"Девять опусов о зоне" - читать интересную книгу автора (Круковер Владимир)

Если в коридоре воняет мышами, стулья для посетителей разномастные и
пошарканные, двери скрипят, а в одной из комнат на стене герб СССР,
- это значит, что вы попали в народный суд.
Тут все народное: и стулья, и мыши, и судьи, и подсудимые.
Когда-то профессор защищал докторскую диссертацию. Он остро помнит
подсчет шаров - а ну, как черных окажется больше и его провалят. Ожидание
было мучительным, профессор постарел тогда от переживаний. Но разве могут
идти в сравнение те, жалкие потуги на переживания, по сравнению с тем, что
профессор испытывал сейчас.
Суд, народный и справедливый суд, последняя надежда избавиться от
незаслуженного наказания!
Сегодняшнему дню предшествовало многое. Но все кошмары пребывания в
тюрьме, в чужом и странном обществе, в чужом теле, наконец (хотя профессор
не мог не признать, что молодое и крепкое тело Гоши имело перед его старым
телом ряд преимуществ), смягчались надеждой на временность их существования.
Профессор надеялся, что именно в суде он сможет доказать свою непричастность
к преступлениям Гоши, что именно суд, в отличие от нахального следователя,
сможет проанализировать все факты и признать профессора - профессором, пусть
даже в иной оболочке.
Правда, тут у профессора возникали некоторые подозрения.
Марксистское мышление Дормидона Исааковича напоминало ему, что сознание
вторично. Следовательно, за материальные проступки материального объекта -
Гошиного тела - ответственность должно нести оно же, а пребывание в данный
момент в этом теле иного сознания не меняло его вины.
Но профессор старался не вдаваться в философские нюансы. Он считал
себя, и вполне справедливо, иным человеком, ибо его сознание вселилось в
преступное тело уже после совершения оным преступления.
Профессор же во всех случаях был не более, чем жертвой. Причем, жертвой
двойной. Ему даже вспомнилось зачем-то знаменитое сталинское
"дети за родителей не отвечают". Он не знал, как эта цитата может ему
помочь на суде, но на всякий случай держал ее в памяти.
Профессор вышел из "воронка" и Гошино тело уверенно пронесло его по
скрипучим половицам народного суда. Конвоир отстегнул наручники, профессора
усадили за невысокий загончик для подсудимых, зал наполнился скучающими
бабками, любящими бесплатные развлечения, появились и люди знакомые,
университетские, но Дормидон Исаакович сдержал себя, понимая, что выкрики
грубого мужлана ничего не скажут коллегам, и сберегая энергию аргументов до
заключительного боя за справедливость - до суда.
Сердце профессора дрогнуло, когда он увидел скорбное лицо
Гульчары Тагировны. Но тут раздался негромкий, старческий голос
секретаря:
- Встать, суд идет.
И профессор оторвал взгляд от любимого лица и встал. И почувствовал,
что ему страшно хочется в туалет. Он, естественно, сдержал этот глупый и
вызывающий порыв своего желудка, порыв вдвойне неподходящий ни к месту, ни к
времени. Но лицо его сморщилось, глаза прикрылись и, услышав разрешение
садиться, он сел и сжался в комок, пытаясь унять желудочные спазмы.
"Что же это такое я съел вчера? - думал он сосредоточенно. -