Глава вторая

 Понедельник день суматошный. Одновременно приходится решать всё, что, начиная с четверга, от­кладывалось до будущей недели, плюс счета, звонки, курьеры, разная дребедень, или говоря иначе - про­блемы… Нет, Прохор Филиппович не любил поне­дельники. А то, что у него проблемы, главный по об­щественному транспорту понял, едва поравнявшись с проходной. Понял уже по тому, как насупившись, умолкли, возвращавшиеся с «ночной» ремонтники. Та же давящая тишина воцарилась и в бухгалтерии, куда Прохор Филиппович заглянул, неизвестно зачем. Во всяком случае, прежде он никогда этого не делал, хотя и считал финансовое звено любого хозяйства изначаль­но уязвимым, способным доставить цугундеру. Задав счетоводу, немолодой девушке с болезненным румян­цем, имени которой ГПОТ никак не мог запомнить, два-три пустых вопроса, он нехотя поднялся к себе. В приёмной Полина Михайловна что-то тихо говорила Селёдкину, перегнувшись к заму через старорежим­ное бюро. Её большие груди лежали на побитом, с за­сохшими пятнами чернил, сукне, а, согнутая в колене, ножка указывала каблуком узкой лодочки на люстру «Полинка - дрянь-баба…» - Прохор Филиппович каш­лянул, хмуро покосившись на обтянутый юбкой, зад секретарши и, не здороваясь, проследовал в кабинет.

Обычно по утрам, прихлёбывая крепкий чай из раскалённого стакана в мельхиоровом подстаканнике (Прохор Филиппович любил чтоб обжигало), он вы­слушивал доклад заместителя, по собственному его выражению - вприкуску. Этот распорядок установил­ся с тех самых пор, как товарищ Куропатка сменил на посту главного по общественному транспорту, товари­ща Маёвкина, идейного большевика, не позволявшего расслабиться ни себе, ни другим. Прежде, состоявший при старике Прохор Филиппович, уважая революци­онные традиции, пил кипяток с сахарином и из про­стой солдатской кружки. Полина Михайловна носила кожанку с косынкой, а чтобы чулочки «фильдеперс» или прочие буржуйские штучки… Представив «штуч­ки» секретарши, ГПОТ погладил было усы, но тут же опять помрачнел. В кабинет протиснулся Селёдкин.

Сразу уточним, кроме понедельников Прохор Филиппович не любил своего заместителя. Всегда лю­безный и предупредительный Селёдкин, не смотря на такие ценные качества, неизменно вызывал у началь­ника раздражение. Главный по общественному транс­порту посмотрел на прилизанного зама, вспомнил почему-то две бочки лака (выписанные для поднов­ления сидений в вагонах и пропавшие невесть куда), сдвинул брови и прогудел басом:

-Ну?

-    Тут, Прохор Филиппович… - Селёдкин замялся. - Такое, Прохор Филиппович, исключительное проис­шествие, на десятой линии… Прямо не знаю, как на­чать.

-     Какое происшествие? Тянет, понимаешь, будто кота за… - ГПОТ смерил подчинённого с головы до пят, - за хвост.

-    Так, ведь, вещи пассажиров пропадают!

-       «Исключительное»! - у главного отлегло от сердца. - Карманники, забота милиции.

-        То-то, Прохор Филиппович, что не жулики. Сами карманы исчезают… И кальсоны… И, у гражда­нок, я извиняюсь, на счёт одёжи, того…

-    Чего, «того»?! - ГПОТ почувствовал, как кровь снова приливает к лицу.

-      Совсем то есть… Такая, Прохор Филиппович, контрреволюция завелась, просто совершено голый вагон трудящихся, среди бела дня, противозаконным образом… Словно в баню катят, честное слово!

Выдав этот бред, заместитель судорожно глотнул и перешёл к подробностям, да к таким, что главный даже поднялся со стула.

-    А ну, дыхни!

Селёдкин «дыхнул» и опять понёс околесицу:

- Целый трамвай, в чём мать родила. Дамочки виз­жат, ехать конфузятся… Члены профсоюза… Честное слово! Тут кондуктор дожидается, сами спросите…

В кабинет позвали кондуктора злополучного маршрута - Егора Трофимовича Васькина, который знал как никто другой и шёпотом рассказывал знако­мым о бедламе, творящемся с субботы на линии.

Тогда, бубня привычное, «билетики берём, граж­дане» и брякая медяками, он оторвал желтоватый ку­сочек бумаги от второй катушки, протянув его комсо- молочке, с припудренными прыщиками на круглом подбородке и на удивление развитыми (здесь Трофи- мыч показывал руками перед собой) формами. В этот момент трамвай, подбросив пассажиров и дребезжа, вылетел на площадь «Всеобщего равенства трудящих­ся», именуемую в народе «Институтской», из-за распо­ложенного на её углу закрытого научного учреждения. Кондуктор, наизусть знавший все повороты, оглянулся на миг, поймал рукой петлю, а когда вернул голову в прежнее положение, рядом стояла та же комсомолка, но… абсолютно голая. Всё поплыло, перемешалось; рыжий, густо заросший волосами, разлохмаченный девичий лобок; испуганные глаза; на месте исчезнув­ших заодно с одеждой полных полушарий, пара при­пухших на рёбрах и остро торчащих смуглых «пы- прышка» (выговаривая это слово кондуктор кривясь сплёвывал, прижимая к груди два кукиша). Уткнулся было старик от срама в окно, да узнал в стекле, меж обнажённых тел, собственное своё отражение…

На остановке пассажиры с пунцовыми лицами сыпали из вагона, как горох. Впереди, бежала комсо­молка в матроске, всё ещё закрывая, вновь, мистиче­ским образом, наполнившуюся объёмом кофточку, ла­донями. Немолодой, лысый гражданин, в чесучовой паре, отдавший в жертвенном порыве портфель груз­ной брюнетке, теперь, также держась за сердце и при­падая на ногу, пытался догнать беглянку:

-    Зина, котик, документы! Зина…

-    Вы низкий человек, Платон Сергеевич, - рыдала «котик», то и дело попадая острым каблучком в стыки булыжной мостовой, но упрямо, не убавляя рыси, и не выпуская своего трофея. - Я мужу пожалуюсь…

Однако, описывать подобное начальству!.. Ста- рик-Васькин и так жалел, что «разболтался» с заме­стителем, а уж с Прохором-то Филипповичем… Нет, кондуктор был калач тёртый. Раз и навсегда приняв за правило всё отрицать, Егор Трофимович на вопросы товарища ГПОТа только хмурил пегие брови да каш­лял в кулак, отвечая категорично «никак нет» и «не могу знать».

Когда служащий вышел, в дверь поскрёбся Селёдкин.

-    Я же говорил, Прохор Филиппович, - зам, скро­ив озабоченную мину, заглянул в лицо руководителя, пытаясь определить, какое впечатление произвёл рас­сказ свидетеля. - Надо бы распоряжение по линии, и в милицию отписать, и ещё…

При слове «ещё», Селёдкин немного наклонил голову вправо, подразумевая, очевидно, маленький не­приметный особняк в самом центре города. Но здесь он переборщил или, как выражался в таких случаях Прохор Филиппович - заврался. Сообщать что-либо туда! Не-ет, дудки…

-    Болтуны, балаболы!

Вообще, главный по общественному транспорту сердился так, для вида. Он был рад, что всё решилось просто и скоро, происшествие оказалось обыкновен­ной сплетней, а определения, приведённые им во мно­жественном числе, относились исключительно к под­халиму-заместителю. Понимая это, Селёдкин заюлил.

-     Я клянусь вам, Прохор Филиппович, как поря­дочный человек, - порядочный человек сделал чест­ные глаза, - Старый пень крутит, фигурировать не хочет. Вагоновожатая Степанова на работу не вышла, и Зубкова, кондукторша, тоже. Увольняются! Лучше, дескать, на биржу.

-     Увольняются, говоришь? - Прохор Филиппович вспомнил слёзы свояченицы, потом неприметный особняк в центре города и опять помрачнел, перо зло заскрипело по бумаге. - Что у нас в чернильницах, веч­но зоосад! А ты, Селёдкин, где письмо Наркомфина?! Что вы тут, ошалели все, что ли!

«Увольняются… Увольняются…» - ГПОТ отки­нулся на спинку стула, ручка с блестящими перламу­тровыми крылышками покатилась по столу.