"Предательство среди зимы" - читать интересную книгу автора (Абрахам Дэниел)

7

Одним концом короткая цепь уходила в куб из шлифованного гранита высотой по пояс мужчине, другим была прикована к грубому железному ошейнику на шее Оты. Упершись спиной в серый гранит, Ота сидел и вспоминал бурого медведя, которого видел на главной площади одного предместья под Тан-Садаром. Беднягу привязали к шесту и травили собаками по три, а зрители бились об заклад, кто выживет.

Вокруг стояли стражники в кожаных панцирях с мечами наголо — стояли широким веером, чтобы любой при желании мог рассмотреть пленника. За ними весь пол и два яруса балконов до самого куполообразного потолка заполняли толпы утхайемцев. Хайское место пустовало. Ота подумал, что делала бы охрана, если бы у него возникла малая нужда. Маловероятно, чтобы ему дали помочиться на красивый паркет. Не менее сложно представить, что пленника вежливо уведут в уборную… Любопытно, что, глядя на него, видит знать? Ота не пытался им понравиться, сыграть на сочувствии. Он наследник-выскочка, и все люди в этом зале радовались его поимке и унижению.

Появились первые члены хайской свиты: вышли из потайной двери и расположились вокруг трона. Ота заметил коричневые одежды поэта. Оказалось, что это не Маати, а Семай с грузным андатом, следовавшим за ним по пятам. Маати видно не было. Семай говорил с женщиной в одеждах хайема — стало быть, сестрой Оты. Интересно, как ее зовут…

Последние слуги и советники заняли места, и толпа замолчала. Вышел хай Мати — с той немногой грацией, какая подвластна человеку при смерти. Пышная роскошь одежд еще ярче подчеркивала худобу. На впалые щеки для видимости здоровья нанесли румяна.

По толпе разошлись шептальники. Хай принял позу приветствия, приличествующую судье. Ота встал на колени.

— Мне говорят, что ты мой сын, Ота Мати, которого я отдал в школу поэтов.

Шептальники передали слова хая по залу. Теперь настал черед Оты, но он настолько наполнился унижением, страхом и злостью, что не нашел слов. Только поднял руки и принял позу приветствия — неформальную, с какой крестьянский сын мог бы обратиться к отцу. Утхайемцы зашушукались.

— Мне также говорят, что в свое время тебе предложили одежды поэта, но ты отказался от этой чести.

Ота хотел приподняться, однако цепь позволяла стоять лишь склонившись. Он откашлялся и заговорил, выталкивая из себя слова так громко, чтобы его слышали даже в конце зала.

— Это верно! Я был ребенком, высочайший! И разозлился!

— Еще мне говорят, что ты приехал в мой город и убил моего старшего сына. Биитра Мати погиб от твоей руки.

— А это неправда, отец! Я не скажу, что от моей руки не погиб ни один человек, но Биитру я не убивал. У меня нет ни желания, ни намерения стать хаем Мати.

— Так зачем ты сюда явился? — прокричал хай, вскочив на ноги. Его лицо исказилось гневом, кулаки дрожали. Впервые Ота, повидавший немало городов, увидел хая, так похожего на человека. Сквозь унижение и гнев пробилось нечто вроде жалости, и Ота заговорил мягче.

— До меня дошли слухи, что мой отец умирает.

Шепот толпы, казалось, никогда не прекратится. Он стихал и снова накатывался, как волны на берег. Ота опустился на колени: от неловкой позы болела шея и спина, а сохранять достоинство было бессмысленно. Оба ждали, и он, и отец, глядя друг на друга через пространство зала. Ота пытался почувствовать некую связь, общность родной крови, но не мог. Хай Мати был ему отцом по прихоти судьбы, не более того.

Старик неуверенно покосился по сторонам. Вряд ли он держал так себя всегда — будущих хаев учили ритуалу и изящным движениям. Интересно, каким его отец был в молодости, в полной силе? И как бы выглядел сам Ота в кругу собственных детей…

Хай поднял руку, и толпа постепенно затихла. Ота не шелохнулся.

— Ты нарушил традицию! По поводу того, поднимал ли ты руку на моего сына, мнения разнятся. Я должен подумать. Однако сегодня пришла еще одна весть. Данат Мати завоевал право на престол и возвращается в город. Я посовещаюсь с ним о твоей судьбе. До той поры ты будешь заключен в самой верхней комнате Великой Башни. На сей раз я не допущу, чтобы приспешники тебя убили. Мы с Данатом — нынешний хай Мати и будущий — вместе решим, что ты за существо.

Ота принял позу мольбы — на коленях сделать это было еще проще. Теперь он понимал, что погибнет так или иначе. Этот разговор лишил его даже слабой надежды на снисхождение. И все же среди тьмы и ужаса у него оставалась одна-единственная возможность обратиться к людям от собственного имени, не под маской Итани Нойгу или кого-то еще. Если он и оскорбит утхайемцев, его вряд ли будет ждать худшее наказание.

— Я видел немало городов Хайема, о высочайший. Я родился в наиблагороднейшей семье и удостоился великих почестей. И если мне суждено принять смерть из рук тех, кто по справедливости должен меня любить, хотя бы выслушайте меня. В наших городах творится неладное. Наши традиции устарели. Ты стоишь на этом помосте, потому что убил своих родных. Вы празднуете возвращение хайского сына, убившего собственного брата, и хотите осудить меня по подозрению в том же. Традиция, которая заставляет убивать братьев и отрекаться от сыновей, не может…

— Довольно! — взревел хай, и его слова донеслись до всех без шептальников. — Не за тем я все годы тащил город у себя на закорках, чтобы мне читал проповедь бунтовщик, предатель и отравитель! Ты мне не сын! Ты отказался от этого права! Ты его растоптал! Неужели все это… — хай развел руками, как бы включая в перечисление придворных, дворцы, город, долину, горы, весь мир, — …зло? Наши традиции — то, что не дает ввергнуть мир в хаос. Мы — Хайем! Мы правим силой андатов и не принимаем указаний от посыльных и грузчиков, которые… которые убили…

Хай закрыл глаза и пошатнулся. Девушка, с которой говорил Семай, вскочила и тронула старика за локоть. Ота видел, как они о чем-то шепчутся, но не мог разобрать слов. Девушка отвела его к трону и помогла сесть. Лицо старика обмякло от боли. Девушка плакала — на ее щеках появились черные дорожки краски, — и все же ее осанка была более царственной и уверенной, чем у отца. Она шагнула вперед и сказала:

— Хай утомлен! — Она как будто предлагала любому из присутствующих это оспорить. — По его повелению аудиенция окончена!

Люди загомонили. Женщина — пусть даже хайская дочь — говорит за хая? Весь двор возмутился до глубины души. Ота уже представлял, как они спорят, доживет ли старик до утра, а если умрет, не будет ли в этом виновата его дочь, которая покрыла больного хая позором. Ота видел, что она это понимает. Презрение на ее лице было красноречивей целой тирады. Он поймал ее взгляд и изобразил одобрительный жест. Та смерила Оту взглядом, словно он незнакомец, окликнувший ее по имени, отвернулась и повела отца в покои.

Путь в тюрьму шел по спиральной каменной лестнице, такой тесной, что плечи терлись о стены, а голову надо было пригибать. Стражник перед Отой не шел, а карабкался по крутым каменным ступеням. Когда Ота замедлил шаг, второй стражник, сзади, ударил его черенком копья и засмеялся. Ота, поскольку руки у него были связаны, упал на ступени и ссадил кожу с коленей и подбородка. После этого он старался идти как можно быстрее.

Ноги горели, от постоянных уклонов вправо уже подташнивало. Ему хотелось остановиться, сказать: больше не пойду. Все равно его ведут дожидаться смерти, послушание ничего не изменит. Ота сыпал про себя проклятиями — и все-таки шел вперед.

Когда лестница кончилась, он оказался в просторном зале. Небесные двери в северной стене были открыты; перед ними на тугих цепях покачивался на ветру помост, где ждали еще четыре стражника.

— Вы на смену? — спросил тот, который ударил Оту.

Самый высокий из новых принял позу подтверждения.

— Да, эта половина пути наша. Вы все поднимайтесь, спустимся вместе.

Новые стражники повели Оту на лестницу, и пытка возобновилась. К концу пути он почти впал в забытье от боли. Чьи-то мощные руки втолкнули его в комнату, дверь закрылась со звуком каменной плиты, которую надвинули на свежую могилу. Стражник сказал что-то сквозь прорезь в стене, но Ота так обессилел, что даже не пытался разобрать слов. Он долго лежал на полу, пока не понял, что ему расковали руки и сняли ошейник. Кожа на шее стерлась до мяса.

Через дверь просочились голоса и скрип лебедки, опускающей помост с людьми. Наконец остались лишь два голоса, которые говорили друг с другом весело, по-дружески. Слов Ота не различал.

Он заставил себя сесть и осмотреться. Комната была просторной и почти пустой. Возможно, ее использовали как склад или место встреч — если принести стол со стульями. В одном углу стояла миска воды. Еды не было, свечей — тоже, постелью мог служить разве что камень. Из зарешеченного окна шел свет. Ота встал и, превозмогая боль в бедрах и коленях, подковылял к нему. Окно выходило на юг и открывало землю с птичьего полета. Прутья решетки были расположены так редко, чтобы при желании узник мог выбраться наружу и разбиться насмерть. Внизу деловито, как муравьи, сновали уличные повозки. Откуда-то сверху слетела ворона и сделала круг под ним. На черной спине блеснуло солнце.

Ота подошел и тронул засов, но дверь была заперта снаружи. Петли были из кожи и кованого железа — такие зубами не перегрызешь. Ота опустился на колени у миски с водой и попил, сложив руку ковшиком. Затем промыл самые крупные ссадины, а еще треть воды оставил в миске. Неизвестно, когда его решат напоить снова. А садятся ли на окно птицы, и сможет ли он их ловить? Правда, придется жевать добычу сырьем: ни растопки, ни очага… Ота провел руками по лицу и невольно рассмеялся: вот уж лезвия, чтобы побриться, ему явно не дадут! Так и поведут умирать с этой хилой бороденкой.

Ота растянулся в углу, прикрыв рукой глаза, и попытался заснуть. В полузабытьи ему почудилось, что он качается — то ли от побоев и усталости, то ли оттого, что на такой высоте колеблется даже камень.

Маати потупился, помрачнев от досады и гнева.

— Если желаете его смерти, высочайший, — произнес он, взвешивая каждое слово, — соблаговолите хотя бы его казнить.

Хай Мати поднес ко рту глиняную трубку. Казалось, он не вдыхает дым, а пьет его. От сладкой курительной смолы все в покоях было слегка липким. В темном уголке скромно сидел слуга в сине-золотых одеждах лекаря, делая вид, что не слушает. Палисандровая дверь была закрыта. Фонари из матового стекла наполняли комнату теплым светом без тени.

— Я прислушался к тебе. Не казнил его на аудиенции. Дал тебе время, сколько ты просишь, — проговорил старик. — Зачем ты снова на меня давишь?

— У него нет ни одеял, ни огня. За последние четыре дня стражники кормили его три раза. Данат вернется до того, как придет ответ от дая-кво. Если вы не хотите дать Оте большего, высочайший…

— Расскажешь Данату-тя обо всем так же красноречиво, как мне, — сказал хай.

— В этом не будет смысла, если Ота умрет от холода или выбросится из окна, — возразил Маати. — Разрешите мне отнести ему еду и теплый халат. Позвольте мне с ним поговорить.

— Ты ничего не добьешься.

— Я ничего не потеряю, кроме собственных усилий. Кроме того, я перестану вас беспокоить.

— Ты выполнил задание, верно? Зачем ты меня мучаешь, Маати-тя? Тебя прислали найти Оту. Он нашелся.

— Меня прислали выяснить, он ли стоит за смертью Биитры, а если нет, узнать, кто. Этого задания я не выполнил. И не уеду, пока не выполню.

Хай скривился и покачал головой. Его кожа стала еще тоньше, проступили темные вены на висках. Он наклонился вперед, постучал трубкой по железной жаровне со звуком, будто на скалу падает щебень, и изящество его движений не смогло скрыть явной боли.

— Я уж думаю, Маати-тя, не утаил ли ты чего. По твоим словам, ты не питаешь к моему сыну-выскочке особой приязни. Ты привел его ко мне, и по одной этой причине я тебе верю. Но все остальные действия говорят об обратном. Ты утверждаешь, что не он подстроил смерть Биитры, хотя не можешь указать на другого. Выпрашиваешь для пленника поблажки, молишь дая-кво, надеешься…

По лицу старика пробежала судорога боли; скелетообразная рука дернулась к животу.

— По вашему городу бродит тень, — сказал Маати. — Вы назвали ее именем Оты, но с Отой она никак не связана: ни Биитра, ни нападение на меня, ни убийство ассасина не имеют к нему отношения. Посыльные всех домов не сомневались, что он тот, за кого себя выдает. По его собственным словам, он убежал из города еще до нападения на меня и вернулся после того, как убийца погиб. Как же он все это устроил и никому не показался? Никому не назвал своего имени? Почему теперь, когда он в плену, никто не предложил взамен собственную жизнь?

— Если не он виновен, то кто же?

— Я не…

— Кому это все выгодно?

— Вашему сыну Данату, — сказал Маати. — Он нарушил уговор. Не исключено, что шумиха вокруг Оты — уловка, чтобы отвлечь Кайина от истинной опасности. Данат станет новым хаем Мати.

— Спроси его по приезду. Он будущий хай Мати, и если он поступил, как ты говоришь, это не преступление.

— Напали на поэта…

— И ты погиб? Умираешь? Нет? Тогда не ищи у меня сочувствия. Иди, Маати-тя. Отнеси пленнику все, что хочешь. Хоть лошадь, пусть он скачет на ней из угла в угол, если тебе будет приятно. Только ко мне не возвращайся.

Хай принял позу приказа и завершения встречи. Маати встал и изобразил жест благодарности, которой почти не чувствовал.

Маати прошел по коридорам дворца, кипя негодованием. У себя в покоях он огляделся. Еще до аудиенции он собрал целый сверток: хороший шерстяной халат, холщовая торба с ореховым хлебом и сыром, сосуд воды — все должны разрешить. Маати свернул тючок потуже и перевязал бечевой.

Помост у основания башни охраняли стражники. Он представлял собой металлическую площадку, которая поднималась и опускалась по выемкам в каменной стене. На помосте умещалась дюжина человек. Маати назвался, надеясь, что одежды поэта и напыщенного вида хватит, чтобы его пропустили к заключенному. Однако охранники послали к хаю гонца, чтобы удостовериться, что Маати действительно разрешено увидеться с пленником и передать ему гостинец. Как только гонец вернулся, Маати залез на помост, и сигнальщик протрубил в большую трубу. Цепи туго натянулись, помост взмыл вверх. Маати вцепился в поручень. Костяшки поэта становились все белее, а земля под ним — все дальше. Крыши даже самых высоких дворцов оказались внизу; ветер трепал рукава. Так высоко были только башни Мати, птицы и горы. Маати не замечал всей этой пьянящей красоты и думал только о том, что будет, если хоть одно звено четырех цепей, на вид слишком тонких, разомкнётся. У открытых небесных дверей начальник охраны крепко взял его за руку и помог войти.

— Первый раз, а? — улыбнулся начальник, а его люди хмыкнули, правда, без издевки. Такому риску ради тщеславия города они подвергались каждый день.

Маати улыбнулся и кивнул, отходя от зияющей небесной двери.

— Я пришел к заключенному.

— Знаю, — ответил начальник. — Нам сообщили по сигналу трубы. Но учтите: если он на вас нападет — если захочет променять вашу жизнь на свободу, — я спущу вниз ваш труп. Заходя к нему, вы делаете выбор. Я за него не в ответе.

Выражение лица охранника было суровым. Маати понял, что тот считает опасность вполне вероятной. Поэт принял позу благодарности, хотя ему немного мешал тюк под мышкой. Начальник молча кивнул и подвел его к огромной деревянной двери. Четверо охранников обнажили мечи. Засов откинули, дверь открылась внутрь. Маати глубоко вдохнул и зашел.

Ота сидел в углу, сгорбившись и охватив руками колени. Услышав звук, он поднял глаза и тут же опустил. За Маати закрыли дверь и задвинули засов. Как же они боятся несчастного полумертвого узника!

— Я принес еды, — сказал Маати. — Думал было захватить вина, но это слишком уж празднично.

Ота издал низкий и хриплый смешок.

— Мне бы сразу ударило в голову, — произнес он слабым голосом. — Я слишком стар, чтобы пить на голодный желудок.

Маати встал на колени, развернул халат и разложил принесенную еду. Теперь ему показалось, что еды слишком мало, но, когда он отломил кусочек орехового хлеба и протянул Оте, тот благодарно кивнул. Маати открыл сосуд с водой, поставил у ног Оты и сел.

— Какие новости? — спросил Ота. — До меня доходит мало сплетен.

— Все прямолинейно, как в лабиринте, — усмехнулся Маати. — Дом Сиянти использует все связи, чтобы остаться в городе. Твой старый распорядитель самолично ходит по гильдиям. Говорят, даже нанимает новую охрану.

— Вероятно, боится за свою жизнь. — Ота устало покачал головой. — Мне очень жаль, что все это из-за меня. Впрочем, я вряд ли чем-то ему помогу. Выходит, за знакомство со мной люди должны платить.

Маати опустил глаза. Ему не хотелось рождать в Оте ложные надежды, но больше предложить было нечего.

— Я послал гонца к даю-кво. Быть может, удастся сохранить тебе жизнь. До тебя никто не отвергал предложение стать поэтом…

Ота отхлебнул воды, поставил сосуд и сморщил лоб.

— Ты попросил его принять меня в поэты?

— Я не говорю, что он согласится, — ответил Маати. — Но я попробовал.

— Что ж, и на том спасибо.

Ота протянул руку, отломил еще кусок хлеба и откинулся назад. Усилие его, похоже, утомило. Маати встал и начал ходить по комнате. Вид из окна был прекрасным и неестественным. Человек не создан для таких высот. К Маати пришла новая мысль, и он пробежался взглядом по углам.

— Они… У тебя нет ночного горшка!

Ота жестом указал на мир снаружи.

— Зато есть окно.

Маати улыбнулся, Ота тоже. Через мгновение оба хором рассмеялись.

— Вот, наверно, удивляются прохожие! — воскликнул Маати.

— Огромные голуби… — проговорил Ота. — Во всем виноваты голуби.

Маати широко улыбнулся, но вскоре его улыбка побледнела.

— Они хотят тебя казнить, Ота-кво, — и хай, и Данат. Они не оставят тебя в живых. Ты слишком известен, и они уверены, что ты будешь действовать против них.

— То есть ослепить меня и выгнать в лес будет мало?

— Если хочешь, могу предложить им и такую возможность.

Теперь смех Оты прозвучал слабее. Он взял сыр и впился пальцами в бледную мякоть. Кусочек он предложил Маати. Тот заколебался, но потом принял. Сыр был без комков, наподобие сметаны, и соленый, как раз к ореховому хлебу.

— Я знал, что этим может кончиться, когда решил вернуться. Приятного мало, зато я спасу Киян, верно? Они ведь ее не тронут?

— Не вижу причин, — сказал Маати.

— Тогда умереть будет не так уж плохо. Хоть чем-то ей помогу.

— Ты правда так думаешь?

— А почему бы нет, Маати-кя? Если ты не вынесешь меня отсюда в рукаве, вряд ли я увижу, какие суровые тут зимы.

Маати со вздохом кивнул, затем поднялся и принял позу прощания. Даже краткий перекус сделал Оту сильнее.

Он хоть и не поднялся, но принял позу ответа на прощание. Маати подошел к двери и постучал в нее кулаком. Раздался скрежет засова.

Ота снова заговорил:

— Спасибо за все. Это добрый поступок.

— Я стараюсь не для тебя, Ота-кво.

— Все равно спасибо.

Маати не ответил. Открылась дверь, и он вышел.

Начальник охраны открыл было рот, однако что-то в выражении лица Маати его остановило. Поэт подошел к небесным дверям, встал на помост, будто тот не завис над пропастью, сцепил руки сзади и стал смотреть на крыши Мати. Вид, который совсем недавно вызывал головокружение, теперь его ничуть не трогал. Спустившись, Маати быстрым шагом ушел в свои покои. Рана в животе зудела, но поэт не позволял себе чесаться. Он собрал бумаги, сел на веранде перед алыми, как кровь, клумбами и задумался, что делать дальше.

Он еще не опросил двух тюремщиков. Дознайся он, кто убил убийцу, наверняка подошел бы ближе к истине. Рабы и слуги Третьего дворца, возможно, станут разговорчивее: ведь их хозяин, Данат Мати, возвращается, убив брата и покрыв себя славой. Если он и вправду воспользовался легендой об Оте-Выскочке, чтобы отвлечь Кайина от собственных козней…

Размышления прервал мальчик из прислуги, который объявил о приходе Семая. Маати принял ответную позу, и к нему провели молодого поэта. Тот выглядел, как показалось Маати, неважно: слишком бледен, в глазах тревога. Вряд ли его беспокоила судьба Оты-кво, но что-то удручало несомненно.

Юноша все-таки широко улыбнулся и сел. В его движениях было куда больше сил, чем у Маати.

— Вы посылали за мной, Маати-кво?

— У меня есть для тебя задание. Когда-то ты предложил мне помочь. Если ты не передумал, я бы хотел этим воспользоваться.

— Вы не отступаетесь?

Маати поразмыслил. Да, можно повторить, что дай-кво приказал ему найти убийцу Биитры Мати и узнать, замешан ли в этом Ота-кво, что он не отступится, пока не выполнит приказ. Для утхайема и для самого хая это прозвучало вполне убедительно. Однако Семай знал дая-кво не хуже Маати и понял бы, как ничтожно это оправдание. Маати просто покачал головой.

— Нет.

— Могу я спросить, почему?

— Оту-кво хотят казнить.

— Да, — согласился Семай спокойным и ровным тоном, словно Маати сказал, что зима будет холодной.

— У меня есть еще несколько дней, чтобы выяснить, чьи преступления ему вменяют в вину.

Семай нахмурился и принял позу вопроса.

— Все равно его убьют! Если Биитру убил он, его казнят за Биитру. Если не он, Данат убьет его, чтобы сохранить право на трон. Так или иначе, Ота покойник.

— Вполне вероятно, — согласился Маати. — Я испытал все средства, какие мог придумать. Если осталось только одно, воспользуюсь и им. Я должен это сделать.

— Чтобы спасти учителя, — понимающе кивнул Семай.

— Чтобы следующие двадцать лет спать спокойно, — поправил его Маати. — И с чистой совестью отвечать любому, что я сделал все, что мог. Для меня это еще важнее.

Семая его слова явно озадачили, но Маати не знал, как объяснить остальное, не упомянув про своего сына и не наплодив новых вопросов. Он просто замолчал, чтобы молчание договорило остальное. Наконец Семай принял позу согласия и склонил голову.

— Маати-кво… Простите, когда вы в последний раз спали?

Маати улыбнулся и не ответил.

— Хочу поговорить с одним из охранников, которые видели убийство моего ассасина. А ты не мог бы привести ко мне вечером слугу из дома Даната? Надо бы задать ему несколько вопросов…

Даната Мати встречали как героя. На улицах радостно кричали и пели, на площадях устроили гулянья. Стайки девушек плясали, украсив волосы цветочными гирляндами. Из паланкина, увитого золотыми и серебряными нитями, Данат смотрел на них, будто заботливый отец на любимых чад.

Идаан присутствовала, когда объявили, что Данат Мати остановился у моста и ждет отцовского позволения войти в город. Она спустилась вниз за гонцом, чтобы посмотреть, как откроются двери, как выплеснется на темные каменные улицы праздник. Горожане распевали бы не менее громко в честь Кайина, если бы убит был Данат.

Пока свита Даната пробиралась сквозь толпу, Идаан ушла во дворец. Весь утхайем нарядился, точно простой люд. Знатные семьи как бы невзначай собрались у большого зала Третьего дворца, и музыканты с певцами развлекали их балладами о великих воинах, которые пришли домой с поля брани, о новом времени и новой жизни. Они восхваляли мудрое мироустройство — будто забыли Биитру и Кайина, будто колесо мира не смазано кровью ее семьи. Идаан смотрела на все это со спокойным, приятным выражением лица, а душа ее корчилась от отвращения.

Когда паланкин Даната принесли в просторный двор, присутствующие, включая Идаан, разразились приветственными криками. Данат поднял руки и улыбнулся сразу всем, счастливый, словно ребенок в Ночь Свечей. Увидев в толпе сестру, он сразу же подошел к ней. Идаан подняла подбородок и приняла позу приветствия, как подобало. Данат не обратил на это внимания и облапил ее сильными руками, помотал из стороны в сторону и лишь потом поставил на ноги.

— Сестра! — воскликнул он, с улыбкой заглядывая ей в глаза. — Не могу передать, как я рад тебя видеть!

— Данат-кя… — начала она и запнулась.

— Как наш отец?

Естественная для этих слов печаль была легче притворной радости. Печаль отразилась и в глазах Даната. Вблизи Идаан увидела, как покраснели белки его глаз, как побледнела кожа. Да на нем грим! На щеках румяна, на губах помада, кожа присыпана пудрой теплого тона, чтобы придать здоровый вид. На самом деле лицо Даната было изжелта-бледным. Может, он заболел? Или стоит поискать медленно действующий яд…

— Тебя заждался, — произнесла вслух Идаан.

— Да. Да, конечно! А я слышал, что ты входишь в семью Ваунёги. Рад за тебя! Адра — хороший человек.

— Я люблю его, — сказала она и удивилась, что отчасти это до сих пор правда. — А ты-то как, брат? Ты… С тобой все хорошо?

На миг ей показалось, что Данат ответит. В нем будто что-то ослабло, улыбка сползла с лица, а глаза заглянули в ту же тьму, что таилась в ней самой. Данат встряхнулся, поцеловал ее в лоб и снова встал лицом к толпе. Вскоре он двинулся во дворец хая, приветствуя всех, кто был на пути, ликуя вместе с ними. Праздник только начинался. Данат с отцом какое-то время проведут наедине, а потом будущего хая по традиции приветствуют главы знатных семей. Ну, а затем — пиры, танцы и попойки на улицах, во дворцах и в чайных.

Идаан пошла в дом Ваунёги, к Адре и его отцу. Слуги встретили ее улыбками и почтительными позами. Главный распорядитель отвел гостью в маленькую комнату для встреч в задней части дома. Если и странно было использовать эту темную комнату без окон летом, когда люди предпочитали сады или беседки, распорядитель об этом не сказал. Здесь ничто не напоминало о ликовании в городе — словно среди лета воцарилась зимняя ночь.

— В Доме Ваунёги забыли, где хранятся свечи? — спросила она и повернулась к распорядителю. — Найдите хоть пару фонарей. Кто-то, может, и страдает от выпитого, а я только начала праздновать.

Распорядитель принял позу согласия, убежал и немедленно вернулся со светом. Адра и его отец сидели за длинным каменным столом под мрачными гобеленами в красном, оранжевом и золотом тонах. Когда двери закрылись, Идаан подвинула к себе табурет и села, переводя взгляд с отцовского лица на сыновнее. Потом приняла позу вопроса.

— Вы как будто расстроены! Город гудит, восхваляет моего брата, а вы сидите тут и прячетесь, как преступники.

— Есть повод для расстройства, — сказал Даая Ваунёги. Интересно, подумала Идаан, будут ли у Адры в старости такие же водянистые глаза и второй подбородок. — Я наконец связался с гальтами. Они потеряли к нам интерес. Убийство Ошая заставило их нервничать, а когда вернулся Данат… Мы думали, что соперничество между твоими братьями прикроет наш… наши дела. Теперь на это можно не рассчитывать. А поэт все вынюхивает, несмотря на дырку, которую в нем проделал Ошай.

— Чем больше поводов для расстройства, — заявила Идаан, — тем важнее не подавать виду. К тому же у меня остался еще один брат.

— Ты нашла способ убить Даната рукой Оты? — спросил старик. В его голосе читались насмешка — и тень надежды. И страх. Даая видел, на что Идаан способна.

— Я еще не составила план во всех подробностях. Но — да. Чем дольше мы ждем, тем подозрительнее будут выглядеть смерти Даната и Ваупатая.

— Ты по-прежнему хочешь убить поэта? — спросил Даая.

— Он не бросил расследование, не согласен обвинить во всем выскочку. Между Адрой и троном моего отца осталось трое живых: Данат, Ота и поэт. Мне понадобятся воины, чтобы осуществить задуманное. Сколько вы наберете доверенных людей?

Даая посмотрел на сына, словно ожидая какого-то ответа, но Адра не заговорил и не шелохнулся. Его будто вовсе не было. Идаан подавила нетерпение и наклонилась вперед, упершись ладонями в холодную каменную столешницу. Одна из свечей брызгала и плевалась.

— Я знаю одного… Известный наемник. Раньше выполнял мои задания и держал их в тайне, — неуверенно проговорил Даая.

— Освободим выскочку и перережем горло поэту, — сказала Идаан. — Вопросов о том, кто это сделал, не возникнет. Ни один разумный человек не усомнится в виновности Оты. Когда Данат кинется за ним, подоспеют наши люди.

— А выскочка? — спросил Даая.

— Пойдет туда, куда мы прикажем. Мы ведь спасем ему жизнь. Он и не заподозрит, что мы желаем ему зла. К свадьбе все будут мертвы, и, если все пройдет гладко, праздник выделит нас среди остальных претендентов. Этого хватит, чтобы снова подтолкнуть гальтов к действию. Адра займет престол еще до урожая.

Идаан откинулась назад и мрачно улыбнулась.

Молчание нарушил Адра.

— Не выйдет.

Идаан хотела принять позу вызова, но заколебалась, увидев его глаза. Они были холодны как зима. В отличие от растерянного Дааи Адра не был во власти страха. В Идаан шевельнулась тревога.

— Не понимаю, почему.

— Убить поэта и освободить Оту несложно. Но другое… Нет. Ты предполагаешь, что Данат возглавит охоту сам. Он не станет этого делать. А тогда все рухнет. Твой план провалится.

— Говорю тебе, Данат поедет на охоту, — сказала Идаан.

— А я говорю, что я уже видел, как работают твои планы!

Адра встал. Свечи высветили его лицо, под глазами возникли тени. Идаан встала, чувствуя, как к лицу приливает кровь.

— Это я спасла нас, когда Ошай попался! Вы оба мяукали как котята и выли от отчаяния…

— Хватит, — произнес Адра.

— С каких это пор ты мне приказываешь, когда говорить и когда молчать?!

Даая кашлянул и посмотрел сначала на Идаан, потом на сына, как ягненок, оказавшийся между волчицей и львом. Улыбка, которая коснулась губ Адры, была слабой и невеселой.

— Идаан-кя… Я буду твоим мужем и хаем города, не забывай. Твой план освобождения Ошая провалился. Ты понимаешь? Провалился. Мы лишились поддержки, убили человека, который был очень полезен для выполнения некоторых неприятных обязанностей, и подвергли риску меня и моего отца. Ты уже раз просчиталась, и твой новый план провалится снова, если мы тебя послушаем.

Адра медленно ходил по комнате, водя рукой по гобеленам. Идаан покачала головой, вспоминая эпическую пьесу, которую видела в детстве. Именно так двигался актер в роли Черного Хаоса.

— Не могу сказать, что твой план совсем безнадежен. Ошибочны детали: если Данат возьмет первых попавшихся людей и кинется в ночь, то не для того, чтобы отомстить за какого-то поэта. Им должно овладеть более сильное чувство. Будет неплохо, если он окажется пьян, хотя не знаю, удастся ли такое устроить.

— Значит, если не Маати Ваупатай… — начала Идаан. В ее горле что-то сжалось.

Семай! Он хочет убить Семая и освободить андата.

Она стиснула кулаки; сердце зашлось глухим стуком, словно от бега. Адра со скрещенными на груди руками повернулся к ней. Его лицо было спокойным, как у мясника на бойне.

— Ты сказала, что нам преграждают путь три жизни. Есть и четвертая. Твой отец.

Все молчали. Наконец Идаан рассмеялась — резко, и, как показалось ей самой, испуганно. Она приняла позу, отвергающую предложение.

— Ты сошел с ума, Адра-кя! Ты утратил рассудок. Мой отец и без того умирает. Нет нужды…

— А что так разгневает Даната, чтобы он забыл про осторожность? Выскочка бежит. Твоего отца убивают. В этой суматохе являемся мы, готовые поехать с ним. Сегодня сообщим, что к концу недели собираемся на охоту. Скажем, за свежим мясом для свадебного пира.

— Не получится, — заявила Идаан, задрав подбородок.

— Почему?

— Потому что я не позволю!

Она развернулась и открыла дверь. Адра догнал ее и закрыл дверь. Даая тоже вскочил, успокаивающе замахал руками, что разозлило Идаан еще больше. Она словно ополоумела: закричала, завыла, зарыдала… Она царапала обоих, пинала ногами, кусала, пыталась вырваться, но Адра охватил ее руками, поднял, стиснул так, что она начала задыхаться. Все закружилось и потемнело.

Она обнаружила, что сидит, хотя не помнила, как ее усадили. Адра поднес к ее губам чашу. Крепкое, неразведенное вино. Она отхлебнула, потом оттолкнула питье.

— Успокоилась? — спросил Адра. В его голосе сквозило тепло, словно она все это время болела и только сейчас пошла на поправку.

— Нельзя этого делать, Адра-кя! Он старик, и…

Молчание затянулось. Адра наклонился к ней и вытер рот платком из мягкой ткани. Она дрожала и злилась на себя, на собственное тело.

— Мы отберем у него всего пару дней. От силы неделю. Идаан-кя, его убийство — единственное, что выманит твоего брата из дворца. Ты сама говорила, любимая: если мы дрогнем, то пропадем.

Он улыбнулся и погладил ее по щеке тыльной стороной ладони. Даая пил вино за столом. Идаан заглянула в темные глаза Адры и, несмотря на все улыбки и ласки, увидела там жесткость. «Надо было сказать „нет“, — подумала она. — Когда он спросил, не нашла ли я любовника, нельзя было увиливать. Надо было все отрицать».

Идаан кивнула.

— Все сделаем быстро. Без боли. Можно считать это милосердием. Вряд ли стоит так жить. Больной, слабый… Гордому мужчине такая жизнь ни к чему.

Она снова кивнула. Отец… Радость в его глазах…

— Он так хотел увидеть нашу свадьбу! — прошептала она. — Он так хочет, чтобы я была счастлива…

Адра принял позу сочувствия, но она была не так глупа, чтобы поверить. Идаан шатко встала на ноги. Ее не остановили.

— Меня ждут во дворцах. До рассвета будут песни и застолья.

Даая поднял глаза и слабо улыбнулся. Адра принял позу ободрения, и старик отвел глаза.

— Иди, Идаан-кя, — сказал Адра, — я тебя отпущу. Потому что я тебе доверяю.

— Потому что не можешь запереть меня, не привлекая внимания. Если я исчезну, люди начнут спрашивать, в чем дело, и мой брат в том числе. Нам это не нужно, так? Все должно выглядеть как обычно.

— Или все-таки запереть… — продолжал Адра. Он сделал вид, что шутит, но она заметила в его глазах спор с самим собой. На миг перед ней предстала вся ее будущая жизнь: первая жена хая Мати будет смотреть в эти глаза.

Когда-то она его любила, напомнила себе Идаан, и поцеловала его в губы.

— Я просто расстроена. Ничего, пройдет. Я приду к тебе завтра, и мы обсудим наши планы.

Праздник на улицах стал еще оживленнее. Под арками колыхались цветочные гирлянды. От пения город звенел, как колокольчик. Повсюду царила радость, только не в душе Идаан. Весь оставшийся день она ходила от пира к пиру, от празднества к празднеству, стараясь, чтобы никто ее не тронул и не толкнул, будто она хрупкая куколка из сахарной ваты. Лишь когда солнце зависло в трех ладонях над западными горами, Идаан увидела долгожданное лицо.

Семай и Размягченный Камень сидели на поляне с дюжиной утхайемских детей. Мальчики и девочки устроились на траве, не думая, что на локтях и подолах шелковых халатов будут зеленые пятна, а трое рабов показывали им кукольное представление. Артисты визжали, свистели и пели, куклы прыгали и падали, колотили друг дружку и убегали. Дети хохотали. Сам Семай лежал на траве, как все. Две девочки отважно устроились на широких коленях Размягченного Камня и обняли друг дружку. Андат снисходительно улыбался.

Заметив Идаан, Семай тут же вскочил и подошел к ней. Она привычно улыбнулась и изобразила приветствие — в сотый раз с утра. Он первым заметил, что кроется за ее жестами и улыбкой.

— Что случилось?

Его глаза были такими же темными, как у Адры, но ласковыми. Молодыми. В них еще не было ни ненависти, ни боли. Или ей просто хотелось, чтобы не было.

Губы Идаан дрогнули.

— Ничего.

Семай взял ее за руку. Их могли увидеть — уж дети видели точно, — но он взял ее за руку, а она ему позволила.

— Что случилось? — Он понизил голос и подошел еще ближе.

Идаан покачала головой.

— Мой отец скоро умрет. — Ее голос сорвался. Губы ослабели и не слушались. — Мой отец умрет, а я ничего не могу сделать. Не могу этому помешать. А от слез мне легче, только если я рядом с тобой. Разве не странно?