, предлагая тем самым своему приятелю принять облик его госпожи. Тот не замедлил это сделать, бросив благодарный взгляд на своего компаньона.

Но вот все расселись, свет погас, и сеанс начался.

Выскользнув никем не замеченными в сад и впервые наконец оставшись по-настоящему наедине, Глеб с Епифанией на какое-то мгновение даже застыли неподвижно от охватившего все их существо непередаваемого восхищения. Темное южное небо было сплошь усыпано звездами, каждая из которых обращалась к ним по-своему. «Мы с вами», – пела Кассиопея. «Будьте мужественны», – шептала Большая Медведица. И северная Полярная звезда призывно мерцала, будто желая приятного путешествия и указывая направление: «В Россию! Да, в Россию, в эту загадочную страну, где добро давно смешано со злом, а жизнь со смертью…»

Или это были не слова звезды, а их собственные мысли, одновременно вспыхнувшие в сознании обоих? Глеб с Епифанией счастливо переглянулись: «Пора!»

И вот оба, шаг за шагом углубляясь в высокую, приветливо волнующуюся под их шагами траву сада, стали торжественно скидывать с себя одежды. Вот тяжело упал в сторону твидовый пиджак, в ту же секунду превратившись в серого барсука, чьи глаза в последний раз призывно сверкнули в ночи и навсегда скрылись в зарослях. Вот плавно легла мягкая длинная джеллаба, став неглубоким озерцом, в котором отразилась лиловая луна. Вот остались лежать, не примяв ни былинки, брюки, рубашка, шелковая нежная сорочка, белье, все немедленно оживающее, разбегающееся, расползающееся, наполненное непобедимой силой жизни. Последнее, что увидел Глеб, был его черный носок, метнувшийся в сухую норку испуганной мышью. Теперь в целомудренной траве видны были лишь серебряные от лунного света плечи и руки.

Еще несколько шагов, и оба плавно опустились на бархатное ложе заботливо склонившейся под их телами густой и сочной травы.

Роса выпала настолько густо, что скрыла в белесом тумане оба раскинувшиеся на земле тела, которые, словно огромные жадные губки, стали впитывать в себя божественную влагу.

Они лежали рядом, взявшись за руки, глядя в бездонное, начинавшее понемногу голубеть небо, и молчали. Неземной покой объял их, и странное блаженство соединения с землей, небесами, природой разливалось по их телам. Клубившийся вокруг туман наполнял их какой-то странной, доселе незнакомой, холодной нежностью.

Но вот горизонт начал розоветь, ласка тумана становилась все теплее, блаженство огня все больше начинало растекаться по их жилам и разливалось до тех пор, пока они не слились с этим розовеющим облаком окончательно и не устремились к сияющим небесам.

Вздох восхищения пронесся по кинозалу в тот момент, когда на экране двое влюбленных, слившись в одно лиловое облако, поднялись из травы и… испарились, оставив после себя лишь примятую траву там, где еще секунду назад лежали два тела. Вспыхнул свет, и зрители с уважением посмотрели на сидящую с изумленными лицами пару, на мужчину и женщину, которые все еще продолжали смотреть на экран, не в силах оторваться от этих оставшихся следов бегства, – и уже ничего вокруг не замечали…

Но фильм неожиданно продолжился.

весело напевал небритый водитель, обходя грузовик вокруг и пинком грязного сапога проверяя, хорошо ли накачаны колеса.

Глебу было безумно холодно, все тело ныло и болело. Одежда была в грязи, волосы спутаны, на левой скуле запеклась кровь. Он смотрел в серое пасмурное небо и мучительно пытался что-то вспомнить.

Но вот хлопнула дверца машины, и песня сменилась надрывным урчанием стартера. Затем двигатель неохотно завелся, и грузовик, неуклюже переваливаясь на ухабах и монотонно завывая, пополз куда-то в одному ему ведомую даль.

Вдруг Глеба пронзило яркое воспоминание – добродушно улыбающееся лицо в военной фуражке с птичкой. И вслед за этим в ушах прозвучал голос: «Погрузят на полуторку, словно мешок с говном, и…»

И перед мысленным взором Глеба всплыло печальное лицо Епифании.

– Епифания! Епифания, где ты?! – закричал он и попытался встать.

Однако когда ему с трудом удалось едва приподняться, опершись на руки, над ним склонился какой-то человек в драной телогрейке и шапке-ушанке.

– Спокойно, мужик, спокойно. Сейчас приедем, те, кому надо, во всем разберутся, и все будет хоккей.

– Какой хоккей, при чем здесь хоккей? – простонал Глеб, все еще не понимая, что же произошло. И что именно из происшедшего случилось наяву, а что во сне.

– Да, собственно, хоккей-то тут ни при чем, – продолжал между тем странный человек в ушанке, заговорщицки подмигивая, – а если ты насчет той бабы беспокоишься, так не боись. Ей достанется на орехи.

– Какие еще орехи?

– А такие. Короче, там разберутся.

– А что это за одежда на мне?

– Одели уж во что было, не обессудь. У нас тут гардеробы не заграничные. Тебя ведь местные ребятишки догола обобрали. Так и нашли тебя, сердешного, в чем мать родила. А грязный-то был, не приведи Господи…

– Где нашли?! Как нашли?! А женщина где? Епифания…

– Какая она тебе Епифания, заманила тебя да и обчистила, б… такая. Ее уже тут давно искали. Иностранцами промышляет. Заманит в сарай, и ладушки…

– Да какие еще к черту ладушки?!

– Да ладно, мужик, ты не горячись. Шерше ля фам, известное дело. Ты поспи лучше. Там разберутся.

Глеб со стоном грохнулся на дно полуторки. Он уже не стал задавать готового сорваться с языка вопроса: «Где это там?» Перед его мысленным взором снова всплыла дружелюбно улыбающаяся физиономия первого космонавта.

«То место, куда тебя повезут, может называться только одним словом – ад».

снова затянул небритый шофер свою песню.

Виктор отложил листки и долго молчал. Лицо его вдруг стало отрешенным и грустным. Миссис Хайден застыла, словно от слов, которые сейчас прозвучат, зависела ее дальнейшая судьба. Виктор впервые читал написанное при ней, и она впервые могла видеть его непосредственную реакцию. Ей стало страшно.

– Что-нибудь не так? – как школьница, спросила наконец она.

– Знаете, символ бесконечности некогда изображался в виде змеи, кусающей собственный хвост. И у вас я вижу то же. – Она робко улыбнулась, не понимая. – Впрочем, я должен еще подумать, это только первое впечатление, которое бывает обманчиво. Да и я сам хотел бы такого конца. – Зарницы на небе прекратились, позволив ночи окутать комнату окончательно. – Но это невозможно, мисс Кинни.

– Я ничего не имела в виду, – прошептала она, радуясь скрывшей их лица темноте. – Я так видела, так чувствовала… Это… даже не я, так получилось… Я не могла по-другому.

– В том-то и дело, дорогая Кинни. Но, – он снова посмотрел в ночь за окном, призрачную от мешающегося с зеленью света фонарей, – может быть, у нас еще есть время.

Всю ночь миссис Хайден провела в каком-то полусне. В кровавой пелене перед нею разворачивались события, никакого отношения не имеющие ни к ее настоящей, ни, как она надеялась, к прошлой жизни.

На трех столах горели восковые свечи, а сверху лился яркий, раздражающий глаза свет пестрых фонарей. Кто-то в высокой черной шапке, закрывавшей лицо, гремел связкой огромных ключей и требовал от нее… Но что он требовал? Смутность этого требования больше всего беспокоила миссис Хайден, ибо она не понимала и не могла понять суровых притязаний человека в шапке. Вдруг раздался троекратный стук, и человек медленно потянул шапку вниз, на грудь, сверкнули белоснежные клыки, и в тот же момент голубоватая птица метнулась поперек страшного оскала, и все погрузилось в непроницаемую муть дыма…

Утро было, как всегда, ярким и прозрачным. Зелень на стенах блестела, словно омытая дождем, хотя трава на газонах оставалась сухой. Миссис Хайден долго раздумывала, идти ли ей завтракать или взять книгу и уйти к земляничному дереву. Неожиданно взгляд ее упал на вчерашние листки, так и оставшиеся на столике между креслами. Рядом валялась засохшая дудочка Жака. Она осторожно поднесла ее к губам и подула, но из вялых отверстий послышался лишь жалобный хрип. Дудочка выпала из ее рук и закатилась в угол кресла. Значит, Виктор не взял листки, как обычно, чтобы передать Робертсу, и ей придется сделать это самой. Неужели он сделал это нарочно? И мысль о том, что эти два человека действуют заодно, впервые пришла ей в голову. А что, если господин Вилльерс никакой не пансионер, а такой же врач, как и Робертс? Как много ей открылось в общении с ним. А его успех с Волендор… Разве мог бы так удачно и точно действовать человек, сам страдающий от какого-то недуга? Неужели эти теплые слова, эти синие взгляды, эти мягкие прикосновения смуглых рук – всего лишь работа, прием, лекарство?! Неужели единственными людьми, с которыми она может быть более или менее откровенна, это Балашов и… Жак? И значит – она совсем одинока в этой крепости? В этой иллюзии тюрьмы.

Она медленно потянулась к листкам, уже изрядно измятым, в лиловых потеках от ее потной ладони, с решимостью в первый раз перечесть их. Но едва она прочитала первые строки, как ужас минувшего сна снова навалился на нее и, будучи не в силах оставаться больше в этой комнате, где рухнули ее надежды, миссис Хайден выбежала в парк. В руках она продолжала держать злополучные листки.

Начиналось время завтрака, и большая часть пансионеров тянулась к столовому залу. Издалека доносилось заливистое тявканье Кадоша. Встретившийся Балашов даже не увидел ее, весь поглощенный своими бесконечными беседами с собой. Ни Виктора, ни Волендор не было видно в этой шепчущей, шаркающей, напевающей, приплясывающей толпе. Миссис Хайден снова стало не по себе, но теперь единственным местом, куда она могла бежать, оставалась приемная доктора Робертса. И она, сжав зубы, отправилась к воротам.

Робертс, как обычно, возился со своими микроскопами, но в этот раз ей вдруг показалось, что он рассматривает в них кусочки человеческой плоти. Преодолевая отвращение и страх, она положила перед ним листки и почти упала в кожаное кресло у стола.

– Доброе утро, миссис Хайден, – сухо улыбнулся доктор. – Вы поссорились с мистером Вилльерсом?

– Нет… Да… То есть он просто забыл взять их… – растерянно начала оправдываться она и вдруг неожиданно даже для самой себя выпалила. – Больше… больше я не стану ничего писать, доктор.

– Почему? – потребовал Робертс, и в его тоне миссис Хайден неожиданно услышала интонации человека из ее сна.

– Потому что это не дает мне ни облегчения, ни выхода. Потому что это обман. На самом деле все гораздо сложнее и страшнее.

– Вы чего-то боитесь, миссис Хайден? – Обостренным чутьем загоняемого зверя она уловила в его словах, несмотря на полное спокойствие интонации, настороженность.

«Нельзя, ни в коем случае нельзя показывать, что я чего-то боюсь, – быстро подумала она. – Да и чего я боюсь? Это только игра воображения из-за обиды, бессонной ночи, замкнутости пространства, наконец…»

– Чего же мне бояться? – равнодушно и холодно спросила она. – Я говорю только о том, что ваша скриботерапия работала бы только в том случае, если бы я изживала нечто, реально меня мучающее. А изживать то, чего не помнишь, – зачем? Какой толк в том, что я прощаюсь с давно и так для меня несуществующим? Скажите лучше честно, что вся эта скриботерапия нужна скорее вам, чем мне.

– А разве я когда-нибудь скрывал это? Ваши писания – суть источник для направления моего лечения, и легче вам должно становиться не от вождения пером по бумаге, а от назначаемой мной терапии.

– Помнится, сначала вы говорили несколько по-другому.

– Я врач и поступаю так, как в данный момент полезней для пациента.

– Хорошо. Но больше не требуйте от меня романов. Я хочу и буду жить своей, настоящей, нынешней жизнью.

– И прекрасно, – подтвердил доктор Робертс, демонстративно склоняясь над микроскопом и тем самым давая понять, что беседа закончена.

Миссис Хайден вышла из приемной настроенная весьма решительно. Однако выполнить намерение оказалось гораздо труднее, чем его заявить.

Первым делом надо было найти эту свою собственную жизнь в раз и навсегда установленном распорядке здешнего обихода. Обязательность совершения множества действий, таких как процедуры, бассейн, прогулки, еда, сон, за которыми неусыпно следил не такой уж маленький персонал клиники, оставлял слишком мало времени на незапланированные действия. К тому же он усыплял, убаюкивал, лишал активности. И чтобы сопротивляться ему, требовалось очень много внутренних сил, которых у большинства обитателей здесь просто не было. А пропущенный завтрак или ужин, лишняя прогулка по террасам, внезапный разговор с кем-нибудь были слишком редким и ничтожным явлением для того, чтобы переломить общий ход жизни.

До сих пор своей жизнью для миссис Хайден были главным образом беседы с Виктором. Но теперь они практически прекратились. Он проводил все время с Волендор, чьи движения вдруг приобрели женскую округлость, а бледное личико покрылось фарфоровым румянцем. Миссис Хайден часто встречала их то в коктейль-холле, то на террасах, то в бассейне, и Виктор только учтиво здоровался с ней, гася веселую синеву глаз. Однако при этом выглядел он уставшим, и в движениях появилась незамечаемая ею прежде нервозность. Несколько раз она встречала их сидевшими на нагретых солнцем валунах и глядевшими в небо с таким видом, будто оттуда должно было прийти какое-то важное известие. Но небо оставалось девственно чистым: ни облачка, и даже никаких птиц.

Возвращаясь после этих бесплодных встреч, миссис Хайден вдруг с удвоенной ясностью поняла, что единственное ее спасение заключается теперь в упорной внутренней – или хотя бы для начала внешней – работе… Но что, что могло стать ею здесь? И через неделю безысходности она рискнула попросить у Робертса самые простейшие ноты, попросила Жака вырезать новую окарину, на сей раз уже из дерева, и дать ей пару уроков.

Теперь из «Биргу» то и дело доносились трогательные звуки «Горной розочки» и прочих дет-ских песенок, а ночами долго горел свет – миссис Хайден читала «Историю Англии».