"Год 1942" - читать интересную книгу автора (Ортенберг Давид Иосифович)ОктябрьНи на один день не утихают кровопролитные, ожесточенные сражения в Сталинграде и на Кавказе. Об их напряжении говорит каждая строка репортажа нашего сталинградского корреспондента Высокоостровского. Он рассказывает: наращивает свои удары вновь прибывшая немецкая танковая дивизия. Над заводской частью города непрерывно нависают 50-70 самолетов противника. Вышибленные с Мамаева кургана, немцы вновь атакуют эту высоту. Городские здания и перекрестки улиц переходят из рук в руки, на некоторых врагу удалось закрепиться. Сражениям в Сталинграде и на Юге посвящен весь номер газеты. Обращает на себя внимание статья секретаря Сталинградского обкома и горкома партии, председателя Городского комитета обороны города А. С. Чуянова. Эту статью я просил его написать, когда был в Сталинграде. Чуянов дал согласие, но сказал, что сделает это немного позже. Когда мне принесли сверстанную подвальную статью Чуянова, я увидел, что авторский заголовок "Сталинград в эти дни" зачеркнут и поставлен другой: "Город-Герой". Эту замену произвел Карпов. Конечно, никто из нас не думал, что придет время и Сталинграду присвоят звание "Город-Герой", наградят медалью "Золотая Звезда". Но одно было для нас ясно. То, что мы с Симоновым увидели в Сталинграде и что каждодневно сообщали спецкоры, давало основание назвать город героем. Статья действительно рассказывает о героических свершениях сталинградцев, об их боевом и трудовом подвиге. Но вот некоторые строки заставили меня задуматься. "В те дни, - писал Чуянов, - когда враг подходил к городу, товарищ Сталин позвонил нам по телефону и сказал, что надо бороться с паникерами, которые могут погубить дело". О какой панике идет речь? В статье не объяснено. Но я-то знал, в чем дело. Рассказал мне об этом генерал Еременко в одной из наших бесед на его КП. В те дни, когда немцы прорывались к Сталинграду, у него собрался Военный совет фронта. Готовили донесение в Ставку. Городские руководители поставили вопрос о необходимости эвакуации некоторых предприятий за Волгу, подготовке к взрыву ряда других. Еременко позвонил в Ставку, доложил Сталину о резком ухудшении обстановки на фронте. Заодно комфронта сказал Сталину о предложениях городских руководителей. Ответ Сталина был категоричен: - Я не буду обсуждать этого вопроса. Следует понять, что если начнется эвакуация и минирование заводов, то это будет понято как решение сдать Сталинград. Поэтому ГКО запрещает эвакуацию и подготовку к взрыву предприятий... Вот что стояло за словами Чуянова о борьбе с паникой. Но мы в газете не стали это уточнять... * * * На первой полосе сегодняшнего номера газеты опубликовано письмо воинов 13-й гвардейской дивизии генерала А. И. Родимцева. Это ответ на обращение царицынцев. Есть в этом письме высокие слова: "Умрем, но отстоим Сталинград". О верности своему слову свидетельствуют подвиги гвардейцев. О них рассказывает передовая "Герои Сталинграда". "Так защищают Сталинград, так бьются за Родину гвардейцы, которыми командует генерал-майор Родимцев. Вглядываясь в их лица сквозь кровавое марево пожарищ, окутавших Сталинград, сквозь дым разрывов и тучи земли, вздыбленной снарядами и бомбами, страна отчетливо видит на этих мужественных лицах черты, отличающие подлинных героев". Трудно, очень трудно приходится защитникам Сталинграда: "Подтянув свежие войска, враг усилил теперь свой натиск. Настал самый решающий этап боев за Сталинград. Но как бы ни бушевал ураган, защитники Сталинграда должны держаться непоколебимо. Мы знаем, что это нелегко, что наши войска бьются за Сталинград в чрезвычайно тяжелых условиях, но, несмотря ни на что, они должны выстоять до конца, ибо иного выхода нет. Отступать некуда. Сражаясь так отважно и умело, как сражаются герои-гвардейцы, доблестные защитники Сталинграда могут отбить любой натиск врага - и обязаны это сделать во что бы то ни стало". После того как мы напечатали статью Родимцева "Гвардия не отступает", в которой рассказывалось, в частности, о боях за Сталинградский вокзал, в редакцию поступило письмо с таким упреком: "Писали, что гвардия не отступает, а она сдала вокзал..." Письмо мы переслали Высокоостровскому. В ответ он прислал письмо медицинской сестры той роты, которая "сдала" вокзал. "Нас обвиняют в том, что мы, гвардия, отступили, - писала она. - Но это не так: с позиции роты "отступила" лишь я одна, и то неся на плечах последнего живого гвардейца, раненого. А рота наша вся осталась там. Она погибла, но не отошла". (Погибла там не рота, а батальон дивизии Родимцева.) Тогда мы не могли, разумеется, напечатать эти горькие и гордые строки. Но сейчас считаю своим долгом обнародовать это письмо. О положении на Северном Кавказе рассказывается в репортаже "Упорные бои в районе Моздока и Новороссийска". Встречая все более и более упорное сопротивление наших войск, потеряв возможность наступать по всему фронту, немцы от своих замыслов проникнуть в Закавказье не отказываются. Ныне они ведут наступление на отдельных направлениях, сосредоточив здесь крупные силы. Восточнее и западнее шоссе Майкоп - Туапсе им удалось продвинуться километров на десять. Это читатель узнает из сообщений наших спецкоров. * * * После большого перерыва появилось на страницах газеты имя Викентия Ивановича Дермана. Полковник по званию, бывший преподаватель известных курсов "Выстрел", а до этого начальник штаба полка, он с первых же дней войны возглавлял нашу корреспондентскую группу на Северо-Западном фронте. Фундаментальные знания в области тактического и оперативного искусства, зоркий глаз и пытливый ум помогали ему увидеть многое из того, что другие не замечали. Нередко на фронте корреспонденты других газет обращались за консультацией не к штабным работникам, а к нашему Дерману. Особое значение имели его критические корреспонденции и статьи, в которых он смело и основательно рассматривал ошибки и недостатки в боевой деятельности наших войск. Десять месяцев пробыл Викентий Иванович на Северо-Западном фронте, потом его свалила тяжелая болезнь. Медицинская комиссия предложила демобилизовать Дермана. Реагировал он на это бурно. Благодаря нажиму редакции его оставили в армии с условием, что он будет переведен в Среднюю Азию для климатического лечения. Сразу же последовал приказ по редакции: "Заместитель начальника отдела фронтовой жизни полковник Дерман В. И. с 12 августа 1942 года назначается по совместительству постоянным корреспондентом "Красной звезды" по Среднеазиатскому военному округу". И вот Дерман - в Ташкенте. Делает все, что положено делать собкору в тыловом округе, и даже больше этого. Помогает готовить снайперов на окружном сборе, сопровождает в инспекционной поездке командующего войсками округа и по его просьбе проводит показательные занятия с командным составом, консультирует фильм "Жди меня" по сценарию Константина Симонова. Там же, в Ташкенте, произошла встреча Дермана с Симоновым. Впоследствии она получила отражение в повести писателя "Двадцать дней без войны". Некоторые черты Викентия Ивановича Симонов воплотил в образе полковника Грубера. И когда этот персонаж повести появился на театральной сцене "Современника", даже но внешнему виду, походке, интонации исполняющего его актера можно было узнать нашего Дермана. Только на сцене шинель была почему-то с генеральской окантовкой... Не помню точно, по ходатайству ли Симонова или другими путями, но Дерман все же добился возвращения в Москву. И сразу же отбыл на Северо-Кавказский фронт. И вот опубликована первая его статья с этого фронта "Стрельба в горах". Поучительная, полезная статья. Потом появились такие статьи, как "Стиль работы командира", "Умело управлять огнем" и др. Словом, не пришлось нам жалеть, что отозвали Дермана из Ташкента, по его собственному выражению, он буквально "воскрес из небытия"... * * * А как обстоят дела на остальных фронтах? В сообщениях Совинформбюро сказано об этом очень кратко: "На других фронтах существенных изменений не произошло". Это верно. Правда, в той же сводке вновь появилось Синявино. Но и здесь тоже перемен нет. Наступление Волховского и Ленинградского фронтов затихает, и, вероятно, через несколько дней оно будет приостановлено. Хотя разорвать кольцо блокады Ленинграда не удалось, наши жертвы были не напрасными. Наступление этих фронтов остановило врага, готовившегося к новому штурму города. Уже десятый день идет наступление войск Воронежского фронта, перед которыми Ставка поставила задачу освободить город. Выполнить ее не удалось, наступление затухает и тоже, видимо, будет прекращено. Именно поэтому, как мне было известно, в сводках Совинформбюро о нем никаких сообщений не было. Однако значение этой операции нельзя и недооценивать хотя бы потому, что здесь были скованы значительные силы противника, предназначенные для Юга. Мы же в "Красной звезде" публикуем корреспонденции, которые хотя и не дают полную картину сражения за Воронеж, но позволяют понять, что там идут тяжелые бои. С остальных фронтов - материалы о боях местного значения, например, о захвате какой-то высоты, об атаке штурмовой группы, отражении вражеской контратаки, ночном поиске и др. На страницах газеты печатается немало критических материалов. Вот только за последние дни была опубликована корреспонденция с Северо-Западного фронта "Уроки одного наступления". Концовка ее такова: "Бой, рассчитанный на несколько часов, отнял несколько дней и стоил больших усилий". Денисов прислал со Сталинградского фронта корреспонденцию под названием "Некоторые выводы из одного воздушного боя". Есть там такие строки: "...видимость легкой победы явилась причиной того, что наши летчики пренебрегли тактическими принципами воздушного боя... Этот бой надо считать проигранным нашими истребителями. Действуя неорганизованно, вяло, без должной напористости, они не сумели использовать свои преимущества в скорости и маневренности..." Статья "Словесные заклинания вместо перестройки" направлена против начальника политотдела одной из армий. Надо отметить, что вопрос о критическом материале в боевых условиях был далеко не простым. И в мирное время для военной газеты критика сопряжена с известными сложностями. А в ходе войны? Тут прибавляется еще одна проблема: можно ли и нужно ли критиковать в печати командира, которому завтра самому идти и вести солдат в бой? Критическое острие печати в боевых условиях мы опробовали еще на Халхин-Голе, в "Героической красноармейской". Но тогда наша критика задевала, главным образом, рядового бойца или сержанта. На финской войне в газете "Героический поход" пошли дальше - критике подвергались уже ошибки командиров подразделений. Но правильно ли это? Дискуссий среди работников фронтовых и армейских газет, а также среди военачальников и политработников но этому поводу было более чем достаточно. Разные взгляды высказывались. Ясности не было. И я обратился за разъяснением к Сталину. На моем письме появилась следующая надпись: "Фронтовые и армейские газеты могут критиковать также действия средних и старших командиров. Необходимо только, чтобы критика была не грубая и не резкая, а тактичная и товарищеская. И. Сталин". В обзоре фронтовой печати мы рассказали о той линии, которой должны придерживаться газеты. Соответствующие выводы мы сделали и для "Красной звезды". Напряжение в Сталинграде нарастает. Правда, немцы и здесь, как на Северном Кавказе, уже не в силах наступать по всему фронту. Они рвутся к Волге на узких участках. Продвижение врага измеряется не километрами, а шагами. И все же вызывают большую тревогу сообщения наших корреспондентов: "Вчера в течение дня противник продолжал яростные атаки на заводскую часть Сталинграда, намереваясь прорваться к Волге"; "Наши подразделения стойко отражают натиск превосходящего численностью противника, но все же вынуждены были оставить одну высоту": "Немецкие автоматчики обтекают сад слева и справа"... Ох уж этот эзопов язык на войне! Много мучений мы переживали из-за него. Спору нет, в годы войны меньше боялись горькой правды, чем в предвоенные и послевоенные годы, но и тогда давало себя знать застарелое стремление уклоняться от реальной неприятности. И вызывалось оно вовсе не соображениями секретности. В связи с ухудшением обстановки в Сталинграде Ставка вновь потребовала от командующих фронтами во что бы то ни стало удержать город. "Сталинград не должен быть сдан противнику, - говорится в директиве Ставки, - а та часть Сталинграда, которая занята противником, должна быть освобождена". Ознакомившись с этим указанием, я сразу же вызвал к прямому проводу Высокоостровского. Не мог я, понятно, сказать ему о требованиях Ставки. Пришлось прибегнуть к разным намекам, мол, ознакомьтесь с "бумагой", посланной вчера начальству, и действуйте... Корреспондент даже не стал спрашивать: "Что за бумага? Чья? О чем?" Он ответил по-солдатски: "Все сделаем". Опытный спецкор сразу нашел нужную "бумагу" в Военном совете, понял, что от него требуется, и стал действовать. Из Сталинграда начали поступать материалы, в которых снова прозвучали призывы: "Назад для нас дороги нет"... Рассказывали спецкоры и о многочисленных контратаках наших частей. То там, то здесь отвоевывается перекресток, дом, этаж или даже лестничная клетка, но не всегда удается их удержать. Сегодня упорной обороной закладываются первые камни освобождения. * * * Обстановка на Северном Кавказе по-прежнему напряженная. Если в Сталинграде идут бои за каждую улицу, каждое здание, то на Кавказе сражения разыгрываются в горах. Об этом говорят и заголовки корреспонденции: "Оборона горного перевала", "На горных тропах", "Бои за горные вершины"... В газете много снимков. С Северного Кавказа - Кнорринга, из Сталинграда - Левшина. На фотографиях запечатлены характерные особенности того или иного театра военных действий. У Левшина - бои среди развалин зданий, у Кнорринга - утесы, вершины, ущелья. Можно сказать, что это фотографический обзор сражений. Напомню, что в ту нору у наших репортеров не было мощной увеличительной аппаратуры, все баталии сняты вблизи; многие снимки делались под огнем, они впечатляют своей достоверностью, свидетельствуя о мужестве корреспондентов. * * * В газете появились путевые очерки Ильи Эренбурга из района Ржева. Как он там очутился? Выло это так. Зашел ко мне Илья Григорьевич и требует, не просит: - Пошлите меня в Сталинград. - Не могу, - ответил я. - Тогда - на Кавказ. - Тоже не могу. Регулярно, словно по расписанию, он приходил ко мне с одной просьбой дать ему командировку на Юг. Но не мог я надолго отпустить его из редакции. Он выступал в газете почти каждый день, он нужен был здесь. Когда фронт приблизился к Москве, поездка у Эренбурга занимала день, от силы - два. А ныне на дальнюю поездку, на Юг, уйдет неделя-две, а то и больше. - Знаете что? - предложил я писателю. - Если хотите, поезжайте под Ржев. Это, конечно, не Сталинград и не Кавказ, но там недавно были сильные бои, да и сейчас не совсем затихли. Есть что посмотреть и о чем написать. Илья Григорьевич согласился и еще попросил у меня командировку для американского корреспондента Стоу. Пробыл он там два дня и вернулся переполненный впечатлениями от встреч с нашими бойцами и жителями освобожденных сел. Написал три очерка. Первый из них, опубликованный в сегодняшней газете, называется "Ожесточение", Эренбург писал: "Донбасс, Дон, Кубань, - каленым железом прижигал враг наше сердце. Может быть, немцы ждали стона, жалоб? Бойцы молчат. Они устали, намучились, многое претерпели, но враг не дождался вздоха. Родилось ожесточение, такое ожесточение, что на сухих губах трещины, что руки жадно сжимают оружие, что каждая граната, каждая пуля говорит за всех: "Убей! Убей! Убей!" В этом очерке, как и во втором - "Так зреет победа", который готовится для очередного номера газеты, повествуется о том, как ожесточение преобразует чувство советских воинов в боевой порыв и беспощадность к врагу. А третий очерк - о немецких солдатах, какие они сегодня, во вторую осень войны. Очерк так и назван - "Осенние фрицы". Илья Григорьевич видел их там, под Ржевом, говорил с пленными, слушал их и, как тонкий психолог, улавливал, где пленные хитрят, а где обнаруживают свое нутро. Вылилось это в таких строках: "О Бурбонах говорили: "Они ничему не научились и ничего не забыли". Мне хочется сказать это и об осенних фрицах. Вот передо мной лейтенант Хорст Краусгрелль. Он сначала орал: "Гитлер капут", но сейчас он отдышался, успокоился и преспокойно говорит: "Нам, немцам, тесно, а у вас много земли"... Его схватили у Ржева, но он тупо повторяет: "Покончив с Россией, мы возьмемся за англичан..." Писатель предупреждает, чтобы мы не строили никаких иллюзий: "Не следует думать, что осенние фрицы более человекоподобны, нежели зимние или летние". Есть в первом очерке Эренбурга примечательные строки о втором фронте. Об этом позже будет много написано и сказано. Солдатский юмор в те времена откликнулся на затяжку открытия второго фронта: им стали называть... банки с тушенкой, присланные из Америки. - Второй фронт откроем? - говорили бойцы, вскрывая эти консервы. До этой темы Эренбург давно добирался. Вспоминаю наши встречи с иностранными корреспондентами в Наркомате иностранных дел. Время от времени отдел печати наркомата устраивал приемы для зарубежных корреспондентов. Это не были пресс-конференции, которые ныне проводятся в изобилии. Инкоров собирали за относительно хлебосольным столом, чтобы отметить какую-нибудь дату или по другому поводу. Иногда приходил с нами Алексей Толстой. Как там неистовствовал Илья Григорьевич! Он буквально дышать им не давал, острыми и едкими репликами по поводу затягивания второго фронта портил им не только настроение, но и аппетит. Толстой, сидевший рядом с нами, время от времени дергал Эренбурга за пиджак: - Да уймись ты, Илюша... Илья Григорьевич огрызался: - Ничего, пусть едят и пьют с этой приправой... Однако до сих пор в газетах по вполне понятным причинам о затягивании второго фронта - ни слова. И все-таки Эренбург сумел сказать об этом, обходя дипломатические сложности: "Недалеко от Ржева я зашел ночью в избу, чтобы отогреться. Со мной в машине ехал американский журналист (Леланд Стоу. - Д. О.). Старая колхозница, услыхав чужую речь, всполошилась: "Батюшки, уж не хриц ли?" (она говорила "хриц" вместо "фриц"). Я объяснил, что это американец. Она рассказала тогда о своей судьбе: "Сына убили возле Воронежа. А дочку немцы загубили. Вот внучек остался. Из Ржева..." На койке спал мальчик, тревожно спал, что-то приговаривая во сне. Колхозница обратилась к американцу: "Не погляжу, что старая, сама пойду на хрица, боязно мне, а пойду. Вас-то мы заждались..." Журналист, видавший виды, побывавший на фронтах в Испании и Китае, Норвегии и Греции, отвернулся: он не выдержал взгляда русской женщины". Кстати, когда Эренбург вернулся из поездки, он мне рассказал любопытную историю, которая произошла со Стоу. Встретились они с командиром дивизии Чанчибадзе. В ту ночь немцы вели сильный минометный огонь. Невозмутимый комдив произносил цветистые тосты. Стоу пить умел, но не выдержал: "Больше не могу", - сказал он Чанчибадзе. Тогда генерал налил себе полный стакан, а журналисту чуточку на донышке и сказал Илье Григорьевичу: "Вы ему переведите - вот так наши воюют, а так воюют американцы". Стоу рассмеялся: "В первый раз радуюсь, что мы плохо воюем". Конечно, этот эпизод по дипломатическим соображениям не вошел в очерк Эренбурга, но Илья Григорьевич мне рассказал, что Стоу напечатал в своей газете статью, в которой рассказал, как колхозница и генерал его подкузьмили... * * * Побывал в эти дни под Ржевом и Алексей Сурков. Вернулся со стихами "Под Ржевом". Сколько в них боли и печали! * * * Братья Тур прислали новый очерк "Тризна". Они рассказали о драматической истории, происшедшей на Брянском фронте в Башкирской кавалерийской дивизии. Шестеро боевых разведчиков, с роди которых были воины разных возрастов от седобородого Юлты, знатного чабана, до совсем еще юного Салавата Габидова, недавнего студента Уфимского педагогического института, отправились ночью в разведку. Никто не знает, как они погибли, но только на следующее утро их растерзанные трупы были выброшены немцами на простреливаемую минометами "ничейную" полянку. Под огнем противника смельчаки из дивизии вытащили своих товарищей, чтобы предать их воинскому погребению. Их похоронили на опушке леса, под русскими березками, завернув в бурки и положив иод головы уздечки. Так хоронили в степи всадников. Тела их положили в могилах лицом на восток, к родным степям. А когда стемнело, двадцать башкир в безмолвии выехали из полка. Они пробрались на огневые позиции немецкой батареи. Тридцать восемь гитлеровцев заплатили своей жизнью за наших товарищей. Споров с убитых погоны и захватив 50 лошадей, мстители вернулись в полк. Приведу заключительные строки корреспонденции: "Подобно тому, как прах шести башкирских разведчиков войдет животворным соком в корни русских берез, слава о подвиге двадцати мстителей войдет в память народа русского. Преклоним же колени и постоим в раздумье перед священной красотой этой воинской тризны, в которой отразилось благородное сердце старинного степного народа!" В жизни наших вооруженных сил произошло важное событие - опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров в Красной Армии. Прошло пятнадцать месяцев с начала Отечественной войны. В огне сражений закалились наши командные кадры. Война выдвинула огромный слой новых талантливых командиров, испытанных в боях и до конца верных своему воинскому долгу и командирской чести. Они приобрели значительный опыт современной войны, окрепли в военном и политическом отношениях. Отныне они могут и будут нести полную ответственность за все стороны жизни и боевой деятельности в войсках. Так объяснялось это решение ЦК партии. Вспомним, однако, в какие дни был принят Указ о единоначалии. Он появился не под звуки победных фанфар. Наоборот, обстановка на фронтах была труднейшей, в памяти у всех приказ № 227. И если в ту пору было установлено полное единоначалие, это не могло не быть принято нашими командирами как знак высокого доверия к ним партии и народа и вместе с тем - требование крепкой дисциплины, порядка, безоговорочного выполнения боевых приказов. А как же комиссары? Было бы неправдой, если бы я сказал, что упразднение их должностей было для них безразличным. Но верные сыны партии, для которых главное - не должность, а партийный долг, они приняли Указ с глубоким пониманием своих новых задач. За ними осталось широкое поле политической работы, неразрывно связанной с боевой деятельностью войск. Кстати, в Указе установлены для политических работников общие для всех командиров Красной Армии воинские звания и знаки различия. Это был первый шаг к унификации воинских званий в армии. Немало военкомов были переведены на командную должность. Указу посвящена передовая статья "Полное единоначалие в Красной Армии". Есть в ней примечательное ленинское высказывание. Еще в 1920 году Ленин говорил, что наш военный опыт "подошел к единоначалию, как к единственно правильной постановке работы"... Есть в передовице слова, обращенные к политическим работникам: "Введение единоначалия не может и не должно привести к какому бы то ни было принижению уровня политработы в частях... В новых условиях поле деятельности политработников не суживается..." Есть слова, обращенные к командирам: "Непререкаемый авторитет командира, облеченного полновластием, дает ему в руки все возможности для выполнения своего долга перед Родиной". Не могу умолчать об одном обстоятельстве, связанном с введением в июле 1941 года института военных комиссаров, а затем его упразднением. Как известно, система военных комиссаров, установленная в Красной Армии в годы гражданской войны, возникла на почве некоторого недоверия к командным кадрам, в состав которых были привлечены старые военные специалисты, не верившие в прочность Советской власти и даже чуждые ей. В Великую Отечественную войну, казалось бы, нет никаких оснований для подобного. Но среди других задач на военных комиссарах, как это было определено Положением, лежала в эту войну обязанность "своевременно сигнализировать Верховному Командованию и Правительству о командирах и политработниках, недостойных звания командира и политработника и порочащих своим поведением честь Рабоче-Крестьянской Красной Армии". Скажем прямо, это было проявлением все той же подозрительности, которая дорого стоила в годы сталинских репрессий нашей армии: в конце тридцатых годов она была обезглавлена, лишилась многих прекрасных командиров и военачальников. Вспоминаю такой эпизод. Подготовили мы передовую статью о введении института военных комиссаров. Принес я ее начальнику Главного политического управления Л. З. Мехлису. Он не только тщательно прочитал ее, но, по старой правдистской привычке, стал редактировать. Что-то поправил, что-то вписал, что-то вычеркнул. А вычеркнул он строки, в которых говорилось, что в отличие от функций комиссаров гражданской войны в обязанность комиссаров Отечественной войны не входит контроль над командирами. Конечно, этот абзац я написал по своей наивности. Но тогда я с недоумением посмотрел на Мехлиса. А он сказал: "Не будем утверждать, но и не будем отрицать это". Спорить с ним я не стал. Знал, что Положение Мехлис собственноручно писал, поработал над ним и Сталин. Жизнь показала, что с первых же дней войны это требование осталось на бумаге; наши командиры и политработники были достойны своего звания и берегли честь и достоинство Рабоче-Крестьянской Красной Армии! И не надо было "сигнализировать" о них "наверх". * * * Сегодня в спешном порядке пишутся несколько передовых статей на военно-тактические темы. Объясню, почему такая спешка. Дня четыре назад, когда я в очередной раз зашел в Генштаб, к Бокову, он меня встретил возгласом: - Хорошо, что ты пришел. На, возьми, - и протянул мне верстку, на которой был заголовок: "Боевой Устав пехоты". - Это тебе. Только что звонил Сталин и сказал, чтобы вы, в "Красной звезде", ее посмотрели. Устав был составлен группой работников наркомата, набран и сверстан и в подготовленном для печати виде представлен Сталину. Прочитал ли Сталин его, заметил ли какие-то огрехи - не знаю, но он решил, что газетчики - люди дотошные, могут быть в этом деле полезны. Не исключено, что Сталин, читая или просматривая "Красную звезду", обратил внимание на выступления наших редакционных специалистов именно на тактические темы. Бывало даже, как мне рассказывали, что Верховный положительно отзывался о той или иной статье, которую успевал прочитать. Словом, вернулся я в редакцию, собрал наших военных специалистов, рассказал о задании Сталина. Дело, конечно, важное, ответственное, и мы уж постарались. Были созданы три группы наших тактиков: Хитров и Коломейцев, Рызин и Дерман, Толченов и Король. Кроме того, группа стилистов и группа корректоров. Три дня и, можно сказать, три ночи мы читали и вычитывали верстку, "вылизывали", как говорят газетчики, каждую строку. Поправок у нас было много. На четвертый день я пришел к Бокову, вернул ему верстку Устава, показал наши поправки и замечания. Он даже не успел внимательно все посмотреть, как раздался звонок Сталина. Он спрашивал, как с Уставом, когда вернут из редакции? Боков ответил: - Редактор у меня. Принес Устав. Поправок много... Не знаю всего, что сказал Сталин Бокову, но мне Боков объяснил: "Сталин рассердился, сказал, чтобы проверили, как это писали Устав, кто там его писал..." Чуть ли не потребовал, чтобы наказали виновных. Не один день, считали мы, уйдет, пока обсудят наши замечания, поправят что надо, отпечатают... А нам, в редакции, чего медлить? Вот и сели наши работники за передовые статьи, посвященные разным разделам будущего Устава. Что-то оттуда взяли, что-то сами домыслили. Так появились такие передовицы, как, например, "Стиль работы командира", "Умело управлять огнем", "Боевые порядки в наступлении"... Одна за другой. А секрет их появления был, вероятно, известен только нам... * * * Я рассказывал, как Эренбург в своих ржевских очерках пусть косвенно, но подверг критике наших союзников за оттяжку открытия второго фронта. А сегодня готовится еще одна статья на эту тему. Называется она "Доктрина Дуэ и ее новые сторонники". Написал ее командующий войсками Московского фронта противовоздушной обороны генерал Д. А. Журавлев. Суть ее раскрывается в первых же строках статьи: "Последнее время в английской и американской прессе усиленно дебатируется вопрос о перспективах ведения воздушной войны... Отдельные военные писатели и обозреватели пытаются изобразить дело так, будто воздушный флот является единственной силой, способной привести к победе в современной войне. Более того, некоторые из них договорились даже до того, что ударами с воздуха можно заменить наступательные действия сухопутных войск вторжения". В статье приводятся убедительные факты, разоблачающие несостоятельность выступлений новоиспеченных сторонников доктрины Дуэ, в частности американского авиаконструктора Северского. Он подсчитал, что достаточно сбрасывать на германскую территорию ежедневно 12 тысяч бомб, и она будет сокрушена. Генерал Журавлев пишет, что именно такое количество бомб немцы имели возможность сбрасывать на Англию в 1940 году, однако не поставили ее на колени. Еще более разительные примеры приведены но Сталинграду. Для того чтобы сломить сопротивление защитников Сталинграда, немцы обрушили на город огромные силы авиации. В отдельные дни число самолето-вылетов доходило до 2000. В целом город пережил бомбовые удары, равные не только налету 3000 бомбардировщиков, о которых говорил Дуэ, а помноженные трижды на три. И тем не менее это не решило судьбу сражения даже на таком ограниченном участке фронта. Сталинград продолжает мужественную борьбу. Всей силой фактов и логики обрушился автор на последователей Дуэ, отрицавших необходимость создания сухопутного фронта в Европе. Правда, в статье нет этих слов. Но каждому ясно, что речь идет именно о втором фронте... * * * Неожиданно исчез наш корреспондент по Брянскому фронту полковой комиссар Павел Крайнов. Такие случаи у нас бывали. В августе прошлого года пропал спецкор но Юго-Западному фронту Теодор Лильин. Через неделю он обнаружился. Оказывается, корреспондент пробрался - первым из наших спецкоров - в Днепровские плавни к партизанам и прислал серию очерков о первых боях партизан в этом крае. А вот теперь - Павел Крайнов. Появилась возможность, и он отправился к партизанам в Брянский лес. Немало материалов он прислал нам. Один из них так начинался: "На партизанской легковой машине с разбитым стеклом и ободранными боками мы пробирались по проселочным дорогам и лесным просекам. Впереди слышится пулеметная и ружейная стрельба. Там шел бой..." Это - рассказ о бое партизан с карательной экспедицией немцев. До этого партизаны то пускали под откос поезда, то взрывали мосты или совершали набеги на вражеские гарнизоны. А сегодняшний бой - подлинное сражение по всем правилам военного искусства. Партизаны выиграли его. Каратели, оставив свыше семидесяти трупов, ретировались в свой гарнизон. За год с лишним партизаны научились воевать! Об этом и повествует наш боевой товарищ Павел Крайнов. Из всех публикаций этого номера хочу рассказать лишь о двух. Прежде всего, о подборке под заголовком "Письма гвардии младшему лейтенанту Лебедеву". К подборке сделана врезка. В ней говорилось, что 2 октября в "Красной звезде" был помещен отчет о красноармейском митинге в 33-й гвардейской дивизии. Он занимал целую полосу. Среди других были опубликованы речь Лебедева и его портрет. В своей речи он сказал: "Здесь кто-то говорил, что он получил письмо из дому. Мне неоткуда получать письма и некому их посылать: в моем доме немцы. И у меня дома никто не ждет моих писем, потому что моя семья, если она жива, знает, что мои письма не дойдут до нее. Моя семья ждет не писем - она ждет меня. Она ждет, чтобы я пришел и освободил ее от немцев, чтобы я убил немцев, стоящих на моей дороге..." Напомню, что митинг состоялся в Сталинграде. Мы с Симоновым были на нем, записали выступления гвардейцев и напечатали их. Откровенно скажу, не ждали мы, что такой поток откликов придет в редакцию именно на выступление Лебедева, бывшего шахтера. Читатель почувствовал душевную боль человека и не мог не разделить ее. Вот, например, строки из писем семи работниц московской бисквитной фабрики "Большевик": "Нам безгранично больно за ваши слова о том, что вам неоткуда получать письма, что у вас нет близких... Мы считаем себя вашими кровными родственниками... Пишите нам..." 56-летняя работница Екатерина Яковлевна Морозова заканчивает свое письмо такими словами: "Пиши, как родной матери, я буду с радостью отвечать. Будь жив и здоров, ждем с победой". Можно понять, какие ответные чувства вызвали эти письма у младшего лейтенанта. И не только у него. * * * Сегодня напечатан очерк Александра Полякова "Под Ржевом". Это первый очерк из шести, опубликованных им в "Красной звезде". А история их появления в газете необычна. В разгар войны создавалась могучая тяжелая артиллерия - дивизии и корпуса резерва Верховного Главнокомандования. На нее возлагались большие надежды. И вот во время одной из встреч с начальником артиллерии Красной Армии генералом Н. Н. Вороновым, он упрекнул меня, что газета все еще мало пишет об этих новых формированиях. Чуть улыбнувшись, он заметил: - Конечно, пехотной экзотики у нас нет... Но все-таки - "бог войны"!.. Я пообещал, что в ближайшие дни на страницах газеты появится больше материалов о тяжелой артиллерии. И тут же рассказал ему эпизод, который имел прямое отношение к этому. Мы напечатали статью об артиллерии РВГК и, очевидно, сказали немного больше, чем следовало говорить в открытой печати. В тот же день позвонил секретарь ЦК партии А. С. Щербаков: - Кто разрешил вам печатать эту статью? - Никто не разрешил, - ответил я. - Мы ее сами напечатали. Что-нибудь случилось? - спросил я Александра Сергеевича. - Да, случилось. Сталин сказал, чтобы сняли редактора с понижением в звании и должности... Расстроился я или нет - не в этом дело. Всякий редактор, если он хочет быть редактором в настоящем, партийном понимании этого слова, не должен бояться, как у нас тогда говорили, ходить на острие ножа. Но все же я счел необходимым объяснить Щербакову, что разрешения мы ни у кого не спрашивали, но эту статью я посылал не для визирования, а на консультацию А. М. Василевскому. Начальнику Генштаба она понравилась. - Подождите, - сказал мне Щербаков и положил трубку. Через час он снова звонит: - Сталин сказал: "Не трогайте редактора. Он не виноват. Но такие статьи без нас пусть не печатает". После я узнал, что Сталин сразу же позвонил Василевскому. Начальник Генштаба подтвердил, что читал статью и она показалась ему хорошей. (Спустя много лет после войны мы с писателем Оскаром Кургановым были у маршала Василевского на даче. Сидели в его кабинете и говорили о минувшем. Вспомнил Александр Михайлович и историю со статьей и, улыбнувшись, заметил: - Да, разговор тогда был основательный...) Выслушав всю эту историю, Воронов сказал: - Вот как раз поэтому и надо писать о нашей тяжелой артиллерии. Он вспомнил своего бывшего командира батареи Полякова, спецкора "Красной звезды", посетовал, что артиллерист пишет главным образом о пехоте, танкистах, а пушкарей забросил, и попросил прислать его к нему. После беседы с Вороновым у Полякова и родилась идея написать серию очерков о тяжелой артиллерии. Со свойственной ему оперативностью корреспондент выехал под Ржев. Туда уже был звонок Воронова, приказавшего создать корреспонденту все условия для работы. Обосновался Поляков в полку майора Жигарева. Там пробыл более месяца. Все он делал основательно. Мы его и не торопили. Он бывал на наблюдательных пунктах, ползал вместе с артиллерийскими разведчиками по переднему краю, летал на самолете-корректировщике над немецкими позициями. Поляков показал себя в этих очерках как подлинный знаток артиллерийского дела. Прекрасно знал он и психологию, настроения, быт пушкарей. Вот один только пример: "4 часа 55 минут - пять минут до канонады. На батарее уже поданы все команды, за исключением последней "огонь"... О чем думают в эти последние пять минут наивысшего напряжения и майор Жигарев и его батарейцы у пушек? Наводчики, верно, думают о том, как бы в последний момент какая-нибудь из маскировочных елок не свалилась на ствол пушки и не сбила линию наводки. Трудно, конечно, допустить, чтобы жиденькая елочка, которая сама будет через пять минут биться в лихорадке от первого выстрела, смогла пошевельнуть огромный ствол пушки. Но уж такая вещь эта линия наводки - за нос всегда дрожат. Молодые номера - артиллеристы, только что пришедшие на батарею, часто попадаются на шутку "стариков": "Пойди сгони ворону с линии наводки". И хотя никакой вороны, сидящей на линии наводки, - а это все равно что на линии взгляда, - нет и в помине, страх за "линию" сохранился и до сих пор. Шутка шуткой, а шевельни на миллиметр орудие, и линия наводки, идущая от перекрестия орудийной панорамы к шесту, сбита. Снаряд пойдет неточно". Та история, за которую мне попало от Сталина, имела свое продолжение. Через месяц после опубликования очерков Полякова в "Красной звезде", когда в Ставке зашел разговор о тяжелой артиллерии, Сталин заметил, что наши газеты что-то мало пишут о ней. М. И. Калинин, присутствовавший при этом разговоре, возразил: - Как мало? В "Красной звезде" были хорошие очерки. Принесли Сталину "Красную звезду", он полистал ее и предложил "Правде" перепечатать очерки Полякова. Все шесть его очерков "Под Ржевом" со ссылкой на "Красную звезду" появились в "Правде". К нашему горю, имя автора очерков - Александра Полякова - стояло в траурной рамке. Он погиб на боевом посту. А эти последние очерки, получившие столь большой резонанс, были как бы памятником этому мужественному, храброму и талантливому журналисту... Эти дни были крайне тяжелыми для защитников Сталинграда. Врагу удалось на узком участке фронта прорваться к Волге в районе Тракторного завода. Как же объяснить, что несмотря на требование Ставки Верховного Главнокомандования наши войска не смогли остановить противника? Думаю, что описание событий последних дней нашими корреспондентами Высокоостровским и Коротеевым давало ответ читателям: Вчера немцы, сосредоточив до двух пехотных дивизий и крупные силы танков, бросили их на Заводской район. Атаке танков и пехоты противника предшествовала исключительная по своей силе бомбардировка с воздуха. С утра в течение нескольких часов вражеская авиация, налетая эшелонами по 30-40 самолетов, бомбила наш передний край и всю глубину обороны вплоть до берега Волги, а также район переправ. Насколько ожесточенной была вражеская бомбардировка, можно судить по следующим цифрам. До пяти часов вечера на направлении главного удара противника отмечено свыше 1500 самолетовылетов на участке фронта шириной в полтора километра и в несколько километров глубиной... Вслед за бомбежкой немцы открыли массированный артиллерийский и минометный огонь. После этого противник двинул танки и пехоту. Танковые колонны немцев наступали на узком участке шириной не более полутора-двух километров. Они двигались в глубокоэшелонированном боевом порядке... Противник терпел большой урон, но вводил в действие все новые и новые силы. К вечеру, пользуясь численным перевесом, немцы сумели на отдельных участках потеснить наши части... Причины, вынудившие наши части оставить свои позиции, понятны, но оправдывают ли даже такие причины отход? Как раз на эту тему у меня вчера был разговор с А. М. Василевским. Я допытывался, какой линии придерживаться газете в связи с известной директивой Ставки от 5 октября, требовавшей во что бы то ни стало удержать Сталинград? - Конечно, - сказал Александр Михайлович. - объяснение есть и оправдание есть. У немцев огромное численное превосходство. Они идут на любые потери, чтобы в ближайшие дни закончить операцию. Наши люди дерутся днем и ночью, самоотверженно, но сил пока не хватает. В некоторых батальонах осталось по нескольку десятков человек. Но директива Ставки остается в силе - вот вам и линия... А когда я вернулся в редакцию, в репортаже сталинградских корреспондентов, поставленном уже в полосу, сменил, как это было и в кризисные дни битвы за Москву, информационный заголовок "В районе Сталинграда" на призывный: "Отбить новые атаки немцев на Сталинград!" И дописал концовку: "Сейчас идет решающий бой за Сталинград. Мы должны отстоять город во что бы то ни стало. Больше стойкости, упорства, умения маневрировать - и новые яростные атаки врага будут отбиты". Уже названы имена многих героев Сталинграда. Вот и сегодня в газете опубликован большой, трехколонный, очерк о бронебойщике Громове. С ним я познакомился во время своей поездки в Сталинград. Были мы тогда с Петром Коломейцевым в одном из батальонов на окраине города. Комбат все нахваливал Громова, советовал побывать у него. Нашли мы его в землянке, вырытой в глубоком овраге, где отдыхали после боя расчеты противотанковых ружей. Сорокалетний Громов, в прошлом пахарь одного из подмосковных колхозов, с загорелым, тронутым морщинами лицом и светлыми желто-зелеными глазами наше появление, как нам показалось, встретил без каких-либо эмоций. Что ж, пришли, так пришли. Сидим мы с Громовым на пожухлой траве у входа в землянку и беседуем. О жизни, о немцах, а больше всего о боях. Но разговорить его мне не удается. Он все отвечает односложными фразами: "Ну, подошел танк... Смотрю - ближе... Я стрельнул раз - не горит... Стрельнул два - зажег..." Мучил я бронебойщика, сам мучился, но больше ничего выдавить из него не смог. Можно было, конечно, написать небольшую заметку или корреспонденцию, но чувствовалось, что перед нами интересный человек, со сложным характером и дела его незаурядные. О нем не заметку писать надо. Здесь, в Сталинграде, наш корреспондент писатель Василий Гроссман. Дал я ему координаты батальона и попросил написать очерк о Громове. Целую неделю прожил он с бронебойщиками. Подружился с ними. Вошел в их семью как свой человек. И они открыли ему свои души. И вот очерк у меня - сверстанный, занявший три колонки до самого низа. Написан он был заразительно, страстно, с глубоким проникновением в психологию человека. Писателю удалось разговорить скромного и молчаливого бронебойщика. Вот выдержки из записанного им рассказа Громова: "Я спрашивал его потом, что испытал он в первый миг своей встречи с танками, не было ли ему страшно. - Нет, какое там, испугался. Даже, наоборот, боялся, чтобы не свернули в сторону, а так - страху никакого... Пошли в мою сторону четыре танка. Я их близко подпустил - стал одну машину на прицел брать. А она идет осторожно, словно нюхает. Ну, ничего, думаю, нюхай. Совсем близко, видать ее совершенно. Ну, дал я по ней. Выстрел из ружья невозможно громкий, а отдачи никакой, только легонько двинуло... А звук прямо особенный, рот раскрываешь, а все равно глохнешь. И земля даже вздрагивает. Сила! - И он погладил гладкий ствол своего ружья. - Ну, промахнулся я, словом. Идут вперед. Тут я второй раз прицелился. И так мне это - и зло берет, и интересно, - ну, прямо в жизни так не было. Нет, думаю, не может быть, чтобы ты немца не осилил, а в сердце словно смеется кто-то: "А вдруг не осилишь, а?" Ну, ладно. Дал по ней второй раз. И сразу вижу - попал! Прямо дух занялся: огонь синий по броне пошел, как искра. И я сразу понял, что бронебойный снарядик мой внутрь вошел и синее пламя это дал. И дымок поднялся. Закричали внутри немцы, так закричали, я в жизни такого крику не слышал, а потом сразу треск пошел внутри, трещит, трещит. Это патроны рваться стали. А потом уже пламя вырвалось, прямо в небо ударило. Готов! Я по второму танку дал. И тут уж сразу, с первого выстрела. И точно повторилось. Пламя синее на броне. Дымок пошел. Потом крик. И огонь с дымом снова. Дух у меня возрадовался... Всему свету в глаза смотреть могу. Осилил я. А то ведь день и ночь меня мучило: неужели он меня сильнее..." Это был первый из тех очерков, которыми писатель открыл свой знаменитый сталинградский цикл. Занимавшие три, четыре, а порой пять колонок на страницах газеты, они стали, говорю без преувеличения, классикой фронтовой журналистики. Недаром многие из них перепечатывались "Правдой". * * * Савва Голованивский написал для нас два очерка. Один из них опубликован сегодня, называется "Презрение". Речь идет о презрении к гитлеровцам, попирающим все законы войны. Об этом уже не раз писалось, но в очерке Голованивского ситуация необычная. Сержант Николай Краткий из Донбасса, конечно, понимал, что с врагом надо драться насмерть, но думал, что воин должен быть великодушен. С этими наивными для противоборства с немцами представлениями он и пошел на войну. А потом, когда стали наступать, перед его взором прошли ужасы немецких злодеяний. Но особенно сильный удар нанесли его душе изуверство и бесчинство гитлеровцев, не щадивших детей. То, что он увидел в одной деревне, так потрясло его душу, что он и места себе не находил. Все иллюзии в отношении "великодушного" врага исчезли, как дым. Финал этого очерка такой: "Он готовил немцу погибель сосредоточенно, обдуманно... Он стал заботиться о том, чтобы уложить немца одной пулей и обязательно в голову так, будто ему было жалко лишний раз продырявить его шкуру. - Да ведь не на пушнину его сдавать! - говорили ему. - Можно еще дырочку сделать. Приемщик сам господь: не забракует... За короткий срок набил он их 119 штук..." А немного раньше был опубликован очерк Голованивского "Искупление мужеством". Рассказ о трусе, дезертире. Фронтовые законы беспощадны. Путь у труса был один - трибунал, но нередко ему давали возможность на переднем крае искупить свою вину, для чего и были приказом 227 созданы штрафные роты. Голованивский рассказывает, как, испугавшись танков, которые шли на его роту, Островский бросил ручной пулемет и бежал. А дальше события развивались по-другому, чем бывало в таких случаях. Островский пришел в блиндаж к политруку и рассказал все, что с ним произошло. Политрук выслушал его, не стал долго расспрашивать, но сказал: - Умри, но добудь! Понял? Обошлось без штрафной роты. Далее напряжение в очерке нарастало. Островский ищет свой пулемет, но не находит его. Он наткнулся на немецкий секрет, задушил часового и, захватив его пулемет, явился к политруку. Но этот трофейный пулемет оказался советским. И политрук ему сказал: - Что задушил, это хорошо. А что противно было - это тебе наука. Если бы ты оружие не бросил, мог бы и пулю истратить. А так пришлось руки марать. Вот жаль только, что был у него советский пулемет: может быть, немало он перебил таких, как мы с тобой, из нашего оружия. Видно, какая-то сволочь бросила... "Сволочь бросила"... Эти слова хорошо запомнил Островский. С того дня он сражался мужественно, и пошла о нем слава как об отважном воине, не знающем страха... В Сталинграде сражение достигло крайнего ожесточения. Не ослабло напряжение и на Северном Кавказе. Югу посвящена сегодня статья М. И. Калинина "Битва за Кавказ". Михаил Иванович напоминает, что овладение Кавказом - старая мечта германских захватчиков. Об этом свидетельствуют документы восемнадцатого года. Еще тогда немцы ставили своей целью захват Украины, Кавказа, всех стран Малой Азии, Индии. В статье приводится любопытная выдержка из немецкой газеты "Дейче украине цейтунг" от 8 сентября нынешнего года. "Когда думаешь, - пишет она. - что сегодня в тех местах снова появились немецкие горные войска, чтобы выполнить завещание 1918 года, то следует ясно представлять себе логику мировой истории. Теперь осуществляется победа Германии, отсроченная 25 лет тому назад". Что же нового внес фашизм в этот старый план немецкой агрессии? Калинин отвечает: "Фашизм внес крайнее изуверство в формы ведения войны, в свои отношения к другим народам. Фашисты с чудовищной жестокостью осуществляют планы гитлеровских заправил, планы полного истребления всех свободолюбивых народов". Михаил Иванович говорит о сожженных немцами селениях, грабежах, убийствах. О ненависти народов Кавказа к врагу, их сплочении с другими народами нашей страны, мужестве и героизме в смертельной борьбе с агрессорами. Статья дышит непоколебимым оптимизмом. Впервые, пожалуй, в печати были названы направления немецкого наступления на Кавказе. Вражеский напор осуществляется по двум основным направлениям: по Северо-Кавказской железной дороге, в обход Кавказского хребта, - борьба идет у Моздока, и второе направление - Майкоп - Новороссийск, к побережью Черного моря. Движение немцев все замедляется, а сопротивление наших частей усиливается... "Сделаем Кавказ могилой для немецких оккупантов" - так заключает свое выступление Калинин. С интересом читается статья генерал-лейтенанта, будущего маршала И. X. Баграмяна, уже в ту пору известного военачальника. Хотя она названа скромно - "Некоторые вопросы снайперского движения", но в ней поставлены важные проблемы. Автор говорит об успехах наших снайперов, приводит факты, цифры. Но вместе с тем и подвергает критике тех командиров, которые недооценивают снайперов, порой используя их в качестве обыкновенных стрелков. Обычно принято считать, что снайперы могут действовать там, где наши части стоят в обороне. Это неверно, утверждает генерал. Роль снайпера велика и при отражении вражеской атаки. Здесь снайпер имеет большой выбор целей, должен выводить из строя в первую очередь командный состав противника, уничтожать его наблюдателей и т. п. Автор дает много ценных рекомендаций, как успешнее использовать снайперов при отражении ударов неприятеля. И это еще не все. Генерал отмечает, что в наступательном бою часто приходится видеть, как командиры подразделений и частей не руководят снайперами, а используют их как рядовых стрелков. Эта ошибка довольно широко распространена. В недавнем бою на одном из участков фронта известный в войсках снайпер Богомолов наступал в боевых порядках взвода. Вскоре наши бронебойщики подбили немецкий танк. - Возьми машину под наблюдение! - приказал снайперу командир. Богомолов стал наблюдать за машиной. Через некоторое время люк башни приоткрылся и оттуда показался немец. Снайпер одним выстрелом уничтожил его. Немецкий экипаж так и не смог вылезти из танка. За время боя, действуя по указанию командира, Богомолов уничтожил 17 гитлеровцев. Вывод: "Снайпер - это передовой, хорошо обученный и воспитанный боец... Командиры отделений и взводов обязаны учить снайперов действиям в различных видах боя". Кстати, когда наш корреспондент, получивший у Баграмяна эту статью, хотел поставить более звучный заголовок, генерал запротестовал, заявив: "Лишнего на себя не хочу брать". Об этом корреспондент и нас предупредил: чтобы и мы не поддались искушению дать статье более звонкое название. * * * Продолжается публикация документов, сообщений, писем, корреспонденции о зверствах фашистов на оккупированной земле. Вот корреспонденция Крайнева из Брянских лесов об уничтожении фашистскими карателями деревни со всеми ее жителями. Вот корреспонденция Коротеева "Немецкие грабители в донских станицах" - о массовом грабеже, разбое, порках и расстрелах в станицах Сталинградской области. Вот рассказ красноармейца "Фашистский ад в Великих Луках", пробывшего там в плену 40 дней и бежавшего к партизанам. Вот статья "Под ярмом фашистских разбойников"... Обличают фашистов и их собственные дневники. Они, эти дневники, были предназначены знакомым, родственникам как свидетельство их подвигов в чужом краю, и уж никак гитлеровцы не рассчитывали, что их писанина попадет в наши руки. В сегодняшнем номере газеты, например, опубликованы записи из карманного календаря солдата Фридриха Брауна из Баден-Бадена: "18 августа. Новая позиция. Пока спокойно. Отправил посылку с зубными коронками и гребнями. 28 августа. Позиция. Минометный огонь. Отправил четыре посылки с бельем и одеждой. Маме - платье"... И так - каждый день. Для большей убедительности мы заверстали две фотографии этого календаря. Но если Брауна еще можно причислить к "тихим" немцам, так сказать, барахольщикам, что же писали те, которые были настоящими палачами?! Корреспонденты по Северо-Кавказскому фронту прислали в редакцию толстую тетрадь с дневниковой записью Фридриха Шмидта, секретаря тайной полевой полиции 626-й группы при 1-й танковой армии германских вооруженных сил. Такие материалы сразу же передаются Илье Эренбургу. Зашел он ко мне, взял тетрадь и тут же стал читать. Перевел мне несколько записей. Это был страшный документ. То, что было записано Шмидтом, не поддается человеческому разуму. Словом, я сказал Илье Григорьевичу: - Откладывать не будем. Дадим в номер. Пишите. Сразу же. Эренбург перевел записи, сопровождая их комментариями. Приведу несколько выдержек из этого дневника: "25 февраля. Я не ожидал, что сегодняшний день будет одним из самых напряженных дней в моей жизни... Коммунистка Екатерина Скороедова за несколько дней до атаки русских на Буденновку знала об этом. Ее расстреляли в 12.00... Старик Савелий Петрович Степаненко и его жена из Самсоновки были также расстреляны... Уничтожен также четырехлетний ребенок... 26 февраля. События сегодняшнего дня превосходят все мною пережитое... Большой интерес вызвала красотка Тамара. Затем привели еще шесть парней и одну девушку. Не помогли никакие угрозы, никакие жестокие избиения нагайкой. Они вели себя чертовски! Девушка не проронила ни слезинки, она только скрежетала зубами... Началось избиение нагайкой. При этом я разбил рукоятку на мелкие куски... 8 марта. Сегодня я уже расстрелял шестерых... 17 марта. Моя первая работа с утра - приказал привезти на телеге из госпиталя пятого: русского парашютиста и тут же перед массовой могилой расстрелял его..." В комментарии Эренбург обращается к иностранным корреспондентам с просьбой передать дневник во все газеты свободолюбивых стран. Он обращается к советским людям, работающим в тылу, призывая их внимательно прочитать записи гитлеровца и дать фронту больше оружия. Он обращается к бойцам и командирам Красной Армии: "Друзья-воины, помните, что перед вами Фридрих Шмидт. Ни слова больше - только оружием, только - насмерть, всех, до последнего!.." У нас всегда бывало много откликов на публикации в газете, и особенно на статьи Эренбурга. Но на этот раз редакция получила не одну сотню треугольников со всех фронтов. Это была даже не волна откликов, а буря. Под заголовком "Письма гнева" мы смогли напечатать лишь двенадцать писем, раскрывающих чувства, бушевавшие в сердцах наших воинов. Семнадцать бойцов во главе с гвардии старшим лейтенантом Елизаровым писали: "Прочитав дневник, мы невольно молчали. Мы прислушивались - каждому из нас как бы слышались стоны замученных и расстрелянных родных нам людей. Мы плакали сухими глазами. Жгучая ненависть сушила нам слезы. Мы клянемся жестоко отомстить проклятым немецким оккупантам..." Другое письмо - сержанта Евгения Шурова: "...Кровожадные звери убили четырехлетнего ребенка... Фашисты расстреляли Екатерину Скороедову, старика Савелия Петровича Степаненко... Я знаю всех этих людей, все они мои знакомые... Я отомщу немцам за вашу смерть!" Прислал письмо Александр Галушко: "Коммунистка Катя Скороедова была работницей Буденновского райкома комсомола. Пишущий эти строки долгое время работал с ней и близко ее знал. Катя Скороедова погибла как героиня... Мстить, мстить и еще раз мстить - таков наш ответ, уроженцев села Буденновки на Мариуполыцине". * * * Опубликовано Заявление Советского правительства об ответственности гитлеровских захватчиков и их сообщников за злодеяния, совершаемые ими в оккупированных странах Европы. Впервые официально названы имена главарей фашистской клики, которые должны быть арестованы и судимы международным трибуналом: Гитлер, Геринг, Гесс, Геббельс, Гиммлер. Риббентроп, Розенберг... Их ждет виселица - так каждый понял это заявление и одобрил его. Нельзя не обратить внимание на требование, чтобы все государства оказывали "друг другу взаимное содействие в розыске, выдаче, предании суду и суровом наказании гитлеровцев и их сообщников". В этих словах предчувствие: найдутся у военных преступников покровители и укрыватели. Появился репортаж нашего корреспондента по Северо-Кавказскому фронту под заголовком "В районе Нальчика". "Ожесточенная схватка завязалась вчера на водном рубеже, - пишет корреспондент. - Наши части отразили подряд четыре атаки немцев, но потом под давлением численно превосходящего противника отошли на новые позиции"... Это означало, что немцы форсировали реку Баксан, овладели Нальчиком и прорываются к Орджоникидзе и Грозному. Другой репортаж, под названием "Северо-восточнее Туапсе": "Несколько недель назад немцы начали наступательную операцию, ставя своей задачей преодолеть предгорья и прорваться к Черному морю в районе Туапсе". Еще одно тревожное сообщение: "К югу от Сталинграда". Это - уже степи Калмыкии. Еще в августе враг захватил Элисту и ныне пробивается к низовьям Волги. Информации об этом до сих пор не было, даже об оставлении Элисты ничего не сообщалось. Только сегодня появилась первая корреспонденция Коротеева с этого участка фронта. Как рассказывает спецкор, в этом районе нет сплошной линии фронта с окопами, ходами сообщений, проволочными заграждениями, противотанковыми рвами. Прорыв к Астрахани не исключен. Естественно, наибольшее наше внимание - Сталинграду. После захвата Тракторного завода и выхода немцев к Волге бои приняли еще более яростный характер. Пленные показывают, что Гитлер отдал приказ в несколько дней овладеть Сталинградом. Эренбург, который многое знал, что делается за кордоном - и у наших союзников, и у немцев, - по всевозможным радиоперехватам, говорил, что в немецких газетах каждую ночь оставляли две колонки для сообщения о взятии города. А наши войска все упорнее сражаются за каждую пядь волжской земли. К Сталинграду подтягиваются новые силы, но об этом пока мы не сообщаем. Вот только в репортаже промелькнула фраза об отваге и доблести вновь прибывших в Сталинград воинов. В эти грозные и трудные дни не угасала вера, что мы выстоим, что немцам не прорваться через Кавказские горы, не овладеть Сталинградом. И хотя обстановка сейчас на фронтах опасна, мы в передовой статье пишем: "Красная Армия не выдаст свой народ, свою Родину на поругание врагам. Как бы ни была тяжела борьба, как бы ни далеко продвинулись немцы в глубь советской страны, сомнение не закрадется в наши души. Мы твердо верим в свою конечную победу и должны, забыв обо всем, кроме борьбы с врагом, стиснув зубы, добиваться приближения ее часа". Пламенные строки Некрасова переадресованы в передовой советским воинам: Со страниц газеты не сходят имена героев Сталинграда. С каждым днем их все больше и больше. Почти в каждом номере упоминается имя генерала А. И. Родимцева, командира 13-й гвардейской дивизии. В Сталинград Гроссману ушла телеграмма: "Срочно шлите очерк о дивизии Родимцева". В данном случае слово "срочно" означало, что задание это для спецкора первоочередное. Мы не ждали от Василия Семеновича очерка через два или три дня. Мы знали, что ему необходимо время, чтобы все посмотреть, понять, почувствовать. Да и писал он не быстро, хотя приучил себя работать в любой обстановке. На второй или третий день Гроссман прислал мне письмо: "Тов. Ортенберг, завтра предполагаю выехать в город... Так как перенрава теперь вещь довольно громоздкая, то путешествие сие займет у меня минимум неделю. Поэтому прошу не сердиться, если присылка работы задержится. В городе предполагаю побеседовать с Чуйковым, командирами дивизий и побывать в передовых подразделениях... Если моя поездка в город сопряжется с какими-либо печальными последствиями - прошу помочь моей семье". Это письмо, особенно последние строки, скажу прямо, произвело на меня тревожное впечатление. Если уж Гроссман, человек истинной храбрости, немало хлебнувший всего на фронте, заговорил о "печальных последствиях", можно представить себе, что происходит на переправе и в самом городе. Опасность, понятно, не могла остановить писателя. Он считал своим долгом быть там, где идет бой, чтобы видеть его своими глазами, рядом с теми, кто с оружием в руках сражается с врагом. Мне рассказывали, как возмутился Гроссман, когда корреспондент одной из газет во фронтовом корпункте сказал, что не обязательно, мол, самому, лезть в город и рисковать жизнью, достаточно материалов оперативного отдела штаба, бесед с людьми, приезжающими из Сталинграда. Писатель Леонид Кудреватых - корреспондент "Известий" - был свидетелем этой яростной перепалки и записал слова Василия Семеновича: - Никто из нас не имеет права писать о Сталинградской битве, если не побывает в городе сам. Нет морального права рассказывать о боях, которых ты не видел. Околачиваться во фронтовых и армейских тылах, добывать в тылу материал из вторых или третьих рук считалось у нас в редакции большим грехом. Особенно непримиримым был в этом отношении Алексей Сурков. В одном из своих писем, отчитываясь за фронтовые дела, он с привычным юмором писал: "Ну, что я могу сообщить о своих солдатских "подвигах"? Из окружения с боем солдат не выводил. Доты своим телом не прикрывал. Чего не было, того не было. Просто я всю войну проездил на попутных полуторках и в теплушках, набираясь там, главным образом, мудрости о войне. Старался не задерживаться в расположении фронтовых и армейских штабов, черная вдохновение в оперативных отделах. Стремился по возможности скорее добраться до полка и батальона, где, собственно, и делалась история войны в первой инстанции... Вообще же, находясь на полковых и батальонных НП или заползая в окопы переднего края, чтобы побеседовать с солдатами и офицерами, приходилось делать то, что делали они..." Свою позицию в этом Алексей Александрович даже изложил в сатирических стихах. Зашел как-то он ко мне и вручил стихотворное послание с длинным, в первой своей части заимствованным у Жуковского названием - "Певец во стане русских воинов, или Краткий отчет об очередной командировке вашего собственного корреспондента". Есть в нем строки о том, как редактор, узнав, что "спецкора на месте нет", среди ночи разыскивает его и срочно отправляет на фронт: Если не считать шпильки редактору-"супостату", как будто ничего особенного в стихах нет. Но вот читаю вторую главу: Остановился я на этой главе и с укором посмотрел на Суркова: - Алеша! Очень злые и жестокие слова. Вот так, всех огулом? Ты что же нашего брата позоришь. Справедливо ли?.. Сурков сразу же отпарировал: - Во-первых, не всех. Тот, кому это адресовано, сразу себя найдет. Жестокая справедливость. А Крикун из "Фронта"? Еще с большим перцем. Действительно, выведенный Корнейчуком в пьесе "Фронт" газетчик Крикун как раз такого типа человек. Драматург вложил ему в уста именно то, о чем говорил Гроссман и о чем написал Сурков: "С радостью я был бы на передовой, но как спецкор по фронту должен быть, к сожалению, при штабах..." И опубликовано это было в "Правде", а затем и прозвучало со сцены МХАТа и других театров... - У меня, - продолжал Алексей Александрович, - тоже сатирическое заострение и укрупнение. Но ты читай дальше. Там кое-что объяснено: Тогда эти стихи не были напечатаны, да и Сурков не предназначал их для публикации - они касались журналистской кухни, главным образом редакционного люда. Но есть там и общезначимые вещи. Поэтому и включил их поэт в послевоенное Собрание своих сочинений. А потом подарил мне и написал густыми чернилами: "Это - твое". Читаешь последние строки этого стихотворения и ловишь себя на мысли, что для нашего брата - газетчика они, эти строки, и особенно последние, актуальны и сейчас. * * * Вернусь, однако, к сталинградским делам. Гроссман вместе с Гехманом переправились на правый берег через кипевшую от разрывов снарядов и бомб Волгу. Прибыли они в "трубу" - так называлось подземелье, где расположился в нескольких десятках метров от передовой линии штаб дивизии, показали Родим цену редакционную телеграмму. Потом спецкоры мне рассказывали, что Родимцев, прочитав ее, вроде смутился. Выл и рад и не рад. С одной стороны - приятно, что о тебе скажут добрые слова, а с другой... Он шутя заметил: - Знаете, я человек суеверный. Помню, у вас была статья о Доваторе. В тот же день его убило. Выла фотография Панфилова. Его тоже в тот же день убило... Между прочим, суеверным был и сам Гроссман. Написав свой очередной очерк, он обращался к Гехману, с которым часто путешествовал по фронту: - У вас, Ефим, рука легкая. Возьмите мой материал и своими руками заклейте пакет и отправьте в Москву. Потом поезжайте на полевую почту. Если пришла газета, не давайте ее мне сразу, раньше сами посмотрите, есть ли я там? Думаю, все же не в суеверии было дело. Я знаю, что, когда приходила газета с его очерком, писатель буквально менялся на глазах. Радовался. Перечитывал свой очерк, проверяя на слух, как звучит та или иная фраза. Он, опытный писатель, преклонялся перед печатным словом. Для него появление наборного оттиска было вторым рождением очерка... Пробыли они в дивизии Родимцева три дня. Гроссман и раньше не раз бывал здесь. Сейчас он добирал материал, кое-что проверял, уточнял. Побывал в полках, ротах, на огневых позициях в разрушенных зданиях и подвалах, где обосновались и сражались бойцы. Присмотрелся к работе штаба, самого Родимцева. И только тогда спецкоры возвратились на левый волжский берег. Потом в редакционном кругу писатель рассказал о таком эпизоде: - Помню непоколебимое спокойствие Гехмана, которого, видимо, бог забыл наградить чувством страха. Октябрьской ночью мы должны были из знаменитой родим невской "трубы" в Сталинграде на лодке перенравиться через Волгу. Родимцев, прислушиваясь к грохоту, сотрясавшему подземелье, озабоченно покачивал головой и говорил: "Выпейте, товарищи, на дорогу, уж слишком там жарко на воде". Гехман, пожав плечами, ответил: "Спасибо, не хочу, я на дорогу лучше съем еще кусочек колбасы". Это было сказано с таким спокойствием и колбаса съедена с таким аппетитом, что Родимцев и все кругом рассмеялись. Наконец мы получили великолепный очерк Гроссмана "Сталинградская битва", занявший в газете почти целую полосу. В тот же день он был поставлен в номер, а на второй день его перепечатала "Правда". А в Сталинград ушла телеграмма Василию Семеновичу, в которой было немало добрых слов, хотя я и знал, что Гроссман тяготился, когда его хвалили, все время говорил, что главное еще не сделано. Этот очерк хорошо помнят многие фронтовики и особенно сталинградцы. Я позволю себе привести только строки, посвященные Мамаеву кургану, священная слава которого тогда только восходила: "Пока Клин победоносно занимал здание за зданием, другие два полка штурмовали курган, место, с которым многое связано в истории Сталинграда, оно известно со времен гражданской войны. Здесь играли дети, гуляли влюбленные, катались зимой на санях и на лыжах. Место это на русских и немецких картах обведено жирным кружком. Когда его заняли немцы, то генерал Готт, вероятно, сообщил об этой радости радиограммой германской ставке! Там оно значится как "господствующая высота, с которой просматривается Волга, оба берега и весь город". А то, что просматривается, то и простреливается. Страшное это слово - господствующая высота. Ее штурмовали гвардейские полки. Много хороших людей погибло в этих боях. Многих но увидят матери и отцы, невесты, жены. О многих будут вспоминать товарищи и родные. Много тяжелых слез прольют по всей России о погибших в боях за курган. Недешево далась гвардейцам эта битва. Красным курганом назовут его. Железным курганом назовут его - весь покрылся он колючей чешуей минных и снарядных осколков, хвостами-стабилизаторами германских авиационных бомб, темными от пороховой копоти гильзами, рубчатыми, рваными кусками гранат, тяжелыми стальными тушами развороченных германских танков. Но пришел славный миг, когда боец Кентя сорвал немецкий флаг, бросил его оземь и наступил на него сапогом". Главные события войны по-прежнему происходят на Юге. Но это не значит, что мы имеем право забывать о других фронтах, хотя там относительное затишье. И прежде всего о блокадном Ленинграде. 13 октября Николай Тихонов писал мне: "В ближайшие дни пришлю Вам статью "Заметки о горной войне". В конце месяца я напишу "Ленинград в октябре" и дам что-нибудь отдельно о городе в связи с юбилеем Октября. В эти дни Ленинград, естественно, будет в центре внимания. Все невольно обратят свое воспоминание в сторону приневской столицы, с которой столько связано замечательного в жизни нашего народа. Немцы, вероятно, сделают что-нибудь, чтобы испортить праздник, как это было в прошлый год..." Через несколько дней мы получили статью. К ней была приложена записка Николая Семеновича. Он волновался. "Это, - писал он мне, - может быть, и не пойдет, так как Вы на такую тему всегда найдете в Москве специалиста, но прочтите, так как мне очень хотелось такую статью написать и я не поборол искушения". Прочитал я его "Заметки о горной войне". Статья, чисто военного содержания, оказалась очень интересной и нужной. В ней был настолько точно обрисован кавказский театр военных действий, так грамотно и подробно рассмотрены особенности горной тактики, что даже наши въедливые редакционные специалисты никаких замечаний не сделали. Когда же мне принесли верстку статьи, занявшей полный подвал, я увидел подпись "Полковник Н. Тихонов". Это кто-то из редакционных работников для придания ей большего веса добавил к имени писателя его воинское звание. Такой случай у нас уже был. Как-то Петр Павленко прислал военный очерк и подписал его "Полковник II. Павленко". Ну что ж, решили мы, если Петру Андреевичу этого хочется - пусть так и будет. Но хочет ли этого Тихонов? Подпись "Николай Тихонов", подумал я, достаточно авторитетна, и снял "полковника". А сегодня опубликована статья, вернее, очерк Николая Тихонова "Ленинград в октябре 1942 года". Прекрасно, зримо написанный осенний пейзаж блокадного Ленинграда. Осенние тревоги: теплый западный ветер гонит волны Невы назад, от взморья, - как бы ко всем бедам не прибавилось наводнение. И осенние заботы: надо думать о сохранении овощей, о дровах на зиму, об отоплении домов, о чистке труб, о ремонте бомбоубежищ, крыш... Тихонов рассказывает об одном удивительном "банкете", где стол не отличался обилием, но пелись песни и произносились речи, краткие, но горячие. Это празднуют... водопроводчики Фрунзенского района Ленинграда, завоевавшие первое место в городе в подготовке жилищ к зиме. И среди них семнадцатилетняя девушка и четырнадцатилетний Витя Федоров, который дал воду в три больших дома. Есть рассказ и о ленинградских детях, среди которых за блокадный год стало немало сирот; о них заботятся бойцы, эта забота перешла в трогательную привязанность. С болью в сердце писатель рассказывает о трагедии, взволновавшей весь Ленинград, - гибели Георгия Журбы, комиссара 45-й гвардейской дивизии полковника Краснова. Журба был коренным ленинградцем, пошел добровольно в ополчение. Хоронили его в пасмурный день торжественно, как хоронят героя. Не дожил Журба до радостного дня присвоения дивизии звания гвардейской. Но был он настоящим гвардейцем, и имя его поведет в бой, как водил он сам много раз. В первый раз блестели слезинки на суровом лице полковника Краснова, попрощавшегося со своим боевым другом... Сын Ленинграда отдал жизнь за родной город... Завершил очерк Николай Семенович своими мыслями о праздновании приближающейся годовщины Великого Октября. "Напрасно враг хотел сокрушить твердыню нашей славы. Напрасно в прошлом году он устроил дикую бомбежку в самый канун Великого праздника и дикий обстрел в день 7 ноября. Ленинградцы презирали его бессильную злобу. Пусть что хочет придумывает враг и в этот год - Ленинград будет праздновать великий день, весь от мала до велика, и еще выше взовьется красное знамя над его непобедимой твердыней..." * * * Не могла не заинтересовать читателя и корреспонденция нашего нового ленинградского спецкора Николая Шванкова "На Пулковских высотах". Он рассказывает о том, что немцы не раз пытались прорваться к Пулкову ключевой позиции ленинградской обороны, но каждый раз были биты. Пулково остается неприступным. В бессильной злобе фашисты обрушили на Пулково ливень снарядов и бомб. Они не пощадили ни астрономическую обсерваторию, основанную выдающимися русскими учеными свыше ста лет назад, ни исторические здания, ни фонтаны, ни тенистые деревья парка. Руины Пулкова отчетливо видны на фотоснимках нашего корреспондента М. Пригожина, помещенных под статьей. Наш спецкор писатель Лев Славин, побывавший вместе с Михаилом Светловым на Пулковских высотах, рассказал мне, что, когда поэт увидел здесь пушку с "Авроры", он произнес такую афористическую фразу: - Подумай! Сама Октябрьская революция стреляет по немцам... * * * В сегодняшнем номере газеты опубликована статья майора Н. Исаева "Чему учит боевая жизнь". У нее подзаголовок "Заметки политработника". Автор бывший комиссар полка, ныне заместитель командира полка по политической части, в недавнем прошлом батальонный комиссар, а теперь - майор. Политическим работникам, в соответствии с Указом об установлении в Красной Армии полного единоначалия, присваиваются общие для всех командиров звания. Встречаю своих знакомых дивизионных и корпусных комиссаров - многие из них вот-вот наденут полковничьи или генеральские знаки различия. В редакции тоже составляются списки для присвоения командирских званий нашим работникам. Больше всех довольны те писатели, у которых были интендантские звания. Вспоминаю, что еще на Халхин-Голе из всех писателей, работавших в "Героической красноармейской", только у Ставского были комиссарские петлицы; остальные, в том числе Славин, Симонов, Лапин, Хацревин, ходили в интендантских званиях, неизвестно кем, когда и почему установленных для литераторов. Нередко они сами подтрунивали друг над другом, вспоминая злую тираду Суворова о корыстолюбивых интендантах. Иногда их даже принимали за военных врачей или интендантов, носивших, как известно, петлицы и околыши такого же цвета, и требовали скорой помощи раненым или отчитывали за перебои с пищеблоком, и нашим писателям приходилось доказывать, что они в медицинской науке разбираются не больше, чем в пищеблоках, каптерках и других интендантских делах. С этими званиями они пришли в "Красную звезду". Но здесь мы самовольно заменили им зеленые петлицы на красные, комиссарские... А теперь все эти проблемы разрешены. Но вернусь к статье Исаева. Он ставил очень острые, животрепещущие вопросы политической работы в массах, доказывал, что эта работа должна вестись беспрерывно. Многие политработники, отмечает он, занимаются работой с людьми главным образом перед боем и после боя. На опыте своего полка, его трехмесячных боев в верховьях Дона он показал, к каким отрицательным последствиям это приводит. Был случай, когда из-за паники наши подразделения оставили высоту, только что завоеванную немалой кровью; некому было рассеять эту панику - политработники, подготовив бой, во время его не были с бойцами... Выводы майора: политработа не терпит сезонности. Она должна вестись непрерывно... И перед боем, и после него, а в особенности в момент наибольшего боевого напряжения. Политработник не имеет права ни на секунду упускать нити, связывающие его с красноармейской массой. Он обязан пристально следить за настроением людей и живо реагировать на него. * * * В номере - очерк Василия Ильенкова "Старый солдат" - о встрече в прифронтовой деревне со старым солдатом Степаном Дмитриевичем, в прошлом шахтером. Этот семидесятидвухлетний старик, отправивший на войну двух своих сыновей, сам был испытанным воином. Прошел действительную службу, воевал в русско-японскую войну, в первую мировую - под Перемышлём, знал, почем фунт солдатского лиха. Писатель слушал его рассуждения о войне, о немцах, особенно примечательны были взгляды ветерана на роль командира. Ильенков передал их, сохранив колорит солдатского языка: " - Значит, побьем все-таки, Степан Дмитрович? - Да ведь если я тебе скажу: побьем, то это одни мои слова. А слова вода. На факте дело надо показывать, дитенок миленький! Ежели бы я молодой, как под Перемышль ходил, то я бы показал по существу команды. Эх, ежели бы мне дали голос. Я бы его сбоку! От командира большое значение. Был у нас один, все, бывало, кричит, а без толку, и рота его, как куры мокрые. А наш был командир - орел! Солдаты им были довольны, подход к ним хороший имел. Строгость соблюдал и насчет перекурки было свободно. Солдаты его сильно уважали. Бывало, как скомандует, - все за ним... С солдатом надо умеючи воевать, тогда он какую хочешь крепь возьмет... Как кошка будет царапаться. И тогда тебе все четыренадцать королевств нипочем... И продолжал: - Вот как-то сидели мы летом, обсуждали своим умом, как бы немцу дать трепыховку, и вваливается тут ко мне в избу, вот прямо на эту скамью, лейтенант... Молоденький, а весь в крови. Одиннадцать ран получил. Ну, попоил я его молоком, а сам гляжу на него, и душа моя радуется: есть в России орлы! Рана для солдата - почет. Таких бы вот командиров побольше. Тогда мы будем наскрозь непобедимые..." Читал я этот очерк и был уверен, что его все с интересом прочитают... Дорогой для нас человек, писатель Вячеслав Шишков прислал очерк "Гость из Сибири". Кратко о его сюжете. Из Сибири прибыл эшелон с подарками для фронтовиков. Из эшелона на встречу с бойцами вышел высокий дюжий старичина Никита. Встреча состоялась на полянке среди леса, куда после горячих боев была выведена на отдых рота старшего лейтенанта Деборина. Есть в очерке живые жанровые сценки. Колоритные диалоги. Пейзажные зарисовки. Точные портретные характеристики. Словом, емкий по содержанию очерк, в котором видна и рука и душа большого писателя. Не буду его пересказывать, приведу лишь один очень колоритный абзац: - И вот, ребята, - говорит дед Никита, бывалый вояка с медалями и двумя Георгиями на груди, - имейте в виду, на войне допрежь всего на врага озлиться надо, лютость в сердце чтоб жила. Да вот вам, слушайте. Как-то у нас, это еще в далекое время было, в селе съезжий праздник начался, чужих парней много понаехало. Напились, драться стали. Возле церкви на горе войнишка идет у них, пластаются стенка в стенку, человек по полсотни с каждой стороны. А мы, мужики, на завалине под рябинами сидим, разговоры разговариваем, балакаем. Глядь-поглядь: выскочил из соседней избы да шасть к нашей беседе парень пьяненький, Кешка. Силач, верзила, а в обыкновенной жизни - что твой теленок, кроткий, незлобивый. Кричит мне: "Дедушка Никита, дай мне по морде со всех сил!" - "Нет, не дам, отвечаю, ты мне худа никакого не сделал". А он: "Дай, тебе говорят! А то я шибко смирный, а мне беспременно озлиться надо: нешто не понимаешь - наших бьют..." Видит, что я не в согласьи, он к другому, он к третьему, нет, никто не желает обижать его, уж очень хороший парень-то. Он к Силантию, даром что его не любил: "Дядя Силантий, ну хоть ты дай мне в морду самосильно, в ножки поклонюсь тебе. Ну дай, ну дай ради Христа!" А Силантий рад, встал, развернулся, хрясь парня в ухо. Кешка едва устоял, крикнул: "Ну спасибо тебе, дядя Силантий, хорошего леща дал мне, спасибо!.. Теперича я в ярь вошел, теперича воевать могу... Всем башки сверну да на березы закину!" Тут Кешка наш плюнул в горсть, выпучил глаза да к войнишке ходу. Всех погнал там, всех побил. Вот вам... Раскусите-ка, ребята, сказ-то мой". Я и решился на столь обширную цитату, чтобы раскрыть главную идею очерка, столь образно выраженную писателем. Она - яснее ясного! |
||
|