"Кью" - читать интересную книгу автора (Блиссет Лютер)

Глава 17

С огородом покончено. Все меня поздравляют. Никто не задает никаких вопросов, кто я такой на самом деле и чем занимался прежде, чем начал строить этот забор… Я просто один из них, равный среди равных.

Магда, дочь Катлин, по-прежнему носит мне подарки; Бальтазар справляется о моем самочувствии по крайней мере дважды в день, словно у выздоравливающего после тяжелой болезни.

— Я все еще жив, — отвечаю я, чтобы рассмешить его. Он хороший парень, старый анабаптист: кажется, его работа — находить покупателей на производимые здесь товары, и он с ней прекрасно справляется.

Я тоже не задаю ему никаких вопросов. Я учусь, день за днем стараясь постичь тайну этих людей.

Я спросил у Катлин об отце ее дочери. Она сказала, что он уплыл два года назад и с тех пор от него не было никаких известий. Потерпел кораблекрушение, высажен на необитаемом острове или жив и здоров во дворце из золота и бриллиантов в каком-нибудь индийском царстве. Судьба, к которой я стремился перед тем, как попал к этим мужчинам и женщинам.

Элои вежливо торопит меня — он хочет услышать продолжение истории. Ясное дело, он хочет узнать о Мюнстере. В Городе Безумия происходили самые фантастические вещи — одно его название до сих пор вызывает дрожь, а в свое время оно было подобно землетрясению. Он уже выспросил у Бальтазара все, что мог, по этому поводу, но именно я прошел этот путь до конца: Капитан Герт из Колодца был героем, лейтенантом великого Матиса, лучшим в осуществлении репрессий, в набегах на лагерь епископа, в распространении листовок и посланий баптистов: Бальтазар, должно быть, рассказал ему и об этом.

Да, Геррит Букбиндер был из тех, кому приходилось делать все.

Потом, однажды, не сказав ни слова, он ушел, уставший и пресыщенный до рвоты, увидев всю глубину пропасти ужасов, которая открылась под Новым Иерусалимом.

Герт вновь видит перед собой детей-судей, их поднятые указательные пальцы. Он вспоминает умерших от голода, тащившихся, как белые тени по снегу. Он вновь ощущает судорожные спазмы голода и облегчение от последнего броска — за стены, к несправедливости мира, но подальше от вышедшего за всяческие рамки кровавого бреда.

И все же там, снаружи, он нашел не Элои Пруйстинка, ожидающего его с распростертыми объятиями, а лишь новое насилие и очередные фантомы смерти и славы. Герт опустился вконец, вновь завербовавшись на Последнюю Битву с выжженным огнем клеймом избранного на руке. И снова Герт видел то же изношенное знамя, что развевалось над отрядом Батенбурга Ужасного, и не сумел остановиться. Герт влюбился в эту кровь и все продолжал, продолжал.

Он не мог остановиться.

На лице Элои написано выжидающее выражение, уже хорошо мне известное: он капает понемногу в оба стакана, чтобы облегчить мое повествование.

Я продолжаю распутывать нить воспоминаний:

— Мы направились на север, я и Гофман, вдоль по течению Рейна, на торговой барже. Прошли Вормс, Майнц, Кельн — и так до самого Арнема. Я умудрился заставить своего товарища по путешествию молчать, пока мы не добрались до Фризии — я не хотел, чтобы нас арестовали еще в пути. Да, это ему многого стоило, но он сдержал свое слово. Удалившись от Рейна, мы продолжили свой путь пешком и на мулах — все время на север. Мы шли от одной деревни к другой вдоль границы Нижних Земель к равнинам Восточной Фризии. Гофман уже бывал в этих краях во время своих бесконечных скитаний с проповедями. И на этот раз он тоже не упустил возможности просветить крестьянство этих земель по поводу выбора, который в ближайшее время придется сделать каждому христианину: стоит ли следовать в своей жизни примеру Христа. Он взял и перекрестил их всех, как новый Иоанн.

Одновременно он рассказал мне и о положении в Эмдене, месте нашей следующей остановки. В этом городе сейчас собралось множество беженцев, в основном голландских сакраменталистов, как они себя называли, то есть тех, кто не признавал таинств римской церкви и не верил в чистилище и в загробную жизнь. Это, он объяснял мне, выдвигает их на более передовые по отношению к Лютеру рубежи, превращая в наиболее прогрессивную силу нового тысячелетия. Он охарактеризовал их как стаю бродячих собак, ожидающих пророка, который принесет им послание надежды и свет возрожденной веры. Наше путешествие он назвал «нашей пустыней», которая должна закалить нас, испытав прочность нашей веры, и повысить наши шансы на оправдание Господом, благодаря полному подчинению Христу. Я слушал его, не пытаясь избавиться от чар, которые его слова обычно производили на бедняков: я действительно отупел от этой силищи. Я не рассказал ему, что боролся вместе с Томасом Мюнцером, — его осуждение жестокости остановило меня. Каждый раз, когда я провоцировал его, ссылаясь на возможность призыва Христом войска избранных для истребления безбожников, он нередко приберегал для меня лапидарную фразу: «Взявший меч от меча и погибнет».

— Мы добрались до Эмдена в июне. Это был холодный крошечный городишко, пристань для торговых кораблей из Гамбурга и голландских портов. Местный правитель, граф Энно II, в своих владениях позволял идеям реформаторов церкви развиваться своим чередом, даже не пытаясь препятствовать их распространению. С самого первого дня после нашего прибытия мой Илия начал проповедовать на улицах, привлекая всеобщее внимание. Вскоре стало очевидно, что другие проповедники не в силах тягаться с ним. По прошествии нескольких недель он повторно крестил по крайней мере человек триста и смог образовать общину, куда вошли недовольные самого разного статуса и происхождения. Выйдя из папистской церкви, они к тому же были недовольны и лютеранской, которая, даже без священников и епископов, уже кичилась собственной иерархией теологов и докторов, не слишком отличавшейся от той, которую они стремились уничтожить.

— Дурной славы мы, анабаптисты, добились почти сразу, до полусмерти запугав городские власти.

События завертели меня в своем водовороте, я чувствовал, как земля дрожит у меня под ногами, да и в воздухе ощущалось нечто странное. Нет, попутчик не заразил меня своим безумием, просто это было предчувствие действия, зов жизни, о котором говорила Урсула. Именно поэтому я решил предоставить Гофмана собственной судьбе — судьбе странствующего проповедника — и пойти дальше своим путем. Путем, который мог привести меня куда угодно, в самый центр урагана. Нельзя сказать, что я сам направлял свою жизнь, сознательно собираясь пересекать какие-то границы, или что следовать в данном направлении само по себе было пыткой.

Власти Эмдена выслали Гофмана, как нежелательную персону и опасного подстрекателя. Он сказал мне, что вернется и снова начнет писать, что его задача здесь уже выполнена. Руководство новообразованной общиной он возложил на некого Яна Волкерца, прозванного Шлепмастером, так как его мануфактура выпускала сабо из кожи. Этот голландец из Хорна не был великим оратором, но Библию знал, обладал взглядом, вдохновляющим людей, наряду с определенной предприимчивостью. Я попрощался со стариной Мельхиором Гофманом у ворот города, когда его эскортировали за пределы Эмдена. Он улыбался и казался таким же доверчивым и наивным, как и прежде, признаваясь мне пониженным голосом, что уверен: Судный день наступит через три года. И я в свою очередь улыбнулся ему напоследок. Вот таким я и запомнил его: мы прощаемся издали, а он уезжает из моей жизни на старом костлявом муле.

Мне по-прежнему непонятно, чего добивается Элои. Он молча сидит за столом, захваченный моим рассказом, возможно даже с открытым ртом, в полутьме, которая не дает мне рассмотреть его лицо.

Уже решив дойти до конца, я продолжаю, намеренный поразить его каждой страницей своей ненаписанной хроники.

— Я вновь увиделся с Мельхиором Гофманом лишь два года спустя, когда он пришел в Голландию пожинать то, что посеял. Но я уже рассказывал тебе об Эмдене. Мы со Шлепмастером остались там, чтобы следить за процветанием анабаптистской общины, и уже близилось Рождество, когда мы получили предписание властей покинуть город. Мы не слишком огорчились: я давно чувствовал, пора отправляться в путь — я попросту не мог больше оставаться в этом северном порту. Ночью, с решительностью и твердостью духа людей, уверенных, что перед ними стоят грандиозные задачи, мы пришли к выводу: Нижние Земли с их ссыльными, которым без труда удается пересечь границу и вернуться в родные города, готовы воспринять послание небес и встретить вызов, который мы представляем для городских властей. Ничто не остановило бы нас. Шлепмастер воспринял это как миссию, как сделал бы это и Гофман. Для меня — это был новый бросок за горизонт, способ пойти дальше, в новую страну, к новому народу.

Мы собирались направиться в Амстердам. По дороге Шлепмастер должен был обучить меня нескольким фразам на голландском языке, чтобы меня могли понять, но право проповедовать и крестить оставил за собой. И приступил к этому немедленно. Перед уходом из Эмдена он окрестил одного портного, некого Зике Фрееркса, который затем вернулся в родной город, Лееварден, в Восточной Фризии, чтобы основать там общину, но в марте следующего года погиб на плахе.

Пока мы шли на юго-запад, проходя Гронинген, Ассен, Меппел — и так до Голландии, Шлепмастер просвещал меня относительно положения дел в стране. Нижние Земли были производственным и торговым центром империи, именно оттуда император получал основную часть доходов. Портовые города пользовались определенной автономией, но им зубами и когтями приходилось защищать свои права от автократических поползновений императора. Карл V продолжал аннексировать новые территории, перебрасывая свои войска по стране, что наносило серьезный ущерб и транспорту, и сельскому хозяйству. Кроме того, создавалось впечатление: Габсбург просто жаждал продемонстрировать всем, что Испания — его родина, и ставил своих чиновников на все важнейшие должности. Он сделал имперской столицей Брюссель, а сам отправился жить на юг.

Состояние церкви в этой части Европы было даже трагичнее, чем можно было вообразить: царствовала религия пиров и празднеств за счет крестьянства, роскошная деградация монашеских орденов и епископов. Нижние Земли остались без духовного руководства, и многие верующие начали отходить от церкви, чтобы вступить в светские сообщества, которые вели совместную жизнь и культивировали изучение Писания. Именно они в первую очередь и должны были воспринять нашу проповедь.

Идеи Лютера распространились среди бедняков и даже среди купцов, богатеющих за их счет. События в Германии казались здесь страшно далекими. Покорность, вновь навязанная крестьянам Германии, не распространилась на рабочих голландских мануфактур: ткачей, работающих на верфях плотников, ремесленников этого постоянно растущего и развивающегося города. Реформированная Лютером религия принесла с собой новые догматы, новые церковные власти, которые отдаляли веру от верующих почти столь же откровенно, как это делали паписты. Равенство в вере, совместная жизнь в общине говорили о необходимости влить новую кровь в тело общества. И мы были готовы ее предоставить.

Пейзаж этой плодороднейшей страны поразил меня. Для выходца из Германии с ее темными лесами было удивительно, как жители Нижних Земель подчинили природу своей воле, отвоевывая у моря каждый метр плодородной земли, чтобы выращивать пшеницу, подсолнечник, капусту. Потрясающее количество ветряных мельниц вдоль дорог, трудолюбивый, не знающий устали народ, способный противостоять стихии и побеждать ее. Город Амстердам поражал ничуть не меньше: рынки, банки, магазины, сеть каналов, порт, где в каждом углу бурлила плодотворнейшая деятельность.

Шли первые дни нового, 1531 года, и, несмотря на сильнейший мороз, улицы и каналы были забиты бесконечными прохожими, снующим взад-вперед. Перевернутый вверх дном город, в котором я мог потеряться. Но Шлепмастер знал нескольких братьев, живших здесь уже какое-то время, и мы начали с них.

Мы установили контакт с одним печатником, так как намеревались напечатать кое-какие отрывки из рукописей Гофмана, которые Шлепмастер перевел на голландский язык, и несколько листовок для раздачи народу. Этим занимался я, в то время как Шлепмастер пытался объединить всех, кого он знал в городе. Мы обрели немало последователей среди ремесленников и рабочих-механиков — людей, недовольных тем, как обстоят дела. В воздухе явно чувствовалось: что-то непременно должно произойти, то ли прямо сейчас, то ли чуть позже.

Меньше чем за год мы умудрились организовать надежную общину, властей, казалось, не слишком волновали какие-то фанатики-анабаптисты, презирающие богатство и возвещающие конец света.

В глубине души я чувствовал: все это — ненадолго. Шлепмастер продолжал проповедовать смирение, мудрость, пассивное сопротивление, как поручил ему Гофман. Я понимал: это временно. А что, если власти решат, что мы представляем опасность для правопорядка в городе? А что произойдет, если обращенным мужчинам и женщинам, подражающим образу жизни Христа, доведется противостоять вооруженным наемникам? Неужели он действительно считал, что в этом и заключается благо — позволить распять себя, не оказав никакого сопротивления? Я-то не был уверен в этом. К тому же я понимал, время не терпит: Гофман предсказал Судный день в 1533 году. Против подобных аргументов не возразишь, так что я просто пожал плечами и отошел в сторону, предоставив ему наслаждаться своей безграничной верой.

Наши ряды продолжали шириться, нравственность была на высоте, преданность крещенных вновь — безмерной. Из окружающих Амстердам деревень приходили неграмотные послания от новых адептов: крестьян, плотников, ткачей. Мне казалось, я очутился в громадном котле, плотно накрытом крышкой, который рано или поздно должен взорваться. Пьянящее чувство.

В конце концов проповеди против богатства в одном из самых процветающих городов Европы сделали свое дело. Осенью того же года Гаагский суд приказал властям Амстердама обуздать анабаптистов и задержать Шлепмастера.

Элои наливает мне воды.

— Ты устал, может быть, пойдешь спать?

В вопросе звучит просьба продолжить рассказ. Он, как ребенок, захвачен повествованием, несмотря на то что я рассказываю ему вещи, которые он уже, вероятно, знает.

— Значит, надо рассказать тебе, что сделали со Шлепмастером и как я решил взяться за оружие. Вначале это было лишь средством оказать сопротивление людям, которым была очень нужна моя голова. — Я вытягиваю руку и ухмыляюсь. — Потом я встретил своего истинного Иоанна Крестителя, того, кто вновь убедил меня бороться против гнетущего ига священников, торговцев, знати. И, Бог ты мой, я это сделал: взял этот меч и начал бороться. Я не жалею об этом. Как и о выборе, который я сделал при виде отрубленных голов, насаженных на шесты. Первой была голова человека, который привел меня в Голландию, возможно одержимого безумием, глупца, который искал мученического венца и обрел его. Но именно с ним это и сделали.

Я почти физически ощущаю, как рассержен Элои.

— Да, Шлепмастер сам выбрал свою смерть, смерть Христа. Он мог ее избежать, если бы сам захотел: Хубрехтс, один из бургомистров, был на нашей стороне и пытался до последнего момента помешать его аресту. Он даже послал к нам слугу, чтобы предупредить: вот-вот должны заявиться полицейские и арестовать главу общины. Я, как и многие другие, воспользовался моментом и быстренько собрал вещи. Но он был не таков, этот Ян Волкерц, производитель сабо из Хорна, ставший миссионером. Он сидел и ждал стражников: ему нечего было бояться, божественная истина и сам Христос были на его стороне. Одновременно с ним схватили еще семерых и отправили в Гаагу. Их пытали не один день. Говорят, Шлепмастеру жгли яйца и загоняли иголки под ногти. Единственное, чего не тронули, — это язык, чтобы он мог выдать имена всех остальных. И он их выдал. И мое тоже. Я никогда не осуждал его: пытки ломают и более сильные души. Мне кажется, его вера настолько пошатнулась под раскаленным железом, что ему было уже безразлично чье-то осуждение. Никто из нас не винит его, мы все же ускользнули от опасности: было много надежных мест, всегда готовых приютить нас.

— Казнили всех восьмерых?

Я киваю:

— Во время казни все восемь опровергли вырванное у них под пыткой: слабое утешение, не знаю, кому из них удалось после этого умереть спокойно. Их головы прислали обратно в Амстердам и выставили на площади. Недвусмысленный намек: каждого, предпринявшего подобную попытку, ожидает такая же участь.

Стоял ноябрь или декабрь тридцать первого, когда Линхард Йост протянул ноги. Это имя привлекало полицейских ищеек, как дерьмо — мух. Спрятавшая меня семья любезно предоставила мне и собственное имя, выдав меня за кузена, эмигрировавшего в Германию и вернувшегося много лет спустя. Букбиндеры, такая у них была фамилия, и их кузен действительно существовал, но погиб в Саксонии, утонул во время кораблекрушения на реке. Fro звали Геррит. Вот так я стал призраком Геррита Букбиндера, для близких — Гертом.

Только начался тридцать второй год, как я получил письмо от Гофмана. Из Страсбурга — у него хватило наглости вернуться. Очевидно, узнав об изысканном обхождении, заслуженном Шлепмастером и компанией, старина Мельхиор попросту наделал в штаны. В письме объявлялось о начале Stillstand,[31] временном прекращении деятельности баптистов в Германии и в Нижних Землях, по крайней мере года на два. С этого момента и впредь нам полагалось держаться в тени в ожидании, пока буря уляжется: больше никаких откровенно дерзких выходок при свете дня, больше никаких прокламаций, не говоря уже об объявлении войны всему миру. По мнению Гофмана, нам стоило стать толпой смиренных прорицателей, усердных и не слишком шумных, готовых дать себя зарезать во имя Всевышнего, всех по очереди, одного за другим. Приблизительно так, более или менее, он писал в месяцы своего пребывания в Страсбурге.

Что касается меня, я пока не знал, чем заняться. Но я не собирался сидеть сложа руки и прячась, как собака от палки, хотя приютившие меня люди были добры и благородны. Однажды в дровяном сарае я нашел старую заржавевшую шпагу, трофей из героического военного похода, в котором, должно быть, участвовал кто-то из Букбиндеров. Я ощутил странную дрожь, вновь сжав оружие в руке, и понял: пришло время совершить нечто грандиозное—мне необходимо покончить с мирным прозябанием, потому что всегда противник встречает нас сталью: будь то сталь алебарды стражников или топор палача. Но я понимал, что в одиночку я много не добьюсь. Это было начало чего-то нового, почти вслепую… Я чувствовал, как трепещу — еще никогда я не испытывал такой решимости и такого просветления: меня не пугало, что моя авантюра перерастет в войну, так как это единственное, за что стоит бороться, бороться, чтобы освободиться от угнетения. Гофман может и дальше продолжать плодить мучеников, я буду искать бойцов. И причиню властям еще немало неприятностей.

А теперь, друг мой, я действительно уверен, мне пора оставить тебя и оправиться в постель — я очень устал. Продолжим завтра, если не возражаешь.

— Один момент. Бальтазар назвал тебя Капитаном Гертом из Колодца. Почему?

Ничто не ускользает от внимания Элои: каждое слово для него — подвох, возможность увести рассказчика в сторону.

Я улыбаюсь:

— Завтра я расскажу тебе и об этом, о том, как обычно рождаются прозвища и как от них потом невозможно избавиться.