"Молчание" - читать интересную книгу автора (Маклин Чарльз)

II ДВОЙНОЙ КАПКАН

Пятница

Было восемь тридцать утра, когда Том Уэлфорд размашистым шагом продефилировал по вестибюлю «Берлингтон-хауса» — длинной плиты тонированного стекла, возвышавшейся над отелем «Хилтон» в западной части Шестой авеню. Он был в сизоватом шерстяном костюме фирмы «Хантсмен», оксфордской голубой рубашке и ярко-синем йельском галстуке, катастрофически не подходивших для адской августовской жары, зато придававших, по его мнению, завершенность образу истинного джентльмена, убежденного, что лишь варвары способны находить удовольствие в раскрепощенности.

Он собирался пригласить их на ланч в «Двадцать одно». Весь совет директоров корпорации «Гремучий гром» с их красными, как глина в Джорджии, шеями. Разумеется, в зависимости от исхода встречи.

С признательностью внимая почтительному хору швейцаров и охранников, пропевших «Доброе утро, мистер Уэлфорд», он коротко кивнул на едва ли менее уважительное соло «Как жизнь, Том?» пробегающего мимо коллеги, задержался у газетного киоска просмотреть заголовки, затем прошел к секции лифтов, обслуживающих пять верхних этажей.

— Завтра опять будет жарко, — предсказал чей-то голос, когда Том присоединился к толпе ожидавших лифта лоботрясов, главным образом секретарш и курьеров, которые сжимали в руках дымящиеся бумажные пакеты с кофе и пончиками. Он сохранял дистанцию.

Том никогда не ставил себя на одну доску с этими людьми, не заигрывал с ними — он предпочел бросить все свои природные ресурсы и патрицианское чувство превосходства, выработанное за годы жизни, посвященной упорному труду, на завоевание рычагов управления, что предполагает наличие барьера.

— Ну и пекло, едрена вошь! На улице и то прохладнее.

— Думаете, в метро уже зашкалило за пятьдесят? — прогнусавил тоненький голосок у него за спиной.

Но Том не обернулся — он стал внимательно изучать бронзовую панель, отражающую положение скоростных кабин, которые сновали вверх-вниз по зданию. Раздраженный проволочкой, ощущая дискомфорт в неприятно липнущей к спине рубашке, он пожалел, что прошел пешком десять кварталов после бизнес-ланча в отеле «Ройялтон». Под стремительным натиском дня ему едва хватило времени ополоснуться под душем и разобрать бумаги.

— Это они не от жары ошалевают, — просипел все тот же простуженный голос одного из экспертов по погоде. — Когда на улице за сорок да в печурке припекает, у них просто нет никаких сил начать что-то делать. Одна забота — где бы урвать лишний глоток воздуха. Одна мысль — о первой холодной ночи.

Дверцы лифта разъехались. Том пропустил вперед толпу ожидающих в надежде, что его разговорчивый сосед войдет в лифт вместе с ними. Дверцы закрылись. Еще раз нажав кнопку сорок пятого этажа, он отступил назад, засунул руки в карманы и уставился на свои украшенные витым орнаментом мокасины.

— Одна мысль — о первой холодной ночи, не правда ли, мистер Уэлфорд?

Том повернул голову, и его взгляд уперся в темные совиные очки, сидящие на сизом распухшем носу дебелого коротышки в легком полосатом костюме.

— Это меня дерево приласкало. — Толстяк предпринял попытку изобразить обезоруживающую улыбку. Из его фиолетовой ноздри торчал ватный тампон, который, с отвращением отметил Том, давно пора было сменить.

— Мы знакомы?

— Эдди Хендрикс. Я независимый следователь, мистер Уэлфорд. — Он достал из внутреннего кармана складной бумажник и раскинул его на весу, показывая удостоверение восемь на двенадцать в целлулоидном окошке, с печатью штата Нью-Йорк и своей фотографией в левом верхнем углу.

— Уберите, — бросил Том, зыркнув по сторонам. — Что вам нужно?

— Я пришел уведомить вас, что мой клиент располагает информацией, которую вы затребовали при вашей последней встрече. Он прекрасно понимает, что вы человек занятой, но, учитывая деликатность вашего дела… — Хендрикс умолк, выпучив на него поверх темных стекол очков «баккара» слезящиеся рыбьи глаза. — Вы же сами говорили, что не хотите никаких телефонных звонков.

— Передайте своему клиенту, что я ему позвоню.

— Это займет всего несколько минут вашего драгоценного времени. Если вы хотите переговорить с ним лично, то он ждет вас прямо сейчас тут неподалеку. У меня внизу кеб.

— Сожалею, но вам придется меня извинить.

Том отвернулся, спасенный прибывшим, как по заказу, следующим лифтом. В ту же секунду, оглашая мраморный вестибюль кастаньетным цоканьем каблучков, к ним подошли две девушки, в которых он узнал машинисток из отдела объединения и приобретения. Полагая, что он задержал лифт ради них, они поблагодарили его и, пристроившись у задней стенки кабины, вполголоса возобновили важный разговор.

— Если бы вы знали, мистер Уэлфорд, что имеет сказать мой клиент, — Хендрикс, чье нестерпимое сопение продолжало преследовать Тома, поставил ногу между дверей лифта, не давая им закрыться, — думаю, вы бы согласились, что дело и правда не терпит отлагательства.

Голоса в кабине смолкли.

Том спиной ощутил, как девушки обменялись взглядами и навострили ушки. Он сопоставил вредоносность женского любопытства (мало ли что взбредет в голову этому мелкому холую) с возможностью пятиминутного опоздания на встречу и просчитал, что успеет увидеться с «клиентом» Хендрикса и, вернувшись, подготовиться к лобовой атаке на совет директоров «Гремучего грома». Он старался не допускать вторжения личной жизни в сферу бизнеса — это шло вразрез с его принципами. Но иногда приходилось делать исключения.

— Это далеко?

Лицо Хендрикса скривилось от боли, когда автоматические дверцы с легким стуком уперлись в его маленькую, даже можно сказать, изящную ножку.

— В трех минутах езды.

— Имя Хуан Перес ничего вам не говорит?

— Перес? — Том отрицательно покачал головой.

— Тот пуэрториканский мальчонка, который лет семь-восемь назад залез в клетку с медведем в Проспект-парке.

— Это вы к чему?

— Вы не водите сына в зоопарк? Я-то своих частенько водил, когда они были поменьше, — сказал Виктор Серафим, вытягивая ноги и нежась в тусклых лучах палящего солнца. — Тогда все было иначе.

— Мне сказали, что у вас ко мне что-то срочное. Я пришел не разговоры разговаривать, мистер Серафим.

— Не колготитесь, дружище. Я вас не задержу.

Они сидели на парковой скамейке перед площадью, как раз напротив вольера с белым медведем — полой горы с плексигласовой стенкой, за которой зазывно зеленело медвежье каровое озеро. Зрелище мохнатого зверя, плавающего взад-вперед под водой, напомнило Тому, что, хотя он и выделял немалые средства на очистку зоопарка, Неда он туда и впрямь никогда не водил. Сколько раз собирался, да все не мог выкроить время.

— Копы прибыли слишком поздно, так что спасти его не удалось, — продолжал Серафим, — но медведей все равно усыпили, пальнув по ним через решетку дробовиками тридцать восьмого и двенадцатого калибра. Тедди и Люси. Имен полицейских так и не обнародовали. Их так забомбардировали возмущенными телефонными звонками, что пришлось отключить коммутатор полицейского участка. Мать мальчика жаловалась, что никому не было дела до смерти ее сына. Но маленький Хуан дразнил медведей, швырял в них кирпичи и бутылки. Там висела табличка с надписью на испанском и английском: «LOS OSOS SON PELIGROSOS NO ENTRE A LA JAULA. МЕДВЕДИ ОПАСНЫ, НЕ ВХОДИТЕ В КЛЕТКУ». Может, крошка Перес не умел читать, а может, не очень соображал. Несомненно одно — медведи не приглашали его в…

— Поясните, какое отношение это имеет к делу?

— А такое, что, по моему разумению, нынешних детей слишком оберегают от понимания того, что дурные или глупые поступки могут иметь зловещие последствия. — Серафим улыбнулся. — Это назидательная история, Том.

— И кто же должен извлечь из нее урок?

— Когда жена баснословно богатого человека берет у такого типа, как я, ссуду в полмиллиона баксов, мужу надо крепко задуматься.

— Вы мне угрожаете?

— Чего ради? — Рябое лицо пожилого мужчины приняло пародийно-страдальческое выражение. — Вы прекрасно знаете, что в первую очередь побудило меня вовлечь вас в это дело. Исключительно бизнес, дружище. Я лишь проявляю заботу о своих капиталовложениях. А если за те же деньги я еще и смогу вам помочь — просто как человек человеку, — тем лучше.

— Пока что вы предлагаете мне одни басни.

— Да нет, уже больше. — Он улыбнулся. — Гораздо больше.

Том сделал глубокий вдох и резко выпрямился. В насыщенном органикой воздухе зоопарка стоял сильный трупный запах, исходивший от пропыленных, разогретых солнцем животных. Однако не по себе ему стало не от запаха, а от близости этого человека. Даже просто разговаривая с подобными людьми, подумал он, рискуешь подцепить заразу.

Прошла ровно неделя с того дня, как Серафим сделал свой первый заход — подманил Тома во время пробежки вокруг бассейна и — совершенно посторонний человек! — заявил, что у него есть все основания полагать, что Карен попала в беду. Черт дернул его остановиться! Не надо было ничего слушать. Но в последнее время Карен так себя вела, что слова Серафима не были для него полной неожиданностью. Он не мог позволить себе проигнорировать вероятность того, что ее опять начинает потягивать на старое.

Том осторожно навел кое-какие справки. У него были знакомые на Уолл-стрит, у которых были знакомые — и так далее по нисходящей цепочке сарафанного радио, — которые время от времени прибегали к помощи ростовщиков. Его знакомые были наслышаны о Викторе Серафимовиче, этом «Ангеле королей», этом крутом парне с Балкан, которого «крышевал» один из бруклинских криминальных синдикатов. Но сами они никаких дел с ним не имели.

— Так что там у вас? — спросил Том через силу.

— Вы хотели, чтобы я кое-что проверил. — Снова эта кривая улыбка. — Вот мы и проверили. Но работа, доложу я вам… «Дан и Брэдстрит»[23] отдыхают. У вашей жены нет даже завалящего счета в банке.

— Она получает приличную сумму на карманные расходы…

— Да, под отчет! Ей хочется тратить, а это всего лишь кредит или плата. Верно?

— В прошлом у Карен были кое-какие проблемы. Боюсь, это ни для кого не секрет. Просто я держу ее под присмотром.

— Я узнал это не из светской хроники. О вашей жене я наслышан от ее старой подруги Сильвии Морроу, которая когда-то приторговывала наркотиками в клубах центрального района, — «Ночная Звезда», как называли ее на улице, — пока не заделалась наводчицей у людей, на которых я работаю. Сильвия и устроила этот заем. — Он помолчал. — А они не в бирюльки играют.

— Я тоже.

Серафим окинул его изучающим взглядом.

— Я пытаюсь упростить вам задачу. Вы плохо ориентируетесь в собственном мире.

Том пожал плечами.

— На пол-лимона можно накупить очень много вредных веществ, Том. Вы случаем не находили у нее ключа от камеры хранения?

Том покачал головой.

— Я не искал.

Он чувствовал, как любопытный, безжалостный взгляд Серафима пытается взять его на мушку. На самом деле Том при первом удобном случае обыскал сумочку Карен и почти сразу же наткнулся на ключ с номером 129 на оранжевой бирке. Но не видел необходимости посвящать в это своего собеседника. Ключ могли и подбросить.

— Вы не спрашивали ее, что она делала в прошлое воскресенье около шести тридцати? Или где провела вечер во вторник?

— Не спрашивал, — отрезал Том. — Я не имею обыкновения допрашивать свою жену. В тот раз, когда, по вашим словам, у нее было свидание с этим парнем — как там его, — я говорил с ней из Чикаго, с Недом тоже. Они были дома.

— Звонок с переключением. Просто он подвел к телефону вторую линию, чтобы, уезжая из дома, Карен могла к ней подсоединиться.

Том прокашлялся.

— Есть одна деталь, о которой вам, пожалуй, следовало бы знать… — Он помедлил, опасаясь, как бы не ляпнуть лишнего; главное — защитить Карен. — Перед тем как мы поженились, я подключил жену к реабилитационной программе в Силверлейке. Когда она вернулась, врачи посоветовали мне… Дело в том, что она еще не совсем поправилась, и временами ее поведение бывает сумбурным.

— Это продолжается довольно долго, Том. С тех пор как ее парень снял квартиру при гараже на Уитли-Хиллз, ваша жена частенько туда наведывается.

— Откуда такая уверенность, черт возьми?

Серафим развернулся и махнул рукой детективу, ожидавшему в тени у турникета:

— Эдди, шагай сюда!

— Вы говорили, что придете ко мне с доказательствами.

Том смотрел, как этот жирный колобок с идиотской раной в носу пробирается к ним сквозь толпу школьников.

— Это убожество, этот ваш карманный сыщик — совсем не то, чего я ожидал, — добавил он.

— Он хорошо поработал. Вот увидите. Эдди — профи.

— Пожалуй, это скорее ваша профессия, мистер Серафим, — наживаться на чужих проблемах с… То есть надо быть полным идиотом, чтобы не понять, что это всего лишь пустая интрига.

— Вы бы не пришли, если бы так думали. — Серафим улыбнулся. — А доказательства вы получите.

Том посмотрел на часы. Еще десять минут — и ему надо будет идти. Если со стороны Виктора и впрямь имела место тщательно продуманная попытка вымогательства, то остается только пожалеть, что он не обратился к своим адвокатам или даже в полицию. Инстинкт подсказывал ему, что чем меньше шума, чем меньше посвященных, тем лучше. Хронометраж у Карен, как всегда, ни к черту. Но несомненно одно — провалив дело с Атлантой, он рискует потерять гораздо больше полумиллиона долларов.

Детектив подошел к скамейке, вытирая лоб платком. Волосы у него, вернее, то, что от них осталось, были так замысловато зачесаны на один бок, что это только привлекало внимание к его лысине. Уэлфорду вспомнилась старая шутка: живет в Нью-Джерси, а пробор делает в Бронксе. У подмышек его горчичного костюма в полоску расплывались пятна пота.

— Эдди, что ж ты не расскажешь мистеру Уэлфорду, что у тебя есть на Джозефа Ская Хейнса?

— Сей момент. Что вас интересует? — Хендрикс стоял перед ними, мусоля записную книжку. — Тридцать пять лет, холост, кавказец, ездит на внедорожнике «шевроле» с наклейкой на бампере «Подвожу диких лошадок», что отнюдь не возвышает его в моих глазах.

— Нет, давай без этой ерунды — говори, что ты нарыл.

— Ладно, вчера около полудня я совершил незаконное проникновение в дом номер тысяча сто пятьдесят четыре на Уитли-Хиллз и по-быстрому все обшмонал. Я не знал, что в настоящее время в его квартире проживает какой-либо другой, извините за выражение, объект — иначе говоря, ваша жена, мистер Уэлфорд. Там полный шкаф женской одежды, большей частью неношенной (вся — ее размера), личные принадлежности, чемоданы, письма школьных лет… как будто у нее там полноценная вторая жизнь.

— Прерванная жизнь, Том, ожидающая продолжения.

— У них там и игрушки имеются — на тот случай, когда у няни выходной и вашей жене приходится брать сына с собой.

— С какой стати я должен вам верить? — перебил Том.

Детектив посмотрел на него поверх темных очков.

— До того как Хейнс переехал на Лонг-Айленд, у него в Коннектикуте было имение на побережье неподалеку от Олд-Лайма. Он и сейчас еще арендует там пару садовых сараев, откуда руководит своим бизнесом. Именует себя консультантом по спасению архитектуры. Покупает старые колониальные особняки, которые в любом случае подлежат сносу, разбирает их и продает втридорога желающим поставить их где-нибудь в Огайо. Во всяком случае, такова идея.

Том чуть приподнял плечи. Ему вдруг смутно вспомнился давнишний разговор с Карен о чем-то в этом роде. Подрядчик по спасению…

— Где она откопала этого парня?

Имя Хейнса ничего ему не говорило. Возможно, это кто-то из ее старых знакомых. У них с Карен был уговор не обсуждать то, что она называла «древней историей»: Том никогда не поднимал тему своего первого брака, а она никогда не говорила о бывших любовниках. Да они и не представляли собой никакой угрозы. Это была случайная встреча.

— Его бизнес лопнул еще до рецессии, — продолжал детектив. — Хейнс остался без денег и без имущества. Я провел банальную кредитную проверку. Парень — откровенный неудачник. Где они встретились — не знаю. Черт, я и пробыл-то там всего…

— Эдди, скажи ему, что у тебя есть еще, — перебил Серафим.

Хендрикс стыдливо хмыкнул.

— Вчера в пять вечера я проводил объект до одного мотеля в Квинсе, этакого рассадника разврата, притона под названием «Ковер-самолет». Стены в номерах — сплошной картон, никакой изоляции. Декор гасит, но у меня на пленке такая четкость — прямо-таки выдающаяся, Слышно гораздо больше, чем скрип пружин.

— Вы хоть понимаете, как вы отвратительны?

— Не колготитесь, дружище, — вступил Серафим. — Просто он хочет сказать, что тут нечто большее, нежели… речь совсем не о том, что они вытворяют в постели.

— То есть?

— Эдди, скажи-ка ему, как беспристрастный наблюдатель, что они, по-твоему, замышляют?

— Ну, на все сто я, конечно, не уверен, но…

— Да рожай же ты наконец!

Детектив пожал плечами.

— Простите, мистер Уэлфорд, но похоже, ваша жена платит Хейнсу из денег, которые она одолжила у фирмы с целью вас убить — или чтобы вас убили.

— Убить? — Тому показалось, что из него внезапно выпустили воздух, и когда он засмеялся — на вдохе, смех его прозвучал как предсмертный хрип. — Вы что, серьезно? Карен — убить меня? За что?

— А жетоны на метро? Как вам такой мотив? — спросил Серафим.

— Но это же безумие. Если дело в деньгах, то ей достаточно получить развод. Я подписал добрачное соглашение, щедрость которого, по словам моих адвокатов, переходит всякие… Да нет, Карен знает. При разводе она остается в выигрыше. Если же я умираю раньше нее, все переходит к Неду.

— Что же тогда она с вами не разведется?

Том не ответил.

— Боится, что не сможет получить опекунство над сыном, — предположил Хендрикс. — Вся эта история с злоупотреблением наркотиков, реабилиториями, умственным… — Внутри у него что-то запиликало. — Простите, я сейчас. — Он расстегнул пиджак и, пошарив рукой где-то под обильными складками жира, выудил оттуда пейджер «Моторола». — Ну, что я вам говорил? Любовничек на марше. — Окинув их профессиональным взглядом, Хендрикс прицепил пейджер к ремню и подтянул штаны. — Прошу прощения, но мне надо бежать.

— Спасибо, Эдди, дальше я как-нибудь сам, — сказал Серафим.

— За Хейнсом мы тоже следим, мистер Уэлфорд, — пояснил детектив. — И вот как раз сейчас он приближается к Мидтаунскому тоннелю. Вчера в мотеле миссис У. передала ему ключ от камеры хранения и велела забрать чемодан. Похоже, кое-кто собирается забрать свое жалованье.

— Хорошо бы, вы рассказали мне все без утайки, — сказал Серафим, когда они с Уэлфордом снова остались одни. — Тут много неясного.

С минуту Том сидел, вперив взгляд в стеклянную стену, за которой медведь только что неуклюже исполнил очередное подводное сальто: его длинная белая шерсть расплющилась, как щетки на ветровом стекле автомобиля в мойке, и он исчез в зеленом мраке.

— Да тут и рассказывать нечего. Так, ерунда. Когда Неду было около года, он упал. Сломал руку. Карен тогда собиралась сама с ним сидеть. Но в тот раз она много выпила, надралась до потери памяти.

— Свидетели есть?

— Няня… прежняя, не та, что сейчас… Она их и обнаружила, когда вернулась.

— Давайте начистоту. Если бы ваша жена затеяла бракоразводный процесс, вы бы стали бороться за опекунство над сыном, правильно? Дали бы адвокатам указание раскопать эту историю, чтобы выставить Карен нерадивой матерью?

— Были и другие эпизоды… Однако мне надо возвращаться на службу.

— Минуточку… — Ладонь Серафима легла на его руку. — Вы бы стали бороться за сына?

Том замялся.

— Разумеется.

— Тогда, в качестве возможного решения, она будет вынуждена удалить вас со сцены.

— Решения?

Серафим печально покивал.

Несмотря на то что Тому претило общение с людьми такого сорта, он понял, чем был примечателен этот человек. Он излучал ауру первозданной энергии, игнорировать которую, судя по всему, было бы ошибкой.

— Сказать по чести, я откровенничаю с вами об этих сугубо личных вещах только потому, — высокопарно проговорил Том, — что не верю, что Карен хочет развода. Кроме того, мне представился случай узнать, что она не обладает качествами, необходимыми для совершения убийства. Я слишком ей нужен. Я нужен ей практически во всем.

— У нее есть мотив.

— Что-то я не уверен.

— В чем? В том, что она встречается с этим парнем? Что она занимала эти деньги? Хотите сказать, что это все фантазия? Ей-богу, мы застукали их горяченькими…

Серафим достал из кармана пиджака желтый конверт и положил его на скамейку.

— Здесь все, Том.

— Позвольте мне кое-что вам объяснить, — сказал Уэлфорд. — Моя жена имеет склонность обвинять себя в том, в чем она вовсе не виновата, даже в том, чего не было, — просто невезение, нескоординированность. Возможно, поскольку она воспитана в католической вере, ей кажется, что она должна нести наказание за «грехи». Я говорю о болезни, которой она страдает с малых лет.

— И что? Вы будете ссылаться на ее невменяемость?

— Она начала заниматься самоистязанием еще в детстве, тайком раздирая себе руки и ноги щепками, ножами, стрелками компаса и не знаю уж чем еще. Стала, что называется, «резчицей». Конечно, она всегда это отрицала. Был один доктор, с которым она однажды беседовала. Он сказал мне, что у девочек ее происхождения это не редкость — он употребил выражение «дисфункциональное расстройство». Отец вечно в разъездах: продавал страховки, торговал по мелочи в рассрочку — что угодно, лишь бы подальше от дома. А если возвращался — начинал пить, дебоширить. В конце концов он ушел навсегда. Ей было тогда восемь лет. Мать отыгрывалась на Карен, Карен — на себе…

— Том, — мягко сказал Серафим, — по долгу службы я выслушиваю много историй о горькой судьбе. Но я, хоть убей, не понимаю, почему люди вроде вас женятся на таких женщинах.

— Думаете, вы один? — Том засмеялся, чувствуя, что разговаривать стало легче. — Когда я начал за ней ухаживать (мы познакомились на одной вечеринке в центре города), все наперебой кинулись меня предупреждать, что эта связь до добра не доведет. Красивая, мозговитая, с норовом, но не та девушка, с которой стоит заводить серьезные отношения.

На самом деле Том увидел Карен уже после вечеринки: она стояла на краю тротуара, дрожа от холода, в черном жакетике из шелка «марабу» и в темных очках. Была морозная февральская ночь, и он решил ее подвезти. «Вам куда?» — спросил он. На горизонте, насколько он помнил, — ни одного такси. «Шизик! — пробормотала она, грациозно скользнув на заднее сиденье его лимузина. — Тогда уж не жалей лошадей!»

Но всегда находились люди, утверждавшие, что их встреча не была случайной.

— С Карен было опасно. Может, в этом и состояла ее привлекательность. Она ловила кайф, выставляя себя исчадием ада. Дело не только в наркотиках и пьянстве. Она любила «прошвырнуться по городу», целыми ночами таскаясь по самым жутким кварталам Нью-Йорка — одна! Поверьте, я не идиот, чтобы гоняться за каждой несчастной девчонкой. Но я организовал за ней слежку — просто чтобы знать, что с ней ничего не случилось.

— И вы продолжаете за ней следить, продолжаете платить сыщикам. Так вы на это смотрите?

— О том, что она занимается самоистязанием, я узнал только после ее возвращения из клиники. Стал замечать у нее на теле эти следы — ровненькие сеточки царапин и порезов, как правило, в тех местах, где их не видно. Она всегда находила вполне правдоподобные объяснения. И вот однажды, вскоре после того, как мы поженились, мне попался детский пластиковый контейнер для завтраков, спрятанный в углу ее шкафа в нашей спальне. На крышке были выцарапаны инициалы К. С. Контейнер сохранился у нее со школьных лет, тогда она носила фамилию Стро, Карен Стро. Чего там только не было: бритвочки, лезвия, гвозди, четки, осколки стекла.

— Иисус Мария! — Серафим в ужасе отшатнулся.

— Портативный жертвенный алтарь. Вам это может показаться странным, но я понял тогда, как сильно я ее люблю. Я убедил ее пройти повторный курс лечения, и около двух лет, пока Нед был маленький, все вроде бы шло нормально. В клинике нам объяснили, что Карен практикует самоистязание как способ подавить душевную боль, снять невыносимое эмоциональное напряжение. Да, она была счастлива. Я давал ей все, что можно пожелать, и в награду она подарила мне сына. Кратковременное обострение наступило около шести месяцев назад, когда Нед перестал говорить. В одну из последних ночей я обнаружил, что царапины появились снова.

— Вы чего-то не договариваете, Том.

— В последнее время ее что-то очень гнетет.

— Что же — если не то, что я думаю? Зачем ей понадобились деньги?

— Не имею ни малейшего представления.

— И почему надо было обращаться именно ко мне? Занимать деньги у ростовщиков… Знаете, как это у нас называют? «Самострел», иными словами, членовредительство.

— О чем я вам и говорю. Как раз по ее профилю. Карен бывает довольно изобретательна, когда дело касается самоистязания, — возможно, все это просто очередной способ подвергать себя опасности.

Серафим повернул голову и посмотрел на него.

— Это вас подвергают, мистер Уэлфорд. Послушайте пленку. Тогда вы, возможно, измените мнение о «профиле» вашей жены. А парень, с которым она кувыркается? Она вкладывает в это всю душу и сердце — сами услышите.

Том посмотрел на свои руки. У него вдруг возникло дикое желание сцепить их на глотке Серафима. Но он усилием воли заставил себя сохранить спокойствие и переменил тему разговора, спросив как бы вскользь:

— Ваш человек случайно не выяснял историю болезни Хейнса?

— Пытается. Медицинские записи не так-то легко добыть. А что вас беспокоит — СПИД? Господь с вами, они просто собираются вас замочить.

— Прежде всего, мне надо показать Карен докторам, что я и сделаю, как только пойму, что происходит. — Том взял со скамейки желтый конверт и сунул его в карман пиджака. — А там, возможно, мы с вами придем к какому-либо соглашению.

— Но только на тех же условиях, что и с вашей женой.

— Если я смогу удостовериться, что сделка действительно имела место, то вы получите назад свои деньги. — Том поднялся. — Надеюсь, после этого мы с вами больше никогда не увидимся.

Он коротко кивнул ростовщику и, взглянув на часы, зашагал к выходу из зоопарка. Серафим перехватил его у турникетов напротив Арсенала.

— Мы говорим об основной сумме, плюс проценты за ту неделю, что мои деньги не работали, плюс то, что набежит, если заем не будет возвращен раньше оговоренного срока, что в случае вашей жены составляет один месяц. При шести с пяти еженедельно это будет еще четыреста тысяч. Вас устроит, если в сумме — гонорар за слежку я отметаю — мы сговоримся на миллионе ровно?

— У вас чертовски крепкие нервы, — бросил Том на ходу.

— Мы с вами деловые люди. Мы понимаем друг друга.

Том резко развернулся.

— Только давайте проясним одно: у нас с вами нет абсолютно ничего общего.

Серафим усмехнулся и возвел очи к небу.

Они вместе вышли из парка и молча остановились в тени деревьев на западной стороне Пятой авеню. Том вспотел, чувствуя теперь жару: за то короткое время, что они провели в зоопарке, температура доползла до тридцати пяти. Он нетерпеливо озирался в поисках такси.

— Вас не подвезти? — спросил Серафим, махнув рукой в сторону серого «линкольна-таункара» с затемненными стеклами, припаркованного на противоположной стороне улицы. У автомобиля, прислонившись к капоту и сложив на груди длинные пухлые руки, стоял молодой амбал.

Том не ответил.

Серафим пожал плечами и сошел с тротуара, но вдруг остановился, как будто что-то забыл. Потом раскинул руки и, взвесив на ладонях воздух, спросил:

— Знаете, что я еще принимаю в расчет? То, что человек вашего положения не может позволить себе впутываться в подобные дела. Это будет некрасиво.

— Хотите взять меня шантажом?

— Помилуйте, Уэлфорд, — я предлагаю вам покровительство.

Кабинет Тома, из которого с севера открывался вид на парк, был похож на подвешенный в небе капитанский мостик: узкий и скромный, с двумя застекленными снизу доверху стенами, он казался большим, как сам Нью-Йорк. Подперев подбородок сложенными пирамидкой пальцами, Том взирал на изометрическую расчеркнутость города, борясь с желанием позвонить Карен и предъявить ей доказательства — прежде, чем он что-нибудь предпримет, и даже прежде, чем сам с ними ознакомится. Толстый желтый конверт, врученный ему Серафимом в зоопарке, лежал нераспечатанный под замком в ящике стола. Вызревал.

Подавшись вперед в рабочем кресле, Том сгреб фотографии жены и сына в серебряных рамках и положил их на стол лицом вниз. У него оставалось двадцать — нет, уже меньше — минут, чтобы подготовиться к выступлению перед советом директоров «Гремучего грома», и он не мог позволить себе отвлекаться на посторонние мысли.

Секретарше было велено ни с кем его не соединять.

Том не видел причин волноваться по поводу исхода сделки с «ГГ». Но, следуя своему принципу во всех предыдущих баталиях, он рассматривал ее как сражение, которое необходимо выиграть. В противном случае, полагал он, любой, кто захочет затеять с ним битву в будущем — пусть даже без единого шанса на успех, — сочтет себя не только вправе, но и обязанным бросить ему вызов.

Год назад он набрал двадцать процентов привилегированных акций этой компании из Атланты, занимающейся лизингом контейнеров и шасси, с тем чтобы в итоге получить полный контроль. Будучи председателем, он вскоре начал агитировать за перемены — отнюдь не из жажды крови, но проблемный бизнес не раскрутишь, не подставив пару подножек и не ударив по чьим-либо чувствам. Когда стало очевидно, что он может добиться своего, большинство директоров взбунтовались и на спешно созванном собрании сняли его с поста председателя. Том как сейчас видел лица этих бравых удальцов из Атланты, с трудом сдерживающих ликование по поводу успешной засады — ни дать ни взять пещерные люди, исполняющие ритуальный танец вокруг хищника, которого им удалось заманить в яму с кольями.

Том не таил на них зла. Что ему эти мелкие сошки, занятые борьбой за выживание в столь изменчивом мире! Но после поражения в Атланте он стал где только можно скупать акции «Гремучего грома». На прошлой неделе его доля в компании доросла до тридцати шести процентов. Совет директоров потребовал провести внеочередное собрание. Намеченное на сегодня, на десять утра.

У него не было никаких сомнений, что они сдадутся.

Он снова развернулся к окну и откинулся на спинку кресла, сцепив руки на затылке, закинув одну ногу на подставку небесного глобуса семнадцатого века, подаренного ему первой женой «в пандан» к бронзовому телескопу на треноге, стоявшему в противоположном углу. Не лучше ли было бы убрать эту железяку с глаз долой? Послушать, что ли, пока пленку или хотя бы кусок, чтобы понять, подлинная она или нет? В оконном стекле зеленело отражение экрана «Квотрона», выплевывающего курс акций; над ним, на филенчатой стене позади письменного стола, висела небольшая картина Мане с черным пароходиком, бороздящим воды Ла-Манша, — единственная по-настоящему ценная вещь в его хозяйстве. Других произведений искусства в кабинете не было. Мебели тоже.

Ночь, когда он вернулся из Чикаго…

О деньгах к тому времени он, разумеется, знал. Это послужило одной из причин его поездки, но и без проверки было очевидно: что-то не так.

В его памяти четко запечатлелось довольное, пофигистское выражение в глазах Карен, ее негромкий, самоуничижительный смех, когда она описывала свой небогатый событиями день, и весьма убедительно, — хотя бы потому, что она всегда умела убедить самое себя. Именно так все начиналось в последний раз — с маленькой лжи.

Но убийство?

В кабинете было совсем тихо.

Вопрос стоял не о возмездии, а о том, как внушить этим довоенным остолопам (Том встал и, словно это могло помочь ему собраться с мыслями, начал ходить по кабинету), что и в наши дни, когда стремление к богатству подвергается моральной опале… иначе говоря, господа, когда голова Америки настолько возвысилась над задницей, что не видит собственного дерьма, мир вынужден меняться; время идет, и убыточные предприятия вроде вашего… — да, он гордился тем, что доныне никто не мог сказать о Томе Уэлфорде, что он оставляет после себя разрушения.

Том снова подошел к письменному столу, сел, достал ключ и открыл ящик. Потом, перегнувшись через него, нажал кнопку внутренней связи и наказал миссис Стрейхорн, чтобы его не беспокоили ни по какому поводу.

Дрожащими руками он вставил кассету в магнитофон.

Поначалу Том с трудом узнал голос женщины, и это вселило в него надежду. В студии голоса можно клонировать, изменять «хирургическим» путем, делать их похожими на чужие. Ему хотелось думать, что Серафим имел доступ к такого рода технике и подделал запись, что он все это сфабриковал.

Он прокрутил пленку, останавливая наугад, позволяя себе вслушиваться, только когда попадал на диалог, пропуская длинные куски недвусмысленного молчания.

Благо, он знал, что искал.

Можно было не обращать внимания на сверхчеткие звуковые эффекты аппаратуры Хендрикса: вскрики и завывания, совсем не характерные для той Карен, которую он знал, ритмичное пошлепывание плоти о плоть, ускоряющееся к предсказуемой развязке. Это не в ее духе. Карен была пассивна по природе. Девица же на пленке с таким упоением доходила до крайней степени распутства, что ее голос то и дело срывался на басовую хрипотцу протяжного южного говора — южного, черт подери; а иногда она разражалась грязным смехом грошовой шлюхи.

Да, разыграно как по нотам.

Но чем больше он слушал, тем труднее ему было притворяться, что он не знает, что даже представить себе не может, чей голос звучит на пленке: какая-то совершенно незнакомая ему женщина томно мурлычет на ушко какому-то прощелыге в гостиничном номере, что она любит только его.

К тому времени, когда он дошел до известного пассажа, у него уже не оставалось никаких сомнений. Она изъяснялась иначе, но так странно, что Том не стал анализировать; его Карен говорила на другом языке — на каком-то чужом языке, которым она воспользовалась с единственной целью — уничтожить его, унизить, предать.

Том отмотал пленку назад и еще раз прослушал этот фрагмент.

Карен: Я мечтала об этом, но никогда не хотела, чтобы это произошло. Просто он получит то, чего заслуживает.

Чего же, интересно, я заслуживаю? Том улыбнулся. Жестокий удар. И это после всего, что он для нее сделал… что ж, Карен всегда имела склонность к мелодраматичности. Пленка крутилась дальше.

Хейнс: Почему же у меня тогда так гадко на душе?

И ты еще спрашиваешь, пизденыш? Тому стало понятно, откуда у Серафима и «Эдди» с приставленным к стене ухом появилась мысль о том, что Карен и Хейнс собираются его убить.

Карен: Мы все делаем правильно. Мы должны в это верить. Всегда. Быть вместе — это наш моральный долг. Я уверена, что Господь видит нас, верю, что все, что мы делаем, мы делаем с Его благословения. Мы семья, Джо. И нам ничего не остается, кроме как узнавать друг друга все лучше и лучше… как ты сам всегда говорил.

Похоже, она все-таки рехнулась, совсем рехнулась, подумал Том.

Хейнс: Видно, судьба.

Нет, вы только послушайте! Господи, и где ж она такого откопала? Том нажал на «стоп» и сбросил наушники. «Мы семья» — вот отчего у него скрутило кишки… Тошнотворный душок праведности…

Перед глазами у него возникло лицо Карен: на верхней губе капельки пота, темно-медовые волосы разметаны по подушке.

Боль застала его врасплох — режущая боль, такая жуткая, что он весь скрючился.

Так он и сидел, пока ему не полегчало, в ошеломлении поглаживая колени и пытаясь понять, что делать. Затем медленно выпрямился. Пришло время встречать народ из «Гремучего грома». Но приоритет был отдан другому. Сняв трубку, Том набрал общий номер госпиталя на Леннокс-Хилл и попросил, чтобы его переключили на клинику доктора Голдстона.

В ожидании ответа он, отбивая такт устричным ножом эпохи Георга III, служившим ему для вскрытия писем, изучал содержимое конверта. Помимо отчета Хендрикса там было пять фотографий, отснятых дальнобойным объективом. Том разложил на столе цветные снимки: Карен за рулем «вольво», сворачивающего на подъездную аллею; Нед, играющий во дворике белого каркасного дома; смазанный профиль Джозефа Ская Хейнса; а вот и все вместе: Джо с Карен стоят обнявшись, а Нед возюкает в грязи свое «защитное» одеяльце.

Лицо Хейнса показалось ему знакомым. Жаль, расплылось, не попав в фокус. Боль в животе обострилась. Том даже подумал, что сейчас упадет в обморок, но ледяной спазм прошел.

Нет, на все сто он не уверен.

— Кабинет доктора Голдстона. Чем могу служить?

Протянув руку к опрокинутым фотографиям жены и сына, Том вернул их в вертикальное положение, словно это были иконки, обладающие защитной силой.

— У меня назначен прием на завтра на одиннадцать тридцать. Я бы хотел его перенести. Моя фамилия Уэлфорд.

— Пожалуйста, мистер Уэлфорд. Когда вам удобнее? Есть два-три окна на следующей неделе. Так, посмотрим…

— Я буду у вас через десять минут.

— Через десять минут? Простите, мистер Уэлфорд, но у доктора Голдстона очень плотный…

Том положил трубку и после секундного колебания позвонил своей секретарше и сказал ей, что произошло нечто непредвиденное. Он вынужден отлучиться по срочному делу. Не будет ли она любезна уведомить об этом Джерри? Пусть он принесет атлантцам искренние извинения от его имени и заменит его на боевом посту.

— Но они уже прибыли и ожидают вас в приемной. Мистер Тербиди тоже с ними.

— Отвлеките их, миссис Стрейхорн. У вас получится.

Том сел, обхватив голову руками.

Они вовсе не собирались его убивать. Нет необходимости. Все гораздо хуже — они намерены отнять у него сына. Чего подспудно он всегда страшился. При нулевых шансах она все-таки его нашла.

Своего Мистера Мэна.

Но Тому нужно было удостовериться.

Он встал из-за стола и подошел к окну, прижимая к груди тоненький черный кассетник, как проповедник стискивает в руках молитвенник. Потребность услышать их вместе была чересчур велика, чтобы ей противостоять. Том отмотал пленку в начало и, устремив взгляд за зеленый прямоугольник парка, туда, где в дымке, словно разлитая ртуть, поблескивало озеро Гарлем-Мир, включил звук.

Громыхание колес на одной из верхних платформ сменилось дробью бегущих шагов. Когда шаги смолкли, процокотав над головой Хендрикса, он представил себе состояние какого-нибудь обладателя сезонной карточки, у которого из-под носа ушел поезд. Здесь, внизу, в недрах вокзала, путешествующих было меньше, меньше жизнеспособных людей вокруг.

Хендрикс подождал, пока можно будет разговаривать без необходимости повышать голос, потом сказал:

— Похоже, он пытается от нас оторваться. Ну, знаешь: входит в кабак, проходит насквозь и выходит с другой стороны. Избитый трюк.

Детектив говорил из телефона-автомата под черепичными арками у входа в «Устричную» на нижнем уровне Центрального вокзала. Он увидел, что Хейнс поднимается по лестнице, ведущей в обшитый деревом ресторанный зал «Устричной» — закуток с клетчатыми скатертями на столиках, чучелом меч-рыбы, дугой нависшим над неоновыми каракулями, и чуть более интимной атмосферой. Значит, ему придется пересечь главный зал и, сделав большой крюк по Сорок второй улице, выйти через подземные переходы на нижний уровень. Он уже битый час парился на своем посту, но никаких признаков движения пока не наблюдалось. Оттуда, где он стоял, хорошо просматривалась похожая на пещеру главная столовая, но ресторан находился вне поля зрения. Его дублер Фрэнк Чичероне сидел в машине на Вандербилт-авеню и держал под наблюдением вход в ресторан с улицы.

В трубке пулеметной очередью затрещали знакомые помехи, и в разговор вклинился робот телефонной компании:

— Опустите, пожалуйста, еще десять центов.

— Черт!

— Десять центов, пожалуйста…

Он полез в карман за мелочью и тут вдруг увидел, как из ресторана выходит троица посетителей. Старый чумазый вояка в прозрачном полиэтиленовом дождевике с детского плеча — внештатный швейцар «Устричной» — услужливо распахнул перед ними стеклянную дверь. Троица не глядя продефилировала мимо, как будто бедняга был еще и невидим.

— …иначе вас разъединят.

Хендрикс дал Фрэнку номер телефона-автомата, заставил повторить и велел перенабрать.

— Ты можешь сказать, что происходит?

— Повесь трубку, Фрэнк.

— Эдди, ты уверен, что это обычные матримониальные дела?

— Вешай трубку, — оборвал его Хендрикс.

Он нажал на кнопку разъединения, но продолжал делать вид, что говорит, так как в поле зрения показался очередной посетитель. Этот был один, он притормозил у стеклянной двери посмотреть на свое отражение. Упитанный, с маленькими латиноамериканскими усиками не гуще девичьих ресниц, в шелковом кремовом костюме, кремовых же рубашке и галстуке, в узконосых ботинках с плетеным верхом, тоже кремовых. Бросив брезгливый взгляд на съежившееся у его ног «социальное бедствие», он похлопал по карманам своего двубортного пиджака.

Кто-то легонько тронул Хендрикса за плечо.

— Вы еще долго?

Это была сбитненькая толстушка с него ростом, в синем льняном деловом костюме и кроссовках. Она нетерпеливо размахивала портфелем.

— Боюсь, что да, — сказал Хендрикс и отвернулся.

Он увидел, как «латинос» наклонился бросить десятидолларовую купюру в одноразовый «стайрофомовский» стаканчик[24] швейцара, и безошибочно различил очертания пистолета, уютно расположившегося в кобуре у него под мышкой. «Латинос» выпрямился; оружие не нарушало силуэт костюма. Теперь этот тип смотрел на Хендрикса в упор. Что-то в нем показалось ему знакомым.

Профи с филантропическими инстинктами.

— Простите, но мне нужно срочно позвонить. Это действительно очень важно, — напирала девица.

Хендрикс не обращал на нее внимания. Его волновало одно: вдруг Фрэнк неправильно записал номер. С него станется.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Хендрикс увидел, что из ресторана выходит Карен Уэлфорд, которую провожает сам шеф — коренастый улыбчивый итальяшка в смокинге и парике. Внештатный швейцар растворился во мраке. Эдди отпустил кнопку.

— Я только что его засек, Эд, — сказал Фрэнк. — Он на улице, смотрит по сторонам, сейчас — в мою сторону. Черт, по-моему, он меня вычислил — почесал назад к своей тачке.

Карен была одна и чувствовала себя неловко, возбуждая к себе, как и все модницы, повышенный интерес, осматриваясь в роскошном подземном зале, кишащем грязными нищими, словно пыталась сориентироваться на какой-нибудь феерической светской тусовке. Мастурбирующая газель, спрятавшаяся за этими темными очками в стиле Джекки Онассис, и та привлекла бы к себе меньше внимания. Детектив вжался в колонну и продвинулся за нее, насколько хватило телефонного шнура.

— Они блефанули, Фрэнк. Оставайся с Хейнсом.

Девица с портфелем продолжала наседать.

— И дураку ясно, что вы никуда не звоните! — проговорила она нарочито громким голосом.

— Ходи мимо, сестренка.

— Чего, чего?

Хендрикс прикрыл рукой микрофон, как будто абонент оставался на линии.

— Послушай, ягодичка…

— Никакая я тебе не ягодичка, мудак! — рявкнула девица и, круто развернувшись, гордо зашагала прочь, загребая мощными икрами, похожими на рояльные тумбы, втиснутые в розовые кроссовки «Рибок».

— Во, сучка! — крикнул ей вслед чернокожий парнишка, наблюдавший за их перепалкой. — С виду красавица, а копнешь — уродка до мозга костей!

Хендрикс покачал головой — дела шли из рук вон плохо — и тут вдруг встретился взглядом с записным благодетелем в кремовом костюме; чуть улыбнувшись, мужчина неторопливо зашагал к пандусу, ведущему на верхний уровень вокзала.

Эдди так и не вспомнил, кто это такой. Если, конечно, он не из людей Виктора.

Шлейф дорогих духов повис в воздухе, рассекая густой запах жареных кренделей, хот-догов и потных тел, заполнявший подземные переходы. Краешком глаза Хендрикс увидел, что «объект» — Карен — движется в противоположном направлении.

Он смотрел, как она петляет по залу — теперь почти в самом конце, — пробиваясь сквозь обтрепанную толпу обитателей тоннеля, не обращая внимания на свист и улюлюканье, отводя потенциальную помеху в лице глазастой девчушки, прижимавшей к груди что-то похожее на крысу. Наконец, бросив взгляд через плечо, она быстро подошла к камерам хранения, втиснутым в отсек за сводчатым проходом в глубине зала.

Эдди видел, как она что-то достала из сумочки — скорее всего, ключ; правда, стояла она спиной, и с такого расстояния трудно было разглядеть, что именно. Он не сомневался, что Карен пришла за чемоданом. Хейнса использовали просто как приманку.

Дольше оставаться детектив не мог, он лишь отметил время для отчета: десять минут одиннадцатого.

Кто-то прошел в отсек с камерами хранения и остановился прямо за ее спиной. Решительный шаг и тяжелое шлепанье башмаков на каучуковой подошве, явно мужских, вызвали у нее сердцебиение. Карен с трудом сдерживалась, чтобы не оглянуться. Заправив волосы за ухо, она сделала вид, что роется в сумочке в поисках ключа с оранжевой биркой, который был уже у нее в руке. В одну из соседних ячеек положили что-то мягкое, щелкнула железная дверца, зазвякали четвертаки. Карен выжидала.

Боже мой, да что же он не уходит!

Она возвела очи к величественному карнизу, который отнюдь не показался бы неуместным в преддверии храма, потом снова медленно перевела взгляд на ячейки. Сто двадцать девятая была прямо перед ней. Она могла бы найти ее с завязанными глазами. Мужчина стоял все там же и дышал ей в спину. Ртом.

Он вежливо кашлянул, и Карен закрыла глаза. Что ему нужно? Решил, что ли, завязать разговор и попытаться ее закадрить?

Каучуковые подошвы зашлепали назад.

Она прерывисто вздохнула. Но это еще не конец. Они могут ждать, когда она выйдет с деньгами. Они могут быть где угодно — ходят по всему вокзалу, вынюхивают… она ведь не знает их в лицо.

Карен покрутила головой — никого.

На пути из-за города был один белый «додж» фургон с пустынным пейзажем на зеркальном заднем стекле, он держался в двух машинах позади внедорожника Джо.

Она сунула ключ в замочную скважину.

Тот же белый фургон, что стоял сейчас у вокзала на Вандербилт-авеню. Но они следили не за ней, а за Джо. В последний момент Карен решила поехать в город на своей машине. Просто чтобы удостовериться, что все идет по плану.

Камера не открылась.

Карен попробовала повернуть ключ в другую сторону, но он не поддавался. Ее бросило в жар, потом в холод. Трясущимися руками она вытащила ключ и проверила номер на бирке. Двести двадцать девять. Над щелкой в дверце стояло сто двадцать девять… Маленькая оплошность. Просто в среду она вытаскивала чемодан и по рассеянности запихала его в соседнюю ячейку снизу.

На сей раз ключ повернулся, лаская слух приятным пощелкиванием сувалки. Пятьсот тысяч мелкими купюрами. Она очень хорошо помнила, какая это тяжесть.

— Не подбросите немного мелочи, леди?

Карен повернулась, прижимая спиной дверцу незапертой ячейки.

В проходе стояла та самая девчушка из зала, с грудным ребенком на руках, которую она опасливо обошла по пути сюда. Теперь та сверлила ее взглядом обвинителя.

— Мне нужны деньги на молочную смесь.

— Что, простите?

— Хотя бы пару долларов. — Девчушка прошла вперед и встала у первого ряда камер. — Он у меня искусственник.

— О! — Карен через силу улыбнулась. — А сколько ему? — спросила она участливо, глядя на ее огромные галоши, и засомневалась, та ли это девушка, что цеплялась к ней в зале.

— Восемь недель. Не берет грудь. — Ее худенькие плечики сжались под незастегнутой блузкой. — Все плачет и плачет… денно и нощно. Никак его не успокоить, в конце концов кто-нибудь здесь избавит меня от этой обузы.

Она погладила ребенка по прикрытой головке, так крепко прижав его к себе, что изгиб невидимой детской щечки вспучил ее убогую, тощую грудь. Карен с сочувствием выслушала складные байки о бездомном житье-бытье, о вечном страхе, нужде и лишениях.

И все же в ней явно было что-то…

— Да, вам с малышом и впрямь здесь не место.

— Шш! Он спит, — прошептала девица, поднеся палец к губам.

В этот момент из обтрепанного свертка, который она баюкала на руках, вылезла крохотная ножка. С жесткими слитными пальчиками китайской куклы.

То, что испытала Карен при виде этого зрелища, впору было поместить в ячейку на хранение.

— Слушай, я правда хотела бы тебя выручить, — сказала она ласково, пытаясь подавить нотку встревоженной жалости в голосе. — Сколько тебе нужно?

— Да пошла ты… — взревела вдруг девушка, срываясь на рыдания, и, отвернувшись, стукнула кулаком по стойке с ячейками. — Убийца!

— Постой! Подожди, пожалуйста! — крикнула ей вслед Карен, но она уже быстро шагала по мраморному залу — только галоши взвизгнули на повороте к тоннелям.

У меня есть деньги — куча денег…

Карен открыла дверцу ячейки и сунула туда руку.

Сердце бешено забилось о ребра.

Три минуты спустя, когда она вернулась на верхний уровень, Хендрикс ее уже ждал. Изучая расписание поездов, он стоял под часами «Мерил Линч»,[25] за тройкой костюмов от «Барни», чьи обладатели были слишком поглощены бегущей строкой финансовых новостей, чтобы заметить, что их используют в качестве прикрытия. Что-то было не так. Детектив сразу понял это по лицу Карен, когда она резко повернулась в его сторону — бледная, с обезумевшим взглядом (темных очков не было), слепая ко всему. В этот момент он почувствовал, что между ними установилась невидимая связь.

«Объект», пометил он для отчета, ведет себя неадекватно: движется по залу, время от времени переходя на мелкую рысь, постоянно оглядывается, а иногда встанет и стоит, глядя на подвесные часы, как будто ей остались считаные секунды…

Именно так и вело бы себя большинство людей, проходя по Центральному вокзалу с полмиллионом долларов в чемодане. Но Карен была без чемодана.

Опасаясь, что она побежит к поезду, Хендрикс снялся с поста и поспешил к выходу на платформы, но в последний момент заметил, что где-то на границе обзора Карен внезапно повернула назад. Теперь, когда он вышел из укрытия, сразу же угодив в ловушку, ему оставалось только одно: подняться по эскалаторам к зданию «Панамерикэн», разглядывая зимний зодиак на синем сводчатом потолке вокзала, как тупой турист.

Тут он обнаружил, что «объект» исчез.

Вроде Карен только что была на месте: ее силуэт маячил на фоне пустой северной стены, где раньше висела колорама «Кодака» — самый большой слайд в мире, — освещая будни постоянных пассажиров, пока какой-то недоделанный комитет не признал это эстетически некорректным; и вот однажды картинка изменилась, как по волшебству, прямо на глазах детектива: была осень в Вермонте, и вдруг — великолепный вид на гору Рашмор.

В следующее мгновение Карен стала прошлым.

Все они стопроцентные американцы, эти участники медицинской тусовки, гримасничающие перед камерой на гнусной «морской» зелени старой площадки для гольфа в колледже Сент-Эндрю, с чем-то вроде призового кубка у их ног; Царственные и Почтенные смутно маячат на заднем плане. Том поднялся и подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть фотографию. Он не сразу узнал Голдстона среди парней в причудливых шляпах, с улыбками, цепочкой растянутыми в одну линию. Виделись они лишь однажды, пять лет назад, в течение двадцати минут: сидели вместе с Карен в этой самой комнате и обсуждали наиинтимнейшие детали их супружеской жизни, после чего Том навсегда выкинул этого сукина сына из головы, или хотя бы надеялся, что навсегда.

А сейчас он хотел знать, как могло случиться, что два совершенно посторонних человека в восьмимиллионном городе… случайность здесь просто немыслима. Надо было проявить тогда более пристальное внимание, но вся процедура внушала ему такое отвращение, что он предпочел ни во что не вникать.

Он даже никогда ни о чем ее не расспрашивал — ни разу.

Им предстоит все лучше и лучше узнавать друг друга, сказала Карен на пленке. Иного выбора у них нет. Интересно, что она имела в виду? В одном Уэлфорд был точно уверен: что бы здесь ни произошло, — о господи, она-то ведь наверняка решила, что ее встреча с Джо была чудом! — он не выйдет отсюда, пока не получит ответ.

Вычислить Голдстона оказалось не так уж трудно: вот он, в самом центре, самый голубоглазый, самый загорелый, самый белозубый. Стены его кабинета, освещенные галогеновыми лампами, вмонтированными в потолок для создания мягкой светотени, были увешаны дипломами в рамках и множеством других фотографий, на которых директор Репродуктивно-генетического центра красуется в разных спортивных позах: на лыжах с семьей; за рулем «паккарда» 1937 года с открытым верхом и откидными сиденьями; пристегнутый ремнями к креслу рыболовного катера, оснащенного для охоты на тарпона,[26] — все с той же великолепной, ободряющей улыбкой.

С наслаждением вкушающий все блага жизни.

Дверь в обшитой дубом стене позади письменного стола отворилась, и в приемную вошел осанистый, хорошо сохранившийся мужчина лет шестидесяти с шапкой серебристых, аккуратно уложенных волос. Он был в серых брюках в тонкую светлую полоску и белом двубортном пиджаке с монограммой «ХГ» над сердцем, вышитой красным шелком.

— Мистер Уэлфорд? Благодарю вас за терпение.

Все тот же глубокий мелодичный голос — Том хорошо его помнил. Голос и волосы.

— Харви Голдстон. — Доктор протянул через стол худую загорелую руку. — Прошу прощения, что моя секретарша пыталась вас отфутболить… она бывает не в меру усердной, когда дело касается защиты моего графика.

Сухое, жесткое рукопожатие доктора оставило легкий запах дезинфектора.

— Понимаю. Вы прекрасно знаете, что я не пришел бы сюда, не имея серьезных оснований.

Том был вынужден пригрозить секретарше, что ради этой пятиминутной аудиенции он готов вдребезги разнести дверь директорского кабинета.

— Присаживайтесь, мистер Уэлфорд. Ну-с, чем могу служить?

Том продолжал стоять руки в брюки, раскачиваясь на широко расставленных ногах.

— Постараюсь быть кратким, — сказал он, заметив, какую мину состроил Голдстон, опускаясь на вращающееся кресло за письменным столом. — Когда мы с женой приходили к вам в первый раз…

— Маленькое предупреждение. Никогда не играйте с внуками в теннис, — Голдстон скорбно улыбнулся, — а не то пощады не жди. Простите, я вас перебил. Так о чем вы?

— Когда мы с женой приходили к вам в первый раз, — повторил Том, — до того, как она начала здесь лечиться…

— Имя я, разумеется, знаю, но у меня дырявая память на даты. Когда примерно это было?

— Пять лет назад.

— Пять? Так, хорошо.

— Вы заверили нас, что все, что произойдет в этом кабинете, будет содержаться в строжайшей тайне.

— Ваша жена забеременела в результате лечения?

Том не спешил с ответом.

— У нас сын. Его зовут Нед. — Он сел, потом резко встал и, опираясь на руки, навис над столом доктора. — Вы никогда не отступаете от своих слов?

— Одной из наград в работе по моей специальности является то, что никогда не бывает поздно для поздравлений. — Лицо Голдстона осветилось лучезарной улыбкой. — Я правда очень рад, я как нельзя более счастлив за вас, мистер Уэлфорд. — Его глаза мерцали, как звезды. — Беременность наступила после донорского оплодотворения или от вас?

— Вы не ответите на мой вопрос?

— Охотно, только сядьте. — Он подождал, когда Том вернется на свое место. — Все, чем мы здесь занимаемся, подчинено принципу анонимности. Главное положение нашего устава гласит, что донор не должен знать о своих детях, а дети — о доноре. Без этого залога секретности, как я всегда говорю, наша работа в «Репрогене» никогда бы не…

— Однако утечка все-таки произошла.

Голдстон нахмурился.

— Вы хотите сказать, что кто-то кроме вас и вашей жены знает, каким образом она забеременела?

— Меня это всегда беспокоило. А теперь… — Том повел плечами.

— Можете быть абсолютно уверены, что никакая информация о наших клиентах никогда не выносится из этих стен.

— Знаете, мне трудно было свыкнуться с мыслью о том, чтобы назвать чужого ребенка своим сыном. Это потребовало немалых усилий, но я себя преодолел — совершил тот самый «эмоциональный скачок», который вы советовали мне совершить, чтобы полностью с этим примириться.

— Если говорить начистоту, мистер Уэлфорд, я даже не помню вашего дела. Более того — забывать я считаю своей святой обязанностью.

— В таком случае предлагаю вам обратиться к записям.

— Ха! — Голдстон оторвал ладони от стола и поочередно соединил кончики пальцев. — Вот оно — доказательство и гарантия нашей щепетильности, если угодно. Мы не храним записей.

— Это правда?

— Экономим на канцелярских расходах. — Доктор с хохотком откинулся на спинку стула. — Нет, если серьезно, большинство считает искусственное оплодотворение этаким новым славным рубежом в развитии современной медицины. Чушь! Оно существует с незапамятных времен. Вторая древнейшая профессия, как я всегда говорю. Еще древние шумеры пользовались услугами анонимных доноров, когда над какой-нибудь династией нависала угроза вырождения. Они обеспечивали анонимность доноров, предавая их смерти. Нам же приходится довольствоваться более доступными мерами предосторожности, избирая из них самые надежные.

— Меры предосторожности! — повторил Том, кивая головой. — Если вы хотите избежать иска о преступной халатности врача, доктор Голдстон, рекомендую вам либо найти какое-то объяснение тому, что здесь произошло, либо срочно подлатать вашу «дырявую» память.

Голдстон опешил.

— Простите, я, кажется, чего-то недопонял, — сказал он. — В чем конкретно состоит ваша жалоба?

— Вы утверждали, что вероятность случайной встречи моей жены с биологическим отцом ребенка лежит за гранью возможного.

— Совершенно верно, я всем говорю что-то в этом роде. — Доктор смущенно улыбнулся. — Мужьям нужны гарантии. Вариантов, конечно, тьма. Но за это я готов голову отдать на отсечение. Не раздумывая!

— Ну а я пришел вам сказать, что случилось именно невозможное.

Голдстон покачал головой.

— Это какая-то ошибка.

— Они не только знакомы. Они еще и любовники.

— Быть того не может.

— Так докажите мне это! Докажите, что ничего не было, или я засужу вас к чертовой матери.

Все с той же профессиональной улыбкой Голдстон медленно поднялся из-за стола.

— Я уверен, что должно быть какое-то разумное объяснение. Как я уже говорил, абсолютная конфиденциальность, которую мы гарантируем нашим пациентам, обусловлена ведением неполных записей, но в особых конкретных случаях…

— Вот так номер! Что же это получается? Малейшая угроза судебного разбирательства, а возможно, и лишения лицензии на медицинскую практику — и тут же всплывают «особые случаи»!

— Едва ли я смогу вам помочь, мистер Уэлфорд. Есть лишь ничтожный шанс. Извините, я сейчас.

Доктор выскользнул за дверь в дубовой панели.

Том проводил его взглядом, пока он не скрылся в соседнем помещении, обойдя рабочий край блестящего стального стола с креплениями для ног. Увидев этот стол, он представил, как Карен лежала на нем, голая, беззащитная, с ремнями на лодыжках… Потом ее ноги, каким-то чудом освободившиеся от оков, взметнулись вверх и охватили торс человека, ростом, лицом и сложением похожего на него; вслепую нащупав пятками расселину между идиотически дергающимися ягодицами мужчины, она стала его пришпоривать. Том закрыл глаза. Он еще не научился отгораживаться от вспыхивающих в мозгу сиюминутных переигровок, навязчивых фрагментов из бравурного представления его жены в мотеле — нет, столь глубокие и болезненные раны можно прижечь только равносильной ненавистью. Это он понял, прослушав пленку.

Ему все еще слышалось легкое позвякивание браслета на лодыжке жены, незаглушимое, как звон в ушах.

Голдстон вернулся через пару минут с тонкой серой папкой в руках.

— Повезло вам! — возвестил он, глядя на Тома поверх полумесяцев плюсовых очков. — Случай и впрямь неординарный. Я даже его помню. И очень хорошо.

— Сколько же в вас дерьма! — сказал Том. — Так что там с донором? Кто он?

— Все, что я могу, — проговорил доктор, изучая содержимое папки, — это предоставить вам грубый словесный портрет. Мы фиксируем только основные данные: сложение, цвет волос, глаз и т. д., — чтобы можно было подобрать по ним потенциального отца. Имени же донора мы не записываем никогда. Вот, пожалуйста, если не верите. — Он пододвинул Тому лист из папки. — У нас были трудности с подбором. Вы ведь, мистер Уэлфорд, не вполне стандартный экземпляр. А мы дизайнерством детей не занимаемся. Когда, кстати, родился ваш сын?

— Двадцать первого июня тысяча девятьсот девяносто первого года, — ответил Том, взяв в руки бумагу. Он сразу понял, что имел в виду Голдстон. Описание донора почти не совпадало с его внешними данными, но что еще интереснее — Том почувствовал, как у него колыхнулось сердце, — Джозеф Скай Хейнс вовсе не был кареглазым блондином.

— Если все так, как здесь написано, — тихо сказал он, — то я должен принести вам извинения. Это не тот парень.

— Как явствует из моих записей, ваша жена подвергалась искусственному оплодотворению три дня подряд в период ее первого цикла после того, как был решен вопрос о методе лечения. Она не могла забеременеть по причине бесплодия семени мужа.

Том улыбнулся.

— Хотелось бы услышать то, чего я не знаю.

— Сдается мне, что именно это вы сейчас и услышите. Не знаю, известен ли вам термин «трансдукция». Это теория, согласно которой душа вселяется в ребенка в момент зачатия. Она идет дальше старого аргумента «единой плоти», предполагающего, что соитие является актом духовным. Так считает и ваша жена. Она сказала мне об этом, когда приходила на прием в конце первого месяца — еще не беременная.

— Ну да, она католичка. А что?

— Она была очень расстроена. Сказала, что все обдумала и решила, что нехорошо «идти наперекор природе». У меня сложилось такое впечатление, мистер Уэлфорд, что в ее намерении зачать имелась определенная доля принуждения. Она рассказала, как вы «спасли ей жизнь» и как она поняла, что самое меньшее, что она может сделать, — это подарить вам сына и наследника.

— Что за ерунда! Если у меня и были какие-то скрытые причины хотеть, чтобы Карен забеременела, то это объясняется тем, что, по мнению ее докторов, рождение ребенка могло бы помочь ей обрести душевное равновесие. Она ведь девушка с прошлым.

— В конце нашей беседы она заявила, что хочет прекратить лечение. Что вся эта затея была ужасной ошибкой. Я не стал ее переубеждать. — Голдстон умолк и внимательно посмотрел на Тома. — Тут у меня есть пометка, что с мужем она это уже обсудила.

— Лжет! Не может не лгать! — Том уставился на свои руки. — А вас я попрошу не юлить. Говорите прямо.

— Последний раз я осматривал вашу жену тридцатого мая тысяча девятьсот девяностого года — выходит, больше чем за год до рождения ребенка. Иными словами, зачатие не было результатом ее визитов в этот кабинет.

Минута молчания.

— Понятно. — Том кашлянул, поднял глаза к потолку и ослабил галстук, потом приложил руку ко лбу. — Извините меня. Я признаю, что… что это нечто большее, чем маленький конфуз.

Выдержав паузу, Голдстон сказал:

— Мне очень жаль. Могу себе представить, что вы сейчас чувствуете. Должно быть, вам очень тяжело. — Он еще немного помолчал, ерзая в кресле. — Может, мне все-таки надо было постараться… — Он закусил нижнюю губу. — В смысле, постараться убедить вашу жену, что в «Репрогене» мы не просто играем с природой. В нашем деле присутствует и моральная составляющая. Мы не можем претендовать на высшее место, но в наш атеистический век…

Он пожал плечами, потом провел пальцем по столу, механически проверяя наличие пыли.

— Нам больше нет необходимости это обсуждать. Я не имел права вас отчитывать и приношу свои извинения. Я отнял у вас время. — Том отодвинул стул, собираясь встать из-за стола.

— Минуточку! — остановил его Голдстон. — Не будем торопиться с выводами. Вы случайно не знаете, какая группа крови у вашего сына?

— Знаю. Та же, что и у меня. Я всегда считал, что это часть вашей работы по «подбору». У нас у обоих первая, как и у нескольких миллиардов других. А что?

— Как насчет теста на ДНК?

— Это вы к чему?

— Когда вы в последний раз делали полный анализ спермы? Знаете, Том, всякое бывает.

— Нет, — Том покачал головой, — теперь вы отнимаете у меня время. — Он подвинул доктору листок из папки, но тут же передумал и, вставая, забрал его себе. — Полагаю, ваш принцип строгой конфиденциальности еще действует?

— Разумеется.

— В таком случае вы без этого переживете, — Том взял со стола серую папку с именем его жены в окошечке в левом верхнем углу и вложил в нее страничку с записями по ее делу, — коль скоро, по сути, ничего этого и не было.

Легкая заминка.

— Как вам будет угодно.

С печальной улыбкой директор «Репрогена» обошел стол и, проводив Тома до двери, протянул ему руку.

— Возможно, это не мое собачье дело, Том, — от волнения в его елейном голосе появилась хрипотца, — но не судите ее слишком строго. Желание иметь ребенка порой толкает людей на… на отчаянные поступки.

— Вы правы, — перебил Том, — это не ваше дело.

Для начала ему было необходимо выпить, а уж потом подумать о встрече с деятелями из Атланты.

На полпути в контору он велел таксисту развернуться и высадить его у входа в «Карлайл» на Мэдисон-авеню. В силу привычки его вдруг страшно потянуло в милый старосветский ресторанчик, куда он так любил водить Карен еще до рождения сына. Но едва Том переступил порог отеля, рассчитывая в надежном постоянстве его атмосферы: стенная роспись «арт-деко» в приглушенных тонах, аромат дорогих цветов, тихий, улыбчивый голос гардеробщицы, которая, здороваясь с ним, называла его по имени и любезно справлялась о миссис Уэлфорд, — найти временное убежище от бури («А крошка Нед… должно быть, ему уже… сколько же ему сейчас?»), он понял свою ошибку.

Заметив у стойки сгорбленную фигуру, показавшуюся ему подозрительно знакомой, Том без задержки проследовал по ходу вращения двери и вышел на улицу.

Десять кварталов он прошел пешком.

На углу Шестьдесят шестой и Мэдисон у него снова прихватило живот. Боль была такая сильная, что ему пришлось остановиться и, изобразив внезапный интерес к витрине ювелирного магазина, прислониться к ее зарешеченному стеклу, чтобы немного раздышаться. Лоб был холодным и липким на ощупь. Том испугался, что его может вырвать прямо на тротуаре. Неужели придется пережить такое унижение? Молоденькая азиатка в белой форме няни, еле сдерживая веер поводков с тявкающими собачонками, спросила его: «Вам плохо?» Том поблагодарил ее с неизменной учтивостью, сказав, что это просто от жары.

На спине выступил пот — спазм прошел, а Том так и остался стоять, пялясь на свое туманное отражение в стекле, из-за которого на него смотрело главное украшение витрины Фреда Лейтона[27] — колье в виде высокого ошейника из рубинов цвета голубиной крови с пропущенным по нему зигзагом крошечных алмазов, похожих на ряд заостренных зубов. Табличка на зеленой бархатной подставке гласила: «Женщине, чья цена превосходит добродетель».

Том невесело фыркнул. Он закрыл глаза. Внутри у него все сжалось, как только он попытался вернуться к своим мыслям. Пять лет быть женатым и ничего не знать! Срок немалый. Значит, она изменяла ему почти с самого начала, жена с пятилетним стажем. В памяти всплыл образ Карен, лежащей у бассейна в Эджуотере, когда она была беременна Недом: ее шелковистая кожа без единого пятнышка, свет ленивого довольства в ее прикрытых глазах, который зажег не он. «Все получится, Том. — Она сжала его руку. — Все будет просто чудесно». И все это время, время близости, обладания, растущего доверия, она ему изменяла, перечеркивая каждую минуту наслаждения, которое они дарили друг другу, все счастье, которое принес им Нед!.. А если учесть, что он для нее сделал, как рисковал, чем жертвовал… в голове не укладывается, честное слово.

Том глубоко вздохнул и, сунув руки в карманы брюк «хантсменовского» костюма, двинулся дальше по Мэдисон-авеню, умудряясь даже в таком состоянии производить внушительное впечатление. Высокий рост и широкий, размашистый шаг уроженца Среднего Запада придавали ему непобедимый вид человека, привыкшего смотреть на мир с горного пика. Другие «пользователи» тротуара инстинктивно отходили в сторону и уступали ему дорогу, даже не подозревая, что за этим парадом самоуверенности, за этим нарочито естественным превосходством может скрываться внутреннее ощущение собственной ничтожности, банальные приступы бешенства и паники, грозившие его погубить.

Бывают дни, когда все в жизни кардинально меняется, думал он, дни, когда становится ясно, что больше ничто и никогда не будет как прежде.

Раньше он, естественно, ревновал. У него были свои сомнения насчет Карен, были подозрения, которые внушает любая красивая женщина. Как, например, в тот раз, когда он обнаружил в ванной саше с противозачаточными таблетками, — противозачаточные, радость моя, но зачем? — и она сказала, что доктор прописал их, чтобы отрегулировать месячные. Если он ей и поверил, то лишь потому, что она сама постоянно его испытывала, неудержимо попирая границы доверия. Тогда это не помешало ему покопаться в ее прошлом. Но он уже научился воспринимать ее увертки, паранойю, безобидную ложь как проявление болезни. В клинике ему посоветовали предоставить ей «больше простора».

Том никак не мог пережить, что она обманывала его именно в то время, когда он всеми силами пытался ей помочь.

Но это еще не самое худшее. Если бы она просто трахнулась с каким-нибудь парнем, забеременела, а потом во всем призналась, он, пожалуй, смог бы ее простить и брак был бы спасен. Ведь у всех людей половина знакомых на поверку оказываются не теми, кем их считали. Но в той шутке, которую она с ним сыграла, был холодный расчет, умысел, нашептанный самим дьяволом. Стараясь полностью принять Неда как родного сына, он каждый свой цент вкладывал в их совместный проект «создания человека». Он честно сделал этот чертов эмоциональный скачок, прописанный доктором Голдстоном. И она это знала.

Он по-настоящему любил мальчика. Нед был, был его сыном, черт подери!

Том на ходу позвонил по мобильнику в контору и узнал, что встреча с атлантцами началась только в десять тридцать. Он сказал миссис Стрейхорн, что идет домой, хотя на языке вертелось совсем другое. Было десять сорок восемь. Выпить время есть. Он прошел еще три квартала, увидел какой-то бар в подвальчике — это была безлюдная, плохо освещенная таверна — и заказал двойной скотч. Неразбавленный.

Надо было обдумать кое-какие юридические аспекты; кроме того, есть, что называется, социальный формат. Безусловно, ему нужно переговорить со своими адвокатами: с Бозом Гиэри о возможности изменения завещания, а с Филом Циммерманом — по поводу развода, и хорошо бы успеть сделать это до конца дня. Чтобы за выходные спокойно просчитать возможные варианты с учетом всех фактов, имеющихся в его распоряжении. Том знал, что по закону штата Нью-Йорк он является юридическим отцом Неда, но то, что мальчик родился вовсе не в результате донорского оплодотворения, неминуемо усложнит дело. Он мог только предполагать, что если дойдет до борьбы за опекунство, то это увеличит шансы Карен и ее любовника. Но в таком случае ей наверняка было бы выгоднее начать бракоразводный процесс.

«Просто он получит то, чего заслуживает…»

Том достал мобильник и выбил номер их семейной адвокатской конторы. Оператор ответил как раз в тот момент, когда подошел бармен и спросил, не надо ли повторить. Том отрицательно покачал головой, но, передумав по обеим позициям, захлопнул телефон и дал налить себе еще глоток виски.

Ему нужно было еще немного подумать.

Хейнс был прав в одном. Тома ужасала перспектива обнародования всего этого в суде. Он хорошо представлял, как поживится за его счет пресса, скармливая истекающей слюной публике интимные подробности его супружеской жизни, тайные визиты в банк спермы (трубя о его бесплодии, которое неизбежно будут смешивать с импотенцией), выставляя мученицей его проблемную красавицу-жену, находящую утешение и реализацию в… Боже правый!.. и в эпицентре всего этого кошмара — невинное дитя, которое ничего не знает, ничего не говорит… — даже подумать страшно.

Воспитанный в старых традициях, Том предпочитал избегать любой огласки. Его отец, не обмолвившийся с ним почти ни словом с тех пор, как он женился на Карен, внушил ему, что джентльмен никогда не выставит на посмешище ни себя, ни свою семью. Хольман Уэлфорд, грубоватый миссурийский скотовод с квадратной челюстью и бывший сенатор в администрации Форда, не мог ни понять, ни простить старшего сына за то, что тот бросил свою первую жену с ее аристократической внешностью, с безупречной восточноамериканской родословной, с европейским образованием, и через год женился на проститутке, охотившейся за денежным мешком, — «на какой-то дикарке, размалеванной губной помадой», как этот старый живодер назвал однажды Карен, — которая не может не запятнать имя Уэлфорда. По иронии судьбы, рождение внука поспособствовало некоторому сближению Тома с семьей, но мысль о том, чтобы доставить отцу — чье «тавро» отеческого послушания было бичующим, несомненным, карающим — удовольствие оттого, что он оказался прав, была еще одной причиной, в силу которой он не мог допустить, чтобы это произошло.

Нет, Хейнс попал в самую точку. Том действительно всегда считал, что частная жизнь — это святое. И если хоть что-то выплывет наружу — а они были достаточно сообразительны, чтобы это понимать, — то его это просто убьет.

Том попросил бармена налить еще порцию виски и принести чек. Он нащупал во внутреннем кармане пиджака портмоне, поискал во внешних бумажку с номером телефона Виктора Серафима, которую тот вручил ему в зоопарке. Найдя бумажку, он разгладил ее, положил на стойку возле портативного телефона и только тогда выпил виски.

Если надо будет заново вычертить карту жизни, подумал Том, — раз уж прошлое и будущее больше не являются континентами надежности и надежды, как он когда-то считал, — то он ее вычертит. Чего бы ему это ни стоило.

Он набрал номер и, когда Виктор ответил, сказал:

— Мы говорили с вами сегодня утром…

— Так теперь вы мне верите?

Том прокашлялся.

— Думаю, нам есть что обсудить.

— Я знал, что вы одумаетесь. Бизнес есть бизнес, не так ли? Слушайте, я сейчас не один. Давайте я вам перезвоню.

— Нет, я сам перезвоню.

Серафим тихо хмыкнул.

Они приняли физические очертания на глазах у Хендрикса, а он и не заметил. Только что — никого, и вдруг — на тебе: стоят на тротуаре через дорогу, восстановились молекула за молекулой, как тот мужик в «Терминаторе-2», и тупо пялятся на него сквозь береговой поток транспорта.

Незаметными ребят Виктора не назовешь. Высокий и тощий Донат был в ярко-красных трениках, белой майке и новехоньких кроссовках со скрипом — скрипа Эдди, конечно, не слышал, но все-таки. Рой-Рой пониже, зато с туловищем штангиста, в мешковатой футболке с надписью «DEF PREZ NOW»[28] поперек выпуклой груди. Ниже болтались зеркальные очки на золотой цепочке.

Хендрикс испугался, не теряет ли он бдительность. Отвлекся на секунду — и хана. Его это беспокоило больше, чем напряжение, которое, как ему казалось, было написано на его лице.

Он понятия не имел, сколько времени находился у них на виду до того, как их заметил. За те пятнадцать минут, что он проторчал на станции Кони-Айленд, туда прибыл только один поезд — «D». Он смотрел, как его в основном пустые вагоны, размалеванные граффити, медленно змеились по кругу надземки за кондоминиумами на Стилуэл-авеню. Но не видел, чтобы ребята выходили, а если они воспользовались лестницей, то опять же не заметил, как они входили в здание станции с улицы.

Присутствия Виктора не наблюдалось.

Чуть раньше Эдди видел его серый «линкольн» возле итальянского ресторана на противоположной стороне улицы. У него не было времени объехать вокруг квартала и установить личность владельца по номерам двух «лимузов» на компьютеризованной ресторанной парковке. Люди, с которыми обедал Виктор, явно не оценили бы демонстрации мускулов со стороны тщедушного ростовщика. Из уважения тот, должно быть, велел своим амбалам найти себе занятие по их усмотрению.

Но вот они осторожно двинулись через дорогу: для начала понюхали воздух, потом быстро посмотрели налево, потом направо, синхронно поворачивая головы на девяносто градусов, и наконец преодолели транспортный поток на Серф-авеню. Их можно было принять за провинциальных юнцов, приехавших в город развлечься, подцепить девочек, пошляться по кабакам, словом, оттянуться по полной программе. Хендрикс отметил, что раньше никогда не видел их одних. Вот так, спущенными с поводков. На мгновение он забеспокоился, а вдруг Виктор вообще не появится.

Ребята подошли к нему, добродушно улыбаясь, — Рой-Рой еще и пританцовывал, боксируя воздух, — готовые обменяться рукопожатиями, но одна пятерня у детектива была занята аппетитным «натановским» хот-догом с двойным чили, а другая — пластиковым стаканчиком светлого «миллера». От беспомощности он тупо пожал плечами, выставив свой завтрак, как предложение: мол, вы не голодны?

Донат без разговоров взял у него хот-дог и целиком засунул в рот.

— Какого… — начал было Эдди и умолк, от удивления не в силах скрыть растерянности, глядя, как Донат работает челюстями, наклонившись вперед, чтобы не закапать соусом одежду. Его острый кадык дрыгался, как у индюка.

Рой-Рой, развеселившись, заодно конфисковал у Хендрикса и пиво и передал его напарнику.

— Вот сукины дети, тетери глухие! Я не для вас…

Ошибка.

Вытерев рот тыльной стороной ладони, Донат приложил палец к губам и заулыбался, продолжая жевать.

— Ну да, конечно. Когда я ем, я глух и нем. — Хендрикс раздосадованно фыркнул. — Извините, запамятовал.

«Изделие номер один» и «Изделие номер два» — так он их называл.

Эдди не имел ни малейшего представления, много ли они понимают, умеют ли читать по губам. Просто разговаривал с ними, как со всеми людьми.

— А сам-то как, придет? — Бумажной салфеткой, милостиво оставленной ему от завтрака, он промокнул пот на лбу.

Ребята переглянулись. Страх они чуяли с ходу.

Рой-Рой что-то прохаркал гортанью и указал на «натановскую» вывеску над их головами: «Мы с вами с 1916 года». Потом кивнул головой в сторону Луна-парка, простирающегося от станции до океана, куда вела проложенная меж пустырей безлюдная дорожка с цепной оградой по бокам и десятком заколоченных павильонов. Опасное место. Сюда и средь бела дня лучше не соваться.

— Хорошо с вами, девчонки, но я уж здесь подожду.

Рой-Рой с Донатом перекинулись на пальцах парой слов. Когда они снова посмотрели на Хендрикса, тот понял, что они о чем-то договорились. Пауза означала, что разговор окончен. Потом их взгляды скользнули куда-то мимо него.

— Эдди, ты никогда не пробовал мягкопанцирных крабов?

Детектив обернулся и увидел Виктора Серафима. Вырос будто из-под земли, как и его ребята.

Он отрицательно покачал головой.

— Хотя еще один хот-дог я бы прикончил, — сказал он, догадываясь, что все и так решено.

— Лучшие в городе, Эдди.

— Издеваетесь? — Окончательно успокоившись, Хендрикс округлил руки, словно защищая свой живот. — У меня аллергия на дары моря — на все, что ползает и плавает.

— Знал бы ты, чего ты себя лишаешь!

Сквозь мерное буханье рэпа, доносившееся из аркад, прорвались фанфары охотничьих рожков, возвещавшие о начале забега на том самом ипподроме, где он, помнится, проматывал всю свою наличность двадцать лет назад. Где делал первые ставки на механических лошадок.

— Я знаю, чего я себя лишил.

Виктор улыбнулся:

— Мальчики тебя не обижали?

Он казался совсем безобидным в своем помятом костюме, проволочных очках и белых плетенках. Соломенная шляпа молодцевато сдвинута на затылок, открывая загорелый лоб. Посмотришь — чей-нибудь любимый дядюшка.

— Да нет. Мы просто стояли, болтали, а тут — вы.

— Обжареные в масле, с острым соусом, с нежными рулетиками… Трудно устоять, Эдди.

— Не травите душу, а?

Виктор обхватил детектива за короткую шею и слегка пригнул его, словно желая показать, что для дурных эмоций оснований нет.

— Ладно, идем!

Он работал на Виктора уже три с лишним месяца, с тех самых пор, как начал катастрофически задерживать платежи. Полоса невезения в Атлантик-Сити — и будущее померкло. Тогда-то Виктор и предложил то, что показалось Эдди простым выходом. Возможность отработать долги, перейдя к нему на службу. От него требовалось главным образом осуществлять проверки по кредитам, иногда — слежку, ну и где-то, может, незаконное проникновение, где-то — прослушивание телефона. Работа непыльная. У него были друзья в департаменте, которые понимали, что частнику иногда приходится заниматься подобными вещами, чтобы добиться результатов. В течение двадцати лет оставаясь на вольных хлебах, он платил все взносы как следователь по делам мошенничества при страховой компании в Гэри, штат Индиана. Ему не впервой было работать по ту сторону полицейского значка, но он хорошо понимал, что настанет день, когда не так-то просто будет дать задний ход. Достаточно переступить черту.

Примерно об этом он и собирался переговорить с Виктором, когда покончит с новостями о Карен Уэлфорд.

Эдди Хендрикс хотел вернуть себе независимость.

Он точно знал, что нужно сказать. Время, потраченное на отработку дела Уэлфорда, накопленная информация, растущие доказательства преступного умысла — тут уж хочешь не хочешь, а придется идти к копам: он и так слишком глубоко увяз. Вся хитрость в том, чтобы сказать это, не вызывая подозрений, не создавая впечатления, что он угрожает чьим-то интересам. С Виктором лишняя осторожность никогда не помешает. Виктор человек непредсказуемый. Но он не любит перемен и своего не упустит.

Принимая деньги от ростовщика (а Хендрикс отнюдь не питал иллюзий), ты как бы заранее накидываешь себе на шею удавку: ты не выходишь из игры — просто оттягиваешь собственную казнь. И неважно, наличными или натурой: не заплатил — пеняй на себя!

Помимо них по дощатому променаду пляжа Риджелмен прогуливались и другие праздношатающиеся, но обычного августовского столпотворения не было. Люди стремились укрыться в тени, находя день слишком жарким, чтобы получать удовольствие, не имея возможности освежиться. С тех пор как на городских пляжах ожил и прочно обосновался панический страх больничных отходов, мало кто отваживался залезать в воду.

Солнце, все еще высоко стоявшее над Бруклином, было похоже на сверкающее лезвие топора, застрявшего в небе. Можно было бы догадаться, что Виктор будет настаивать на пешей прогулке, зная, как Эдди ненавидит пляжи.

Босс развил бешеную скорость, пара его дрессированных динго трусила немного позади, чуть не наступая Хендриксу на пятки. Тот изо всех сил старался не дать им себя перегнать.

Через пять минут детектив стал задыхаться, в носу снова запульсировало, от пота щипало глаза.

— Мы можем поговорить?

— Запросто. — Виктор остановился, поджидая его под ржавой вышкой — бывшим ярмарочным аттракционом «Прыжки с парашютом», который достаточно давно вышел из строя, чтобы его объявили ориентиром. — Слышишь этот звук?

Паутинообразная конструкция жалобно постанывала прерывистым металлическим стоном, как покачивающийся на волнах бакен.

— При нагревании металл расширяется, — сказал Виктор, зашагав дальше, как только Хендрикс его догнал. — Этот звук напоминает мне, как брат Солдо, наш приходской священник, звонил «Ангелюс»,[29] когда я был маленький.

Эдди приготовился выслушать одну из историй босса о том, как он рос в Бруклине после Второй мировой войны. Осиротелый беженец из коммунистической Югославии, Виктор Серафимович воспитывался в доме сестры его отца то ли в итальянском Бенсонхерсте, то ли в одном из этих нищих латиноамериканских кварталов. Хендрикс ее уже слышал. Слышал, как он рыл могилы, зарабатывая на жизнь, месил тесто в пиццериях, состоял мальчиком на побегушках у местных гангстеров — старорежимных шепелявых парней, которые помогли ему встать на ноги, когда ростовщичество было самым крутым бизнесом, на котором хорошо наживалась, поддерживая его, организованная преступность.

— Нам правда надо поговорить, — пыхтел Хендрикс. Ему не нравилось, что они удаляются от людных мест. Поговорить можно было где угодно.

— Этот звук напоминает мне о том, что такое голодать — голодать и бояться, когда, блядь, тебе всего пять лет от роду.

— По-моему, Карен с Хейнсом готовятся к отъезду.

— Жара стояла, как сегодня, — продолжал Виктор, игнорируя его реплику. — Я отправился на поиски еды в лес за нашей деревней Гудовац. Было лето сорок первого, тогда все голодали и все боялись. Сербы и хорваты так давали просраться друг другу, что на этом фоне последняя разборка выглядит как долбаный пикник. Представь. Пятилетний мальчишка… Суп из сапога да редкая белка — вот и весь его рацион. А тут — целая россыпь грибов под деревом. И так от них сладко пахнет… До сих пор в ноздрях стоит этот запах.

Виктору снова пришлось остановиться, чтобы Хендрикс смог его догнать и отдышаться. Донат и Рой-Рой держали дистанцию.

— Слышу — наверху какой-то скрип, поднимаю глаза, вижу — все ветки на дереве согнулись под тяжестью тел повешенных… Висят, качаются… Я насчитал девятнадцать, в основном из Гудоваца. Среди них два моих старших брата, Антон и Младин, и дед. Языки наружу, черные, как ягоды, и такие длинные… Я и не знал, что они так далеко высовываются. Грибы, должно быть, вылезли ночью, сообразил я, когда бандиты ушли. А то бы они их повытоптали. И знаешь, Эдди, что самое смешное? Я собрал все до последнего и только тогда побежал домой, чтобы сообщить матери печальную новость.

— А за что их так? — осторожно полюбопытствовал Хендрикс, хотя его интересовало совсем другое: зачем он ему все это рассказывает?

— Их заподозрили в предательстве.

Виктор никогда ничего не рассказывал без задней мысли.

— Тугомир Солдо донес на них усташам — хорватской католической милиции, после чего стал открыто носить их форму. Но креста все-таки не снял, он болтался у него на шее вместе со вторым ожерельем — из глаз и языков православных сербов.

— Матерь Божья! — Детектив невольно отвернулся.

— Я не мог говорить. Но она уже знала. Моя мать была сербиянка, отец — хорват. Смешанные браки тогда не приветствовались. — Виктор зашагал дальше. — Да и сейчас тоже. Знаешь, что такое раздельное вероисповедание, Эд?

Он засмеялся. Хендрикс молчал.

— А что с вашей матерью? С другими родственниками?

— Усташи вернулись и угнали нас в лагерь в Ясеноваце. Будучи католиком и уважаемым местным бизнесменом, мой отец имел какое-никакое влияние. И воспользовался этим, чтобы спасти свою шкуру, отрекся от нас, сказал, что мы ему никто. В лагере ему поручили важную работу — переоборудовать старый кирпичный завод под крематорий.

— Вот говнюк, прости господи! А дальше что?

— Как будто тебе интересно!

— Тогда за каким хреном было все это ворошить? Или это как-то связано с делом Уэлфорда?

Виктор пожал плечами.

— Может, и нет. Одно скажу: грибы я с тех пор видеть не могу.

Они были на полпути к Сигейту, поселку состоятельных пенсионеров, ютившемуся за надежными стенами на западной оконечности Кони-Айленда, когда Виктор наконец перешел к расспросам.

— Фрэнк принес новую запись, — сказал детектив.

— Вот как?

Виктор присоединился к Хендриксу у деревянных перил, предназначенных для того, чтобы, облокотившись на них, любоваться пейзажем.

— Сегодня утром Карен, забрав мальчишку из детского сада, заезжала к Хейнсу. На пятнадцать минут. Они поругались, потрахались и вместе поехали в город. В разных машинах. Все не так, как мы считали. Они вовсе не собираются никого убивать.

— И ты проделал такой путь, чтобы мне это сообщить?

— Не только, есть кое-что еще.

— Надеюсь, дружище. — Виктор зевнул. — Потому что я ни минуты не сомневался, что они хотят его прикончить.

— Вы же слышали записи — те же, что и я. И сказали…

— Не еби мне мозги, Эдди. Я сказал, что никому не повредит, если Уэлфорд будет думать, что, возможно, его жизнь в опасности.

— Слушайте, я только поставляю информацию. Как вы ею распорядитесь, меня не касается. Вам нужна правда — я предпочитаю не знать.

— Ты сам там был. И сам ему сказал.

— Я сказал то, что думал тогда.

Мимо проползла патрульная машина; доски щелевого настила променада затряслись и запели, когда она покатила назад той же дорогой, по которой они только что прошли. Виктор свесился с перил, рассматривая что-то внизу на пляже.

— Теперь-то я понимаю, — продолжал Хендрикс, — что все это время они готовились к отъезду. Собирались взять мальчишку и просто исчезнуть. Начать где-нибудь новую жизнь. Только Хейнс все оттягивал, пока Карен не начала на него давить. Если подумать: одежда, чемоданы, личные вещи, которые она держала у него в коттедже, деньги, — то факт налицо.

— Ты детектив, — сказал Виктор, поискав глазами Доната и Рой-Роя; те наконец оставили в покое береговой телескоп, из которого пытались вышибить мелочь, и теперь скучали на скамейке, раскуривая одну сигарету на двоих.

— Хейнс уже забрал деньги?

— К чему я и веду. Но сразу скажу: нет никакой гарантии, что они их вернут.

Патрульная машина остановилась возле скамейки, где сидели немые. Когда открылось окно, Эдди услышал потрескивание рации. После чего машина вдруг резко рванула с места и понеслась, вспыхивая синей мигалкой.

— Кто тебя спрашивал? — прошипел Виктор, пристально глядя на Хендрикса.

— Что?

— Кого, блядь, интересует твое мнение? — В его голосе было столько бешеной ярости, что Эдди похолодел до мозга костей.

— Что это с вами? Ничего не понимаю.

— Ты мне тут не залупайся. Будешь залупаться, мудак жирный, — урою в три секунды ровно.

Он отошел. Сделал пару шагов и остановился.

— Остыньте, Вик. Я вам всего лишь… сообщаю факты. — Выбитый из равновесия демаршем Виктора, напуганный им, Хендрикс взбрыкнул. — Не забывайте, я на вас работаю.

— Это ты не забывай, — отрезал Виктор. Потом, медленно развернувшись, снова подошел к нему. Лицо его расплывалось в широченной улыбке дядюшки Джека.

— Эй! — Он потрепал детектива по щеке. — Ну, погорячился малость, спустил пары, вот и все. Ты хорошо поработал, Эдди.

— Об этом я и хотел с вами поговорить, — сказал Хендрикс, хватая быка за рога: более удобный случай вряд ли подвернется. — Дело в том, Вик, что за последнее время я не раз отказывался от выгодных предложений. Вынужден был отказываться. Работа в открытую, для службы внешней информации. А это хорошие деньги. Очень хорошие.

— Ты ничего не забыл?

— Я бы хотел иметь шанс выйти из дела и снова начать работать на себя.

— Ты должен мне, ты должен фирме… сколько там у нас — тринадцать? Двенадцать с половиной? А ты хочешь соскочить.

— Я слишком глубоко увяз. Если Уэлфорд грешным делом сунется к копам, у меня могут отнять лицензию. Я вам больше не нужен, Вик. Как насчет того, чтобы отыграть назад, когда я сидел на вольных хлебах и производил регулярные платежи? Как это было раньше.

— Да, Эдди, с тобой не соскучишься. Регулярные платежи! Последние три месяца ты каждый раз норовил увильнуть, когда я приходил за деньгами. Нынешний вариант — для твоего же блага. Я оказал тебе очень большую услугу. Будь у меня желание разговаривать с тобой, как с каким-нибудь отморозком, я бы сказал: «Запомни, Эдди, ты мне, блядь, должен — и точка!» Я пытался облегчить тебе задачу.

— Вот спасибо! Нет, я правда вам благодарен.

— Хочешь, чтобы снова все вышло из-под контроля? Достаточно одного слова — и тебе труба. С этими ребятами шутки плохи. Сегодня за ланчем они справлялись о твоем здоровье. У тебя большие проблемы. Одно слово — и капут, терпение у них на пределе. Они готовы остановить часы.[30]

— И за это спасибо. — Хендрикс нервно хмыкнул, хотя он не очень-то верил, что друзья Виктора вообще знают о его существовании. — Просто это… черт, ну вы ж меня знаете — последний из независимых.

— Ты хоть понимаешь, насколько глупо это звучит?

— Все зависит от того, чего ты хочешь от жизни.

Виктор наклонил голову и стал растирать себе затылок, словно углубившись в размышления. После чего он заговорил более ласковым, более доверительным тоном:

— Вот как я себе это представляю, Эдди: возможно, передряга, в которую попал Уэлфорд, — ладно, пусть его втравила в нее жена, но если уж женился на такой безбашенной стерве, пеняй на себя, — это и есть тот самый удобный случай, которого мы так долго ждали. Я пошел на большой риск, сделав ставку на Карен, но я всегда знал, что в итоге буду иметь дело с ее мужем. Сейчас главное — проявить терпение. Подождем, посмотрим, как будут развиваться события, а там я сделаю свой ход.

— И слышать об этом не желаю.

— Придется, Эдди. Ты в деле, ты вел его с самого начала. Скажи мне, блядь, еще, что ты не предвидел потенциального развития событий.

— Ха! Еще как предвидел — полный мрак. Мэрион, супружница моя, предупреждала, чтоб я не лез в это дело… мол, что-то у меня там в гороскопе не так. Она астролог.

— Вот как? Послушай меня. — Виктор положил руку ему на плечо. — Это дело сулит баснословные барыши. Возможно, для меня это последний шанс сорвать достаточно большой куш, чтобы навсегда покончить с рэкетом. И я не намерен этот шанс упустить. Мне пятьдесят девять лет. Мне остопиздел этот сраный бизнес. Теперь все не так, как раньше. Теперь Нью-Йорк держит какой-то черномазый сопляк-наркодилер с «хлопушкой». Я не хочу сгнить в груде мусора на свалке у Фаунтен-авеню. Надо и о семье подумать. На самом деле мы с тобой очень похожи, Эдди. Но это не единственная причина, почему я решил предложить тебе сделку. Это лишь одна из них.

— Какую еще сделку? — Он чуть было не ляпнул Виктору, что они с женой собираются перебраться в Форт-Лодердейл, но вовремя одумался.

— Возможно, у тебя есть шанс выйти из дела, только доведи его до конца.

— Вы хотите сказать, я могу выйти чистым?

— Благоухая розами, свободным от всех обязательств.

— Давайте по порядку. Если я продолжаю работать на вас по делу Уэлфорда, вы согласны списать мне все долги, так?

Виктор улыбнулся.

— Капитал и проценты.

— И после этого я свободен?

— Как птица.

Хендриксу не понадобилось производить сложные арифметические действия. По одним процентам он, так или иначе, выплачивал Виктору больше пятидесяти тысяч в год. Исходная же сумма займа не уменьшалась. Виктор знал, что вся жизнь Хендрикса была подчинена стремлению выбраться из долгов и хотя бы на время перестать думать о деньгах. Эдди не мог отказаться от такого предложения. И в то же время не хотел показывать, что горит желанием его принять.

— Что ж, при таких условиях жить можно.

Они ударили по рукам.

— Только осторожно. Пока между нами существует взаимопонимание. Если что сорвется, Эдди, все шишки повалятся на тебя. В случае чего тебя пустят в расход.

— А вторая причина? — Хендрикс вспомнил историю, которую рассказал ему Виктор. О дереве с повешенными.

— Мне нужна еще пара дней, чтобы все устроить. Твоя задача — раздобыть свежую информацию.

— Зачем оттягивать? Карен от страха может сбежать в любой момент.

— Я с ней сегодня встречаюсь, чтобы получить проценты. Могу поговорить с ней, попробовать ее вразумить.

— Я бы на это не рассчитывал.

— Ты хочешь сказать, что Хейнс не забрал деньги?

— Она пошла сама. Я вел ее до камер хранения. Даже пришел туда первым, но не смог подобраться достаточно близко, чтобы увидеть, что произошло. Могу только сказать, что вышла она без чемодана.

— Без чемодана, говоришь?

— Она приходила за деньгами.

— Может, она взяла только на уплату процентов. А кейс оставила, чтобы Хейнс забрал его позже.

— Видели бы вы ее лицо! Я думал, ее хватит инфаркт.

Виктор прислонился к перилам, потом снова посмотрел на Хендрикса.

— Черт бы меня побрал! — Он опустил поля шляпы, чтобы солнце не било в глаза. — Их облапошили. Ты это понимаешь?

— Если деньги взяли не вы… — проговорил Хендрикс как бы полушутя, в порядке рабочей гипотезы. — Думаете, может, Уэлфорд?

Виктор улыбнулся ему в ответ, не проронив ни звука.

— Вдруг он решил проверить, — начал или, вернее, продолжил Хендрикс, — правда ли то, что вы рассказали ему о жене? Он мог по-тихому выкрасть у нее ключ от камеры. Сделать копию. Ему это раз плюнуть. И вот, открыв дверцу ячейки, он обнаруживает добычу и думает: а какого черта, деньги-то все равно мои! Забери он деньги, это, мягко говоря, осложнило бы дело для Карен и ее дружка, которые, как он считает, собираются его убить.

— Уэлфорд начисто отрицает, что нашел ключ.

— Еще бы!

— Всех их, на хер, облапошили.

За морем на всей линии горизонта сгустилась мгла, белый вал медленно дрейфовал к берегу, приближая видимый край света.

— Я любил приходить сюда, когда жил в Бруклине. Прогуляться вдоль океана, — сказал Виктор.

— Да, вы говорили, я помню.

— В те времена, когда эта территория была пригодна для человеческой жизни. И каждый раз я, как в молитве, благодарил судьбу за то, что она занесла меня в США. Я никогда не воспринимал то, что дала мне эта страна, как нечто само собой разумеющееся.

— А вы больше никогда туда не ездили? В Боснию, то бишь.

— И ты еще спрашиваешь? — Виктор сощурился. — После всего, что я тебе только что рассказал?

— Виктор, мне надо идти. Дел невпроворот.

— Нет уж, подожди. Я хочу, чтобы ты дослушал. Ты спрашивал, что произошло в Ясеноваце. На следующий день после нашего приезда туда пригнали толпу сербских женщин и детей из окрестных деревень. Усташи велели им сесть на землю. Потом взялись за дело.

— Да что вы все об этом! — Хендрикс визгливо хохотнул.

— Они накинулись на толпу с тесаками, дубинками и железными прутьями — кого зарезали, кого забили до смерти. Там же, на месте. Среди убийц были и женщины, симпатичные такие девахи в униформе и жестких нарукавниках с прикрепленными к ним ножами, чтобы легче было перерезать жертвам горло. Народу было — тьма-тьмущая, так что до моей матери добрались только к вечеру. Она крепко прижимала к груди мою трехлетнюю сестричку Надю. Так они и умерли. На глазах у отца, которого привязали к столбу у кирпичного завода и заставили смотреть. Хотели проверить, правду ли он говорит.

— Послушайте, Вик, я что-то не пойму… в смысле… черт, вы ведь неспроста все это рассказываете?

— Все это время я не сводил глаз с отца. Он был как кремень. Меня подвели к нему и велели ему откусить мне палец. Папуля сделал это без колебаний. Он смотрел на меня невидящим взглядом, как будто я для него никто — не сын и даже не человек. Сказал, что я не могу быть его сыном, потому что я наполовину серб. Я никогда не смогу ни забыть этот взгляд, ни простить отца, но это спасло ему жизнь. Да и мне, знаешь, тоже.

— А вас почему не убили?

Виктор устремил взгляд на сплющенное море.

— Ты прав, Эдди, — сказал он, не мигая, — это дело прошлое. Там, на родине, где огонь прожигает до мозга костей, ничто не остается похороненным надолго. А здесь… здесь Америка.

— Что же вам пришлось пережить, боже мой! Простите, Вик, я и представить не мог… — Хендрикс понял, что Виктор не собирается отвечать на его вопрос. — Вы перебрались сюда, и это главное.

— Друзья моего отца из усташей вывезли нас через хорватский Красный Крест. После войны отца посадили на пароход в Парагвай, где был большой спрос на квалифицированных рабочих-иммигрантов и не задавали никаких вопросов. Меня же отправили к его сестре в Нью-Йорк. Он обещал ей за мной приехать, но с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.

Хендрикс засмотрелся на молоденькую испанку в бикини, которая поднималась с пляжа, подтрунивая над двумя карапузами, волочившими зонтики, матрасы и холодильник для пива величиной с ванну.

— И все-таки зачем вы мне все это рассказываете? — спросил он напрямик.

— В лагерях, — Виктор улыбнулся, — я, чтобы выжить, прикидывался немым и отвык разговаривать. К тому времени, как я снова начал говорить — тетя на пару лет поместила меня в Бруклинский институт для глухонемых, — я уже мечтал по-американски.

Испанка, поджидая, пока ее догонят дети, стояла, свесив голову набок, и встряхивала волосы, чтобы их подсушить. Ее тяжелая грудь соблазнительно приплясывала. Эдди заметил, как Донат и Рой-Рой обменялись похотливыми улыбочками и непристойными жестами.

— Думаете, маленький Уэлфорд… — Хендрикс замялся: Виктор сам напросился на сравнение, и все же оно казалось каким-то неуместным и даже дерзким. — Думаете, у него был некий отрицательный опыт?

Виктор засмеялся и сдвинул шляпу на затылок.

— Не-е, просто богатеньких деток легче обломать, вот и все. Кстати, мне звонил Том Уэлфорд, и у нас состоялся любопытный разговор.

— Да? И о чем?

— Он, как и ты, считает, что его жена и Хейнс вот-вот сбегут. Он хочет их остановить, Эдди.

— С чего это вдруг мне стало так муторно на душе?

— Дайте мне ребенка до семи лет, говаривал бывало брат Солдо, — Виктор повернулся, просительно вытянув руку ладонью вверх, — и он мой навеки.

Хендрикс нахмурился.

— Все-таки я не понимаю.

Они дошли до границы Луна-парка. Виктор положил руку ему на плечо.

— Скажи-ка мне вот что.

Детектив снял солнечные очки. Он ощутил легкое дуновение с моря — теплый, просоленный ветерок хотя бы охладил пот на коже.

— Будь ты на их месте, Эдди, что бы ты сейчас сделал?

Даже с выдвинутыми задними сиденьями внедорожник оказался недостаточно просторным, чтобы вместить весь скарб. Джо очень гордился тем, что всегда путешествовал налегке, раз поклявшись, что никогда не позволит вещам осложнять ему жизнь; у него была музыкальная коллекция, несколько картин, стоивших, по его прикидкам, один-два доллара, были книги, бумаги. Остальное, говорил он, можно хоть взять, хоть бросить. Он бы с радостью взял лучшие из своих архитектурных проектов, старый судовой рундук с инструментами и стерео, из которого, пока они упаковывали вещи, на полную громкость звучал Вэн Моррисон,[31] — но только если хватит места.

Он был готов на жертвы.

Карен слушала его вполуха, пока они бок о бок копошились среди ненужного хлама, сваленного в кучу на полу в гостиной. В косых лучах солнца кружились пылинки.

Разрозненные вещи пошли в картонные коробки, которые Карен загодя привезла с местного рынка, хотя заполненных было уже больше, чем может поместиться в фургон. Джо все еще ратовал за то, чтобы нанять «ю-холовский» трейлер, что входило в первоначальный план. Она сказала, что нет времени.

— Что изменит какая-то пара часов?

Ее личные чемоданы были упакованы и ждали, когда их спустят в гараж. Но Джо настоял, чтобы сначала их измерили, чуть не доведя Карен до безумия своими методичными вычислениями. Она была бы рада выбросить за борт все, что угодно, только бы не откладывать отъезд. А как с игрушками Неда? У них у всех есть вещи, с которыми жаль расставаться, брюзжал Джо, всю жизнь они только об этом и говорят. А как с ее вещами? Или то, от чего отказалась она, в расчет не идет? А она скольким пожертвовала? Карен вдруг начала на него кричать — сказывалось нервное перенапряжение. Скольким она рисковала? У нее даже не было времени попрощаться с лошадьми. Он лишь молча смотрел на нее. Застывшую в темноте.

Джо тут ни при чем.

Она взглянула на часы.

До рандеву с Виктором Серафимом оставалось меньше десяти минут. У нее сдавило голову. Будь хотя бы малейшая надежда как-то с ним договориться, выторговать побольше времени, она бы сдержала слово и заехала на парковку кафе «Деннис» в Глен-Коув по дороге за Недом…

Очередной прилив страха.

Карен потянулась к ручке чемодана и замерла на полпути. У нее не было багажа, она шла по Центральному вокзалу с пустыми руками… какая-то ошибка… Она стояла в оцепенении, с полными слез глазами, медленно поводя головой, когда снова нахлынули видения. Вот она на нижнем уровне, открывает дверцу ячейки… далее шок, сомнение, сменившиеся возмущенным несогласием после того, как она еще раз сунула руку в неумолимую пустоту. Обшарила и ощупала каждый дюйм металлических стен, как внезапно ослепший человек, — но ошибки не было.

Еще немного — и Серафим поймет, что она не появится. Вопрос лишь в том, поедет ли он сразу в Эджуотер или догадается заглянуть сюда.

Искать ее. Она резко обернулась, как будто на плечо ей легла незнакомая рука. Сзади стоял Джо.

— Не бери в голову! Все будет хорошо. — Он обнял ее за талию, накрыв ладонями ее руки. — И без денег проживем. Главное — у нас есть мы.

— Ты не понимаешь, — сказала Карен.

— Это не конец света. Деньги — это еще не все.

— Я тебя умоляю, Джо.

Ей не хотелось ничего обсуждать. Какой смысл? Деньги исчезли, так что теперь делать нечего — надо упаковываться и уезжать. Она не могла точно сказать, кто их взял. Надо было раньше забирать кейс, сетовала она. Хотя это все равно ничего бы не изменило. За нами следили, Джо. С самого начала.

А он и не настаивал; пропажа, казалось, не огорчила его и даже не удивила. Ей стало любопытно, верил ли Джо вообще, что деньги на самом деле существуют?

— Хочешь правду? — спросил он. — Я рад, что нам не придется строить наше будущее на деньги Тома. Они все равно встали бы между нами — рано или поздно.

— Нам действительно надо срочно уезжать.

— Я смотрю на это как на освобождение.

Ей никак не удавалось убедить его в безотлагательности отъезда. Дальше тянуть некуда. Она планировала объяснить все позднее, когда они будут в безопасности.

— Это были мои деньги, — сказала она тихо. — Они не от Тома. У него и вшивых двадцати баксов не выпросишь, не отчитавшись за каждый потраченный цент.

— Подожди, как это — твои?

— Я тебе солгала. — Она повернулась к нему лицом, остановив взгляд на уровне верхней пуговицы его рубашки. — Я солгала тебе, Джо. Прости, но другого выхода не было. Меня пугала перспектива снова остаться без гроша. Я сделала это для нас, для Неда, для нашей семьи.

— Что сделала?

— Без денег в этой стране — смерть, — сказала она, подняв глаза и печально оглядывая милое ей лицо.

— Ты что, грабанула банк?

Вот он, Джо… с его легкой улыбкой, с его глазами, похожими на кусочки неба, — итоговая строка в ее приходно-расходной ведомости.

Теперь он был ее второй половиной, и в радости и в горе, — вот почему, хотя Карен никогда бы в этом не призналась, она почувствовала себя обязанной подстраховаться, сделать заначку на путешествие.

— Помнишь Ночную Звезду? — спросила она.

Джо отошел выключить стерео.

Карен рассказала ему, как недели две назад встретила в Нью-Йорке Сильвию Морроу у входа в «Бонуит-Теллерс» и поддалась на ее уговоры закатиться в центр города, где они немного побалдели за бутылочкой «Абсолюта» и парой «дорожек» — просто в память о старых временах, а под конец она заявила, что, как ни безумно это прозвучит, но ей нужно занять крупную сумму.

Рассказала, как просто было раздобыть деньги (Сильвия кое-кого знала и все устроила), как она собиралась выплачивать проценты по займу из основной суммы, пока они с Джо будут готовиться к отъезду. Это люди деловые, услышала она свой голос, эхом повторивший слова Серафима. После ее отъезда они догадаются связаться с Томом и произведут все расчеты с ним.

— Ты собиралась повесить свой долг на него?

— А почему нет? Он может позволить себе роскошь его оплатить. Развод обошелся бы ему в двадцать раз дороже. Так что он еще легко отделался.

— Да нет, ты права. Просто… просто я тебе удивляюсь. Как-то я обалдел от всего этого.

— По-твоему, Том переплатил?

— Никто тебя не осуждает.

— Если мы когда-нибудь отсюда выберемся, я напишу Тому и все ему объясню. Про Неда, про тебя, про эти деньги. Он имеет право знать, почему мы забираем у него Неда. Ведь он тоже любит его. И не думай, что мне было легко. Я каждую ночь молила Бога, чтобы Он помог Тому постараться понять нас и простить.

Джо молчал.

Тогда она рассказала о «сборщике податей» Викторе Серафиме, о его угрозах, о взносе, который надлежало погасить во второй половине дня, — не оставив Джо никаких сомнений ни в серьезности их положения, ни в том, что дальше оттягивать некуда.

Он принялся вышагивать по комнате.

— Что ж ты раньше-то молчала, ей-богу! Между любящими людьми не может быть никаких тайн.

— Но ты стал бы меня отговаривать. Тебе вовсе не обязательно было это знать.

— Он же наш сын.

— Прости, — сказала она, заливаясь слезами. — Прости, что я все испортила.

— Думаешь, мне легко? — Он взял ее за плечи. — Ведь мы оба знаем, что это из-за меня мы вляпались в эту историю. Если бы мы тогда не расстались, если бы у меня хватило мужества взять на себя ответственность, когда ты этого хотела, тебе бы не пришлось так… ничего бы этого не было.

— Джо, мы теряем время.

— Может, стоит обратиться в полицию? Еще не поздно изменить планы… Можно позвонить Хербу, посоветоваться с ним.

— Слушайся меня, Джо.

Она оставила его загружать внедорожник в гараже за закрытыми воротами, спуская вещи по внутренней лестнице — на тот случай, если за домом следят.

А сама взяла «вольво» и поехала в Эджуотер забрать Неда.

Денег на путешествие у них было достаточно — или будет достаточно после того, как Джо закроет свой скромный счет в Сбербанке «Кемикал» в Уэстбери. До юга — по крайней мере, до Роли в Северной Каролине — доехать хватит, а там они в любом случае собирались продать фургон.

То-то они разбогатеют, сказал Джо. Карен не была до конца уверена, что это он так пошутил.

К вечеру, по его прикидкам, половина личного состава полицейского департамента страны будет брошена на поиски Карен и Неда. Чем больше миль им удастся отмотать от Нью-Йорка засветло, тем лучше. Но ей не о чем беспокоиться. Он разработал хитрый план (эта часть игры — процесс исчезновения — всегда его увлекала), как лучше замести следы.

По телефону Карен предупредила Хейзл, что она будет дома через десять минут, и, как бы между прочим, но приказным тоном, попросила ее собрать Неда для прогулки. Дескать, она решила взять его с собой в клуб поплавать и съесть мороженое. Нет, ей ехать с ними необязательно. Но все равно спасибо.

Потом задумалась, не рискнуть ли ей заскочить наверх в детскую — захватить «защитное» одеяльце Неда и кое-что из мелких вещей; но как это сделать, чтобы сучка Хейзл не забила тревогу?

У выезда на дорогу она сбросила скорость.

Но перед самым поворотом пришлось резко нажать на тормоза: путь ей перегородил серый «линкольн», который как раз выруливал с Уитли-роуд на подъездную аллею Хейнса.

Карен, не раздумывая, дала задний ход, но тут же вспомнила, что другого выезда нет. Тогда она заблокировала дверцы, включила на полную громкость радио, кондиционер и нажала на сигнал. Задняя дверца «таункара» открылась, и из-за нее показался Виктор Серафим. Медленно обойдя машину, он подошел к «вольво» и постучал в окно. Она продолжала смотреть прямо перед собой. Сердце оборвалось.

— Опоздаете, Карен, — услышала она его голос, на секунду оторопев от того, что он прозвучал подозрительно ясно, — если мы не вызволим вас из этой переделки.

Серафим стоял, пригнув голову к открытому окну «вольво», чуть не касаясь губами ее уха.

«Яркость не убавить?» — спрашивали обычно в Кэре, где постояльцы часто смотрели телевизор в дневное время.

В сумрачно сером салоне «линкольна» пахло сигарами и затхлым потом с примесью чего-то сладковатого — Карен никак не могла понять, чего именно, — замаскированного дешевым цветочным освежителем воздуха, да еще отдающего лекарствами, — запах, вызывающий тошноту, когда к нему принюхиваешься.

Застыв от напряжения, Карен сидела по другую сторону мягкого кожаного подлокотника, отделявшего ее от Виктора Серафима, который протягивал ей хрустальный бокал «Чиваса»,[32] обернутый пикейной салфеткой. Она была слишком напугана, чтобы отказываться от виски. Джо, зажатому на переднем сиденье между Донатом и водителем, выпивки из мини-бара не предложили. Время от времени она встречала его взгляд в параболическом зеркале заднего вида, вытянутом во всю ширину лобового стекла, но информации для обмена у них не было. За Джо Карен боялась больше, чем за себя.

Виктор не стал говорить, куда их везут, пообещав только, что поездка будет иметь «сугубо воспитательный характер». После того как они выехали из Интерборо у Хайленд-парка, Карен перестала искать ориентиры. Заштатные жилые кварталы Бруклина и Квинса (она понятия не имела, в каком из этих районов они находятся) мало чем отличались один от другого.

За полчаса езды никто не проронил ни слова.

Донат, чуть не лежавший на переднем сиденье, закинув ногу на приборный щиток, поглядывал в длинное зеркало на Виктора и Карен; его колючие маленькие глазки, словно говорившие «Ха, так я тебе и поверил!», щурились на них из-под паруса жирных волос.

— Будь добр, выключи эту херню, — сказал Серафим в зеркало.

Глухарь подался вперед и вырубил самый крутой хит Мэла Торме,[33] разрывавший динамики.

— Собираются отвалить тебе кусок?

Серафим говорил по телефону.

— С кого поиметь?

— Хочешь совет, Хэролд? Затихарись-ка у себя в Бруклине, пока не получишь бабки.

— Я люблю, чтобы у меня все было честь по чести — по чести, приятель. А ты мурыжишь меня уже больше трех недель. У меня тут все записано, Хэролд. Хэролд, я начеку.

Во время беседы он не сводил глаз с Карен: мало ли, вдруг она не поймет, что отчасти он разыгрывает это представление для нее.

— Навар? А каковы шансы, что ты будешь при деньгах?

— Ты меня огорчаешь, Хэролд.

Виктор прикрыл рукой микрофон.

— Он Д-О-М-А, — по буквам произнес он глазам в зеркале.

Потом отставил трубку в сторону, как бы показывая Карен, что чего бы Хэролд ни наговорил, это ровным счетом ничего не изменит.

— Как вам нравится это пресмыкающееся? Вот с кем приходится иметь дело. Так и проходит жизнь — в разговорах со всякими слизняками.

Карен покачала головой, снова уловив тот же медицинский запах, только теперь более сильный.

— Он приносит мне свои извинения, Карен, — закрутился, мол, совсем… вот, послушайте. — Виктор на секунду приставил трубку к уху Карен, так чтобы она могла расслышать скорбную литанию на том конце провода, после чего вернулся к разговору. — Это что, «бензиновые» деньги? Кого ты обманываешь, Хэролд? Или я не знаю, что ты покупаешь власть?

Потянуло какой-то гнилью, как от грязных бинтов.

Машина теперь еле ползла.

— Хэролд, даю тебе срок до полудня, иначе, сучий потрох, тебя будут избивать каждую неделю, пока я не получу свои деньги. Каждую неделю я буду отрезать по куску от твоей жирной туши, педрила вонючий. Жирный вонючий педрила.

Он отключил телефон и с довольным видом откинулся на спинку сиденья, легонько похлопывая рукой по подлокотнику.

— Приехали, Рой?

«Линкольн» вырулил на обочину и остановился напротив обветшалого викторианского особняка, затененного платанами; заросший передний двор был похож на свалку: брошенные игрушки, заржавелые инструменты, останки хозяйственно-бытового оборудования. Старая рама для лиан, оккупированная сорняками, вернула мысли Карен к Неду. Должно быть, он уже собрался за прошедшие тридцать минут и стоит на парадной лестнице в Эджуотере, с нетерпением ожидая услышать шум ее автомобиля.

На почтовом ящике значилась фамилия НЕСПАСИБО.

Водитель глянул в зеркало заднего вида и кивнул: приехали.

— Так чего же вы ждете?

Рой-Рой что-то прогукал, и в зеркале быстро-быстро замельтешили его толстые пальцы.

— Он никуда не денется, — заверил его Виктор. — Правда, мистер Хейнс?

Джо только покачал головой.

— А теперь послушаем музыку. М-У-З-Ы-К-У!

Донат врубил звук. Его напарник извлек откуда-то свинцовый прут длиной сантиметров тридцать и вложил его в номер «Нью-Йорк таймс», свернув газету трубочкой.

Потом парни вышли из машины и поспешили к парадной двери.

На звонок вышел мужчина средних лет, в плавках, с банкой пива в руке. Карен видела, как выражение удивления на его пухлом, красном лице сменилось страхом, когда он узнал гостей и попытался захлопнуть дверь, но оказался недостаточно расторопным.

Вытащив хозяина дома во двор, ребята повалили его на землю. Рой-Рой уселся ему на спину, пихая его лицом в траву, а Донат занялся его руками. Градом посыпались тупые короткие удары газеты с «начинкой». Донат бил по одному и тому же месту, чуть выше пухлого, в ямочках, локтя жертвы.

Так рубят дрова.

Карен, оцепеневшая от ужаса, чуть вздрогнула, когда на ее колено легла рука Виктора. Бравурные звуки хита Мэла Торме почти полностью заглушали крики. Она видела, как Донат вывернул мужчине руку, бросил ее и взялся за другую.

— Они всегда в выигрыше, когда кому-то надо дать по рогам. Не зная, как звучит боль, бить гораздо проще. Сам я не выношу даже детского плача.

Карен отвернулась и вжалась в кресло, почувствовав, что обрубок среднего пальца Виктора осторожно ощупывает складку у нее под коленкой. Она молила Господа, чтобы Джо ничего не заметил и не начал возникать.

— Семейный мужик, четверо детей и закладная, — Виктор наклонился совсем близко к ее уху, — слишком часто увиливает от платежей… Как еще заставить такое пресмыкающееся выполнять свои обязательства?

— Клянусь, я достану деньги, — сказала Карен, увидев, что Донат и Рой-Рой возвращаются к машине. — Просто мне нужно еще пару часов.

— Хэролд сам напросился. Нечего было лезть на рожон.

— Хэролд? То есть тот человек, с которым вы только что говорили по телефону? Но вы же дали ему срок до завтра.

Виктор пожал плечами.

— Приходится иногда, приходится… С ничтожеством по-хорошему нельзя. Бывает, такого поучишь разок — тут же раскошелится. — Он резко подался вперед и взялся за подголовник переднего сиденья. — Не правда ли, мистер Хейнс?

Дверцы с боков Джо захлопнулись, и «линкольн», взвизгнув шинами, снялся с обочины.

— Эй, Джозеф! Я к тебе обращаюсь.

— Не знаю, не пробовал, — ответил Джо.

— Ах, не пробовал? — Оглянувшись на Карен, Виктор гаденько подмигнул ей с видом сообщника. — Очевидно, я недостаточно ясно выразился. Ну-ка, Донат, продемонстрируй этому засранцу свою коллекцию «фантов».

Карен думала, ее сейчас вырвет. Но «фанты» Доната, от которых вонь стояла до небес, оказались в багажнике. Демонстрацию пришлось отложить.

— Ко мне по другой дороге, — сказал Джо.

Они подъезжали к перекрестку Северного бульвара с Глен-Коув-роуд. Карен увидела, что Рой-Рой включил левый поворот: значит, они взяли курс либо на Кедровое болото, либо на Утиный пруд, а оттуда один путь — в Долину Акаций.

— Куда вы нас везете?

— Домой, принцесса.

— О нет! Бога ради, только не в Эджуотер! — Она заглотила остатки виски и поставила стакан на поднос.

— Мне нужны мои деньги, Карен.

— Там денег нет.

— Ничего, появятся. — Виктор улыбнулся и похлопал ее по коленке. — Мы зарулим к дому и подождем, пока ваш муж не вернется с работы. А потом сядем вместе и немного поболтаем. Расставим все по местам.

— Не надо, это пустая затея, — умоляла Карен. — Ну, пожалуйста! Я достану вам деньги.

— Однажды вы уже попытались меня продинамить. Чего мне вас слушать? Я знаю, что у вас проблемы.

Карен почти не сомневалась, что чемодан из камеры забрал Виктор — украл то, что сам дал ей в долг, — но обвинить его не посмела: вдруг она ошибается, и он даже не знает, что деньги исчезли. Тогда они потеряют последний шанс.

— Я достану их к вечеру, клянусь Богом.

— Откуда? — Виктор засмеялся, пробежавшись пальцами по внутренней стороне ее бедра. — Этим наторгуете?

Он что, совсем?..

Джо хотел было обернуться, но глухари, зажав его в «клещи», не дали ему такой возможности.

— Попробуйте только троньте ее…

— Это что, угроза?

Оба парня засмеялись. Во всяком случае, Донат скривил рот в однобокой ухмылке, быстро-быстро вдыхая и выдыхая воздух, а Рой-Рой издал короткий звук, похожий на «тсс, тсс».

— Я заплачу вдвое больше, чем должна, — просила Карен.

— Еще немного, и у меня лопнет терпение. Похоже, дорогие мои, вы плохо понимаете, в каком серьезном положении оказались.

— Перестаньте, очень вас прошу!

Виктор откинулся на спинку сиденья. Снял очки, подышал на линзы и потер их о рукав пиджака. Без очков было заметнее, что у него раскосые глаза, а в лице обнаружилась некоторая мягкость, даже уязвимость. Карен отвернулась.

— Возможно, мы сумеем что-нибудь придумать. Возможно, мы сумеем решить все к общему удовлетворению.

— Хорошо, — с ходу согласилась она, полагая, что Виктор хочет повысить процентную ставку, выжать из займа еще немного сока. — Только давайте с этим покончим.

— Дело потребует лишних расходов. Но если это поможет вам выбраться из этой передряги, я больше не возьму с вас ни гроша. — Он посмотрел очки на свет проверить, нет ли пятен. — При разумном подходе у вас на этот счет не будет никаких неприятностей. Все будет сделано без вашего участия. Вы даже не будете знать, как и когда.

Карен нахмурилась.

— О чем это вы?

Она увидела, как Донат ставит другую запись, и удивилась, откуда глухой узнал, что пора поменять пленку.

Серафим дождался, когда заиграет музыка и когда Сара Воган[34] запоет «Что изменит один день», и только тогда ответил:

— О контракте.

— О каком еще контракте?

— Том.

— Должно быть, вы спятили, — подал голос Джо.

— «Всего двадцать четыре коротких часа…» — пропел Серафим вместе с несравненной Сарой.

Он что, шутит?

— Вы же сами об этом мечтали. — Виктор улыбнулся ей, надевая очки. — Уж я-то знаю. Откуда, по-вашему, я почерпнул эту идею?

Карен в ужасе отпрянула, отрицательно качая головой.

— Разговор, записанный вчера во второй половине дня в мотеле на выезде с бульвара Куинс…

— О боже, нет, это неправда!

— «Просто он получит то, чего заслуживает…» Знакомые слова, а, Карен?

— Просто у вас в мозгу провода переклинило, — отпарировал Джо.

— Неужели? Тогда не у меня одного.

У Карен закружилась голова.

— Я только имела в виду, что если я брошу Тома… и ему придется разбираться со всякими долгами…

Джо кивнул.

— Правильно. Платить по счетам пришлось бы ему. И вы бы имели дело с ним.

Виктор проигнорировал это предложение — он над ними не сжалился.

— Представьте, — сказал он мягко, — все ваши беды останутся позади. Никому не придется никуда уезжать. Я получу назад свои деньги, а вы… дьявол, да вы получите все! Ребенка, дом, друг друга. И сколько там — семьдесят пять? сто миллионов долларов? Ласкает слух, а, Джозеф?

Джо промолчал.

— Можете не говорить ни «да», ни «нет». Вы даже ничего не узнаете, если, конечно, не вздумаете сделать ноги.

Карен покачала головой.

— Вы понятия не имеете… — Она поискала в зеркале взгляд своего любовника. — Скажи ему, Джо! Скажи, что произойдет. Деньги все будут помещены в опекунские фонды до тех пор, пока Нед не достигнет совершеннолетия. Я же останусь при пиковом интересе и практически ничего не унаследую. — Она повернулась к Виктору. — Если вы нам не верите, я могу предоставить вам копию соглашения, которое Том заставил меня подписать, когда родился его сын и наследник. Вы зря теряете время.

Виктор не слушал.

— Вы вместе это задумали, вы оба в этом замешаны.

— Ей-богу, мы не убийцы!

— Мы просто хотели вместе уехать.

— Так будет лучше. — Он помолчал. — Так вы можете быть уверены, что ребенку не будет причинено никакого вреда.

— Послушайте, вы нас неправильно поняли, мы даже не готовы обсуждать… — И тут до нее дошло. — На что это вы намекаете?

Ей казалось, она стоит на сильном ветру, который налетел внезапно. Защищаясь, она вытянула руки, словно боялась упасть.

— Всякое бывает. Мало ли какой несчастный случай…

— Какая же вы мразь! Мы обратимся в полицию, мы поговорим с… мы на все пойдем! — разорялся Хейнс.

— Не пищи, Джо. Я прекрасно знаю людей твоего типа, так что заткни хайло, а то у тебя сердце не выдержит. Отсосыш!

— Я хочу пойти в полицию, — тихо сказала Карен. — И пойду. И все им расскажу.

— Все! — повторил Виктор и покачал головой. — А что все-то? Что я угрожал? Если я говорю вам, что знаю, в какой детсад ходит Док, и что на той улице, где он находится, слишком оживленное движение, то это что — угроза, преступление? Или я просто, как заботливый сосед, советую вам соблюдать осторожность?

Посмотрев в окно, Карен увидела, что они уже на Лэттингтон-роуд. Меньше чем в полумиле от ворот Эджуотера.

— Хорошо, хорошо, — проговорила она, задыхаясь от рыданий.

— Я же предупреждал вас, принцесса: брать деньги в долг — дело серьезное.

— Думаю, мы сможем обсудить ваше предложение, — сказала Карен, стараясь не смотреть в зеркало, чтобы не встретиться взглядом с Джо.

— Разворачивайся, Рой-Рой.

До Уитни-Хиллз они доехали молча.

Глядя, как приближается круглая металлически-голубая цистерна водонапорной башни, маячившей над деревьями в мерцающей дымке жары, Карен думала о том, как глупо рассчитывать, что подобное уродство можно скрыть на фоне неба.

Когда «линкольн» остановился у поворота на подъездную аллею дома Джо, Виктор перегнулся через сиденье Карен и открыл дверцу.

— Только не пытайтесь уехать из города или что. — Он улыбнулся. — Даже ненадолго. Это будет некрасиво.

Ритуал летних уик-эндов в Эджуотере начинался в пятницу вечером, когда Том возвращался из города. Как бы поздно он ни приезжал, как бы ни был измотан, они всегда, лил дождь или светило солнце, выпивали вместе по бокалу шампанского в старой беседке на мысу.

Храм, как называли эту беседку, стоял в платановой роще почти на самом краю лесистого мыса, служившего буфером между уединенной бухтой Эджуотера и муниципальным пляжем парка Дозорис. Там в пролив выдавался старый пирс, а над ним нависала со скалы верхняя терраса разрушенной купальни двадцатых годов, где в прежние времена гости собирались на пикники с купаниями, спускаясь к морю по деревянной лестнице, ведущей из изразцовых раздевалок, и где летними лунными ночами устраивались танцы. Большая часть небезопасного ныне сооружения обвалилась и лежала теперь на берегу беспорядочной грудой камней, успешно перекрывая публике доступ в имение — ограждая от тех, кого Том не так чтобы в шутку называл «грязным сбродом» или «ордами вандалов».

Вызов поступил в семь тридцать с робким стуком Терстона в дверь их супружеской спальни и каким-то странным мягким укором в его голосе («Мистер Уэлфорд желает знать, не найдете ли вы время присоединиться к нему в Храме, чтобы выпить перед ужином»), в котором Карен уловила нечто большее, нежели привычно неодобрительное отношение к ней шофера.

Можно было и не напоминать.

Эти рандеву были у них сентиментальной традицией. На ступенях Храма Том сделал ей предложение, и здесь же, под платанами, четыре месяца спустя они сыграли свадьбу. Скромная церемония проходила в присутствии служащих имения и нескольких друзей Тома (по взаимному согласию, членов семьи они не пригласили). Никого из них Карен не знала, если не считать врача из Кэра, который с пьяных глаз посоветовал ей считать «эту свадьбу» первым днем ее оставшейся жизни.

— Спасибо, Терстен. Передай ему, что я сейчас спущусь.

Именно эти скорбные нотки в голосе дворецкого, его выбор слов — «не найдете ли время» — вонзились в мозг Карен, заставив ее осознать неотвратимую реальность того, на что было дано согласие на заднем сиденье «линкольна». Ее вдруг замутило от страха: а что, если чувство вины уже отпечаталось у нее на лице, ясно видное всему свету. И теперь оно будет проявляться во всем, что бы она ни сделала — или не сделала.

Чередование приливов и отливов — фразочка Тома.

Ей вдруг представилось ведерко для шампанского: опрокинутое неловким движением руки, оно катилось из-под ног Тома, подпрыгивая на мраморных ступенях вслед за потоком вина, воды, кубиков льда, осколков стекла.

Главное — не привлекать внимания, вести себя как обычно… — все ее предосторожности обрели какой-то новый, омерзительный смысл. Интересно, долго ли еще она сможет удерживать разошедшийся шов?

Долго ли? — прежде чем прольется кровь…

Выйдя из детской, где она читала Неду перед сном, Карен обнаружила, что на площадке ее ждет Хейзл. Ах, это вы, миссис Уэлфорд! Девушка демонстрировала свою враждебность, как медаль за боевые заслуги. Не вправе потребовать от Карен извинений или хотя бы объяснений, почему та не приехала домой, когда обещала, она удовольствовалась колкостью:

— Нед — просто ангел, учитывая, как он мечтал о прогулке в Пайпинг-Рок…

— Будь добра, дочитай ему главу. — Дрожащей рукой Карен передала Хейзл сборник сказок, но потом, не в силах себя побороть, ринулась вслед за злобной блондинкой, чтобы украсть у сына еще один последний поцелуй на сон грядущий.

— Не сердись на мамочку, — прошептала она.

Ей почудилось? Или в пузыре, который вздулся и лопнул у ее уха, и впрямь содержалось слово? Или мальчик и впрямь цеплялся за нее, как будто от этого зависело что-то большее, чем его жизнь?

— Я исправлюсь, солнышко, обещаю тебе… Завтра же.

Печальный взгляд, который он устремил на нее, перед тем как мирно улегся на подушку с изображением Человека-паука и защитным ободком из мягких игрушек, должен был дать ей понять, что завтра его отец повезет их всех на пляж. Уж он-то не забудет!

Однажды, когда у Неда был трудный период, она рассказала ему об Ангеле, который записывает добрые дела и грехи каждого человека.

Карен увидела Тома. Он сидел под одной из классических арок беседки, похожий на статую в нише; его голова и плечи отчетливо вырисовывались на фоне сизого неба. Она чувствовала на себе его взгляд, поднимаясь по тропинке, ведущей от дома к Храму.

Она помахала ему рукой — и ужаснулась этому простому жесту.

Когда она подошла, Том поднялся, и его внушительная фигура, уменьшенная в силуэте, медленно отделилась от коромысла света.

— Я уж и не чаял тебя дождаться, — сказал он с улыбкой, спускаясь по ступеням ей навстречу с бокалами в руках. — Ну, как он?

— С нетерпением ждет завтрашнего дня. Ты не забыл?

Том поцеловал ее в лоб.

— Я постараюсь, радость моя. Эта канитель с Атлантой все никак не закончится. Я сказал ему, что сделаю все возможное.

— Мы все знаем, что это значит.

Она вошла первой и присела на одно из обитых ситцем плетеных ротанговых кресел. Внутри ротонда была белая, с аквамариновым куполом и четырьмя арками, открытыми морскому бризу. В центре, на выложенном плиткой полу, стоял каменный алтарь эпохи Возрождения, вывезенный «в спасательных целях» из разрушенной церкви в Виченце. После свадьбы Том подверг алтарь секуляризации (ради Карен), превратив его в бар с маленьким холодильником, установленным на месте дарохранительницы. В былые времена, когда на северном побережье в моду вошли садовые храмы, первый владелец имения обычно там медитировал или же, по слухам, устраивал сеансы, на которых пытался установить контакт с сыном, пропавшим без вести в результате несчастного случая на море.

— У тебя был тяжелый день? — спросила Карен; легкое эхо выдало вымученную непринужденность тона.

— Тебе же это совсем не интересно. — Том вытянулся на соседнем кресле. — Нью-Йорк скоро меня доконает… Должно быть, мне нужен отпуск. Как у Неда в других отношениях? Не было новых прорывов в достославной плотине докторессы Лии?

— Ради бога, Том!

— Думаешь, я не знаю, что происходит? — Он сидел, прикрыв глаза и сцепив руки на затылке. — Знаю, дорогая, знаю.

— Да? — У Карен заколотилось сердце. — Это ты о чем?

— Прежде всего о том, почему Нед перестал говорить. В последнее время мы ведь стараемся не обсуждать эту тему. Но я наконец понял, в чем причина.

Карен сделала глоток шампанского и тут же поставила бокал, опасаясь, как бы Том не заметил, что у нее дрожат руки.

— Сегодня утром на Мэдисон-авеню, когда я проходил мимо «Карлайла», меня вдруг осенило. Помнишь, как раньше ты постоянно твердила, что мы слишком мало времени проводим всей семьей? Что я весь ушел в работу? Что я не забочусь о Неде, потому что мне трудно принять его как родного сына?

— Давай не будем об этом.

Том наклонился к ней и положил ладонь на ее руку — так нежно, что она не смогла не посмотреть на него.

— Да нет, ты совершенно права.

Лицо его стало серьезным, беспокойный взгляд присмирел под глянцем искренности, усомниться в которой Карен себе не доверила.

— Он перестал говорить в знак протеста, — сказал Том, многозначительно понижая голос. — Мальчику не хватает внимания отца, и он замыкается в себе. Он видит, какую власть над нами дает ему его молчание, — мало того, ему это нравится. И толкает его на разные хитрости. Дальше — больше. Взять хотя бы «Мистера Мэна». Только это никакой не воображаемый друг. Это вполне реальное лицо.

— Не понимаю. И кто же? — У нее пересохло во рту.

— Существо из плоти и крови. — Том выжидал, пристально глядя на жену. — Разве это не очевидно?

В беседке что-то зашевелилось, и Карен догадалась, что под диваном лежит Брэкен.

— Ты смотришь прямо на него, детка.

На какое-то абсурдное мгновение ей показалось, что Том имеет в виду собаку.

— Да? — Она изобразила слабое подобие улыбки. — Я в этом не уверена.

— Он придумывает себе такого отца, каким хотел бы видеть меня. Я и есть его Мистер Мэн. По крайней мере, я хочу попытаться им стать.

Карен следовало бы почувствовать облегчение, но она даже не была уверена, что теперь уже не важно, насколько Том осведомлен. Она знала только одно: ей нельзя его жалеть.

— Боюсь, все гораздо сложнее.

Том потянулся за бутылкой шампанского и щедро наполнил оба бокала по второму разу. Ее обычной нормой был один бокал.

— Что ж, во всяком случае, я сделал кое-какие выводы. Нам всем — и тебе, и мне, и Неду — нужно сменить обстановку. Я решил взять пару месяцев отпуска. Так что после Дня труда[35] я становлюсь праздным человеком. Я подумал, что здорово было бы отправиться в путешествие — может, съездить в Европу.

Вот так номер! Это было так непохоже на того Тома, каким Карен его знала, что она растерялась, не понимая, как реагировать.

— А как же работа? Ты всегда говорил, что все развалится, если ты оставишь их хотя бы на один день.

— Ничего, переживут. Еще и спасибо скажут. — Он рассмеялся, и его грубый, ернический смех вернул ее к реальности. — Мы объедем всю Европу, побываем в Крийоне, Киприани, Конно — во всех лучших местах… может, даже снимем где-нибудь дом. Только мы втроем, детка. Можешь составить список. Мы наверстаем все, о чем столько говорилось и на что вечно не хватало времени. Ну, что скажешь?

Карен встала, сделала несколько шагов и остановилась за спинкой его кресла. Ее тонкая рука на мгновение задержалась на плече мужа, когда она наклонилась поцеловать его в щеку.

— Что я могу сказать, — тихо проговорила она, касаясь губами его уха, — кроме того, что… что, по-моему, идея чудесная. Даже очень. Только дай мне немного времени, я должна все обдумать.

Том потянулся губами к ее руке, но Карен ее уже убрала.

В легкой апатии она прошла к арке с видом на запад и осталась там стоять, опершись рукой на увитую плющом колонну, разделявшую арку, и устремив взгляд на едва различимую в сумерках береговую линию Американского континента. Задержав дыхание, она осушила бокал; шампанское ударило ей в голову, но не настолько, чтобы отключиться. В этом чертовски совершенном мире не было необходимости что-либо обдумывать. Карен чуть не рассмеялась — какая глупая ирония! Из страха, что ей придется анализировать скрытый смысл сказанного Томом или потревожить собственную совесть, она не могла позволить себе смотреть дальше того факта, что его предложение опоздало. Оно было как вид — как этот всегда прекрасный вид с кормы океанского лайнера, уходящего в последнее плавание.

— Когда, говоришь, мы можем уехать?

Вечер вдруг огласился пением цикад, кваканьем лягушек, шуршанием обсохших крыльев — словно невидимый оркестр вновь заиграл после затянувшегося антракта.

Не дождавшись ответа, Карен обернулась и увидела, что Том возится с Брэкеном, помогая ему выбраться из плетеного поддиванника. Старый бурый пес, не стерпев столь жестокого унижения чувства собственного достоинства, сконфуженно зашлепал по ступеням в душный сумрак, на несколько секунд опережая телефонный звонок, на который его хозяин ответил после второго сигнала:

— Том Уэлфорд.

По его тону, по тому, как он на нее смотрел, Карен поняла, что сказала то, что нужно, и что ей это еще аукнется.

— Завтра? — Том вздернул одну бровь.

До нее не сразу дошло, что его вопрос адресован ей: он говорил с ней, как с абонентом на другом конце провода.

— Правда, было бы здорово? Слушай, если это вообще возможно… — произнес он прямо в трубку, забивая велеречивое сообщение Терстона о том, что ужин подан, — почему бы нам не наметить отъезд, скажем, на конец будущей недели? — Он прикрыл рукой микрофон. — Я люблю тебя.

— Да, Терстон, я все еще слушаю.

— Ты плачешь? — спросил Том.

— Я этого не заслуживаю, ты слишком добр ко мне.

— Еще как заслуживаешь, — сказал он серьезно и обнял ее.

Они пересекли площадку для крокета и, нагнав Брэкена, двинулись к дому, как вдруг прощальный луч света, озарив черно-розовый кирпичный фасад, окрасил все выходящие на море окна в купоросно-синий цвет пролива.

— Кто уходил последним?

Оглянувшись, Том обратил внимание жены на свет в Храме: должно быть, кто-то забыл потушить один из фонарей. Свет переместился, и Карен объяснила, что это всего лишь палубные иллюминаторы парохода справа от мыса: из-за деревьев они казались ближе, чем на самом деле. Том посмеялся над своей оплошностью.

— Пусть это будет счастливая случайность.

Они сидели друг против друга по разные стороны длинного, освещенного свечами стола. Терстон, щеголяя в белом хлопчатобумажном пиджаке, подавал им изысканные и не очень блюда, приготовленные его женой. Карен едва притронулась к еде.

— Я рад, что мы никого не пригласили, — тихо проговорил Том, когда Терстон вышел из столовой. — К тому же мне хотелось, чтобы мы сегодня вечером побыли вдвоем. Тебе нездоровится?

— Нет, просто я не очень голодна.

С гостями или без, Том всегда настаивал, чтобы, когда он был дома, ужин подавали в столовой. Какой смысл жить в роскошном доме, выговаривал он Карен всякий раз, как она предлагала перекусить что-нибудь на подносе в библиотеке, если не наслаждаться этим в полной мере? Только соответствующая обстановка, отпустил он ей однажды избитый комплимент, охватив широким жестом китайские обои восемнадцатого века, резной камин работы Адама,[36] георгианское серебро с матовым блеском, способна вечером оттенить ее красоту.

Том рассчитывал, что она переоденется к ужину. Если он давал ей указания, как одеться или как уложить волосы, значит, ужин — это лишь прелюдия к следующему, очень длинному ритуалу, который начнется, только когда они поднимутся наверх.

Однако никаких указаний не последовало.

В этот вечер он был как нельзя более галантен и обходителен, а о Неде говорил с нежной лаской и трогательной гордостью. Он придумал весьма соблазнительный маршрут для предстоящего путешествия (с постоянным рефреном «только мы втроем»), обрисовал новые планы и проекты переустройства Эджуотера, заверив ее, что по возвращении из-за границы он собирается больше, гораздо больше времени проводить дома.

Все это Карен уже слышала, и не раз. Как много они — его семья — для него значат, как он любит свой дом, как он хочет оставить Неду что-то большее, чем просто деньги. Он тешил себя мыслью, что Эджуотер (возможно, его единственное прочное достижение) еще сможет стать святилищем, островом в наступающем море хамских предместий, аванпостом непрерывного развития с более цивилизованным полувековым и даже вековым прошлым. Для нее не было ничего необычного в том, что он так говорил.

Карен изо всех сил старалась разделять его энтузиазм.

Том все продолжал подливать ей вина, будто к данному случаю обычные правила были неприменимы. Она оставалась подавленной, оцепенело напряженной, он же с течением вечера становился только мягче.

И вдруг ни с того ни с сего настроение у него изменилось.

Они пили кофе в библиотеке. Терстон зашел спросить, не надо ли им чего, прежде чем пожелать спокойной ночи. Дворецкий с женой, занимавшие скромные апартаменты во флигеле с конюшней (из слуг в самом особняке жила только Хейзл), собирались провести выходные в Джерси на побережье и надеялись выехать пораньше.

— Нет, ну что за человек! — проворчал Том, когда слуга вышел. — Вечно берет выходной в самый неподходящий момент.

— Я не думала, что… Миссис Терстон давно у меня спрашивала, будет ли это удобно. У нас же не будет гостей, Том. Да и нас самих завтра целый день не будет. Не забыл?

— Все дело в безопасности. Место у нас открытое. Господи боже мой, да кто угодно может войти и… а старина Брэкен, добрая душа, еще и бросится навстречу, виляя хвостом.

— Том, я тебя умоляю!

Он сидел и молча пил виски.

В самом начале одиннадцатого Карен сказала, что хочет спать и пойдет ляжет. К тому же на тринадцатом канале будет фильм, который она хотела посмотреть. Том нахмурился и в наигранном раздражении погасил недокуренную сигару.

— Ты уже решила, что надеть? Я хочу, чтобы ты выглядела… Я хочу, чтобы можно было сказать, что ты ослепительна.

— Зачем, прости?

Карен тупо уставилась на мужа. Что надеть? Он ведь не давал никаких указаний — или давал? Она опустила глаза и попыталась вспомнить, как выбирала кремовый шелковый топ с открытой спиной, который сейчас на ней, золотистые пояс и босоножки, темно-вишневую юбку длиной почти до щиколоток.

Он улыбнулся.

— Есть причина.

У нее помутилось в голове.

— А в этом разве плохо?

— Я говорю о завтрашнем вечере — Дэвенпорты… прием, черт подери!

— О боже! — Карен закрыла глаза. — Но ведь… Ты шутишь? Завтра… Быть того не может. Ты уверен? — переспросила она, прекрасно зная ответ.

— Они уже и шатер раскинули — размером с Центральный вокзал. Возвышается за бухтой. Неужели не заметила?

Завтра вечером Джо как раз должен пробраться в дом, забрать Неда и ждать ее поблизости во внедорожнике. Теперь же, когда планы изменились, идея пойти с Томом на благотворительный бал казалась абсурдной.

— Просто я думала, что… что бал будет в следующую субботу.

Карен опустила голову. Через неделю… Прижав ладони к вискам, она пыталась отогнать непроизвольную мысль о том, что через неделю Уэлфорд скорее всего будет мертв.

— Приглашение на каминной полке. Когда уж мы его получили — месяц назад?

— Прости, дорогой. Я постараюсь что-нибудь подобрать. В чем бы ты хотел меня видеть?

— Есть одна маленькая сложность, — сказал Том, опуская на стол стакан с виски. Потом подошел к жене и встал над ней, расставив ноги, спиной к камину. — Как-то это все несерьезно. Они ведь наши соседи.

— Я же извинилась.

— Не слышал, детка.

— Прости, — повторила она, не повышая голоса.

— По-моему, мы договорились исключить из нашего лексикона это ни к чему не обязывающее слово.

— Что ты хочешь услышать? Я ошиблась, иногда у меня все путается.

— По-моему, ты врешь.

— Нет, не вру.

— Последствия тебе известны.

— Это больше не повторится, обещаю тебе. — Карен заглянула в его глаза и поняла, какую ловушку он ей уготовил.

Она глубоко вздохнула.

— Ну, хорошо, я солгала. Я знала, что бал завтра. Если честно, я бы предпочла остаться дома и просто побыть с тобой. Еще ведь не поздно принести извинения?

— Некоторые вещи ты, похоже, никогда не усвоишь, — сказал Том, качая головой. Потом, расстегнув смокинг и засунув большие пальцы под ремень, добавил: — Я знаю, Карен, в последнее время у тебя голова забита разными проблемами, но… но их вполне можно было избежать.

— Просто мне не хочется туда идти. — Она понизила голос до шепота. — Прошу тебя! Впрочем, как скажешь.

— Ты опережаешь события, детка. Не будем портить вечер. У меня для тебя кое-что есть — маленький сюрприз.

Он помог Карен подняться и, нежно поддерживая под локоть, провел ее в холл. Они остановились перед первым из высоких венецианских зеркал, висевших на одинаковом расстоянии друг от друга по всей длине галереи. Зеркало было освещено двумя парными канделябрами с тусклыми лампочками в форме пламени, вставленными в искусственные свечи с имитацией стекающего воска. Потускневшая амальгама пошла пузырями и местами не давала отражения.

Том стоял за спиной Карен, вплотную к ней, но в зеркале его лицо казалось далеким и расплывчатым.

— А теперь закрой глаза руками и не убирай их, пока я не скажу.

Как в детстве…

В то редкое рождественское утро, когда ее отец случайно оказался дома, он сыграл с ней в ту же игру. Так же велел ей закрыть глаза и заставил ждать чуть не целую вечность, пока наконец ее любопытство и волнение не взяли верх. Новенький, блестящий, как леденец, красный велосипед с белыми сиденьем, насосом и обмотками на руле ждал ее в холле, а отца и след простыл — сбежал как тать в нощи.

Карен почувствовала, как пальцы мужа развязали тесемку у нее на шее. Она едва удержалась, чтобы не подхватить тонкую ткань топа, когда он, соскользнув с груди, передником повис на талии. Потом она услышала легкое позвякивание и вздрогнула, когда кожа у горла прореагировала на прикосновение чего-то холодного, которое стало затягиваться, как удавка, все туже, туже… Карен узнала это ощущение и не волновалась. Такое уже бывало.

— Ну все, можешь смотреть!

Она покачнулась и наверняка упала бы, не будь рядом Тома, который вернул ей устойчивость, поддержав за плечи.

— Боже правый! Какая красота! — Карен приложила руку к горлу. — Том… Я этого не заслуживаю.

По всей длине рубинового колье цвета голубиной крови пробегал зубчатый узор из бриллиантов. Крохотные камешки сияли глубоким лучистым блеском, а это (даже неопытному взгляду Карен) говорило о том, что они настоящие. У нее забилось сердце. Должно быть, колье стоит тысяч сто, а то и больше, подумала она, может, даже достаточно, чтобы откупиться от Виктора Серафима.

— Ну вот, теперь тебе есть что надеть завтра вечером.

— Не надо было этого делать. Мне так стыдно. Тебе ведь не нравится, когда я в драгоценностях. — Она расплакалась.

Как-то, вскоре после свадьбы, Том сказал ей, что никогда не покупал своей первой жене ни солидных украшений, ни мехов, ни ценных картин. К чему обеспечивать врага оборотными средствами? — отшучивался он, повторяя слова адвоката. Но, судя по тому, как все обернулось (через два года — развод, а кто знал, что милая, благородная Хелен превратится в сварливую бабу и попытается ободрать супруга как липку?), Том не зря внял совету своих адвокатов. С Карен он придерживался другой тактики, внушая ей, что ее красота не нуждается в украшении.

Интересно, что заставило его изменить себе? — мелькнуло у нее в голове.

В самом начале их романа Карен спрашивала Тома о его браке — из-за чего он распался.

«Просто я проснулся в одно прекрасное утро, — ответил он с искренностью, в которой она никогда не сомневалась, — и понял, что еще не встретил тебя».

В зеркале пропало его отражение. Потом она увидела сквозь призму слез, что он просто нагнулся, расстегивая крючки на юбке, после чего медленно потянул вниз молнию. Она почувствовала, как его руки легли на ее обнаженные бедра, когда юбка соскользнула на пол и шелковой лужицей легла вокруг лодыжек; почувствовала между лопаток изощренные ласки его губ, и в тот же миг — она чуть не вскрикнула от ужаса — что-то влажное лизнуло ее в загривок между застежкой колье и линией волос.

Она резко развернулась, но, кроме Тома, никого не было.

Музыка — перед уходом он поставил диск — была достаточно громкой, чтобы заглушить и его приближающиеся шаги, и предательский скрип сетчатой двери. О том, что муж вернулся, Карен узнавала либо по его тени на стене, либо по первому удару хлыста. Слышать она ничего не слышала.

Маска, которую он выбрал для нее на этот раз, была тесная. Карен приходилось дышать ртом, прижатым к маленькому отверстию в перьях под клювом чудовища. Пот ручьями струился по скулам и, поскольку голова у нее была запрокинута назад, затекал в уши. Сквозь слишком широко расставленные щелки для глаз ей была видна лишь верхняя часть согнутых в коленях ног и веревка между ними, темной стрелкой раздваивающаяся на лобке. Одной веревкой Том связал ей ноги в лодыжках и еще раз — под самыми коленями, потом обмотал ее над и под грудью, а вторую завязал вокруг талии, пропустив между ног и укрепив на запястьях, потом связал руки с ногами «калачиком», чтобы она не могла пошевельнуться — «как у утки в желудке», по его выражению, — и отправил ее на небеса. Ей было видно железное кольцо в потолке, на котором когда-то крепилась люстра, а теперь висела она, раскачиваясь над кроватью в непотребной позе: вверх тормашками, с раскоряченным голым задом.

Потом он вышел на балкон, бросив ее одну.

Поскольку обычную мольбу можно было истолковать превратно, Том ввел спасительное слово «Домой!», которое Карен могла употребить, если ситуация выходила из-под контроля или по какой-либо причине ей надо было его остановить.

Впрочем, Том не всегда играл по правилам.

Ей еще ни разу не доводилось использовать это слово, но ее успокаивало сознание того, что такое слово есть. Домой!

Поначалу, когда Том ее «объезжал», когда боялся, что она еще может взбрыкнуть, он проявлял осторожность. Нельзя сказать, что Карен была шокирована, узнав о вышеописанных пристрастиях мужа. Они казались вполне невинными, к тому же ее заинтриговывал контраст между холеным, сдержанным, здравомыслящим мужчиной, каким Том представал перед миром, и этой другой стороной его натуры. Его игры не подразумевали причинения серьезной физической боли. Как-то он признался ей, что не находит удовольствия в том, чтобы идти на поводу у своих страстей, что искусство любви требует дисциплины, что его кредо — сдержанность во всем. Но со временем его потребность муштровать и контролировать жену — всегда для ее же блага — переросла в нечто такое, над чем он, как ей казалось, все больше и больше терял контроль. Особенно после того, как она забеременела Недом.

В клинике Карен предупреждали, что, возможно, ее муж будет проявлять признаки неуверенности в себе. Доктор Голдстон дал ей отеческий совет: попытайтесь взглянуть на все с его точки зрения. Вы забеременели от семени другого человека, пусть даже из пробирки, поэтому со стороны вашего супруга вполне вероятна некая подсознательная реакция, риск иррациональной ревности. Это пройдет… когда ребенок будет постарше. Как и следовало ожидать, в поведении Тома появились перемены: недоверие, одержимость, растущее желание подвергать ее наказаниям, вплоть до такой вот неспецифической злобы.

Он боялся ее потерять.

Однако Нед рос, а это все не проходило. Но Карен знала: если у Тома и бывают «иррациональные» страхи, то они вполне обоснованны, и поэтому ей ничего не оставалось, как повиноваться его требованиям, — продолжая встречаться с Джо и строя с ним совместные планы на будущее, — как бы ненавистны ей эти требования ни были.

Том отсутствовал целый час, а может, и больше, — она утратила чувство времени. Эти несколько мотков веревки вполне могли сойти за железные оковы — так неотвратимо было рабство. Ей показалось, узлы были крепче обычного, обвязки жестче, но она полагалась на здравый смысл мужа. Она все еще ему доверяла. Беспомощность, необремененность какой бы то ни было ответственностью давали ей некоторое ощущение свободы.

Легкий бриз всколыхнул маркизу над балконом. Ночной воздух, напитанный ароматом сирени, холодил кожу. Карен стало казаться, что не веревки Тома, а сам дом держит ее на привязи, не давая сбежать. На какой-то безумный миг она позволила себе представить, каково было бы жить в Эджуотере с Недом и его родным отцом. Они, конечно, ни за что здесь не останутся — после того, как это случится, — даже ради мальчика, но, как справедливо заметил Серафим, ничто не помешает им уехать.

После того, как это случится? Будто она уже приняла этот кошмар как данность. После того, как это случится… в календаре день еще не отмечен, но место в аду уже забронировано.

Том никогда не заставлял ее ждать так долго.

Он стегал ее зеленым кожаным хлыстом для верховой езды в виде изящно сходящей на нет косички с петлей на конце. Самыми жгучими были удары, попадавшие по старым ранам. Всякий раз как ее плоть содрогалась от боли, веревка между ног резала еще сильнее. Может, до крови. Карен стонала, но не возмущалась. Эту боль она могла бы назвать благостной.

Потом он спустил ее вниз и положил поперек кровати. Развязал веревки, снял маску, натер мазью ноющие суставы и затекшие члены, чтобы восстановить кровообращение. Временами Карен казалось, что Тому необходимо ее наказывать, потому что так ему было удобнее выражать свою несомненную любовь к ней. Он чуть ли не ласково спросил ее, готова ли она сделать все, что он ей прикажет.

Не услышав ответа, он схватил ее одной рукой за запястья, а другой с размаху хлестнул по лицу. Она повалилась набок и скатилась с кровати на пол. Он встал над ней, занеся руку для очередного удара, и она испуганно съежилась, притянув колени к подбородку.

— Ты же знаешь, что да, — прорыдала она.

Он помог ей подняться на ноги, но только для того, чтобы снова ударить ее — еще больнее, на сей раз по затылку, где не остается синяков. Она покачнулась, но не упала.

Как-то это мало походило на игру.

Во рту появился сладковатый привкус. Карен подумала, не пора ли прибегнуть к спасительному слову, но побоялась потратить его впустую — хуже того, обнаружить, что в данных обстоятельствах оно утратило способность предотвращать жестокость.

Что ж, так ей и надо.

Он велел ей встать на колени. Почтительно поклонившись, жалкая в своем желании подвергаться унижениям с его стороны, она опустилась перед ним на колени и дрожащими, влажными пальцами развязала пояс на его халате.

Наконец он ее оттолкнул, и по его взгляду она поняла, что это была месть, что он все знает и теперь собирается ее убить.

Он вдруг наклонился — она почувствовала, как его руки сомкнулись на ее лодыжках, — и рывком поднял ее вверх ногами. Голова у нее запрокинулась, когда голое горло, перерезанное рубиновым колье, на мгновение уперлось в край матраса, и тут он швырнул ее на кровать. Продолжая держать ее за лодыжки, он перевернул ее на живот, медленно подтянул к себе и стал целовать ее ноги, постепенно подбираясь губами к горящим рубцам под ягодицами.

— Просто я хочу, чтобы ты была счастлива, вот и все, — сказал Том, переходя от дела к словам (Карен хотелось умолять его не останавливаться). — Я хочу, чтобы ты пообещала мне, что больше не будешь заниматься этими жуткими вещами.

— Прошу тебя, Том…

Не слушая ее, он отошел включить стерео.

Карен узнала мощное звучание хорала из «Навуходоносора» Верди — единственного музыкального произведения, как сказал однажды Том, которое неизменно поднимает ему настроение, когда он не в духе.

— О боже, не надо, прошу тебя, — проговорила она, увидев по тени на стене, что Том надевает наглазник, но даже не попыталась пошевелиться.

Она лежала, уткнувшись лицом в подушку, скрестив руки на затылке в неопровержимо покорном жесте защиты и в то же время напрашиваясь на неизбежный финальный удар. Пальцы нащупали твердую алмазную застежку рубинового колье. Она напряглась всем телом, когда Том перевернул ее и раздвинул бедра. Что-то щелкнуло, горло вдруг перестало сдавливать, и рубины разлились на простыне темной блестящей лужицей.

Карен охнула, и в следующий же момент Том вошел в нее. Она закрыла глаза — боль была такой сладкой мукой! — почувствовав, еще до того как он начал двигать, что она вот-вот кончит и что ничто на свете не сможет ее остановить.

К тому времени как она вернулась из ванной, небо на востоке стало бледнеть. Том уже спал. Он лежал на боку, подложив руку под голову. Карен с минуту постояла у постели, разглядывая его. В его пухлом порочном лице проступили мальчишеские черты. Он снова стал похож на ребенка, доверчивого, беззаботного.

Она отвернулась, удивляясь своей способности усмирять его беспокойных демонов… как и своих. Ей захотелось разбудить его и все ему рассказать, обнажить душу. Она даже тронула его за плечо, но он не пошевельнулся, и тогда она восприняла это как очередной знак.

Том уже все за нее решил. Он собрал с постели рубины и вместе со сломанной застежкой положил их в сейф. Сказал, что знает одну мастерскую на Семьдесят четвертой улице, где колье смогут починить к завтрашнему вечеру.

Карен забралась в постель, села, подперев спину подушками, и стала ждать, когда подействует секонал. От тела спящего рядом Тома повеяло виноватящим теплом, и она закрыла глаза. Навязчивым кошмаром замелькали старые кадры: как Нед упал с кроватки, а она тогда так надралась, что не могла и пальцем пошевелить. Потом — как головорезы Виктора Серафима выворачивают руки мистеру Неспасибо… вонь из багажника «линкольна».

Выхода нет.