"Серебряные ночи" - читать интересную книгу автора (Фэйзер Джейн)

Глава 6

Тишина в величественной столовой была угнетающей – под стать тяжелой, мрачной, напряженной обстановке, царившей во всем особняке. Софи сидела на своем обычном месте за большим инкрустированным столом красного дерева; лакей застыл у нее за спиной. Стол был накрыт на три персоны, и у каждого кресла стоял лакей в пудреном парике. Дворецкий, с перекинутой через руку салфеткой, в полной готовности занимал свое место у двери. Глаза его тревожно перебегали от стола на прислугу и на часы, стрелки которых подходили к двум.

Ровно в два часа дня послышались четкие звуки шагов по роскошному мозаичному паркету гостиной. Приближение мужа непроизвольно вызвало у Софьи уже знакомый желудочный спазм.

Князь Павел Дмитриев появился в столовой. Он окинул придирчивым взглядом залу, и дворецкий не смог скрыть дрожи. Но кажется, на этот раз князь не обнаружил никакого беспорядка. Дмитриев прошел к своему месту во главе стола.

– Добрый день, Софья.

Лакей подвинул хозяину резное кресло и развернул туго накрахмаленную камчатную салфетку.

– Добрый день, Павел.

Софи иногда казалось, что она скоро совсем разучится говорить, крайне редко бывая в обществе в эти дни, изнемогая от духоты в жарком полумраке городского особняка. Весь петербургский свет разъехался по своим летним дачам, расположенным на берегу Финского залива. Уехали все, кроме Дмитриевых. Князь сказал, что предпочитает провести лето в уединении со своей молодой женой. Но время, которое он действительно проводил с ней, ограничивалось часом за обедом и ночными визитами в её спальню, где весьма старательно, невзирая на то, доставляло им это удовольствие или нет, пытался решить задачу продолжения своего рода.

– Я поняла, что с нами будет обедать граф Данилевский, – проговорила Софья, отхлебнув глоток вина и надеясь, что муж не догадается, какая тяжкая черная волна разочарования захлестнула ее при мысли, что адъютант генерала не появится.

– Скорее всего, он задерживается, – равнодушно откликнулся Павел. – Сегодня днем у него много неотложных дел в полку.

– Понятно. – Вновь нависла тишина, нарушаемая лишь жужжанием мух, еле слышным звуком шагов прислуги, передвигающейся по зале, позвякиванием фарфора и серебра да бульканьем разливаемого вина.

Павел с тайным удовлетворением оглядел свою молодую супругу. Прошедшие два месяца значительно изменили ее. Она больше не смела смотреть ему прямо в глаза; исчез этот прямой, бесстрашный взгляд; она больше не бегала без устали по дому. Нет, теперь она двигалась медленно, с опущенной головой, стараясь преимущественно держаться в тени. Говорила она негромко, нерешительно, большей частью лишь отвечая на вопросы или замечания. Иногда она просила удовлетворить какую-нибудь пустяковую просьбу, в которой он обычно отказывал; редкие случаи согласия вызывали у нее удивление. Добиться повиновения оказалось не так трудно, как он предполагал, хотя времени понадобилось больше, чем в случаях с его предыдущими женами. Но тех воспитывали в более суровых условиях; они попадали к нему в руки уже наполовину сломленными.

Не все удалось только с Анной Кирилловной, размышлял князь, рассматривая вино в бокале на свет. Та постепенно стала совершенно невыносима со своими бесконечными рыданиями и молчаливым упорством. В конце концов ему пришлось отправить ее в монастырь. Разумеется, если бы она не оказалась бесплодной, он бы смог ее как-нибудь вытерпеть.

Он снова взглянул на Софью Алексеевну. Вряд ли с нею случится нервный припадок из-за того, что она утеряла былую жизнерадостность и уверенность в собственной безопасности окружающем мире. Через пару недель, когда общество начнет возвращаться в город, он сможет спокойно позволить ей время от времени появляться при дворе и иногда делать светские визиты. Его выучки будет достаточно, чтобы противостоять влиянию внешнего мира.

Звук голосов в гостиной нарушил недобрую тишину столовой. Софи не подняла глаз от тарелки, хотя сердечко ее быстро забилось, а пальцы задрожали.

– Прошу прощения, генерал, – произнес с порога граф Данилевский. Отдав честь начальнику, он поклонился Софье. – Княгиня, прошу простить меня за опоздание. Мне пришлось дожидаться прибытия курьера из Москвы.

– Не стоит извиняться, граф. – Впервые с момента его появления в комнате Софья подняла голову. Светская улыбка не изменила непроницаемого выражения ее лица. – Прошу вас, присоединяйтесь. – Она кивнула в сторону третьего прибора.

Адам сел. Он догадывался, каких усилий стоило Софье проявлять такое холодное равнодушие, поскольку сам был вынужден вести себя подобным образом. Но если Дмитриев уловит хотя бы малейший намек на то, какие мощные невидимые вихри клубятся между его женой и его адъютантом, для Софьи это может кончиться гибелью.

Она снова погрузилась в покорное молчание. Генерал принялся расспрашивать адъютанта о делах, которыми, по его мнению, совершенно не интересовалась его супруга. Но Адам не сомневался, что за видимостью покорного подчинения, за опущенными ресницами, преувеличенным почитанием кроется вулкан сопротивления и ярости. Что произойдет, когда этот вулкан проснется, Адам боялся представить.

Софи тоже не могла себе такого представить. Она только знала, что протесты, мольбы, даже слезы вызовут лишь новый виток холодного насилия. Когда во вторую неделю их брака Павел сказал, что отправляет Татьяну Федорову в свое деревенское поместье, поскольку та недостаточно хорошо обучена, чтобы служить даме, Софи взорвалась, яростно протестуя против такой несправедливости. Он показал, что она совершенно бесправна, заставив ее убедиться в самоуправстве мужа. Тем же вечером Таня исчезла; на смену ей пришла строгая, молчаливая женщина, которая не спускала со своей госпожи маленьких, цепких глаз, подслушивала, навострив уши, и, в чем Софья нисколько не сомневалась, докладывала в мельчайших подробностях о ее поведении князю.

Когда ее протесты натолкнулись на непроницаемую стену каменного равнодушия, Софья начала рыдать. Князь послал за лекарем. Они заставили ее пить настойку опия от «нервного перевозбуждения». Целую неделю она провела в подавленном состоянии. Хорошо запомнив этот урок, она стала играть ту роль, которая устраивала мужа, решив ждать своего часа. В заточении угрюмого особняка, в обезлюдевшем городе у нее не было иного выбора. Однако этому насильственному заточению должен был наступить конец. Когда двор вернется со своих летних вакаций, мужу больше не удастся держать ее при себе. А до той поры единственным источником, поддерживающим ее жизненные силы, будет присутствие Адама Данилевского.

Даже не глядя на него, не разговаривая, если не считать нескольких ничего не значащих слов, она заражалась его жизнерадостностью и душевной силой. Это началось с того дня, когда он впервые пришел в дом, чтобы поздравить ее с новым званием княгини-генеральши. Одного красноречивого взгляда ему было достаточно, чтобы понять всю силу непредвиденных тяжких испытаний, обрушившихся на нее. Она испугалась крушения надежд, порой была близка к отчаянию и пыталась найти хоть какую-нибудь зацепку, которая могла бы обнадежить, что эта жизнь, которая ей претит, – не навсегда, что остается возможность побега, освобождения, перемены. Неожиданное изменение поведения ее мужа, полное преображение его личности с того момента, как только она оказалась под кровом его дома, потрясли ее состояние больше, чем утонченная жестокость сама по себе.

Она не могла знать, что Адам чувствован себя виноватым в ее нынешнем положении. Ему, конечно, следовало ее предупредить. В то время как она в полном замешательстве и растерянности тонула в этой трясине, безуспешно пытаясь понять, зачем муж хочет сделать из нее совершенно иного человека, граф мог только молча сочувствовать и терзаться невозможностью оказать ей помощь и поддержку. Каждый раз, когда она оказывалась в его обществе, Софья ощущала его молчаливую поддержку и черпала в этом ощущении силы, чтобы держать себя в руках, подавить желание немедленно взбунтоваться, скрывать свою ярость под личиной покорности. До тех пор пока муж будет пребывать в уверенности, что полностью подчинил се своей воле, она сможет оставаться сама собой. Каким-то образом она чувствовала, что Адам это понимает и разделяет ее мысли и стремления.

Князь Павел не считал необходимым включать своего адъютанта в список лиц, нежелательных в доме на время перевоспитания собственной жены. Полковник был всего лишь военным, старшим офицером полка под началом Дмитриева, и в его обязанности входило частое посещение дома своего командира. Если во время того или иного делового визита Данилевский и сталкивался случайно с Софьей Алексеевной, генерал не придавал этому никакого значения. В этих визитах не было светскости ни на грош; даже приглашение на обед, как в этот раз, являлось только поводом для обсуждения полковых дел. На княгиню не обращали внимания, словно ее вовсе не существовало в этой зале. Князь не догадывался, что когда его жена сидела таким образом, равнодушная в своем молчании, она ощущала небывалый приток жизненных сил. Ему и в голову не могло прийти, что граф пристально следит за каждым ее движением, пусть незаметным, чувствует каждый ее вздох.

Обед подошел к концу. Софи встала и сделала реверанс, по старинной русской традиции благодаря мужа как главу семьи за трапезу. Это был еще один пример этикета, соблюдения которого требовал генерал. Все стороны жизни в Дмитриевском доме подчинялись жестким предписаниям. Малейшее отклонение от правил влекло за собой неотвратимое наказание, Редкий день проходил без воплей, доносящихся с заднего двора; провинившиеся слуги получали свою порцию плетки или кнута. Софи научилась затыкать уши. Она не имела права вмешиваться, и все слуги знали это. К ведению дома ее не допускали. Повсюду царил страх и недоверие. Эта обстановка сопровождала генерала князя Дмитриева повсюду, где он властвовал.

Он кивнул, одобрительно оценивая беспрекословное исполнение женой раз и навсегда заведенного ритуала. Набравшись храбрости, но без особой надежды, Софи попросила разрешения покататься верхом после обеда.

Князь нахмурился, но проговорил с показной озабоченностью:

– Мне совсем не хочется, чтобы вы подвергали себя малейшему риску, дорогая. Сегодня слишком жарко, и я боюсь, как бы у вас не разболелась голова. Нет, вам следует спокойно отдохнуть в тени.

Софи понимала, почему он за нее беспокоится. Муж жил постоянной надеждой, что она забеременеет. И то, что ей пока этого не удалось, вызывало только дополнительные запреты на увеселительные прогулки. Странное противоречие заключалось в этих запретах – стоит ей понести, как тут же перед ней откроется гораздо большая свобода. «Словно это мне подвластно», – с горечью подумала Софья. Муж ее вполне справлялся со своими супружескими обязанностями, она с холодной покорностью исполняла супружеский долг, а воз был и ныне там.

За последнее время она слишком привыкла к разочарованиям, равно как и привыкла скрывать свои чувства от мужа; она не желала доставлять ему удовольствия заметить и малейший проблеск оживления на непроницаемо вежливом лице.

– Не спорю, Павел, вам виднее, – без всякого выражения в голосе проговорила она. – Прошу прощения… Граф. – Еще один легкий книксен в сторону гостя, и Софья покинула роскошную, но чопорную столовую.

Когда она проходила мимо, Адам ощутил ее запах, будоражащее тепло ее тела. Он снова почувствовал острое желание обнять ее. Но тут он был бессилен – бессилен, чтобы облегчить выпавший ей жребий, если не считать безмолвного понимания и поддержки, бессилен, чтобы снова ощутить ее в своих руках, почувствовать эти сладкие губы, раскрывающиеся навстречу. Она была женой другого мужчины, и он никогда бы не поступил с другим – сколь бы ни презирал этого другого – так, как когда-то поступили с ним. Порой он думал, что самое лучшее – не иметь возможности видеть ее, но в следующее мгновение осуждал себя за малодушие, думая о ее беззащитности и одиночестве.

Дмитриев вроде бы никак не притеснял жену за исключением принуждения к бездействию, к заключению в четырех стенах, что для такой деятельной натуры, как Софья Алексеевна, выросшей в Диких Землях и находившей в бурной деятельности счастье и душевный покой, было, конечно, невыносимо. Притеснение было исключительно духовным. Оно грозило постепенным разрушением личности, цельности ее натуры, что могло в конце концов подорвать ее веру в себя. Подобную тактику генерала Адам имел возможность наблюдать в полку. Он называл это обтесыванием. Любой непокорный должен быть унижен, осмеян, лишен всего, что является ценностью в его глазах и что, по его мнению, определяет его место в мире. Когда человек потеряет все признаки какой бы то ни было уверенности, потеряет самоуважение, он окажется вполне готовым стать еще одной пешкой для ублажения генеральского тщеславия.

Адам понимал всю губительность подобного отношения для Софьи, чувствовал, что она обретает уверенность в его присутствии, хотя обычно при встречах им не всегда удавалось обменяться и парой слов. И он продолжал искать ее общества, отчаянно страдая при этом от невозможности помочь и быть рядом. Однако когда двор вернется в Санкт-Петербург, Дмитриев будет вынужден соблюдать рамки приличия. Все ожидают появления княгини Дмитриевой в свете, и ее отсутствие не пройдет незамеченным. Если она выдержит, переживет этот дьявольский медовый месяц, дальше ей станет значительно легче, и Адам сможет прекратить это самоистязание, сможет испросить какое-нибудь поручение, чтобы покинуть столицу, вновь вернется в свою жесткую скорлупу, где нет места мечтам, снова станет самим собой. Так убеждал себя Адам и одновременно боялся поверить в это, наблюдая за ней и пытаясь понять, насколько достанет у нее сил выстоять в неравном поединке.

– Я лично поеду в казармы и сам разберусь в этом недоразумении, – проговорил князь, не заметив, что мысли полковника заняты совсем другим. – В донесении явная ошибка. – Он вышел в гостиную, громким голосом потребовав принести себе шашку, фуражку и хлыст. – Полковник, вы не могли бы проверить копии всех донесений, которые были отправлены в Москву за последний месяц? Вы найдете их в бюро в моем кабинете. Я должен быть уверен, что ошибка исходит не от нас.

Адаму показалось, что он ослышался. Генерал собирается оставить его в доме наедине с Софьей Алексеевной? Но генерал знал своего адъютанта как убежденного женоненавистника и как верноподданного гвардейского офицера ее императорского величества, чьи интересы сосредоточены исключительно на военной службе, то есть как человека, которого можно так же спокойно оставить в своем доме, как и запуганную жену.

– Слушаюсь, ваше превосходительство. – Адам отдал честь, дождался, пока Дмитриев покинет дом, и направился к лестнице на второй этаж, где располагался кабинет хозяина.

Дверь в маленькую гостиную была открыта, словно приглашала заглянуть внутрь. Она стояла у окна и смотрела на улицу. Вид у нее был такой несчастный и отчаянный, как у пойманной в силки птицы. Не в силах с собой справиться, он шагнул в комнату.

Софи всей кожей почувствовала, что это Адам, однако даже не обернулась, чтобы убедиться в своей догадке.

– Я умираю… – глухо выдавила она. – День за днем, час за часом…

– Не смей так говорить! – Приглушенный голос не мог скрыть всей его ярости. – Что бы сказал твой дед, если бы услышал такой жалкий лепет!

– Тогда я убью его, – спокойно продолжила Софья. – Только он забрал мой пистолет. – Плечи ее снова поникли. – Ножом я не могу. Никогда не умела.

В два шага Адам преодолел расстояние, разделявшее их. Взяв за плечи, он повернул ее к себе лицом. Прикосновение к ней спустя столько недель, в течение которых он старался держаться от нее как можно дальше с усилием, от которого у нее сводило мышцы и ныло в животе, было подобно прикосновению к чаше Святого Грааля. Снизу вверх на него 89смотрело овальное бледное лицо, без следа былого здорового загара; темные изможденные глаза казались еще больше. И все-таки Адам почувствовал, что в глубине их таится отблеск прежнего сияния. Губы ее приоткрылись. Приглашающе… или удивленно?

Что за глупости лезут в голову, подумал Адам, уже целуя ее, ощущая, как и раньше, дрожь ее тела, чувствуя ту же страсть, которую испытывал сам. Но в этот раз к страсти примешивалось глубокое отчаяние, причем отчаяние обоюдное. Она попыталась вырваться из пылких объятий, отстраниться от ненасытных губ. Он отклонился и увидел в ее глазах смятение.

– Нет… нет… – выдохнула она, отталкивая его и зажимая рот рукой. Глаза ее в страхе заметались по комнате, словно в поисках соглядатая. – Если нас увидят…

– Твой муж меня убьет, – произнес Адам так спокойно, что сам удивился. – Если я не убью его раньше. – Взгляд униженной и запуганной женщины наполнили его душу небывалой ледяной яростью. – Он уехал в казармы, Софи.

– Да, но Мария… – Она не могла оторвать глаз от закрытой двери.

– Мария? – Адам нахмурился и взял ее за руки. Руки дрожали и были холодны, несмотря на теплый сентябрьский день.

– Он отправил Татьяну к себе в деревню, – пояснила Софья, – а вместо нее приставил ко мне Марию. Она полностью предана князю. – Эти слова прозвучали на удивление спокойно. – О каждом моем шаге тут же докладывается Павлу. – Она высвободила руки. – Из этого не делается секрета. Мне даже положено знать об этом. Павел повторяет мне некоторые мои слова, когда… когда приходит ко мне по ночам. – Она обхватила себя руками и слабо, вымученно улыбнулась. – Он частый посетитель.

Она была женой другого мужчины. В его мозгу моментально пронеслись неприятные картины, вызванные ее словами. Адам отодвинулся еще дальше, устыдившись непрошеного воображения. Никого не касается, как воспитывает муж свою жену Он – ее господин перед Богом и людьми и имеет право поступать так, как считает нужным. Но, умом признавая эти истины, Адам сердцем не мог смириться с ними, тем более по отношению к Софье Алексеевне.

– Попробую что-нибудь придумать, чтобы ты смогла покататься на Хане, – проговорил он, быстрым шагом направляясь к двери. Походка выдавала волнение, ему было трудно покидать се. – Сделаю все, что смогу. – С этими словами он вышел из гостиной.

Софи осталась стоять у окна. Ощущение его губ на своих губах, его страстных объятий все еще не покидало ее. Но она принадлежала другим рукам и губам. Не то чтобы муж никогда не целовал ее, просто нежности и ласки были необязательны в его понимании. Она каким-то шестым чувством догадывалась, что, используя ее тело, чтобы получить наследника, он преследует иную цель. Совокупление, безусловно, приносило ему какое-то странное наслаждение; она постоянно видела этот блеск удовлетворения в его светлых глазах, глядящих на нее сверху вниз, когда она, распростершись, лежала под ним, выдерживая очередной натиск. Было такое впечатление, что в эти моменты он видит не ее, а кого-то другого. Странно, но оно приносило некоторое облегчение, позволяло мысленно отключиться от своего тела, дожидаясь, когда он оставит ее и уйдет в свою спальню, по обыкновению не произнеся ни слова и даже не прикоснувшись на прощание.

Пропасть между сероглазым польским графом с прекрасными губами, прикосновение которых доставляло такое неописуемое наслаждение, и холодной надменностью тонкогубого человека с жестким взглядом, ее властелина, делала еще более невыносимым ее существование. Но мечтать о том, что могло бы случиться, если бы судьба повернулась иначе, она не могла – это было слишком больно.

Софи повернулась к двери. Если ей не разрешено кататься верхом, то по крайней мере она может навестить Хана. На посещение конюшни запрета не было. В компании Бориса Михайлова ей станет немного легче, хотя после изгнания Татьяны они тщательно избегали вместе показываться на глаза прислуге.

Лишь через неделю Адам смог выполнить свое обещание – дать ей возможность прокатиться на Хане. Он с удовольствием занимался осуществлением этой хитроумной затеи, чувствуя, как занятость делом в некоторой степени избавляет его от мучительного ощущения бессилия. Не так уж много он мог для нее сделать, но и этому она была бы несказанно рада. Оставалось улучить момент, когда князя не будет дома, на конюшне останется один Борис, и незаметно передать ей записку с изложением всего плана.

Как это нередко случается, ему помогло вмешательство судьбы. Из Царского Села, летней резиденции императрицы, прибыл курьер с требованием представить сведения о положении дел в Преображенском полку. Полковнику не пришлось быть слишком настойчивым для того, чтобы убедить генерала лично отправиться с докладом к ее величеству. Адаму требовалось всего лишь удостовериться, что генерал останется в Царском Селе с ночевкой. Тогда Софи сможет кататься на Хане всю ночь, до того как проснутся слуги, и вернуться в свою спальню незамеченной. Посвящен в эту затею будет только Борис Михайлов. Подготовить Бориса к столь рискованному делу было проще простого. Благодаря своему привилегированному положению в доме Голицыных мужик был грамотен и весьма сообразителен. Он и глазом не моргнул, когда однажды граф, спешившись у конюшни Дмитриева, сунул ему в руку сложенный листок бумаги.

Адам вошел в дом с видом человека, имеющего весьма важное сообщение. Он спросил генерала, хотя отлично знал, что Дмитриев находится на бригадном смотре.

– В таком случае, может, мне будет оказана честь увидеться с княгиней? – проговорил он, выслушав доклад об отсутствии барина. – Она могла бы передать мое сообщение князю. Это весьма важно и имеет отношение к его завтрашней поездке.

По выражению лица дворецкого было ясно, что он не знает, как поступить. Княгиня посетителей не принимала, это было негласным правилом. Но граф Данилевский – не обычный посетитель. Он адъютант князя, часто бывает в доме, его приглашают обедать, правда, всегда в присутствии мужа.

– Не могу знать, где сейчас находится княгиня, ваше высокоблагородие, – после некоторого размышления сообщил дворецкий. – Могу ли я сам передать ваше послание его сиятельству?

Именно этого Адам и боялся, понимая, что не имеет права настаивать на встрече с Софьей, если ее случайно не окажется поблизости. Он уже был готов признать поражение и передать слуге фальшивое послание, но тут Софи неожиданно появилась в зале.

– Граф Данилевский? – произнесла она равнодушно и слегка удивленно. – Как жаль, что мужа нет дома.

– Да, ваш дворецкий только что сообщил об этом. У меня для него послание. Но меня вполне устроит, если вы окажете любезность передать ему. – Он протянул руку в вежливом приветствии.

Софи сделала реверанс, пожала протянутую руку, ощутив в ладони смятый комочек бумаги. Она ничем не выдала себя, лишь глаза на мгновение блеснули, когда она сжала пальцы и опустила руку.

– И о чем же ваше послание, граф?

– Бумаги, которые князь хочет взять с собой для ее величества завтра утром, необходимо переписать. Писарям предстоит работать всю ночь, к утру они должны быть готовы, но князю придется заехать за ними.

Какое-то совершенно необязательное сообщение, подумала Софья. Впрочем, дворецкий, стоявший на страже, выслушал его с невозмутимым видом.

– Николай, все передашь его сиятельству, – с хорошо усвоенным безразличием проговорила Софи. – Всего хорошего, граф. – Вежливая улыбка лишь коснулась ее губ. Она неторопливо стала подниматься по лестнице.

Адам хорошо помнил ее бодрый, широкий шаг, от которого со свистом разлетались юбки, и пожелал князю Дмитриеву медленной и мучительной смерти.

Закрывшись в своей спальне, Софья развернула клочок бумаги. «Твой муж завтра не вернется из Царского Села. Если хочешь прокатиться верхом, Хан под седлом будет ждать тебя завтра ночью. Поезжай к северным воротам города. Я буду ждать тебя за заставой».

Откуда ему известно, что Павел не вернется? Впрочем, это не имеет значения. Сердце уже забилось, разгоняя по жилам кровь и возвращая ее к жизни. Она уже два месяца не ездила на Хане. В тех крайне редких случаях, когда муж позволял ей верховые прогулки в своем обществе, ей разрешалось кататься только в дамском седле и то на самых смирных кобылах. Борис рассказывал, что ему дано указание ежедневно выводить жеребца на разминку, гонять его по кругу и всячески о нем заботиться. Мужик при этом едко заметил, что князь понял ценность животного, как только его увидел, но до сих пор не решил, как распорядиться столь необычным капиталом. Но теперь она поедет на Хане… Помчится как ветер в ночную свежесть, в предрассветные сумерки, увидит восход солнца… И эту радость разделит с ней Адам Данилевский. Переходя от тех глубин отчаяния и беспросветности, в которых она пребывала, к таким ослепительным высотам оказался настолько стремительным, что Софья почувствовала головокружение.

Однако радость не помешала ей разорвать записку на мельчайшие клочки. Когда Мария пришла в спальню, чтобы помочь госпоже одеться к ужину, служанку встретил уже ставший привычным равнодушный взгляд и ровный, покорный тон узника, смирившегося со своей участью и не смеющего мечтать о свободе.

Ночью, покидая ее спальню, князь сообщил, что с рассветом уезжает и вернется поздно вечером.

– Не ждите меня к ужину, – заметил он, запахивая полы халата. – Если я не смогу выехать из Царского Села в середине дня, вернусь не раньше десяти вечера. После ужина, я к вам зайду.

– Только об этом и мечтаю, – с горькой усмешкой прошептала Софи и замерла, моля Бога, чтобы он не расслышал.

– Что? – сдвинул брови князь.

– Счастливого пути, Павел. – Она прикрыла веки, чтобы тот не заметил сверкнувших глаз.

– Во время моего отсутствия, – жестко произнес Дмитриев, – вы должны оставаться дома. Не хочу беспокоиться за вашу безопасность, дорогая, и я должен быть уверен, что мои люди вас оберегают. – Улыбка тронула его тонкие губы. Откровенный приказ о содержании под стражей. Оберегать – значит следить. Софья уже не раз испытала это на себе. Но он никогда не признается в желании заточить ее. Все запреты представлялись исключительно как его забота о ней. Пожалуй, он самый заботливый и внимательный муж во всем Петербурге, горько подумала Софья, услышав, как закрылась за ним дверь. Она не сомневалась, что именно так он объяснит свою постоянную настороженность и подозрительность, прежде чем сочтет ее достаточно, по его мнению, воспитанной, чтобы выйти в свет.

Она осторожно встала с постели и пошла за кувшином с холодной водой, чтобы снять болезненные ощущения – неизбежное последствие этих ночных насилий над неготовым, необласканным телом. По крайней мере, завтра она будет спать одна, если Адам сдержит свое обещание, а потом… Сердце се затрепетало от радости в предвкушении завтрашней поездки верхом в компании с Адамом Данилевским ночью, вдали от чужих глаз.

Когда князь Дмитриев на следующее утро прибыл в расположение Преображенского полка, он застал там настоящий хаос. В одном из помещений загорелась корзина для бумаг. Пожар заметили раньше, чем он охватил все здание, но теперь предстояло провести расследование, проверить, какие документы уничтожены, какие пострадали, заняться поисками виновного, проявившего преступную беспечность. Генералу пришлось взять расследование в свои руки, на время отложив свой отъезд в Царское Село. Его адъютант, конечно, мог бы и сам со всем справиться, но, насколько было известно адъютанту, все вопросы дисциплины генерал предпочитал решать самолично.

Преступнику удалось остаться неизвестным, поскольку никому в голову не могло прийти заподозрить в поджоге графа Данилевского, но весь полк трепетал от страха, когда генерал уехал на четыре часа позже намеченного срока, пообещав со своей обычной холодной яростью, что виновнику грозит шестьсот ударов палками.

Глубоко убежденный, что благоприятное расположение звезд оставит его спину в целости и сохранности, граф Данилевский продолжал бессмысленный поиск, начатый генералом. Теперь он не сомневался, что Дмитриев попадет в Царское не раньше середины дня, даже если не сделает ни одной остановки. Аудиенция у ее величества продлится несколько часов, потом ему надо будет подкрепиться. И возможность отправиться в обратный путь у него появится, когда стемнеет. Вряд ли это будет разумно. Зачем ему подвергать себя и свое сопровождение таким неудобствам, если можно спокойно остаться переночевать, отдохнуть и уехать рано утром. А ко времени его возвращения княгиня уже будет дома как ни в чем не бывало, но с маленьким огоньком надежды в душе.

Софи за ночь почти не сомкнула глаз. Пугаясь каждого звука, в котором ей чудилось возвращение мужа, она вертелась с боку на бок, сбивая простыни, пока часы не пробили три. Все наряды, которые она привезла с собой из Берхольского и хотела сохранить как память о прошлом, оказались безнадежно вышедшими из моды и не могли быть использованы в светском петербургском обществе. Муж приказал их сжечь. Но ей удалось спрятать от загребущих рук Марии и сохранить свой костюм для верховой езды, запихнув его в самый дальний угол гардероба. Теперь она достала его и надела с ощущением, что возвращается к себе самой, словно раздвоенная юбка помогла сбросить путы с ног.

Дом был погружен в тишину. Коридоры тускло освещали редкие настенные канделябры. Софи знала, что ночной сторож коротает время на кухне. Он совершает свой обход каждые полчаса. Остается надеяться, что он не заметит, едва прикрытое окно в столовой. Сердце бешено колотилось, пока она скользила как тень вниз по лестнице. Проникнув в темную столовую, Софи подошла к окну. Рама распахнулась без труда, чего и следовало ожидать при том усердии, которое проявляла Дмитриевская прислуга к содержанию дома. Она с легкостью забралась на подоконник, не без грусти вспомнив во другом подоконнике, о другом побеге через окно. Это было в другой жизни… Тот побег бросил ее в руки Адама Данилевского.

А этот?.. Отогнав тревожные мысли, Софья мягко спрыгнула прямо в цветочную клумбу. Потом прикрыла за собой оконную раму, плотно вставшую на свое место, хотя одного движения пальцем будет достаточно, чтобы отворить ее вновь. Прячась в тени, она поспешила на конюшню, которая на первый взгляд показалась совершенно безлюдной. В такое время суток это было совершенно естественно. В следующую секунду из тени появилась могучая фигура Бориса Михайлова. Он вел под уздцы Хана.

Софи подбежала к своему коню, ласково прошептала ему несколько слов и только после этого крепко обняла молчаливо улыбающегося мужика.

– Я вернусь до восхода.

– Будьте осторожнее. Он не был под седлом два месяца, – проговорил в ответ Борис. Суровость его тона никак не вязалась с мягким выражением глаз.

– Будто я не знаю, Борис, – с горечью откликнулась Софья.

Но сейчас было не время для горестных чувств. Взяв в руки поводья и что-то приговаривая, она поставила ногу в стремя. Огромное животное вскинуло голову, почувствовав тяжесть, но еще несколько негромких ласковых слов подействовали успокаивающе. Одним махом она легко вспрыгнула в седло. Хан вздрогнул. Она несильно натянула поводья. Этого движения оказалось ему достаточно, чтобы поспешить прочь из конюшни. По-видимому, конь торопился на свободу не меньше своей хозяйки.

Улицы ночного города были пустынны; никто не мог видеть ликующего грозного полета могучего казацкого жеребца с длинноволосой всадницей. Стражи северной заставы, не имея никаких распоряжений останавливать проезжих, в сонном изумлении едва заметили промчавшегося мимо них галопом Хана.

Примерно через версту пыльная дорога свернула к небольшой березовой рощице. В тени могучих берез верхом на своей лошади застыл в ожидании Адам Данилевский. Наблюдая за се приближением, он ощущал мощную жизненную силу, которую буквально излучала вся ее распрямившаяся фигура. Распущенные волосы летели за спиной по ветру. Такой силы он не видел в ней с тех пор, как привез в Петербург. То, что она возродилась не без его участия, наполнило душу Данилевского чувством удовлетворения.

– Какая прелесть! – воскликнула она, останавливаясь рядом и опуская поводья. Темные глаза сияли в слабом свете, льющемся со звездного неба; знакомая чуть неправильная улыбка говорила о высшей степени блаженства. – Уж не знаю, как мне тебя отблагодарить, Адам.

– Уже отблагодарила, – негромко откликнулся он.

– Чем же? – насмешливо склонила она голову набок.

– Тем, что ты здесь и что тебе хорошо, – проговорил он. – Я люблю тебя. – Как же трудно дались ему эти простые слова! Но теперь он чувствовал огромное облегчение, признав существование своей любви, с которой он так долго и безуспешно боролся. Глубина его сострадания, всепоглощающее желание защитить, оградить ее – причиной всему этому была любовь, а не жалость.

От неожиданности она вздрогнула. Улыбка погасла, глаза потемнели.

– Не надо произносить таких слов – с усилием выговорила она. – Ничего хорошего нам это не даст. Станет только еще хуже.

– И тебе тоже? – несмотря на ее умоляющий тон, не удержался от вопроса Адам.

Наступила долгая пауза. Софи смотрела вдаль, на равнину, залитую неверным светом северной луны. Она представила себе свое будущее, тоскливую безысходность бесправного существования под властью холодного, мстительного тирана. Это была судьба, которую разделяли большинство из двадцати миллионов подданных этой империи. Какое право она имеет протестовать? Она не голодает, не подвергается пыткам и побоям, как множество других людей. Она просто засыхает, как вырванное с корнем деревце.

– Да. Я тоже тебя люблю. – Софи решила, что это признание уже не может ухудшить положение. И так же как Адам, почувствовала, что правда, высказанная вслух, принесла некоторое облегчение. – Но какое это имеет значение? – Она посмотрела ему в лицо. Глаза потемнели от сознания невозможности счастья. – Давай лучше прокатимся. – Хан, ощутив намерение хозяйки, резво взял с места в карьер и понесся вперед по равнине.

Адам последовал за ней на расстоянии, понимая, что ей надо побыть в одиночестве. Она не станет его ждать. По крайней мере сейчас. С этим надо смириться. Разве не устраивал он этот ее ночной побег для того, чтобы она сделала хоть один глоток свободы? Оставшись наедине со своими мыслями, Адам мог только наслаждаться ощущением разделенной любви, хотя бы и неосуществимой.

Только через полчаса Софи ослабила поводья, переведя Хана на рысь, а потом и на шаг. Стук копыт лошади Адама послышался за спиной. Она обернулась и спросила, когда они поравнялись:

– Как ты думаешь, я на Хане смогу добраться отсюда до Австрии?

Адам уставился на нее, пытаясь понять, шутит она или говорит серьезно.

– Нет, конечно, не сможешь. Если только не хочешь быть изнасилована и убита какими-нибудь разбойниками по дороге. Не говори глупости, Софи. – Решительность его тона была несколько наигранной, но он не желал выказать собственное горькое отчаяние и мысли о подобном безнадежном предположении.

Софи не стала говорить, что это, по крайней мере, положило бы конец ее мучениям. Она не могла себе представить, как сможет вернуться в свою домашнюю тюрьму после этого глотка свободы. Однако, не дожидаясь напоминания, она развернула коня в ту сторону, откуда они приехали. О любви они больше не говорили. Обоим стало ясно как день: неумолимая судьба никогда не сведет их вместе.

Они остановились под березами.

– Хотел бы прикоснуться к тебе, – прошептал Адам, – но боюсь.

Она открыто взглянула ему в лицо.

– Нет, я этого не вынесу.

– Вперед! – скомандовал он неожиданно резко. – Скоро взойдет солнце.

Она заколебалась.

– Адам…

– Вперед!

Не проронив ни звука, она пришпорила коня и помчалась галопом к воротам города, оставив графа под деревьями.

Звезды на небе уже еле виднелись, когда подковы Хана зацокали по мощеному двору перед конюшней Дмитриева. И в центре этого двора с хлыстом в руке, выпрямив спину и развернув плечи, со сверкающими, как начищенные пуговицы мундира, глазами стоял князь Павел Дмитриев.