"Незнакомка" - читать интересную книгу автора (Созонова Александра)

Незнакомка

По ресторанам я не хожу, не люблю.

Уютные бары, кафешки на берегу моря, под открытым небом — иное дело.

Есть также особая прелесть в диких, удаленных от населенных пунктов местах. К примеру, туристский приют на каменистом побережье Черного моря, в пяти километрах от ближайшего поселка. Я не раз бывала там в прошлом.

Дощатый настил, выкрашенный лазоревой краской, зеленая подсветка. Шум прибоя ненавязчиво вплетается в музыку. Директор приюта — казак, ностальгирующий по советским временам, когда был порядок и была романтика, он же ди-джей — заводит исключительно шлягеры.

Нужно иметь при себе фонарик. Нет, он мне вовсе не требуется для ходьбы в темноте, разбавленной лишь блеском лунного ломтика, а то и одними звездами. Фонарик следует просто держать в руке, а на изумленный вопрос, откуда я тут взялась (отдыхающие в приюте знают друг друга в лицо), небрежно ответить, что пришла по берегу от одной из «диких» стоянок: из «Темной щели» или с «Маяка».

Я знаю, что на следующее утро в указанную мной «щель» отправятся три-четыре человека, невзирая на жару и труд ходьбы по щебню и крупным валунам. И велико будет их удивление, и глубоко — разочарование, когда окажется, что никого похожего на меня там нет и никогда не было.

Недоумение этих мужчин не разрешится ничем, останется загадкой, беспокоящей и тревожной, поскольку я не появлюсь на дискотеке ни на следующий вечер, ни когда-либо после. Я не прихожу в одно и то же место дважды.

Уютный полутемный бар на окраине Коктебеля. Маленькое кафе в семи метрах от моря в Херсонесе — из окна видны белеющие резные клыки коринфских колонн. Декадентский подвальчик в Таллине, притягивающий колоритную богему… Странно, мне доступно любое место, в любой части света — Акапульку, Ницца, Стоунхэдж, озеро Чад… — но я предпочитаю те, в которых бывала когда-то, хотя бы раз. Которые чем-то запомнились — если не людьми рядом, то хотя бы видом из окна, ароматом вина и горящих свечей на столе, музыкой. Комфортные теплые островки, крохотные оазисы расслабленного отдыха. Впрочем, они закончатся рано или поздно (учитывая, что я не прихожу в одно и то же место дважды, это случится рано), и придется перейти к незнакомым и новым, в иных странах и на иных континентах.

Придется освежить английский и выучить испанский.

В некоторых элитных ночных клубах существует членство. Но меня пропускают без звука. Если только охранник при входе не подслеповат — тогда может возникнуть маленькая заминка, совсем небольшая: стоит мне поднять на могучего рыцаря входа глаза — он без слов освобождает проход. Почти всегда отчего-то сопровождая это простое движение шумным сглатыванием.

И это естественно: я ведь очень долго и тщательно готовлюсь к каждому выходу.

Тело требует многих усилий — особенно кисти рук и шея. Но лицо — на порядок больше.

Если б моей целью было вызвать банальное вожделение, насколько упрощалась бы моя задача. Но мне нужно иное. Именно по этой причине, кстати, я не могу совершать свои излюбленные прогулки так часто, как бы мне хотелось: слишком многих затрат, душевных и творческих, требует каждый выход «в свет».

Глаза я всегда творю прозрачно-зеленые. Удлиненные, с неуловимой раскосинкой. Необходимо тончайшее чувство меры: они не должны быть чересчур, по-кукольному большими.

Из-за специфики мест, в которых я бываю, и времени суток цвет радужки практически не различить — в неоновой подсветке бара, всполохах дискотеки или огоньке свечи, горящей на столике. Но все мои собеседники безошибочно определяют их как зеленые. «У вас необыкновенные, изумительные глаза». «Изумрудные», «цвета первой майской травы»… Имеющие воображение или литературный вкус дарят более разнообразными эпитетами: «чистейшая морская вода с бликами солнца», «два хризолита», «редкое чудо — зеленый луч на закате»…

Мне нравятся неординарно мыслящие, мнящие себя поэтами. На таких я останавливаю свой взор подольше.

Ресницы я наращиваю длинные, но очень тонкие. И не густые. Так, что при полуопущенных веках они не затеняют зрачки, но словно набрасывают на них вуаль — две маленьких вуали — делая взгляд неуловимо-загадочным.

Я неплохо рисую, с детства. Но, когда дело доходит до носа, каждый раз жалею, что не имею навыков скульптора. Нос — самое трудное. Породистый, точеный, не слишком длинный и не чрезмерно хрупкий в переносице, не крохотный, как у жертвы пластических хирургов Майкла Джексона. Крылья ноздрей и крохотная горбинка требуют особенно филигранной работы, близкой к ювелирной. Одно неверное движение — и всё идет насмарку, приходится переделывать заново.

Губы тоже требуют тонкой выделки, но с ними проще. Нужный рисунок обычно получается с первого раза. Не тонкие, но и не пухлые. Печальные и чуть насмешливые. Не яркие — мне, как я уже говорила, вовсе не нужно и не интересно будить в окружающих вожделение.

Округлый подбородок. Длинная шея.

Самое сложное — не отдельные черты лица, но их соразмерность и гармония между собой. Это очень трудно. Мне помогает фотография — я запечатлела самое удачное свое творение и теперь всегда сверяюсь с ней, словно художник с натурой.

Но главное, разумеется, не черты и даже не их соразмерность и созвучие между собой, но — выражение лица. Изгиб губ, трепет век, глубина и тайна зрачков… То, над чем мне совсем не приходится трудиться. Абсолютно.

Дело не в том, что они густо-синие (или ярко-синие, или прозрачно-голубые). А в том, как именно смотрела она на поэта. Точнее, мимо поэта, сквозь него. Что было в её взоре?..

В юности, плененная этим удивительным стихотворением, единственным в своем роде, околдованная его музыкой, его тайной до сладкого задыхания, я не знала этого.

Сейчас — знаю.

Совсем забыла сказать про волосы. Это единственная деталь моего облика, с которой я экспериментирую. То они пушистые, светло-пепельные, до плеч. То иссиня-черные и прямые, спускаются ниже талии. Порой вихрятся непослушным рыжим пламенем. А иногда мелированные пряди уложены в ассиметричную короткую стрижку.

Волосы — вольность художника. Самый необязательный и самый легкий штрих.

Мне нравится, как они развеваются и щекочут лицо, когда я танцую быстрые танцы. Изредка я это делаю. При этом взоры большинства, если не всех — как мужчин, так и женщин — прикованы ко мне. Не важно, застыли ли они за столиками, потягивая коктейль, или тоже танцуют.

Приятно ощущать восхищенные или завистливые взгляды. Приятно отдаваться движениям, сливаясь с ритмом… Но всё же я редко позволяю себе подобные выплески. Далеко не в каждую свою прогулку. Трудно представить блоковскую Незнакомку, отплясывающую брейк, не так ли?

Вот-вот, именно поэтому.

Когда меня приглашают на медленный танец — а это случается частенько — я неизменно отказываю. (Кроме тех случаев, разумеется, когда это делает тот, кого я ищу.) Исключительно из человеколюбия. Я хорошо представляю, что творится с мужчиной, чьи ладони касались моих плеч и талии, чью щеку щекотало моё дыхание, а ухо — мой шепот, чьи зрачки были близко-близко от моих — прозрачных и бездонных. Не день, не два — месяцы, а то и годы будет он томиться и тосковать по незнакомке, встреченной в баре или на туристском танцполе.

Снится, снится.

Или сам ты в это время снишься Ей — иной, другой, тихой таинственной гостье.

Интересно писал о моем любимом стихотворении Даниил Андреев. Он считал, что Блок опоэтизировал своё наваждение — влюбленность в одну из демониц нисходящих миров. Он ошибся, мистик и вестник — в Незнакомке нет ничего демонического, темного, злого.

Во мне нет ничего демонического.

Я пью восхищение и обожание, смакую, словно шампанское или мартини. Купаюсь в исходящих от мужчин (а порой и от женщин) токах очарованности и горячей высокой тоски. Но я не соблазняю, не растлеваю, не погружаю их души в инфернальные пучины.

Во мне нет ни злобы, ни тьмы.

Есть огромный голод… Или нет, точнее будет назвать — душевная жажда. И эта жажда не имеет отношения к демоническому или вампирическому.

Хотя я ясно отдаю себе отчет, что ни один из мужчин, который хотя бы перебросился со мной парой фраз или потанцевал рядом в искрометном танце, не сможет меня забыть. Никогда. Как не мог забыть, вытравить из души хмельной петербургский поэт свою Незнакомку.

Я упиваюсь восхищением и изумлением — в том, чего мне так мучительно недоставало прежде. Но этого мне мало. Страстные и сомнамбулические взоры, жаркий шепот, признания в любви, сразившей наповал, с первой секунды — всё это радует и воодушевляет, но не более. Не ради этой щекочущей нервы мишуры чужих чувств затрачиваю я каждый раз столь колоссальные усилия, творя свой облик.

Я не просто сижу в барах и кафешках, потягивая коктейль или текилу (вкуса, которых, как и следовало ожидать, совершенно не ощущаю). Я выискиваю глазами его — моего мужчину. Моего заветного человека.

Мне недостаточно чужой любви, обращенной ко мне. Я хочу гореть, шептать и задыхаться в ответ. Хочу, чтобы мне с той же силой сносило голову и бешено гнало кровь по жилам.

Да-да, кровь…

Мне нужно, как воздух (привычка к штампам, от которой никуда не денешься: именно воздух в последнее время мне совсем без надобности), взаимное головокружение.

Такое встречается редко, очень редко.

Но эти редкие моменты бытия стоят всех затраченных мною усилий, всех долгих дней и месяцев ожидания.

Взгляд, брошенный в полутьме — украдкой, искоса. Мгновенно зажженная кровь — в обоих, разом — словно лужица бензина от непотушенного окурка.

Несколько необязательных фраз — головокружение мешает как следует расслышать слова, их смысл ускользает… да и нет в них иного смысла, кроме извечного: «Это ты? Ты!..»

Бокал вина на двоих, подаренная роза или орхидея — «черная роза в бокале золотого, как небо, аи». Медленный танец. Нет ничего лучше, ничего трепетнее и оглушительнее первого танца и первого поцелуя…

Потом мы выходим вместе — в ночь. Я не люблю гостиницы, мотели и, тем более, съемные комнаты с чужими простынями и кашляющими за тонкой стенкой хозяевами.

Ночь мы проводим на берегу моря. А если не сезон или непогода — в угнанной машине. Я выбираю самую просторную и удобную. Отключить сигнализацию и завести мотор особого труда для меня не представляет. Главное — убедить спутника, что мы не совершаем ничего плохого. Мы и впрямь не делаем ничего плохого — угнанный автомобиль в целости и сохранности отыскивают на следующий день, поскольку нам нет нужды уезжать далеко.

Разумеется, под открытым небом несравненно лучше, чем в машине. Поэтому лето — моя излюбленная пора, а маленькие поселки на побережье теплого моря — излюбленные места прогулок.

Мне не нужна физическая страсть — радости плоти, как и вкус коктейля, и удовольствие от отличного ужина — для меня не существуют. (Возможно — пока, возможно, это ещё впереди.) Но я отдаюсь ему — безудержно, безоглядно, со всем вдохновением, со всеми умениями из полузабытой Кама-сутры — чтобы полнота его счастья, его головокружения и сладкого сумасшествия была абсолютной.

Их было немного. Хватит пальцев, чтобы всех перечислить, — на одной руке.

Двое догадались, кто я. Один — молча оделся и ушел, и я не знаю, что с ним стало впоследствии. Другой сошел с ума в течение двух минут, у меня на глазах.

Никогда не забуду этой картины: как меняется лицо человека — умное, жесткое, нервное — стремительно седеют волосы, заполняются белесой мутью глаза, речь превращается в судорожные обрывки, полные невнятного ужаса и дикой тоски.

И тот и другой были первыми. Я учусь на своих ошибках. Начиная с третьего, я прилагала все силы, все навыки и умения, чтобы подобного больше не произошло. И мне это удавалось.

Трое остальных просыпались абсолютно счастливыми. И моя записка, придавленная округлой галькой или нанизанная на рычаг передач, ласковая, поверхностно-торопливая, не омрачала их счастья: они были совершенно уверены, что найдут меня и безумное, ирреальное счастье будет длиться и длиться…

Я ускользала на рассвете. Нет, ещё раньше — в предрассветных сумерках. Когда сон наиболее крепок, а солнечные лучи — мои главные враги и разоблачители — ещё не протянулись из облаков над морской гладью.

На меня нельзя смотреть при дневном свете. Тот, сошедший с ума, увидел меня на рассвете — я замешкалась, медля уходить, любуясь его пушистыми ресницами и резкими бровями, полуулыбкой, раскинутыми в истоме руками с выпуклыми веточками вен и совершенно дивным оттенком юной кожи — смуглым, розовеющим от крови и первых солнечных лучей.

Он слишком резко проснулся.

Я не успела ни отпрянуть, ни отвернуться.

Но если совсем честно — а есть ли смысл обманывать себя или кого-то ещё? — я не знаю, что стало с теми тремя, что крепко спали в тот миг, когда я прощалась с ними.

Надеюсь, они живы-здоровы.

Надеюсь, их рассудок не помутился.

Но вполне допускаю, что их любовь ко мне оказалась такой сильной и неожиданной, подобной цунами, что их разум не выдержал. Или же — не вынесла их воля к жизни, и они покончили с собой.

Не знаю, не знаю…

И, честно говоря, не стремлюсь узнать.

Я не демоница, не посланница преисподней. Я не желаю зла тем, кому выпало редкое счастье (чудовищное несчастье) попасться на мои ненасытные, жадные очи.

К тому же и мне каждое расставание дается нелегко — долго прихожу в себя, восстанавливаю дыхание, выздоравливаю от каждой страсти.

Все дело в том, что за время своей жизни в плотном теле я очень изголодалась по любви. Она не была короткой, моя земная жизнь — полвека с лишним, но любви — счастливой, взаимной — было отпущено до обидного мало. Жалкие крохи. «Ста часов счастья», как поется в песне, у меня бы не набралось.

Два недолгих романа, закончившихся разрывом, унижением и не утихавшей с годами болью. Безрадостный брак по схеме «встретились два одиночества», продержавшийся всего семь месяцев.

И всё.

И всё!..

Месяцы и годы депрессии, апатия и тоска, балансирование на грани психушки и самоубийства…

От нехватки банального «женского счастья» и хронического одиночества я углубилась в эзотерику. Прочла десятки мудреных книжек. Стала отшельницей, сухой и безмолвной, «не от мира сего».

В пятьдесят шесть лет я благополучно и быстро перешла в мир иной посредством обширного инфаркта. (Помню, последним земным чувством было огромное облегчение.) И вот тут мне пригодились почерпнутые из эзотерических книжек знания и умения — благодаря им я стала кем-то вроде блоковской Незнакомки.

Дежавю — думаю, мои возлюбленные жертвы и просто посетители ночных баров испытывали это чувство: мимолетное ощущение чего-то знакомого и чудесного, уже случавшегося когда-то давно.

Поскольку вряд ли найдется человек, который бы не знал, с детства или отрочества, это дивное и странное стихотворение.

Труднее всего имитировать биение сердца и теплую кровь. Поначалу у меня долго не получались необходимые 36,6 градусов. Либо меньше — и тогда мужчины вздрагивали от моих ледяных прикосновений. Либо перебор — и тогда собеседники, беря, словно невзначай, за руку, испуганно спрашивали, нет ли у меня лихорадки.

И ещё — я, кажется, уже говорила об этом — не имея навыков профессионального скульптора, очень трудно творить нос. Идеально красивый, породистый, с тонкой переносицей и маленькой горбинкой.

Все остальное относительно просто.