"Книга писем" - читать интересную книгу автора (Хлумов Владимир)

Ловцам тополиного пуха

"Первый этап: Выбор. Второй этап: Определение розы ветров (развешивание лепестков и выставление флюгеров). Третий этап: Танец рук. Четвертый этап: Излов. Пятый этап. Мумифицирование. Шестой этап. Хранение. (Для удобства экземпляры располагаются горизонтальными рядами в хронологическом порядке слева направо внутри специального стеклянного ящика)." Инструкция по ловле тополиного пуха.(Выдержки)

Есть такой особый июльский воздух, когда не следует делать резких движений. Его нужно почувствовать, его нужно ощутить. Главное, выбрать правильный момент и занять удобное место. Конечно, тополиная охота - дело глубоко интимное, не терпящее грубых внешних вторжений, особенно в виде инструкций, указаний, советов, но все же кое-какой сторонний взгляд, или лучше сказать, инородный опыт повредить не может. Итак, первым делом воздух или атмосфера.

Июль желателен, но лишь как правило, как место, где особенно часто ловцам сопутствует успех. Правда, успех этот обеспечивается не мастерством, но лишь единственно законом больших чисел. Согласитесь, если вокруг вас, на расстоянии вытянутой руки, в теплом объеме прозрачного июльского воздуха, летают десятки, а быть может, и сотни отменных экземпляров тополиного пуха, то даже бессистемно размахивая руками, рано или поздно вы что-нибудь и словите. Но уверяю - вам некому будет похвастаться пойманной добычей. Наверняка вам попадется больной экземпляр, или экземпляр с дефектом, с примесью, с клейкой коричневой растительной тканью, прилипшей к ладони. Такая пушинка есть пушинка падающая, или летящая слишком под действием силы тяжести; она не может свободно парить, повторяя извилистые линии июльского ветра. Поэтому я утверждаю, что июль предпочтителен, но для опытного охотника не обязателен. Не удивляйтесь, что тогда я вышел на охоту в декабре.

Я выбрал самое укромное место, довольно большой кусок пространства, огражденный со всех сторон воздухонепроницаемыми стенками. Для геометров скажу: то был параллелепипед, сильно вытянутый в горизонтальном направлении, с застекленными проемами в одной из боковых стенок. Ветра почти не было, во всяком случае специальные лепестки папиросной бумаги, развешенные заблаговременно мною в самых подозрительных местах, были абсолютно мертвы. Даже дым от моей сигареты висел чуть выше головы неподвижным перистым слоем.

Я расположился у одного из прозрачных проемов, разрисованного папоротниковой изморозью. Можно сказать, что я укрылся в папоротниковых зарослях, подобно далекому пращуру, вышедшему в доисторические джунгли для пропитания племени. Я застыл, замер, затаился, превратившись в восковой слепок, бледный и бездыханный.

Где-то там, на том конце параллелепипеда скрипнула дверь, вздрогнули, зашуршали папиросные лепестки, и влекомая слабым воздушным потоком, появилась она. Господи ты мой, какой это был экземпляр. Сотканная из тысяч серебристых паутинок, абсолютно невесомая, она грациозно плыла ко мне, приветливо улыбаясь случайным прохожим. Откуда ее занесло сюда, в темень, в мороз, в декабрь? Не знаю.

Когда она приблизилась настолько, что я мог в пять шагов преодолеть разделявшее нас пространство (чего, конечно, ни в коем случае нельзя делать, иначе все пойдет насмарку), она вдруг остановилась и замерла. Сначала я подумал, что кто-то ее остановил несвоевременным действием. Но вокруг, кроме спящей старушки, не было никого. Я прислушался и обнаружил тяжелое глухое уханье, как будто рядом за стенками параллелепипеда включили двадцатитонный пресс. Когда она собралась обогнуть меня справа, я догадался: ухало внутри меня, а сам я тяжело дышал, испуская разрушительные струи прямо в ее направлении. Что же я делаю, оболтус, чуть не вскрикнул я, с ужасом наблюдая, как она, испуганная моим воздействием, качнулась и уже направилась обратно. Я буквально стиснул зубы, остановил дыхание и открыл форточку. Расчет был прост. Для окружающих, если таковые найдутся, открытие форточки может быть объяснено желанием выбросить сигарету (она давно уже жгла пальцы), а для нее я создавал некий сквознячок, который при благоприятном стечении обстоятельств потянется наружу, увлекая жертву прямо ко мне в руки.

Хитрость моя сработала. Через несколько секунд она была уже на расстоянии вытянутой руки. По понятным причинам я тут же захлопнул форточку и предложил:

- Давайте отметим праздник вместе.

- Разве сегодня праздник? - удивилась она, переливаясь волоконцами в искусственном свете.

Ага, подумал я, как и предполагалось, она ухватилась за праздник, а мое "вместе" проглотила. И воодушевленный первым успехом, зашел с подветренной стороны.

- Да, сегодня самый короткий день, день зимнего солнцестояния.

- Разве это праздник, если самая длинная ночь? - сохраняя дистанцию, спросила она.

- Почему же нет? - Я наполовину высунулся из папоротниковых зарослей.

- Потому что в такую холодную мерзкую погоду не может быть праздников. Я вообще не люблю зимы.

- Но как же Новый год? - вяло сопротивлялся я, ошарашенный рассудительным голосом невесомого субъекта, чувствуя, как ее относит куда-то в сторону.

- Новый год совсем другое дело. А зимы я не люблю, - она изучающе посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым интересом и добавила: мне так не хватает света.

Конечно, я тут же ухватился за протянутую соломинку и с наигранным энтузиазмом полез вперед:

- Тем более, нужен праздник.

- И как же мы будем праздновать?

- Мы могли бы куда-нибудь поехать.

- Я сегодня занята.

- А завтра? - я наивно ухватился за ее "сегодня".

- Завтра, - задумчиво повторила она, а потом, усмехнувшись, произнесла: - Так ведь праздник сегодня.

Она исчезла. Ее как будто ветром сдуло из моих окрестностей, густо поросших воображаемыми папоротниками. Вот тебе и охотник, вот тебе и ловец тополиного пуха.

Я стоял как истукан, не зная, что предпринять дальше, и лишь одно твердил про себя: главное, не делать резких движений.

Прошло две недели. Я не находил себе места, уязвленный неудачным наскоком в день зимнего солнцестояния. Как назло, стояла мерзкая погода. Шла бог знает откуда накатившая оттепель. Порывистый мокрый ветер беспрерывно хлестал голые ветви, как это бывает только очень ранней весной, и не было ни одной спокойной минуты, когда бы я смог предпринять повторную попытку. Конечно, нужно было отказаться, оставить на потом, дождаться хотя бы настоящей весны, а еще лучше начала лета, но я не мог. Я мог только одно: постоянно думать о ней и дрожать как мальчишка при каждом ее появлении. О, я видел ее каждый день. Она проносилась мимо, кружась и лавируя, огибая твердые препятствия с такой легкостью и мастерством, что даже капли влаги не могли повредить хрупкое серебристое тельце. Однажды я столкнулся с ней нос к носу. Это случилось прямо под открытым небом, между чугунным решетчатым прямоугольником и высокой пирамидой, увенчанной золотой иглой. Я шел, закрываясь рукой от хлопьев мокрого снега, сквозь пальцы разглядывая дорогу. Она вынырнула из-за поворота, приостановилась на секунду, кивнула, как обычному знакомому и, не дожидаясь ответа, скрылась в пирамиде. Она, кажется, даже улыбнулась, но совершенно рефлекторно, без малейшего намека на нашу праздничную встречу. Как мне стало больно стоять в этом пространстве геометрических фигур! К тому же меня еще обдало грязью из под колес промчавшегося мимо каплеобразного тела. Позже я успокоился, пришел в себя. В конце концов, откуда ей знать, что я лучший ловец тополиного пуха. А без знания всех подробностей чем я мог привлечь ее внимание? Уж не своей ли никчемной внешностью? Одна только походка, с разбросанными в случайные стороны контурами рук, кого хочешь доведет до зевоты. Да, все дело в знании, в подробностях, которые, если у нее достаточно воображения и ума, будут замечены. А если недостаточно? Если она кукла, красивенькая дурочка наподобие шелковых шелковичных пушинок, пригодных разве что для прикрытия голого тела? Нет, не может быть, я не могу так обманываться. Главное терпение, и нужно наконец дождаться затишья.

Едва появились первые признаки похолодания и сопутствующие трескучим морозам неподвижные объемы воздуха, я для страховки забрался в остекленный со всех сторон парничок на одного человека. Поскрипев дырчатым диском, стал ждать, когда прервется отвратительная пауза.

- Але-е, - послышался ее голос.

- Здравствуйте, - с наигранным равнодушием поприветствовал я ее.

- А, это вы.

Да, черт побери, это я! Я был на седьмом небе - она узнала меня по голосу! Вот это, черт побери, выдержка, вот это удача. Она запомнила, отметила меня, и теперь по одному слову узнала. Значит, она притворялась, будто я для нее всего лишь препятствие, предназначенное для демонстрации существования негазообразных тел. Да, теперь уж меня не обманешь притворным равнодушием. Но, конечно, я и виду не подам. Я благородно не замечу случайной оплошности, я притворюсь, как будто ничего не заметил.

- Это я, мы разговаривали 22 декабря.

- Да, я узнала. Как прошел праздник?

Она явно была расположена к разговору со мной. Глупо не поддержать такую перемену.

- Плохо.

- Отчего же?

- Какой без вас праздник.

Я сжался в пластилиновый комок от своей наглости, впрочем, вполне приемлемой, учитывая иронический тон моего выпада. Она же молчала. Наверное, подумал я, она в замешательстве, и решил не пользоваться моментом. Да, конечно, я мог бы здесь наговорить кучу красивых глупостей насчет моих переживаний, рассказать о том, как перехватывает у меня дыхание от ее появления, как радостно бьется сердце от одного неравнодушного взгляда, как дрожат мои руки от одной только мысли прикоснуться к ее тонкому запястью, и все это было бы чистейшей правдой, но совершенно непрактично. Я уверен, что поддайся она хоть одному моему признанию, и все бы пропало. Это было бы слишком легко и скучно. Что может быть неприятнее, чем сжать ладонь и обнаружить влажный от пота, смятый ватный комочек. Представив все это, я испугался быстрой (я совсем забыл, что прошло уже две недели) победы.

- Как вы провели это время?

- О, совсем обычно. Такая мерзкая погода, темно, скучно...- она сделала паузу, настолько очевидную, что я даже горестно усмехнулся, окончательно обнаружив ее лежащей на моей ладони.

- ...я нигде не бываю.

- Мы могли бы встретиться сегодня, - почти со скукой предложил я.

- Ну, если у вас есть желание, а где?

- В плоском безбрежном пространстве.

Мне показалась, она благосклонно улыбнулась. Во-всяком случае, уже через два часа она плыла рядом по дикому пустынному месту. Безграничность пространства приятно щекотала нервы - ведь любой случайный порыв ветра мог увлечь ее в таких условиях бог знает куда, но все же я чувствовал себя почти хозяином положения и не торопился приступать к третьему этапу.

- Почему вы молчите? - вдруг, не поворачивая головы, спросила она.

Я остановился, предполагая, будто момент наступил. Мне даже стало неприятно, что момент наступил слишком рано и придется прервать сладкую тревожную неопределенность наших взаимоотношений. На самом деле, как теперь я понимаю, мне было просто страшно что-либо предпринимать, и не дай бог нарваться на неожиданную реакцию. Да, уж вы догадались, что я слишком дорожил нашим первым уединением, и конечно, о нем мечтал не две последних недели, а намного дольше. И боялся не просто оказаться в неудобном положении, я боялся потерять долгий, полный тревог и надежд последний год моей жизни. Тот день, когда я остановил ее у форточки, был действительно праздником, годовщиной самой первой моей задумки. Целый год я расставлял флюгера и лепестки, готовил подходящую ловушку, не смея приблизиться к вожделенному предмету.

Почему я молчу? Я поднял голову и обнаружил себя в полном одиночестве. Она, не замечая меня, ушла далеко вперед. Я даже вскрикнул, будто получил пощечину. На крик она остановилась, с удивлением обнаружив мое отсутствие. Бесконечную минуту мы молча изучали друг друга с пятидесяти шагов и ждали, кто пойдет первым навстречу. И здесь, каюсь, я совершил нелепую ошибку: вместо того, чтобы подождать, сам пошел навстречу. Конечно, и меня понять можно. Я сам выбрал такое тихое время, и глупо было ждать даже случайного порыва ветра. И все же это была несомненная ошибка. Мне кажется, здесь впервые она почувствовала, какую имеет власть надо мной. А я же оправдывался самым примитивным образом. Почему, думал я, она должна, открыв рот, подчиняться моим желаниям? Ведь она свободная, невесомая, сотканная из тысяч серебристых нитей тополиная пушинка. В конце концов, где это видано, чтобы дичь желала своего охотника?

- Что же вы здесь стоите? - решил я как-то выкрутиться. - Здесь опасно.

Она испуганно оглянулась.

- Посмотрите под ноги.

- Снег, - ничего не понимая, пошевелила жертва волоконцами.

- Да нет. Под нами студеное бесформенное течение, с тонкой затвердевшей корочкой. Если корочка треснет, нам не выбраться из слизистых объемов, и быть нам среди обтекаемых спящих организмов.

Она пожала плечами и пошла обратно.

Всю дорогу я продолжал уныло молчать, слабовольно откладывая на потом решительное признание. Я делил оставшееся до расставания время на равные промежутки (их оказалось семь), рассчитывая воспользоваться третьим или четвертым. Но промежутки таяли, и незаметно, у плоского кирпичного отвеса с надписью "Булочная", наступил седьмой.

- Мне пора, - едва остановившись среди воздушных волнорезов, она собралась уже уйти.

Господи, ведь она действительно сейчас уйдет. Мы расстаемся, даже не договорившись о следующей встрече (видите, я уже стал рассчитывать на следующий раз), а что буду делать я? Опять месяцами готовить снасти и дожидаться своего часа?

- Хорошо, - сказал я и посмотрел на часы. - Вам действительно пора.

Она повернулась и уже наполовину скрылась в темноте.

- Вам скучно со мной? - я попытался растянуть седьмой промежуток и ступил в полутень.

- Иногда очень, - не останавливаясь, с убийственной прямотой говорила она. - Вначале мне даже было интересно. Встреча в плоском безбрежном пространстве - это было свежо, но теперь я поняла, что у вас такой вычурный стиль. Как-то не остроумно называть речку студеным бесформенным течением, рыб - обтекаемыми спящими организмами, а обычные машины - каплеобразными телами. Нужно чаще менять регистры, - посоветовала она напоследок, захлопнув передо мной дверь.

Я стоял как ошпаренный. Какая наглость, девчонка, кукла, учить меня, как менять регистры. Глупое, высокомерное ватное тело! Откуда ей знать, что весь мир - это аэродинамическая труба?

Злое раздраженное самочувствие могло быть исправлено лишь одним последним средством. Я вернулся домой, тихо, не касаясь выключателей, пробрался в дальнюю комнату, аккуратно, как это делают смотрители музеев, задернул шторы и выдвинул на середину стола свое сокровище. Смахнув плюшем толстый слой пыли, подслеповато приблизился к стеклянной крышке. В теплом свете настольной лампы, поблескивая нержавеющими игольными ушками, выстроилась моя коллекция. О, как давно я вас не ласкал своим исследовательским взором, я бросил вас, забыл, почти предал. Простите, безмолвные свидетели моего мастерства. Пусть вы сейчас мертвы и неподвижны, как истины, установленные человечеством, пусть тело ваше проколото, как у обычных бабочек, пусть. Но я-то знаю, помню неопределенный вчерашний день, помню, как сладко замирали наши души в странном зыбком предчувствии еще не разгаданной и еще не разгадавшего. Я приподнял крышку и осторожно провел ладонью, едва задевая волоконца первого ряда. Потом второго, третьего... Сердце мое успокаивалось, как будто я поглаживал верного пса. И вдруг острая боль пронзила подушечку безымянного пальца. Я отдернул руку и обнаружил пустое, не занятое тополиной пушинкой место. Собрание не полно, в нем не достает лучшего экземляра, а место уже приготовлено. Черт! Со звоном захлопнулась крышка, я судорожно прижал сочившуюся из пальца кровь.

Снова накатило отвратительное состояние нашего прощания. Она не приняла моей игры. У нас мог быть общий праздник для двоих, праздник самой длинной ночи, о котором никто, кроме нас, не подозревал. Это очень важно, обладать тайным знанием. Тем более, таким многозначительным - день самой длинной ночи. Она не захотела стать моим сообщником. Неужели это поражение? Еще недавно, встречая и провожая ее на краю поля зрения, я самонадеянно усмехался, впоминая о заготовленном для нее месте в ящике со стеклянной крышкой. Да, самое страшное в нашем деле - это переоценка своих возможностей. Прошло две встречи, а я по-прежнему ничего о ней не знаю. Неужели она так увертлива, или я по-просту боюсь что-либо узнать о ней? Может быть, она сомнамбула? Замкнутая, влюбленная (естественно, не в меня) сомнамбула. Нет, не может быть - иначе зачем она вообще встречалась со мной? Зачем в холод гуляла со мной в пустынном загородном месте, по тонкому льду замершей реки? Быть может, она пыталась по-просту убить время? Быть может, она кого-то ждет и ищет себе приключений, чтобы скоротать время?

Не было сил терпеть дальше эту "сладкую неопределенность" и я дрожащей от волнения рукой набрал ее номер, приготовившись говорить с кем угодно.

- Это опять я, - млея от ее голоса, бухнул в трубку.

- Да, я слушаю, - она снова говорила со мной приветливо, будто ожидала моего звонка.

- Вы можете говорить?

Она рассмеялась.

- Странный вопрос.

Или она притворяется, или у нее действительно никого нет. А если нет, то зачем мы расстались?

- Але, але, - маскируя сомнения, я закричал в трубку.

- Да, да, я слушаю внимательно. Мне интересно, что вы скажете на этот раз.

- Странно, когда мы расставались, мне показалось, вам неинтересно со мной разговаривать.

- У меня изменилось настроение, и вообще, приятно знать, что произойдет дальше.

- Как это? - я опешил.

- Ну, у вас был такой вид, там в подъезде, что я решила - непременно сегодня позвонит.

У меня перехватило дыхание.

- Эй, что вы там молчите и дышите?

- Мы могли бы встретиться завтра. - Я выпустил воздух.

- Завтра я не могу.

- Почему? - я почти возмутился.

- Не могу и все.

- А послезавтра?

- Не знаю.

Больше не было сил терпеть неопределенность, и я спросил напрямик:

- Да вы хотите со мной увидеться?

Она сделала длинную паузу и ответила тем же.

- А вы?

Она издевается? Интересно, зачем бы я звонил, если бы не хотел ее видеть каждую минуту, вчера, сегодня, завтра, всегда (и добавил в скобках: под стеклом).

- Я бы не хотел быть навязчивым.

- Хорошо, я вас избавляю от тяжких мук, до свидания. - Невозмутимым голосом она закончила разговор и положила трубку.

Через два дня, в уютном загородном кафе мы предавались общению в легкой незамысловатой форме. Сентиментальная десятилетней давности музыка навевала ностальгические мысли, и моя красавица с грустью вспоминала картинки из своего детства. Это было добрым знаком, и я, затаив дыхание, следил за ее грациозными движениями, лишь изредка вставляя короткие междометия. Речь шла о какой-то кошке или собаке, которая была очень доверчива и постоянно попадала в разные смешные истории. По отдельным, ничего не значащим для несмышленого наблюдателя легким штрихам, восстанавливался острый критический ум и упрямый, даже я бы сказал, сильный характер. Впрочем, она все время сохраняла определенную дистанцию и умело пресекала малейшие поползновеия пробраться поглубже.

- Мне сегодня было очень хорошо, - сказала она, когда мы оказались у булочной. - А теперь мне пора.

Честно говоря, я расслабился и не ожидал, что сейчас, именно здесь мы должны расстаться. Да и куда ей пора?

- Неужели ты так и уйдешь? - еще в кафе я незаметно перешел на ты.

Она длинно посмотрела на меня, кажется, впервые сомневаясь как поступить.

Конечно, нужно меня пригласить домой. Ведь там никого нет. Ведь если бы там кто-то был, она не стала бы тайком встречаться со мной, изображая из себя недотрогу. Да и рассказывая о себе, она никогда не говорила "мы", но всегда только "я". Наконец она решилась:

- Ладно, пойдемте. Угощу вас чаем.

Терпеть дальше не имело смысла, и я, целый день гнавший подальше тополиную тему, снова дал волю чувствам. Она парила серебристой мечтой в полумраке лестничной клетки, головокружительно покачивая паутинками в такт ударам моего сердца. Я крался за ней вверх по лестнице, гонимый вечным охотничьим инстинктом, восхищаясь каждым ее шагом. Это уже было похоже на танец рук. Мы вальсировали, не чуя под ногами почвы, лишь изредка, нарочно и случайно, касаясь друг друга, отодвигая на потом теперь уже неизбежный счастливый момент, когда окончательно исчезнет разделяющее нас пространство, и она, свободная и независимая, плавно опустится ко мне на ладонь.

Нас буквально втянуло в чуждые апартаменты. Так вот где обитают самые очаровательные экземпляры тополиного племени. Из нехитрого мебельного гарнитура мой цепкий взгляд мгновенно выловил первостепенные следы ее интимной жизни. Здесь живут небогато (старенький трельяж удваивал неровным зеркалом три-четыре самых необходимых предмета женской радости), одиноко (следы хозяина либо отсутствовали, либо были спрятаны подальше на время отсутствия такового) и, быть может, несчастливо (деревянная детская кроватка служила скорее бельевым ящиком, чем местом приложения материнского чувства). Не буду лгать, будто меня не обрадовала раскрывшаяся картина, и я как мальчишка скуксился от того, что у нее есть ребенок. Смешно было бы предполагать, что такой экземпляр привлек только мое внимание.

- Тапочек нет, - предупредила хозяйка, когда я попытался снять туфли.

Я и сам вижу, что нет. Все же снял туфли и прошел вслед за хозяйкой на кухню.

Несмотря на отвратительный чай (второй или третьей доливки) и холод, поднимавшийся от бетонного пола, крытого драным в нескольких местах линолеумом, я продолжал пребывать в приподнятом расположении духа, почти нахально разглядывая клетчатую мальчишечью рубашку, тщательно застегнутую на две сохранившиеся пуговицы.

Она продолжала кружить вокруг все той же кошки, отчаянно поддерживая слабо тлеющий разговор, а я, позабыв все правила приличия, игнорируя даже вопросы и намеки, полностью переключился на выбор места встречи. Нет, тут не было холодного расчета. Может быть, внешне это так и выглядело, но внутри... Меня буквально лихорадило. Теперь я удивляюсь - отчего? Почему я сомневался? Ведь все так просто: мы здесь одни, она сама этого пожелала, и теперь вот, кажется, смущается, вот, уж не зная, что сказать (а я не собираюсь ей помочь), она снова повторяет сказанное ранее, она тоже волнуется, нервничает, ей хочется узнать, для чего я все это затеял, да, ее бьет озноб, мы оба больны, мы температурим.

Я протянул руку и подставил в ожидании ладонь. Она замерла на полуслове, недоуменно посмотрела мне в глаза, потом на ладонь. Время стало вязким как холодец и единственное, что не вибрировало, стойко сопротивляясь его течению, так это моя ладонь. Главное не сорваться, не дрогнуть, когда все поставлено на карту. Она продолжала смотреть на мою беззащитную длань, будто ожидая хоть малейшей перемены, но я крепился, не отступая ни вправо ни влево. То, что произошло потом, было совершенно неожиданным. Загадочно улыбнувшись, она, как в той детской игре, шлепнула меня по ладони, тут же отдернув руку, и, подождав несколько мгновений, уже со второй попытки плавно опустила ее обратно. Я пошевелил безымянным пальцем и ощутил, как ее лодочка поудобнее устраивается у причала. Свершилось - меня распирало от восторга.

- У тебя нет лишней иголки? - на радостях спросил я.

- Иголки?! - удивилась она, не понимая, причем здесь иголка.

- Да, обычной швейной иглы... свою забыл дома, - виновато промямлил я, на ходу осознавая несвоевременность своей выходки. Она убрала назад руку, и нужно было как-то выкручиваться. - У меня... отпоролась пуговица, там (я махнул куда-то в сторону прихожей) на куртке.

Она решительно встала, вышла и тут же вернулась с катушкой ниток и иголкой и положила все это передо мной.

- Зашивайте, только поскорее. Мне нужно уходить.

Конечно, с ее точки зрения трудно выдумать более идиотскую линию поведения, подумал я, тупо разглядывая швейные принадлежности.

- Не обижайся, - спохватился я ( она бросила презрительный взгляд ). Ты знаешь, как трудно ловить то, что плавает в воздухе. Ты никогда не пыталась поймать спору одуванчика или... или тополиную пушинку? - я говорил в пространство, где передо мной все плыло и качалось. - Когда пытаешься поймать ее резким движением, то ничего не получается - она увертывается, гонимая ветром, рожденным движением руки. Желание обладать и контролировать разрушает реальность. Она ускользает из слишком нетерпеливых рук. Прости, я выражаюсь туманно... - Я замолк, ожидая реакции на остроумную аналогию с тополиным пухом, но она, казалось, ничего не поняла.

- Мне тяжело с вами, - пожаловалась она, - мне все кажется, будто вы следите за каждым моим движением, словом, я как будто под следствием, под микроскопом, под рентгеном, не звоните больше мне. - Она демонстративно посмотрела на часы и уже спокойно и холодно добавила: - вы же не любите навязываться.

- Да, но, может быть, я еще побуду напоследок?

- Мне нужно уходить.

- Мы можем пойти вместе, - я был полностью растоптан и слабовольно клянчил.

Она наотрез отказалась, и мне пришлось доказывать собственную ненавязчивость.

Мир вывернулся наизнанку. Ее маленькая квартира казалась бесконечной разнообразной Вселенной, а внешнее пространство тюрьмой, камерой, клетью, карцером одиночки. Нечего и гадать, кто был узником. Я не ушел далеко, да и куда идти, если везде одно - стены и решетки. Ей нужно было уходить - какая ложь! Вот уже второй час я топтался под прикрытием голых веток, а из подъезда вообще никто не выходил. Заходили, было, а выходить - никто не выходил. Кстати, заходил какой-то молодой человек приятной наружности. Этот ночной гость (а было уже темно), наверняка не желая того, постепенно овладел моим сознанием.

Обогнув дом, я стал искать заветное окно и делал это с таким усердием, что, кажется, начал бормотать вслух и даже испугал случайного прохожего, шарахнувшегося в сторону на проезжее место. Единожды отыскав зашторенный прямоугольник, вновь проверил ответ, и когда тот совпал трижды, впился испытующим взглядом в едва подсвеченный экран.

Антракт в театре теней. Никого. Окно в спальню чернее ночи. Спит-отдыхает, а свет на кухне забыла выключить. А может быть, не спит, может быть, пока я бегал вокруг дома, она вышла, проскользнула, и сейчас кружит в неизвестном месте? Черт меня дернул с этой иглой. Ведь можно было ожидать такой реакции. Да, ведь точно так я и знал, чем может кончиться моя игра, и наверное специально спросил иголку, чтобы так и кончилось, и следовательно, не она, а я собственноручно все разрушил. Что же теперь делать, чем жить, ради какого интереса можно существовать, если в стеклянном ящике не хватает лучшего экземпляра? Так думал я, когда на светящемся полотне появились две тени.

Ах вот, в чем дело! Какой неожиданный поворот судьбы. Озарения тоже бывают неприятными, острым режущим предметом мелькнула свежая мысль. Ах, какая траектория, какой полет, какие головокружительные маршруты. Весь день провести в незнакомом обществе, увлечь в дом, в жилище, прикасаться, сгорая в лихорадке, рискуя собственным тельцем, и все это за час до встречи, наверняка обусловленной заранее и вполне желанной! Но как же я, как же мои попытки?

Пьянея от горя, я ринулся поперек движения каплеобразных тел в поисках связующего средства.

- Але, але! - кричал я в холодную трубку, желая знать сейчас же, с кем, когда и почему?

- Да, я слушаю, - ответил, как показалось мне, специально приглушенный голос.

- Ты дома? - спросил я, теряя последнюю надежду.

- Так получилось, - без тени волнения пояснила она.

Я не решился все-таки прямо спросить и вывернулся наглым требованием:

- Я сейчас хочу прийти.

- Это исключено.

- Почему? Почему ты не хочешь видеть меня?.

Она промолчала.

- Тогда поговори со мной.

- Я не могу сейчас разговаривать ни с кем.

Как же, желчно подумал я и полез на рожон.

- Почему?

- Не могу.

- Тогда я иду к тебе.

- Не смейте.

- Посмею, - я обезумел от ее холодного голоса. - Я здесь внизу был все время, а теперь иду к тебе.

Не выслушав возражений, тяжело ступая, отправился в обратный путь. Неужели еще сегодня я радостно взлетал мечте вослед по этим ступеням, а теперь уже на каждом марше останавливался, задыхаясь от недостатка кислорода. Нужно было воспользоваться лифтом, проскрежетало электромеханическое чудовище, унося вниз чью-то усталую душу. Действительно, куда я иду-взбираюсь, зачем мне эта высота? Природная жадность или долг коллекционера-охотника? Какая разница, если там и без меня хорошо, если кому-то достаточно быть без меня, то чем счастью поможешь? Сам виноват размахался руками, не обращая внимания на последствия. Как я, опытный охотник, мог вопреки всем правилам и инструкциям, размахивать руками и производить страшные сотрясения в воздушном пространстве? Были вы ловцами человеков, а я вас сделаю ловцами тополиного пуха, стучало в голове гулкое эхо звенящей сухим деревом двери. Да, я уже не звонил, а бил ладонью наотмашь по крашенному суриком прямоугольнику.

Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел к двери, затаился моим зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил дыхание. Я был уверен, я знал наверняка - это она там за дверью, она одна, она попросту не решается открыть на мой безаппеляционный стук. Конечно, там больше никого нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и перепутал окна. Она одна, но почему она не открывает дверь?

- Открой,- я попытался сам успокоиться, но получилось так, будто я клянчил.

Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы и горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое ночное бдение под окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались нелепыми и смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках, еле слышно поскрипывая песчинками неметенных ступеней, тихо удалился подальше от чужого горя.

В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под окнами, и три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним и тем же унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стараясь еле слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не мог обнаружить, и более того, стать законным свидетелем моего унижения, но на пятом или шестом шаге мне изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так что песочный треск звучит чуть громче, и тут же, будто только того и ожидалось, раздается унизительный смех на два голоса - женский, ее, и мужской, того молодого человека.

В короткие перерывы между страшными видениями меня охватывал приступ меланхолии, и я то плакал, то хватался за бумагу, пытаясь что-то писать. Когда я окончательно пришел в себя, я был окружен смятыми словами любви. Здесь нет и тени преувеличения, ибо на одной из скомканных бумаг были стихи, написанные каллиграфическим почерком:

Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно, согласно моим представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла бы написать она и только она. Во всяком случае, мне они показались вполне приличными, и вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было определенное забегание вперед, как будто мы связаны не просто поверхностным знакомством у темного окна, крытого первым, робким морозным узором, но и чем-то более существенным, наподобие глубокого чувства, или даже общей задачей. Я решил при следующей встрече, а таковая неизбежно должна произойти, подарить ей эти стихи со словами: "Возьмите, это вы обронили под впечатлением наших встреч". Я обязательно решил перейти снова на вы, будто собирался преодолеть высоту со второй попытки.

Может быть, мое невольное трехдневное молчание и есть настоящая удача, иначе как бы я смог выдержать паузу, но теперь пусть она думает, что я могу быть и без нее. Конечно, три дня не срок, но все же поделом ей, вот, пожалуйте - хочу звоню, хочу сам по себе гуляю. Я набрал заученный номер, и сердце мое сжалось, когда заговорил голос, без которого мне было так тяжело:

- Какой же вечер, когда раннее утро? - она явно обрадовалась моему появлению. - Где вы пропадали?

Я пробурчал что-то невразумительное в ответ, но ей этого вполне хватило, и она продолжила весело щебетать, что меня почему-то рассердило, и я возмутился:

- Постойте! Ну а если бы я вообще не позвонил? Ведь у вас нет даже моего телефона. Что это, самоуверенность или полное равнодушие?

Она молчала.

- Ответь же!

- Не понимаю.

- Не понимаю. - Я передразнил ее. - Ты иэбалованное, равнодушное существо, ты совершенно не дорожишь нашим... - мне не хотелось быть банальным, но я уже потерял контроль над собой, - нашим знакомством. В тот момент, когда вся Вселенная обезумела от слякоти и холода, я, в общем-то достаточно занятый человек, теряю силы и время, чтобы жизнь наша стала чуть-чуть лучше и теплее, днями и ночами слоняюсь вдоль выцветших посеревших линий; да ты глупое, несносное создание, неспособное оценить новых объемов пространства, ты, готовая променять меня в любой удобный момент на черт знает каких ротозеев, - я вдруг вспомнил, как она рассказывала о своих друзьях-автогонщиках, - ты подвергаешь наши еще не развитые отношения жестоким испытаниям вероятностью, ты... - я остановился, подбирая слово построже, и вдруг обнаружил вместо напряженного, почти раскаявшегося внимания бестолковые короткие гудки. Она бросила трубку, она не слушала меня...

- Але, але, - я кричал что есть мочи, дожидаясь восстановления связи. - Куда вы пропали?

- Я никуда не пропала, просто вы перестали со мной разговаривать.

- Значит, вы ничего не слышали?

- Ничего.

- Вы просто не хотите слышать самое важное, - я тяжело выдохнул в трубку и решил больше не возвращаться к пройденному однажды.

- Жаль, что я пропустила самое важное, - она это сказала так, как обычно говорю я сам: не разберешь, шутя или серьезно. - Может быть, повторите?

- Июлия, - я простонал в трубку, снова набирая воздуху.

- Почему? - пропуская малозначительное, перешла она к центральному пункту.

- Потому что родом из июля.

- Откуда вы знаете? - она, кажется, обрадовалась моей догадливости, а я ее. - Я обожаю лето, но не июнь, когда еще плоды только завязываются и набивают оскомину, и не август, когда все уже кончается, а именно июль, как эпицентр тепла и света.

- Эпицентр? - удивившись на первый взгляд неуместному слову, я перебил ее, на ходу радуясь, как это удачно получилось в стихах и про июль, и про тепло, и слово эпицентр, оно весьма кстати, именно очень подходит, но удивительно, что употребила его она, а положено скорее мне. Ну что же, вот он, неопровержимый последний аргумент, господа соллипсисты. Да, может быть, действительно никакая она не тайна, а всего лишь плод моего бессознательного воображения? Но как же быть с остальными, теми, под стеклянной крышкой, изловленными ранее, в более романтические молодые годы? Я помню, сколько трудов, усидчивости и мастерства было приложено для составления гербария. Так неужели все это, как говорят субъективные идеалисты, миражи перегретого подсознания?

- Июлия, - почти пропел я и устроил небольшую паузу, наслаждаясь первой, хоть и маленькой, но зато настоящей победой, - нам нужно встретиться, я кое-что хотел тебе подарить...

- Подарить? Хм, это уже совсем другое дело, я люблю подарки, но мне их давно не делают.

Я чуть не поперхнулся от такой откровенности. Да как же еще по-другому я бы мог понять эти намеки - естественно, меня поощряют к более решительным действиям. Или нет, постойте, не спешите. А как же ее "не звоните мне больше никогда", как сочетать холодное рассудительное "нет" с откровенным до бесстыдства "да"? Или в самом деле она желает принимать меня для душевных действий, или - страшная догадка осенила меня - или же она попросту жалуется мне на кого-то, кто ей дорог, любим ею, быть может, безответно. Но если последнее верно, то что же есть для нее я? Насколько я должен быть пустым местом, никчемным субъектом, второстепенным непривлекательным персонажем какого-то долгого романа, в котором я внезапно возник на тех страницах, где обычно отводится место для скучного описания окружающего главных героев пейзажа. Как же я должен мало значить в этом случае, если она мне прямо жалуется на черствость какого-то там баловня судьбы? Невозможно было дальше терпеть проклятую неопределенность, нужно все решительно разъяснить, нужна решительная встреча, сегодня, сейчас, в том месте, откуда есть одна дорога, один исход в царство определенности.

Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по груди, где во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два сокровенных предмета: стихи, написанные в бреду высокой температуры, и инструкция по ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет назад, когда я осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я хотел показать ей стихи, но вот зачем-то, скорее бессознательно, чисто рефлекторно захватил сборник указаний и советов для всех, кому близок этот род занятий. Зачем я это сделал? Уж не ради ли противопоставления горячего сердечного чувства холодному умственному продукту?

Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше выбрать место. Я специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти, на самом краю столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то что вдвоем. Сердце замирает, когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз, и не дай бог, думаешь, кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет потихоньку - а сильно и не надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади кто-то ходит. Ведь он может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.

Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не свалило с ног по крутому снежному склону. Все потемнело, пропало, осталось только обворожительное покачивание и огромное пространство, утыканное зелеными и голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчающей гигантскую пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой, подвижной, независимой?

- Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухватилась за мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не была и забыла страх высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем грустными. - Но чего бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее, как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в воздухе...

- Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений теперь не осталось.

- А вы летаете во сне? - спросила она.

- Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.

Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.

- Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что дано, и так, как есть...

Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню новым смыслом, пело мое сердце. Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны и независимы они, словно легкие небесные пути, проложенные в будущее мое счастье. Что может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским жаворонковым криком? Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклянными стенками. Да и чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится со мной самыми сокровенными мыслями, мыслями единственной в своем роде, несравненной и неповторимой летящей души.

С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, казалось мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком переживал и волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра, доживший до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много месяцев, черных, тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре подслушал ее номер телефона, и в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда это казалось не случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком счастливой судьбы, дарованной господином Провидением. Я мог бы уже в этот день приступить к самому ответственному этапу, но не стал - мне (а хотелось бы написать - нам) было слишком хорошо. Мы расстались по моей инициативе, заранее договорившись о новой встрече. Я, быть может, впервые уходил от нее в приподнятом настроении, с легким, я бы даже сказал, преступно легким сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое бездеятельное затишье, короткое замирание перед последним решительным шагом. Конечно, не могло быть и речи о подарке, да и что я мог считать подходящим подарком? Нет, решение таких вопросов должно быть перенесено как можно подальше вперед, вплоть до самого последнего момента. А сейчас, в эти несколько дней, мне наконец судьбой отведено насладиться покоем возникшего взаимопонимания.

Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечтательным взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблачное небо. Чему я, собственно говоря, обрадовался, что случилось? Она призналась мне в теплом чувстве? Она, доверчивая и покорная, легла на мою ладонь? Или, быть может, она, поблескивая металлическим ушком, давным-давно возглавляет единственную в своем роде коллекцию? Увы, нет. Тогда от чего я обрадовался, от одного-единственного неравнодушного взгляда, от этой по-детски доверчивой руки, от сердечной, искренней, вслух высказанной мечты воздухоплавания? Нет, слишком долго я страдал, чтобы поверить сразу в свое счастье. Опять без спросу возник молодой человек, может быть, не вполне тот из ее парадного, другой, но похожий, он улыбался и грозил мне всем своим свежим упругим телом. Чудак, уйди, не маячь среди зимы, твое время весна, глупая, грязная весна, ты знаешь ее песни, а сюда не приходи. Здесь холод, здесь много холода, и нужна особая острота зрения, приобретаемая лишь от рождения, чтобы постичь все бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь, не заметишь, не поймешь, не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь, запутаешь тонкие серебристые волокна, не заметив и десятой доли ее волшебства.

Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием увидеть, ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я позвонил ей и понял, что не мне одному безумно одиноко длинным зимним вечером. И мы снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и побед.

И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с нетрудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке? Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу последних этапов.

А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что там время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяснить, что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной половине, а что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более желанной. Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их можно подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем особом к ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специально их писал, безо всяких претензий, это никакой не поступок, это намек, это признание определенных достоинств, акт душевного напряжения, мечта, сердечный план. Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг другу, как я люблю выражаться, настоящих, и создал впечатление другой, неведомой жизни, несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, конечно, с тайной надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что когда-нибудь потом, через много наших встреч и разлук, она прошепчет пятнадцать строк, и они станут частью ее жизни.

Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспотевшую. Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифицировать. Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком случае не вечно, ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще один уже слишком хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоятся, ведь они есть продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти только об инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает, будто я собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голову и жизнь бросить ради вечной охоты за одной целью.

- Я тебе хотел подарить вот это.

Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструкцию, трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.

- Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она, подслеповато наклонившись над бумагой.

Было в том движении что-то до боли знакомое (я даже вздрогнул), но настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина моего испуга.

- В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее ладонь, добавил: - Это нужно прочесть.

Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь открыты настежь любому урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет и оценит мое мужество, мою открытость, и я, счастливый, многословный, прольюсь потоком восхищенных слов в ослепительном вихре, в танце запутанных, но не спутавшихся серебристых нитей.

Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях, глупо и бестолково: внезапно, вдруг потерял равновесие вопреки моей же инструкции, которую она только что прочла и на которую отреагировала одним орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и разнервничался и проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и непоследовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.

А под утро мне приснился сон со страшным концом, от которого я и проснулся.

Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как накануне, а поменявшись местами - я у пропасти, а она за моей спиной. И опять меня спрашивает:

- А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку вперед меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу круто вниз вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и останавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:

- Лети ко мне, как пух Эола.

Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения забываю о руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.

Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя на постели, а звук шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом сладким сном дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на кухню. Я долго пью из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от зимнего хмурого света окно, и думаю над тем, как непросто пройти пятый этап, не испортив ни одного волшебного волоконца. Но делать нечего, все предопределено законом, тысячи раз проверенным до меня, и так остроумно мною сформулированным в форме инструкции. Все приходит к одному концу, шепчу я, разглядывая тусклые блики на кончике иглы, и возвращаюсь обратно в спальню. Господи, как она прекрасна и неподвижна, она будто бы мертва, но нет, если присмотреться, видно, как размеренно, спокойно вздымается ее грудь - она спит, спит, доверившись моему мастерству, она подозревала мой талант, и теперь ни о чем не беспокоится.

Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг краем глаза замечаю в дальнем углу комнаты, у самой шторы, контуры знакомого устройства. Я еще ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже возмущенно протестует: что это, откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно сворачиваю в дальний угол, где в сумеречном безжизненном свете, прикрытый наполовину сползшим плюшевым покрывалом, обнаруживается почти такой же, как мой собственный, и все-таки немного другой, нумизматически строгий и по-женски шикарный стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная догадка мелькает в ослепленном невероятным видением мозгу, и я наконец отгоняю полный бесконечных ужасов назойливый сон.

Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего, почему не сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и полагается, я проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я осторожно отогнул несколько волоконцев, встал с широкой постели и сразу направился в дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все выяснить и отделить приснившееся от реальной жизни. Я обшарил весь угол. Там действительно оказался ящик, отмеченный еще накануне вечером краем глаза, и в преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне обычная картонная коробка, полная всяческого детского хлама, - подытожил я результаты утреннего осмотра и уже собрался бросить обратно старенький обшарпанный пластмассовый самолетик, как услышал за спиной строгий голос:

- Что вы там ищете?

Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть незадачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий мастер, виртуоз тополиной охоты.

- Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея честно признаться в своих страхах.

- Вам пора отправляться домой.

- Июлия, - простонал я.

- Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.

- Но почему, что случилось?

- Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно отрезала наш разговор от будущих неизвестных мне событий.

Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вышел в прихожую и здесь в нерешительности остановился, почти ничего не различая во мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложила на груди руки, показывая всем своим видом, как тяжело ей ждать эти несколько последних мгновений. Ну, не молчи, скажи хоть что-нибудь, пусть не дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемногу к темноте и все отчетливее различая ее уставшее тело.

- Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправила молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в обрыв.

Время шло, а небо не светлело. Проклятое утро на глазах превращалось в вечер, а я все летел камнем вниз, безуспешно растопыривая руки. Я был ничто, я был как пустой объем, ограниченный воображаемым контуром, даже воздух не оказывал на меня никакого действия. Он протекал сквозь меня подобно песку, стекающему через узкое отверстие песочных часов. Я и сам истекал тягучей болью, с упорством фанатика-мазохиста перебирая все неприятное, унизительное, невероятно похожее на правду. Я уже не цеплялся за то немногое доброжелательное, проявленное с ее стороны, как я теперь понимаю, скорее из жалости, а смаковал все ее презрительные "нет", "никогда", "не надо". О, милая далекая мечта, не смею, не смею даже мысленно представить себя рядом с вами. Ваши слова, подобно семенам репейника, вонзились в мое тело, и теперь они всегда будут со мной, беспрерывно зудя и терзая мою душу.

Я вспоминал мелкие незначительные детали, и они вырастали на глазах до огромных, гадких, страшных, правдивых пауков. Однажды, в одну из наших первых встреч, я обратил внимание на ее руки и понял, что свидание со мной для нее скорее акт безделья, чем, как я люблю выражаться, праздник души. Прийти на встречу с неухоженными руками можно только к нелюбимому человеку. Разве пушинка не укладывает наилучшим образом свои волоконца перед полетом? И я, утвердительно отвечая на этот вопрос, обманывал сам себя, оправдываясь ее занятостью и бедностью. О, я помню, как однажды встретил ее случайно, в блистающих одеждах, с идеальными коготками, с красивыми голубыми разводами, летящей явно на встречу с каким-то счастливчиком. Боже, как я мог обмануться ее вчерашним теплым взглядом, с податливой горячей ладонью? Почему потом все пропало? Неужели из-за инструкции? Нет, чепуха, ведь она же не прогнала меня тотчас, как прочла сокровенные знаки. Ведь ей хватило ума не возмутиться, и все принять как должно, без сцен и истерик, и окончить как полагается: я вспомнил ее бессильное тельце, почти проколотое нержавеющей иглой.

Она все знала и согласилась. Но почему тогда в реальной жизни, злой, отвергнутый, я продолжал падать в пустоту январской ночи? О, как долго тянулся этот мучительный январь, в котором больше я не пытался с ней увидеться. Ведь не могло же бесконечно продолжаться рабское болезненное состояние. Нет, я не оправдывался ее недальновидностью, не залечивал открытые раны ежедневным просмотром своей прекрасной коллекции (более того, первое время я даже не мог думать о стеклянном ящике, не то что просматривать, и тем более оглаживать дорогие сердцу экземпляры), я дал себе слово не звонить ей никогда, или не звонить по крайней мере до тех пор пока, не научусь спокойно анализировать прошедшее.

Затем потянулся февраль, и я заподозрил неладное. Да, я уже не так страдал, да и вряд ли такое слово вообще могло подойти к моему февральскому состоянию. Я как бы спал, днем наяву и ночью во сне спал. Да, именно ночью, когда она могла прийти во сне и снова терзать мою беззащитную душу, она не приходила, потому что спали мой разум и мое сердце. Но вот что поразительно: я перестал ее случайно встречать в тех неожиданных местах, где раньше то и дело она мне попадалась. Будто бы то самое Провидение, которое я так раньше восхвалял, теперь оберегало меня от новых испытаний. А если нет, то что же - она меняет старые маршруты, не желая встречи со мной, и, следовательно, я ей не так уж и безразличен?

Вот чем я себя лечил-успокаивал. И не только этим. Была еще одна, тайная, вначале как бы скрытая даже от меня, но после обнаруженная подлейшая ничтожнейшая зацепка. Будто наша тайная история имеет два уровня секретности. Один глубокий, тяжкий, сокрытый навсегда от чуждого взгляда, в котором я, злой, несчастный, продолжаю проваливаться в пропасть поражений и в котором нет никакого мастера-ловца, а есть острое, до кровяной боли, пустующее место под стеклянной крышкой. Ну а другой как бы менее секретный, конечно, тоже тайный, но как бы более на поверхности, на виду, мол, если кто и спросит, отчего такое выражение лица удачливое, то я промолчу, а сам как раз об этой зацепочке и подумаю. Да, да, вот этот якобы секретный, тайный оправдательный пунктик использовался самым омерзительным образом. И состоял он в той короткой, бесконечно быстрой, как теперь представлялось, ночной минутке, в том абсолютно ничего не значащем животном мгновении кажущейся близости. Впрочем, может быть, это и не совсем так, по крайней мере, с моей стороны. Ведь в ту минутку я еще не знал, как позорно буду выброшен утром, да и дело вовсе не в том, как я на это смотрел и смотрю. Дело все в том, как на это могли бы посмотреть другие, будь известна им моя правдивая история. Вот для них-то я и хранил этот аргументик, им-то я и оправдывал свою удачливую улыбку. Впрочем, улыбка появлялась на моем лице все реже и реже и к началу марта окончательно сошла на нет.

Вместо нее появилось другое наваждение - засело на языке ее последнее слово, и до того глубоко, что однажды невпопад в одном разговоре вырвалось, и окружающие были весьма шокированы странной выходкой. Но дело ведь даже и не в слове, а в соответствующих ему обстоятельствах, о которых я, видит Бог, ничего не знал, что меня, естественно, не оправдывало никоим образом. Да и кем я могу ей теперь приходиться, если своими действиями поставил ее в положение, из которого один и был выход - через это некрасивое слово.

Впрочем, и наваждение сошло вслед за улыбкой на нет, и когда я поймал себя на том, что три дня подряд не вспоминал о ней ни единой мыслью, решил, наконец, позвонить. Я набрал уже наполовину забытый телефонный номер и приготовился говорить с ней на равных, т.е. с тем же равнодушием, что и она.

Мне ответил женский голос, и я абсолютно спокойно уточнил:

- Июлия?

- Простите, вам кого? - вежливо поинтересовались на том конце проводе.

Я вдруг разволновался. Это не она, но что я могу сказать - ведь я даже не знал ее настоящего имени. Ведь не мог же я назвать ее прекрасной тополиной пушинкой.

- А-а...вы, наверно, звоните той девушке. Они съехали...

- Куда съехали? - я уже плохо управлял голосом.

- Не знаю.

Как не знаю! Что значит, не знаю, и кто они? Я безмолвно шевелил губами. Что же она, исчезла в неизвестном направлении? Я лихорадочно соображал, какой еще вопрос может помочь в создавшейся ситуации.

- Вы говорите, съехали, они что, снимали квартиру? - нащупывал я верный путь.

- Да, теперь мы снимаем.

- Но, может, вы дадите телефон хозяев? - естественно, я решил просто так не отступать.

- Это вам не поможет, - незнакомка перехватила инициативу. - У хозяев нет их координат.

- Откуда вы знаете? - мне не понравилась ее категоричность.

- Они забыли здесь кое-какие вещи, и я пыталась их разыскать.

Боже мой, я чуть не проклинал свой мозг за скорость, с которой тот анализирует неприятную информацию. Неужели это все? Неужели нет никакого выхода, и она окончательно исчезла, пропала, растаяла в неизвестности? О, может быть, я все перепутал, наверное, я набрал не тот номер, ну естественно, я ошибся, ошибся в очень простом механическом действии.

- Какие вещи? - напирал я, теряя голову.

- Ну, я даже не знаю, как это назвать.

- Ну как-нибудь, - желчно торопил я события.

- Понимаете, я даже не знаю точно, может ли это иметь хоть для кого-нибудь малейшее значение. Понимаете, здесь какая-то чепуха, впрочем, может быть, это было важно для нее, по крайней мере, здесь надписано: никогда не выбрасывать. Я потому и пыталась ее найти, а иначе это выглядит даже смешно...

- Да что там у вас, выкладывайте скорее.

- Это записи, точнее, инструкция, инструкция по ловле тополиного пуха. Понимаете, какая странная вещь, обычного тополиного пуха - и вдруг инструкция, даже смешно, правда?

- Правда, - я вяло согласился и, не прощаясь, положил трубку.

Вот здесь-то и наступил главный период, тягучий временной отрезок, тяжелый сезон душевных испытаний. Как же стало пусто вокруг! Выходит, все прошедшее после нашей последней встречи время я жил не в огромном миллионном городе, а в бескрайней снежной пустыне, такой же однообразной и бесцельной, как и моя беспросветная жизнь. Что мне теперь другие люди, если нет ее здесь, недалеко, рядом? Все ясно, я был лишним человеком в ее полной других надежд и свершений жизни. Я ненавижу эту ее другую жизнь, ненавижу ее привязанности бог знает к кому, я умом знаю, что это несправедливо, а все же чую сердцем - справедливо, или, во-всяком случае, законно ненавидеть силы, препятствующие моему успеху.

Я теперь смеялся над главным своим страхом. Ведь опасался больше всего не ее пренебрежения моих усилий, не измены или легкомысленного с ее стороны отношения, - все это можно было оправдать в конце концов ее недальновидностью, неумением постичь новые горизонты жизни, - а страшился я больше всего, как это теперь ни смешно выглядит, настоящего, искреннего ответного движения. Эх, глупый, наивный, недальновидный человек. О, как желал я теперь все вернуть на прежнее тревожное место. Пусть лучше постоянная тревожная неопределенность, пусть вечный ползучий страх за свое, хотя бы и выдуманное счастье, пусть горькие дни или даже недели унизительного молчания, пусть все снова продолжится, лишь бы не бесконечное, с приторным до рвоты невесомым моим телом, падение на самое дно необратимости. Да и что еще могло быть лучше! Как я мог не искать с ней встречи, потерять из виду самое главное - счастье познания новых неожиданных маршрутов. Слепец, тебе нужна была именно такая, легкая, независимая, неуловимая (никогда и никем), тревожная, вечно терзающая связь.

Прошло около десяти тысяч лет. Шел век любви и успеха. Я притерся, свыкся, прикипел и жил дальше, как будто не было той зимы, а мое падение стало плавным, равномерным и практически незаметным. Так привыкаешь к постоянному шуму в ушах и перестаешь верить в обыкновенность тишины. В конце концов есть жизни, никогда не знавшие успеха и, по крайней мере, для понимания этого стоило терпеть невзгоды темного времени.

Нет, конечно, жизнь моя не сразу стала той, что раньше. Нельзя сказать, будто тополиная охота обернулась внеурочным увлечением, забавой, хобби, а семья или работа - истинным, бесконечно прожорливым смыслом моего никчемного бытия. Бывало несколько раз, и я выбегал в поздний июльский вечер, останавливался в широком месте, и как обезумевшая ветряная мельница, молотил по воздуху круговыми движениями, пока, к моему стыду, не налипала на горячие ладони парочка-другая слаболетающих подпорченных экземпляров. Впрочем, все это было не так уж и плохо, даже вполне интересно и по-своему ново, и даже кое-что вполне подходило по некоторым особым отличиям для коллекции, но какая-то излишняя нервозность, как неверная скрипка в оркестре, как раздражающий шум падающего тела, мешали мне всегда сосредоточиться и до конца насладиться заслуженным счастьем. Я был отравлен ее равнодушием навсегда.

Представляю, как бы она рассмеялась, обнаружив меня бестолково размахивающим в самом центре тополиной вьюги, как бы я стал низок и малоинтересен, учитывая ее знание мною же составленной инструкции, и все-таки теперь, наверное, я был бы рад и такому повороту событий. Да что там показаться смешным, если желание увидеть ее при любых обстоятельствах стало таким нестерпимым, что я окончательно запретил себе думать о ней. Так прагматик нерешенную проблему переводит в разряд вечных вопросов и больше уже никогда к ней не возвращается.

Понемногу вернулись былая уверенность и былое мастерство. Я снова плел хитроумные сети, расставлял флюгера, развешивал хрустящие папиросным шорохом лепестки, я был человек-паук с нежной мохнатой кожей, бесконечно чувствительной к малейшим подрагиваниям золотистых паутинок, стерегущих самые интимные маршруты бабьего лета. И ждать плодов долго не пришлось. Ранние морозы и первые ноябрьские снега едва не застали меня врасплох среди неубранных полей и мне, чуть ли не впопыхах, используя даже ночные часы, пришлось разгребать, анализировать, сортировать. Да так удачно все сводилось-складывалось, что возникла необходимость заказать еще один стеклянный ящик. \

Знакомый мастер-краснодеревщик, долго и придирчиво рассматривавший вычерченный мною проект, огромным усилием воли удержался от вопроса, для чего все это мне нужно, и попросил зайти через месяц. Срок не малый, учитывая удачные обстоятельства текущего момента, но и выбора другого тоже не было. В конце концов всегда можно поднатужиться и отложить мумифицирование на самый последний момент. И вот ровно в положенный срок (потом я еще долго задавался вопросом, отчего так все совпало), я получаю заказанное в руки и нетерпеливым шагом спешу домой, развернуть, посмотреть, пощупать, нет ли щелей, или трещин, или каких других скрытых изъянов, и прямо посреди крытого изморозью города, между серым небом и серой землей, буквально лицом к лицу сталкиваюсь с ней.

О, мое нелегкое зимнее счастье, простонала душа под напором дурманящей горячей волны, ударившей так же резко и больно, как и в самом начале нашего знакомства. Да нет, не то, какое там начало, какие, к черту, воспоминания, когда сейчас, здесь, под этим серым небом, быть может, впервые в жизни я любил с такой, ни с чем известным не сравнимой силой. Я оглох, остолбенел, замер, не чуя давления почвы, не ощущая живого окружающего мира, не слыша хрустального звона и сухого деревянного треска бьющегося об асфальт стеклянного ящика.

- Ах?! - она воскликнула от неожиданности и еще, наверное, не узнав меня, или точнее, не осознав, что я - это я, а раздавленный собственным весом ящик - то самое необходимое каждому ловцу тополиного пуха особое устройство для хранения добычи, грациозно присев, принялась подбирать уже ни кому не нужные осколки. Я поднял ее за плечи, кажется, встряхнул, пытаясь сбросить охватившее нас оцепенение, и уже заранее, не дожидаясь вопросов и комментариев, замотал головой.

- Это то самое, - не спрашивая и не утверждая, она опустила к асфальту ресницы, а я с каким-то возрастающим бешенством продолжал мотать головой, будто сейчас, здесь, при всем честном народе отрекался навсегда от всего, чем жил и дышал в прошлой жизни. Не было, и не могло быть никакой такой инструкции, никаких флюгеров и лепестков, никаких запутанных траекторий, и нержавеющих игл, пронзивших слабые хрупкие тела, не могло быть, и она не какой-то там невесомый, плывущий, свободно парящий предмет, а просто усталая, несчастливая и бесконечно дорогая мне женщина. Да как же я мог раньше этого не видеть, не понимать? Я прижимал ее к своему телу, тыкался холодным носом в теплое пульсирующее голубой прожилкой место, и как пес хозяина, целовал горячими губами все без разбору, глаза, сережки, и даже просто одежду, включая цветастый колючий шерстяной шарф. Я обнимал ее страстно, отчаянно, нежно, я уже знал, слышал, чуял, хотя, опять-таки, забегая вперед, как пробуждается еще еле заметное, но такое по всем приметам настоящее, глубокое ответное желание, желание искать и находить меня в огромном миллионном городе и быть и оставаться со мной как можно дольше.

Она еще пыталась вывернуться, освободиться, но как-то неуверенно, скорее чисто рефлекторно и как бы до конца еще не решив, стоит ли вообще меня отталкивать или, наоборот, приблизить, а я уже, отбросив всякие сомнения, буквально тащил ее, не давая оглянуться, опомниться, подальше от охотничьего устройства, туда, где она и я побыстрее забудем наши неудачные дни. Я и сам по мере удаления места встречи как будто освобождался от многолетнего наваждения, от странной искусственной игры с написанными мною правилами и прозревал с каждым шагом, с каждым кварталом, с каждой улицей. Голые уснувшие деревья снова становились голыми деревьями, а не воздушными волнорезами, дома - домами для жилья, а не мертвыми геометрическими фигурами с темными прямоугольными проемами, а люди - просто усталыми, вечно озабоченными прохожими, но не свидетелями отчаянной тополиной охоты. Да и чем, вообще, могло быть тополиное семя, кроме как причиной весеннего аллергического зуда верхних дыхательных путей?

- Сегодня ваш любимый праздник, - с едва уловимой улыбкой заметила она, когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудного бульвара.

Да, ведь и в самом деле сегодня двадцать второе декабря, чуть не вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!

Мы договорились встретиться здесь же потом, позже, и я, счастливый, бесконечно довольный жизнью, еще долго смотрел вослед желто-красному трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером. О, прекрасная чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развернутой в прямую гладкую блестящую дорогу на тот край бульвара, к косым запутанным переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под исчезнувшие в доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.

Конечно, все эти городские подробности приобрели настоящее значение много позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними и поздними, одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учился жить, заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший наше будущее содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь не одинок. Мы оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова столкнула нас в день солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это может окончиться.

Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные дни. Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба мокрой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей ночью и расползающейся лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зимняя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с непрерывной шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в моей душе.

Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала мучительные, непрерывно терзающие меня вопросы.

- Вы сами перестали мне звонить, - почти мгновенно ответила она на поставленный с отчаянной прямотой вопрос.

Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам, по своему собственному желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно пытались все время вытащить. Я, как провинившийся второгодник, проглатывал ее простые уроки об изменчивости женской натуры, о непростых семейных отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это делалось легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого не оставалось, как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной игре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.

Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в механических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Дело даже не в том, что она была красивейшей во всем миллионном городе женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет, не то, с этим покончено раз и навсегда.

Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом, с трением, вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые промежутки наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась по сторонам, будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то теперь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внешнего мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди какого-нибудь музейного или театрального многолюдья. Впрочем, я не обольщался. Ее вечное решительное "пора", ее холодноватая требовательность к качеству предстоящего свидания (она легко могла отказаться от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезвляющим душем, что вмиг пугливо исчезала даже возможность какой-либо удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда она наконец доверится мне и спросит:

- Что вы делаете завтра?

Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так глубоко засели в моем сознании, так укоренились в самом ранимом и нежном уголке моего сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные сейчас напрочь потеряли свою временную привязку.

- Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал. Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглушили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился глухим и ждал третьего раза.

- Что вы делаете завтра?

- Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно брякнул я и тут же спохватился, - почему ты спрашиваешь?

- Просто так.

- А я думал, ты хочешь увидеться завтра.

- Завтра не получится, разве что вечером.

- Но почему опять вечером, почему не днем? - Я оптимистически привередничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть тебя в естественном свете зимнего дня.

- Днем я буду занята.

- Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное подозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более одушевленный характер.

- Это неинтересно.

- Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-таки до смерти как таинственно.

- Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать человека.

Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто, долгая дорога вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше? Ведь мы уже не раз путешествовоали по ее важным делам.

- Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне, не раздумывая, она отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет, зачем такие жертвы.

Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о моих планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному мероприятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец с проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.

- Когда мы выступаем?

- Мне нужно быть там после обеда, но право, не стоит утруждаться, и потом, мне придется там задержаться на некоторое время.

- Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.

- Там нет ничего интересного.

- А что там вокруг?

- Плоское безбрежное пространство...

- Гм, - от радости я потерял дар речи.

Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не признак? У меня даже перехватило дыхание.

- Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.

- Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря в неизбежность нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес... - Я уже собрался процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.

- Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.

Невозможно даже приблизительно изобразить странный булькающий звук, исторгнутый мною в тот момент.

- Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, - неужели вы думали иначе?

Любовь делает людей глупыми, точнее, такими, какие они есть на самом деле, всплыла давняя романтическая мысль. Через мгновение я уже сам удивлялся своей бурной реакции: конечно, муж, конечно, должен, иначе как же? Кажется, она что-то такое даже говорила, но в абсолютно законченном прошедшем времени, в смысле некоторой тени, наподобие своеобразного остаточного явления, вроде бы и реального, но только как результат, как осложнение после тяжелой, но излечимой болезни. Снова возник, пришел из далекого доисторического прошлого, замаячил в непосредственной близости молодой человек из той неудачной жизни, когда я наотмашь стучал в ее наглухо закрытые двери. Значит, он был, существовал и угрожал моему счастью на самом деле. И вот теперь она удивляется моему запоздалому открытию, а я осматриваю весь долгий, тернистый путь к сегодняшнему состоянию, тоже удивляюсь, но уже не собственной недогадливости, а наоборот, терпению и даже прозорливости. Так ведь и она не торопилась! Не торопилась, не спешила, а теперь поставила в известность, причем не просто ради торжества истины, а явно с какой-то тайной целью.

- Вот и нет теперь проблем... - с преувеличенной легкостью она подвела черту моим мечтам.

- Да нет, я все же не отказываюсь наотрез от нашего путешествия, но просто теперь оно возможно лишь в одном случае, - я сделал паузу, в надежде подтолкнуть ее к важному признанию (в конце концов она сама начала этот разговор), но она молчала. - Понимаешь, я не умею жить втроем.

- Я тоже.

Так закончился этот странный разговор. Я понимал - наступил какой-то действительно важный для нашей судьбы момент. О, я, конечно, не поверил, будто здесь вполне обычное затруднение и неудобство для нашей новой встречи, мол, не окажется ли кто-нибудь из нас троих в слишком глупом положении, а конкретно, не выйду ли я слишком смешным на фоне ее выздоравливающего, соскучившегося, как она сама выразилась, мужа. Или наоборот, не получится ли он тем назойливым препятствием нашей близости, исчезнувшим на время недомогания, а теперь вновь замаячившим на горизонте. Последнее, по ее словам, вообще не соответствовало ходу вещей, да и я сам не принимал такой постановки вопроса. Нет, тут было что-то совсем другое, что-то глубокое, сердечное из области, где решаются самые важнейшие вопросы. Ведь не могла же она первой напрашиваться на свидание и, следовательно, весь разговор был затеян ради ее самой, будто до того она еще колебалась, а теперь в середине января решилась. Я так это понимал, что просто-таки опустил руки, решив ничего не предпринимиать. Может быть, я уже тогда знал правильный ответ и потому лишь не радовался, чтобы не сглазить. Мы расстались, ничего не решив. Все переносилось на завтра, на следующий решительный день, день колебаний, сомнений и окончательного выбора. Я полностью доверился ей: пусть, как решит, то и будет.

Никакое преувеличение, никакая остроумная метафора или, говоря сухим языком, аналогия, не могут превзойти реальную комбинацию естественных событий. Мог ли я в любом случае не последовать в тот день за ней к ее мужу? Хватило бы у меня сил отказаться от свидания только из-за унижения оказаться в положении стороннего наблюдателя? Не уверен, не знаю, не могу гарантировать. Слава Богу, сию чашу пронесли мимо меня кому-то другому.

Да, мы были там. Сначала это походило на испытание, на некий хитроумный опыт с неясными, изменявшимися по ходу дела предпосылками, и с еще более неясным исходом. От страха потерять то, чего я еще не имел, но наверняка мог бы получить, все мысли свело в одну безобразную, отвратительно малых размеров точку, из которой рождался лишь один, нарочито серьезный, мрачный, даже, я бы сказал, исторический взгляд на природу вещей. Временами, казалось, все рухнуло - такими долгими показались мне тридцать-сорок минут ожидания на краю третьего Рима. Наверное, оттуда, из того места, где они были вместе, меня трудно было различить на фоне черных северных пиний. Я исчезал, растворялся, таял во временах, как тает бритвенное лезвие в лимонной кислоте. Я превращался в маленького малозначительного человечка, брошенного в реторту средневекового алхимика. Она уже не вернется, ныло под ложечкой, и тут же уточнялось в мозгу, т.е., конечно, вернется, дорога-то назад одна, но уже совсем не той, что раньше, холодной, чужой, не нуждающейся в моих навязчивых притязаниях. Вспомнилась отвратительная сцена, случившаяся некоторое время назад в какой-то полутемной кофейне, куда мы зашли передохнуть и обогреться, и где пьяная нахальная рожа, схватив меня за грудки, грозила тут же меня измордовать, а я так же унизительно испугался, и не столько действительно быть измордованным, сколько открыться пред нею мелким слабохарактерным человеком. Тогда кое-как пронесло, а что теперь?

Теперь она появилась. Я заметил ее первым, я увидел еще издалека, как она обрадовалась своему новому появлению передо мной, и все покатилось вверх, к новому состоянию души, победившей в себе древние предрассудки.

Вся история - ничто, наша история - все, потому что мы попали в место, куда не ступала еще нога человека. Мы знали это вдвоем и даже не нуждались в комментариях. Она еще была на полпути ко мне, а я уже прочитал по глазам, по уголкам губ то же самое, ибо эти глаза и губы были теперь моими. Что там любовь, когда между нами сейчас возникало и с каждой мелкой секундой утверждалось новое, открытое, конечно, совместно, никем и никогда не испытанное чувство. Оно не имело вкуса и запаха, оно не имело длительности и размеров, оно было больше всего, о чем кто-либо раньше мечтал. Точнее, оно включало это все сразу в себя, но не по частям, как слагают стихи и пирамиды, по многу раз зачеркивая неудачные места, а сразу, целиком, одним живым телом, со всеми возможными моральными и порочными моментами. Мы становились одним особым организмом в одной особой точке, приготовленной специально и вовремя для нас. Это было так неожиданно и так ново, что я не успел даже придумать этому название. Любовь? Ха! Любовь проходит, да к тому же она уже была и так, а здесь совсем другое. Я удивился, почувствовав, как все стало абсолютно дозволенным и в то же время практически законченным. Мы были всем миром, нас невозможно стало разделить, да и мы сами не могли бы разделиться, решившись даже на самый отчаянный, низкий поступок. Мы могли бы буквально здесь, на расстоянии прямой видимости, вопреки предрассудкам и холоду, заняться животной любовью, или наоборот, застыть, отвердеть в бесконечно долгом ласковом взгляде. Это было одинаково приемлемо, это все только улучшало, укрепляло, склеивало. Ведь мир не может исчезнуть или разделиться. Да и всякое наше действие, я теперь в этом был абсолютно уверен, было бы совершенно иным, чем у других людей. Я, кстати, в этом очень скоро убедился, да и она не стала скрывать своего восторга.

Как, почему, на каком основании все это проросло в самое неподходящее время года? Доподлинно неизвестно. Известно лишь другое - пошли совсем другие дни, дни ожиданий, встреч, разлук, любви и того неизвестного, неразделяемого на мелкие понятия явления, скрытого ранее в глубинах доисторического сознания природы и взошедшего теперь на нашем горизонте подобно новому небесному событию.

- Со мной так никогда не было, - признавалась она в минуты откровенности. - Мне кажется, будто твои тонкие корни прорастают внутри меня, и я этого боюсь и в то же время жду и хочу этого.

Еще бы, думал я с неким спокойным восторгом взаимопонимания, я и сам был будто добрый кусок плодородного чернозема, под пышной, сгоравшей от желания расти и плодоносить яблоней.

Это необычно, странно - наше новое состояние, так похожее со стороны на сон, на мираж, на воображенное не только не отрывало нас от поверхности земли, а наоборот, тянуло, звало к истокам, к родникам, к опостылевшей, заброшенной ранее серой и грязной почве.

Зима промелькнула как один теплый день. Мы ели, пили, смеялись, плакали, все в охотку. Мы работали, двигали вперед свои прозаические дела, предчувствуя с присущим нам умом и прозорливостью накатывающийся блистающий влажным светом апрель. Да разве мог он нас смутить, напугать? Вообще говоря, да. И этот прекрасный страх, страх потерять друг друга, был тоже свидетельством, был великим завоеванием, заслуженной наградой за долгое наше терпение. Терпение не любить с ходу, терпение не делать добро всуе, терпение мучить и мучиться без жалости и совести.

- Вот возьму и как надоем тебе однажды, - пугала она меня, уткнувшись в теплое, давно облюбованное на моем теле место.

Да разве может такое надоесть? - с новым энтузиазмом повторял я старый вопрос.

Потом проследовало продолжение. Оно и сейчас не окончилось, но длится и живет постоянно между нами. Кто не верит в счастливые финалы, пусть изменит убеждения. Все сохраняется в количестве и остается невредимым по существу, взгляды, слова, прикосновения, все при нас, все живет, пульсирует, взывает. Я могу миллионы раз смотреть на нее, восхищаясь ее бессмертными чертами, и вспоминать и предугадывать, выбирая самое главное, самое приятное и удобное. Например, дословно, вот это:

- Милый, глупый человек, ты мучился зря, ты продолжаешь быть моим кумиром, ты овладел моими душой и телом, ибо ты их предварительно склеил в одно, и теперь можешь претендовать на многое другое, обними меня покрепче, свяжи, ограничь - я хочу быть совершенно свободной. (Ах, какова натура, я здесь всегда замираю на миг.) Как хорошо все окончилось, и ждать и искать больше некого, я хочу плакать с тобой об этом, потому что грусть начинается с предчувствия добра, света и спокойствия, однажды прожитого, запавшего в душу, и потому желаемого снова. Я не могу быть тебе женой, потому что жена - это чужая женщина, а ведь ты мне сын, или отец, иначе как объяснить наше родство? (Тоже поворотец, не правда ли? А почему не брат, впрочем, не это важно.) Не улыбайся, будто я ничего не имею в виду, я же знаю, как ты ждал именно этих слов. (Да, да, конечно, ждал, признаюсь задним числом.) Приди, поцелуй меня здесь, начни отсюда, пусть будет все не по порядку, как и сложилось у нас с самого начала. Вспомни, как страстно и безнадежно ты стучал в мою дверь, а я стояла рядом и боялась пошевелиться, вспомни хорошенько и не делай так больно, как я делала тебе, ведь я не знала тогда тебя, но уже боялась и предчувствовала (!) заранее. Не слишком ли я откровенна во вред себе? Ну и пусть, неважно, я вижу, ты хочешь поддержать меня и успокоить, мол, никогда не использую минутную открытость. Я верю тебе, потому что все уже произошло и никогда не окончится и, следовательно, впереди тоже счастье.

Или, например, другое место:

- Ведь мы теперь одно, ты и я, мы все, все наше великолепие, и наши скромность и мудрость. Как тяжело верить в чудо, когда по настоящему счастлив. (Браво!) Да, мы не нуждаемся в потустороннем, вечном всевидящем оке, и простите нас, прочие, если мы за вами не придем. (Тут явные сумерки богов и теологический наскок.)

И наконец конкретно:

- Я слишком о многом молчала, я говорила о теплом ветре, как и все до меня, а хотела быть первой женщиной, я размышляла вслух об одном чистом интересе, а желала новых чувств и новых перспектив, я смеялась над твоими стихами, а про себя мечтала о жизни отраженных существ, исчезающих за хрупкой границей стекла. И ты дал мне это все, когда обнаружил себя в моих объятиях.

- А иногда мне кажется, что этого ничего между нами не было, что жизнь окончилась, потому что я знаю, что так хорошо не бывает, что мы погибли давным-давно, еще там, в ту первую зиму, на той реке, мы пропали, сгинули, провалились, под крики черных птиц, под шуршание плавников, под хруст тонкой прозрачной границы, задохнулись среди обтекаемых существ, увязли, утонули, и теперь это все нам кажется в самую последнюю минуту.

Да как же мираж, если это и есть настоящая жизнь, ради которой и стоило появляться на свет, часто спорю я с ее прошлыми заблуждениями, ты всегда теперь со мной, а я тоже бываю рядом, мы оба тут вместе, мы слышим друг друга без слов, и когда я наклоняюсь к тебе, мы прикасаемся телами и душами, так легко и просто, будто между нами не хрупкая прозрачная стеклянная граница, искусно обрамленная моим знакомым крснодеревщиком, а тонкая, нежная, чувствительная ко всякому нержавеющему острому предмету человеческая кожа.