"Твой XIX век" - читать интересную книгу автора (Эйдельман Натан Яковлевич)

МЕДНАЯ И НЕГОДНАЯ

Пушкин — Бенкендорфу 29 мая 1830 года из Москвы:

„Генерал.

Покорнейше прошу Ваше превосходительство еще раз простить мне мою докучливость.

Прадед моей невесты некогда получил разрешение поставить в своем имении Полотняный Завод памятник императрице Екатерине II. Колоссальная статуя, отлитая по его заказу из бронзы в Берлине, совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута. Уже более 35 лет погребена она в подвалах усадьбы. Торговцы медью предлагали за нее 40 000 рублей, но нынешний ее владелец, г-н Гончаров, ни за что на это не соглашался. Несмотря на уродливость этой статуи, он ею дорожил, как памятью о благодеяниях великой государыни. Он боялся, уничтожив ее, лишиться также и права на сооружение памятника. Неожиданно решенный брак его внучки застал его врасплох без всяких средств, и, кроме государя, разве только его покойная августейшая бабка могла бы вывести нас из затруднения. Г-н Гончаров, хоть и неохотно, соглашается на продажу статуи, но опасается потерять право, которым дорожит. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство не отказать исходатайствовать для меня, во-первых, разрешение на переплавку названной статуи, во-вторых — милостивое согласие на сохранение за г-ном Гончаровым права воздвигнуть, — когда он будет в состоянии это сделать, — памятник благодетельнице его семейства.

Примите, генерал, уверение в моей совершенной преданности и высоком уважении. Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга

Александр Пушкин“.

Несколько позже Пушкин признается: „Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце“. И если уж держаться этого сравнения, так солнце сильнее всего пригревало весной 1830 года.

В самом деле, в 1828-м поэт всего четыре раза обращался ко второй персоне государства (и через ее посредство — к первой); в 1829-м — еще меньше: выговор от царя и шефа жандармов — и ответ виновного; с января же по май 1830-го сохранилось семь писем Пушкина к шефу и пять ответов Бенкендорфа.

Как раз за полтора месяца до письма насчет „колоссальной статуи“ солнышко стояло чуть ли не в зените.

Пушкин: „Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно же моего положения, я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно…“

Бенкендорф: „Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за вами и наставлять вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор“.

Поскольку генерал Бенкендорф позволяет считать его просто генералом Бенкендорфом, Пушкин, кажется, единственный раз пользуется этим правом и позволяет себе некоторую шутливость в письме, адресованном (по классификации Гоголя) лицу не просто значительному, но особе значительнейшей. И Бенкендорф небось улыбнулся, прочитав: „кроме государя, разве только его покойная августейшая бабка могла бы вывести из затруднения…“ И августейший внук, наверное, хохотнул.

Снисходительная насмешливость трех просвещенных людей над суетливым старичком из прошлого столетия („старинные люди, батюшка!“), над его счетами с покойной императрицей и ее медно-уродливой копией: геройский отказ от 40 000, что давали за статую, но притом августейшая неподкупная бабка давно заключена в подвале, — но притом ею жертвуют во благо внучки, но притом 80-летний „без всяких средств“ владелец еще надеется воздвигнуть другой памятник, но притом, наверное, помнит, что лет за тридцать до его рождения не то что переплавка — нечаянное падение в грязь монеты с августейшим изображением награждалось кнутом и Сибирью.

Смеются просвещенные люди.

Александр Сергеевич играет щекотливыми сравнениями: дед Гончаров — внучка Гончарова; бабка (и статуя) Екатерина — внук бабки (Николай I). Поэт, наверное, вспоминает недавнюю свою поездку на Полотняный Завод близ Калуги, где состоялось примечательное знакомство с дедушкой и неповторимая беседа насчет царской бабушки.

Не услыхатьнам, к сожалению, того разговора и пушкинских реплик при появлении медной императрицы. Позже напишет об одном приятеле, вздумавшем посетить дедушку: „Воображаю его в Заводах tete-a-tete с глухим стариком. Известие насмешило нас досыта“.

Шеф, смеясь, продолжает за поэтом тот надзор, который- „никогда никакой полиции…“ (недавно открылось, что формально тайный надзор за Пушкиным был отменен… в 1875 году, через 38 лет после гибели. Просто забыли вовремя распорядиться!).

Государь, смеясь, не замечает просьбы, не очень уж прячущейся посреди пушкинской шутки: если деньги для свадьбы нужно добывать переплавкой бронзовой статуи, не проще ли велеть Бенкендорфу или еще кому-то — выдать нужную сумму, что часто делалось и по тогдашним моральным правилам было вполне благопристойным?

Царь не заметил, но вообще — благосклонен…

40 000 — эта сумма уладила бы дело на первое время. У Натальи Николаевны нету приданого, Пушкину на приданое наплевать, но Гончаровы ни за что не объявят одну из своих бесприданницей; и Пушкин рад бы одолжить им круглую сумму, тысяч десять „выкупа“, чтобы эти деньги к нему вернулись (или не вернулись) в виде приданого; рад бы, да сам гол — и надо срочно достать тысяч сорок на обзаведение.

Бенкендорф — Пушкину 26 июня 1830 года:

бумага № 2056.

„Милостивый государь

Александр Сергеевич!

Государь император, всемилостивейше снисходя на просьбу вашу, о которой я имел счастие докладывать его императорскому величеству, высочайше изъявил соизволение свое на расплавление имеющейся у г-на Гончарова колоссальной неудачно изваянной в Берлине бронзовой статуи блаженныя памяти императрицы Екатерины II, с предоставлением ему, г. Гончарову, права воздвигнуть, когда обстоятельства дозволят ему исполнить сие, другой приличный памятник сей августейшей благотворительнице его фамилии.

Уведомляя о сем вас, милостивый государь, имею честь быть с совершенным почтением и искреннею преданностию,

милостивый государь,

ваш покорнейший слуга“.

Пушкин — Бенкендорфу 4 июля 1830 года:

„Милостивый государь

Имел я счастие получить письмо вашего высокопревосходительства от 26 прошедшего месяца. Вашему благосклонному ходатайству обязан я всемилостивейшим соизволением государя на просьбу мою; вам и приношу привычную, сердечную благодарность“.

Так началась история, в наши дни приобретающая все большую популярность.

Драматург Леонид Зорин вынес „Медную бабушку“ в заглавие своей интересной пьесы о Пушкине, поставленной во МХАТе.

Исследователь В. Рогов находит о „бабушке“ интересные подробности в архиве…

Разбогатевшая династия недавних посадских, позже миллионеров-заводчиков и новых дворян Гончаровых. Престарелый основатель династии Афанасий Абрамович („прапрадедушка“) падает ниц перед посетившей заводы Екатериной II.

„Встань, старичок“, — улыбаясь, сказала она.

Хозяин: „Я перед вашим величеством не старичок, а семнадцати лет молодчик“.

Вскоре Гончаровы заказывают статую императрицы; в 1782 году — том самом, что выбит на другом медном памятнике, поставленном Петру Первому Екатериной Второй. Может быть, это совпадение и не случайно: матушка отдает почести Петру, но кто же ей отдаст?

Пока отливали, везли монумент — из Берлина в Калугу, — Екатерина II успела умереть, и новый владелец Афанасий Николаевич — в ту пору юный, горячий, но уже старший в роду и полный хозяин, — Афанасий Николаевич заставил статую скрываться в подвалах от гнева матерененавистника Павла I.

Еще через пять лет, когда на престоле появляется любимый бабушкин внук Александр, вокруг медной фигуры происходит третье „политическое движение“:

Афанасий Гончаров просит разрешения воздвигнуть ее в своих пределах, получает высочайшее согласие, и… и затем лет тридцать — все правление Александра и первые годы Николая — был недосуг освободить из подземелья павловскую узницу: лояльность проявлена, в Петербурге знают про то, что в Калуге чтут августейшую бабку, — и довольно.

В четвертый раз статую пробуждает уже не высокая политика, а низкий быт: денег нет!

Сохранились колоритные отрывки „гончаровской хроники“ — писем, дневников, воспоминаний за те годы, что бабушка ждет своего часа…

300 человек дворни; оркестр из 30–40 музыкантов; оранжерея с ананасами; один из лучших в России охотничьих выездов (огромные лесные походы по нескольку недель); третий этаж барского дома — для фавориток; народная память — „пышно жил и хороший господин был, милостивый…“.

Но вот — баланс удовольствий и потерь: „решенный брак его внучки застал его врасплох без всяких средств“.

За Афанасием Николаевичем полтора миллиона долга.

Сохранился черновик того пушкинского послания, с которого началось наше повествование.

Самое интересное отличие его от окончательного текста — цена: „торговцы медью предлагали за нее 50 000“, — начал Пушкин, но потом поправил — „40 000“, — очевидно проявив должный скептицизм к смелым воспоминаниям деда (дальше мы увидим, почем были статуи в 1830–1840 годах!).

Сорок тысяч —

„Подумайте, вы стары; жить вам уж недолго, — я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только Вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню.

Старуха не отвечала“.

Трех карт не было. Денегне было. В сочинениях и письмах Пушкина — целая энциклопедия денежных забот: попытки свести концы с концами, жить своим трудом, построить свой маленький дом, „храм, крепость независимости“.

Его дело — рифмы, строфы; однако среди них — презренной прозой, легким смехом, эпистолярным проклятием, нудным рефреном:

„Приданое, черт его подери!“

„Деньги, деньги: вот главное, пришли мне денег. И я скажу тебе спасибо“.

Первое письмо о медной статуе — 29 мая 1830 года, а примерно неделей раньше — другу, историку Михаилу Погодину:

„Сделайте одолжение, скажите, могу ли надеяться к 30 мая иметь 5000 р. на год по 10 процентов или на 6 мес. по 5 процентов. — Что четвертое действие?“

Последняя фраза не о деньгах — о вдохновении, новой пьесе приятеля. Но разве потолкуешь о четвертом действии при таких обстоятельствах?

Через день-два:

„Сделайте божескую милость, помогите. К воскресенью мне деньги нужны непременно, а на вас вся моя надежда“.

В тот же день, что и Бенкендорфу, 29 мая, — еще раз Погодину:

„Выручите, если возможно — а я за вас буду бога молить с женой и с малыми детушками. Завтра увижу ли Вас и нет ли чего готового? (в Трагедии, понимается)“.

А уж в следующие недели-месяцы непрерывно.

Погодину:

„Две тысячи лучше одной, суббота лучше понедельника…“.

Погодину:

„Слава в вышних богу, и на земле Вам, любезный и почтенный! Ваши 1800 р. ассигнациями получил с благодарностью, а прочие чем вы скорее достанете, тем меня более одолжите“.

Погодину:

„Чувствую, что я вам надоедаю, да делать нечего. Скажите, сделайте одолжение, когда именно могу надеяться получить остальную сумму“.

Погодину:

„Сердечно благодарю Вас, любезный Михаиле Петрович, заемное письмо получите на днях. Как Вам кажется Письмо Чаадаева? И когда увижу Вас?“

Последняя фраза — снова прорыв к возвышенному: обсуждается „Философическое письмо“ Чаадаева.

Денежные призраки причудливо — иногда поэтически, порою зловеще — соединяются с другими.

Умирает дядя Василий Львович:

„Хлопоты по сему печальному случаю расстроили опять мои обстоятельства. Не успел я выйти из долга, как опять принужден был задолжать“.

В Москве холера, и любезнейшему другу Нащокину посылается пушкинский приказ, „чтоб непременно был жив“:

„Во-первых, потому что он мне должен; 2) потому что я надеюсь быть ему должен; 3) что если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, т. е. умного и дружеского“.

„Золотые ворота“ будущего дома-крепости воздвигаются туго, меж тем издалека раздается дружеский, но притом ревнивый, предостерегающий женский голос:

„Я боюсь за вас: меня страшит прозаическая сторона брака! Кроме того, я всегда считала, что гению придают силы лишь полная независимость, и развитию его способствует ряд несчастий, — что полное счастие, прочное, продолжительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способности, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта! И может быть именно это — после личной боли — поразило меня больше всего в первый момент…“

Влюбленная, оставленная Елизавета Хитрово бросает вызов: счастье убивает великого поэта. Пушкин отвечает так, как полагается отвечать даме на подобное послание:

„Что касается моей женитьбы, то ваши соображения по этому поводу были бы совершенно справедливыми, если бы вы менее поэтически судили обо мне самом. Дело в том, что я человек средней руки и ничего не имею против того, чтобы прибавлять жиру и быть счастливым — первое легче второго“.

При всей светской полировке ответа собеседнице все же замечено, что „прибавление жира“ и „прибавление счастия“ — вещи различные. „Ах, что за проклятая штука счастье!..“

Другой даме, более искренней и бескорыстной, чуть позже напишет:

„Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим что, в сущности, не мы одни несчастны.

Сочувствовать счастию может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое „быть может“, как говорил Рабле о рае или вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него, и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком“.

Старым друзьям, впрочем, в те дни написано:

Вяземскому:

„Сказывал ты Катерине Андреевне[Карамзиной]о моей помолвке? Я уверен в ее участии — но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому“.

Плетневу:

„Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим“.

Плетневу:

„Если я и не несчастлив, — по крайней мере не счастлив“.

„Быть может… неправ был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня“.

Старые друзья норовят обратить „атеиста счастья“ — в верующего, и чего стоит хотя бы ободрение дядюшки Василия Львовича, посланное едва ли не за месяц до его кончины:

Дельвиг:

„Милый Пушкин, поздравляю тебя, наконец ты образумился и вступаешь в порядочные люди. Желаю тебе быть столько же счастливым, сколько я теперь“.

Дельвигу еще отпущено счастья и жизни ровно на восемь месяцев.

Пир и чума приближаются.

Два месяца спустя (30 июля 1830 года) невесте — из Петербурга:

„Вот письмо от Афанасия Николаевича… Вы не можете себе представить, в какое оно ставит меня затруднительное положение. Он получит разрешение, которого так добивается… Хуже всего то, что я предвижу новые отсрочки, это поистине может вывести из терпения. Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня показать Ваш портрет и не могут простить мне, что у меня его нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей. Афанасию Николаевичу следовало бы выменять на нее негодную Бабушку, раз до сих пор ему не удалось ее перелить. Серьезно, я опасаюсь, что это задержит нашу свадьбу, если только Наталья Ивановна^{15} не согласится поручить мне заботы о вашем приданом. Ангел мой, постарайтесь, пожалуйста“.

Бронзовая царица, еще не выйдя из подвала, обрастает характером. От нее зависит счастье молодых, но она упорствует, не отдает сорока тысяч, негодная, — ревнует к белокурой мадонне.

На расстоянии 800 верст друг от друга творение берлинского мастера Вильгельма Христиана Мейера („бабушка“) и работа кисти итальянца Перуджино (мадонна) соучаствуют в судьбе поэта Пушкина, который смеется, ворчит — но оживляет, оживляет холст и бронзу.

Кстати о металлах… При всей разнице меди и бронзы (то есть сплава меди и олова) — разнице, влиявшей на целые тысячелетия древних цивилизаций (медный век — совсем не то, что бронзовый!), — для Пушкина и его читателей (из „века железного“) тут нет особой разницы:

„Медь“, „медный“ — эти слова Пушкин любил. В сочинениях — 34 раза, чуть меньше, чем „железо“ (40 раз); медь — звонкая, громкая, сияющая („медными хвалами Екатерининских орлов“, „сиянье шапок этих медных“, „и пушек медных светлый строй“); но есть и медный лоб Фиглярина, и „медная Венера“ — Аграфена Закревская, то есть монументальная женщина-статуя.^{16}

Меж тем, отбирая лучшие металлы и сплавы для эпитетов, поэт имеет перед собой уж по крайней мере трех бабушек:

Ненастоящую, „ту, что из бронзы“…

Настоящую, царскую — Екатерину Вторую, до которой скоро дойдет черед в „Истории Пугачева“, „Капитанской дочке“, статьях о Радищеве.

Настоящую, гончаровскую: не ту, разведенную жену деда Афанасия (удравшую с Заводов от мужнина разврата еще двадцать лет назад, сдвинувшуюся с ума, но все проклинающую „дурака Афоню“), — имеем в виду бабушку петербургскую по материнской линии, да какую!

Наталья Кирилловна Загряжская, 83-летняя (впрочем, и Пушкина переживет), помнящая, и довольно хорошо, императрицу Елисавету Петровну, Петра III, Орловых.

„Надо вам рассказать о моем визите к Наталье Кирилловне: приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия.

— Это вы женитесь на моей внучатой племяннице?

— Да, сударыня.

— Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала, (она имела в виду не вас, а маменьку).

На это я сказал ей, что брак наш решен был совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и т. д. Она не приняла моих доводов:

Наташа знает, как я ее люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, — а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня“.

Через три года, в „Пиковой даме“:

„Графиня… сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов^{17} и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад“.

Через пять лет будут записаны разговоры Загряжской о тех временах, когда „дамы играли в фараон“, когда в Версале приглашали au jeu de la Reine^{18} и когда покойные дедушки доказывали бабушкам, что „в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской“.

А. А. Ахматова запишет:

„…По указанию самого Пушкина, старая графиня в „Пиковой даме“ — кн. Голицына (а по нашему мнению Загряжская)“.

Много событий, надежд, бабушек…

Москва, Петербург, Полотняный Завод, вести из Парижа о революции, свержение Бурбонов, некое веселое безумство — особое предболдинское лето 1830 года. Вяземский докладывает жене из столицы:

„Здесь находят, что [Пушкин]очень весел и вообще натурален. Хорошо, если пришлось бы мне с ним возвратиться в Москву“.

А Пушкину хочется как раз в Петербург, ибо в Москве тихо, нудно.

„И среди этих-то оранг-утанов я осужден жить в самое интересное время нашего века!.. Женитьба моя откладывается еще на полтора месяца, и бог знает, когда я смогу вернуться в Петербург“.

Однако бронзовая дама и заводской дедушка все денег не дают, и путь к свадьбе лежит через Болдино, а меж тем подступает время, в которое будет „обделывать выгодные дела“ другой герой, сосед Гончаровых по Никитской улице гробовщик Адриан…

Из Болдина — невесте:

„Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения“.

„А вы что сейчас поделываете? Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединение. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной: я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня“.

Через месяц:

„Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли?“

Плетневу:

„Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал“.

Наконец, дедушке Гончарову:

„Милостивый государь дедушка

Афанасий Николаевич, Спешу известить вас осчастии моем и препоручить себя Вашему отеческому благорасположению, как мужа бесценной внуки вашей, Натальи Николаевны. Долг наш и желание были бы ехать к Вам в деревню, но мы опасаемся Вас обеспокоить и не знаем, в пору ли будет наше посещение. Дмитрий Николаевич^{19} сказывал мне, что вы все еще тревожитесь насчет приданого; моя усиленная просьба состоит в том, чтоб вы не расстроивали для нас уже расстроенного имения; мы же в состоянии ждать. Что касается до памятника, то, будучи в Москве, я никак не могу взяться за продажу оного и предоставляю все это дело на Ваше благорасположение.

С глубочайшим почтением и искренно сыновней преданностию имею счастие быть, милостивый государь дедушка,

Вашим покорнейшим слугой и внуком

24 февр. Александр Пушкин.

1831 Москва“.

Среди холеры, бездорожья, паники, гениальных стихов и прозы, ожидания счастья или разрыва — Бабушка, признающаяся вдруг, что не стоит сорока тысяч: это ведь какой символ!

Да и с самого начала, кажется, — обман: В. Рогов нашел, что прадедушка Гончаров заплатил скульптору 4000; „порядок цен“ отсюда уж виден — четыре, семь, от силы десять тысяч! а что касается дедушкиных сорока, пятидесяти, ста тысяч — так ведь не может бывший миллионер признаться в постыдной дешевизне: это как новые перчатки, которые порою покупают вместо обеда…

Вместо сорокатысячной бабушки — 38 000 за Болдино: „горюхинские“ земли и души бедны, малодоходны, и между последними главами Онегина, Маленькими трагедиями, Повестями Белкина за тем же болдинским столом, на той же бумаге доверяется крепостному писарю Кирееву сделать то и се, чтобы 200 душ заложить и получить:

„…заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 еще, которая непременно хотела, чтоб ее дочь была с приданым — пиши пропало. 10 000 — Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000на обзаведение и житие годичное“.

Эти деньги — ненадолго, однако любезнейшее предложение дедушки, чтобы сам Александр Сергеевич сторговал Бабушку московским заводчикам, отклоняется.

Вместо выхода с заводской императрицей Екатериной Алексеевной Пушкин предпочитает показаться с горюхинским помещиком Иваном Петровичем Белкиным.

„Делать нечего; придется печатать мои повести. Перешлю на второй неделе, а к святой и тиснем“.

С Бабушкой — прощание, у дедушки — прощение.

„Не хвалюсь и не жалуюсь — ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать“.

Пора, мой друг, пора…

„Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился“.

„Дела мои лучше, чем я думал“.

„Теперь кажется все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно без больших расходов и без сплетен“.

Прочь от московских тетушек, бабушек, долгов, закладов, оранг-утанов — везде дурно, но…

Я предпочитаю скучать по-другому…

Вот уж и вещи погружены, а вослед несутся запоздалые посулы Афанасия Гончарова: „Аще обстоятельства мои поправятся и примут лучший оборот…“

Притом из Полотняного Завода старому греховоднику кажется, будто Александр Сергеевич, если хорошенько попросит министра финансов, Бенкендорфа, государя, то сразу пожалуют новые льготы, дадут денег, и, кажется, ни один подданный российского императора не представлял придворные связи Александра Пушкина столь сильными, как экс-миллионер из-под Калуги.

Но от столицы в холерное, военное, бунтовское лето 1831 года до заводских подвалов совсем далеко:

„Дедушка и теща отмалчиваются и рады, что бог послал их Ташеньке муженька такого смирного“.

„Дедушка ни гугу“.

„Боюсь, чтоб дедушка егоне надул“ (об одном приятеле).

Меж тем времена все печальнее, обстоятельства все серьезнее. Пушкины ждут первого ребенка, и после недолгого перерыва в письмах поэта появляются старые мотивы — „денег нет, нам не до праздников“ — и тысячи, десятки тысяч долга.

О старом приятеле Михаиле Судиенке сообщает жене:

„У него 125 000 доходу, а у нас, мой ангел, это впереди“.

„Дедушка свинья, он выдает свою наложницу замуж с 10 000 приданого“.

И тут-то, в начале пасмурных дней, нелюбезный призрак является опять.

Пушкин — Бенкендорфу:

„Генерал,

Два или три года назад господин Гончаров, дед моей жены, сильно нуждаясь в деньгах, собирался расплавить колоссальную статую Екатерины II, и именно к Вашему превосходительству я обращался по этому поводу за разрешением. Предполагая, что речь идет просто об уродливой бронзовой глыбе, я ни о чем другом и не просил. Но статуя оказалась прекрасным произведением искусства, и я посовестился и пожалел уничтожить ее ради нескольких тысяч рублей. Ваше превосходительство с обычной своей добротой подали мне надежду, что ее могло бы купить у меня правительство; поэтому я велел привезти ее сюда. Средства частных лиц не позволяют ни купить, ни хранить ее у себя, однако эта прекрасная статуя могла бы занять подобающее ей место либо в одном из учреждений, основанных императрицей, либо в Царском Селе, где ее статуи недостает среди памятников, воздвигнутых ею в честь великих людей, которые ей служили. Я хотел бы получить за нее 25 000 р., что составляет четвертую часть того, что она стоила (этот памятник был отлит в Пруссии берлинским скульптором).

В настоящее время статуя находится у меня, Фурштатская улица, дом Алымова.

Остаюсь, генерал, Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга

Александр Пушкин“.

Дело простое: дедушка собирается умирать (и через два месяца умрет). Долга полтора миллиона. А тут — светский разговор, очевидно недавно состоявшийся у Пушкина с шефом жандармов: продолжение тех старинных улыбок-шуток насчет разрешения на переплавку, „в чем разве что сама императрица могла бы помочь“.

Так и угадываем вопрос шефа насчет статуи; может быть, вызванный пушкинскими намеками на небольшое жалованье, просьбами об издании журнала.

„Ваше превосходительство… подали мне надежду, что ее могло бы купить у меня правительство“.

И дедушка расстается с Бабушкой. На нескольких телегах — при соответствующем эскорте — монумент перемещается из-под Калуги во двор одного из петербургских домов.

„Императрица в римском военном панцире, с малой короной на голове, в длинном, широком платье, с поясом для меча; в длинной тоге, падающей с левого плеча; с приподнятой левой рукой и правой, опирающейся на низкий, находящийся подле налой, на котором лежит развернутая книга законов, ею изданных, и на книге медали, знаменующие великие ее дела“.

На этот раз письмо к Бенкендорфу совершенно деловое и дипломатическое.

Дипломатия первая — будто Пушкин прежде статуи не наблюдал и только теперь увидел ее. Может, и так, хотя при встрече два года назад в Заводах, — неужели дедушка не похвалялся перед женихом внучки своею бронзовой благодетельницей? И неужто жених отказался от столь причудливого зрелища, как Великая Бабушка в подвале?

Если Пушкин и впрямь не видел ее прежде, — значит, сказанные два года назад слова о колоссальной и уродливой статуе поэт заимствовал от самого дедушки, и это придает всей старой истории с доставкой монумента из Берлина в замок Гончаровых особенную веселость (заказывали, смотрели рисунки, платили — и приобрели, по их же мнению, „колоссальную уродину“!).

Дипломатия вторая — сто тысяч, уплаченных некогда за Матушку-Бабушку: вероятно, легендарное число, легко сочиненное дедушкой, столь же легко превратившееся в 40 000 и затем упавшее еще в шесть раз… Пушкин, впрочем, вряд ли мог различить истину, и кто мог сказать, почем была статуя в 1782-м и насколько подешевела за полстолетия?

Дипломатия третья — образ Екатерины.

Памятника царице в Петербурге нет (тот, что теперь на Невском проспекте, поставят через полвека). Два памятника Петру спорят: „Петру Первому — Екатерина Вторая. 1782“, и у Михайловского замка: „Прадеду — правнук. 1800“ (подчеркнутое Павлом прямое родство: что по сравнению с этим право Екатерины, кто она Петру?).

Но тут уж возникают деликатнейшие обстоятельства.

Разумеется, официально, внешне Николай I чтит августейшую бабушку, а верноподданный Александр Пушкин ласков к прежней царице; даже бросает в письме неявный, но хорошо заметный упрек: кругом в столице различные „учреждения, основанные императрицей“; в Царском Селе — с лицейских дней знакомые мраморные герои XVIII века, „екатерининские орлы“ (и среди них двоюродный дед Иван Ганнибал), саму же царицу как-то обошли.

Однако формула придворного политеса — шелуха: каково зерно, что на самом деле?

И как ни утилитарна цель — получить деньги, поправить дела за счет статуи, — но ведь сама собою возникает тема памятника… Как раз в эти самые месяцы 1832 года екатерининское время все сильнее вторгается в бумаги, важные размышления Пушкина (история Суворова, плавно и замаскированно превращающаяся в историю Пугачева; радищевские мотивы). Статуя, медная бабушка, — конечно, случайное совпадение, эпизод — но эпизод „к слову“, „к делу“. И если уж добираться до сути, то надо сказать вот что: Николай I бабушку (не медную, конечно, свою) недолюбливает; членам фамилии, даже наследнику, не разрешает читать ее скандальные воспоминания — „позорила род!“^{20}.

Прежний царь, Александр I, по официальной и даже принятой в царской семье терминологии — „наш ангел“; но внутренне, про себя, Николай считает, что старший брат виновник, „распуститель“, вызвавший и не остановивший в зародыше мятеж 14 декабря…

Александр I в противовес отцу, Павлу, обычно и постоянно соединялся, сопрягался в словах-мыслях с бабушкой: Александр — Екатерина; либеральный внук — просвещенная бабка. Николай I бабки не знал (она его приняла при родах и через четыре месяца умерла). Он куда более интересуется отцом, Павлом (которого, впрочем, тоже не помнит), — ищет в нем романтические, рыцарственные корни…

Но что же Пушкин думает о старой царице?

Просто и быстро не сказать, но, если попробуем, заметим постоянную двойственность: Екатерина давала послабления (по сравнению с Бироном и другими зловещими персонами на престоле или у трона); она поощряла просвещение:

Это в вольном, бесцензурном „Послании цензору“. И примерно тогда же (1822) — в другом вольном сочинении:

„Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России“.

Чуть позже в незаконченных озорных стихах поэту „жаль великия жены“, которая жила

Тут взгляд насмешливый, который постоянно состязается с воззрением серьезным. Мало того, настоящая оценка, кажется, и невозможна без насмешливой приправы.

И медная бабушка из погреба — неплохой ведь повод; фигура эта так естественно укладывается в прежние шутки, дифирамбы и дерзости „великой жене“, будто Пушкин знал о ней еще лет десять назад. И если даже с Бенкендорфом и царем на сей предмет можно слегка поерничать, то уж друзья и приятели, верно, не стеснялись:

„Поздравляю милую и прелестную жену твою с подарком и тяжеловесным… Иметь наушницей Екатерину Великую — шутка ли? Мысль о покупке статуи еще не совершенно во мне созрела, и я думаю и тебе не к спеху продавать ее, она корма не просит, а между тем мои дела поправятся, и я более буду в состоянии слушаться своих прихотей.

Как помнится мне, в разговоре со мною о сей покупке ты ни о какой сумме не говорил, ты мне сказал — Я продам тебе по весу Екатерину; а я сказал, и поделом ей, она и завела-то при дворе без мены (baise maine).

Переливать же ее в колокола я намерения не имею — у меня и колокольни нет — и в деревне моей, сзывая православных к обедне, употребляют кол-о-кол. И они тут же сходятся“.

Знаменитый острослов Иван („Ишка“) Мятлев, автор знаменитой в свое время пародийной поэмы „Мадам Курдюкова“, так и сыплет каламбурами: baise maine целование руки, придворный этикет, и безмен^{21} — весы, предмет торговый; между прочим, цитируется и пушкинская „речь“, произнесенная, видно, при совместном осмотре статуи: „Я продам тебе по весу Екатерину“ (и, кажется, добавлено, что из нее можно колокола лить).

Итак, Екатерину — по весу (опять каламбур: „по весу“ и „повеса“), и в то же время это статуя, которой „недостает среди памятников“ либо в столице, либо в Царском Селе.

Шутки-прибаутки, „раздвоение“ истории на „важную“ и смешную.

К тому же вопрос о памятнике — овеществленной памяти — Пушкину вообще с годами все интереснее. Кому памятник? Что помнить?

Больше всего размышлений, конечно, — о другом медном памятнике. Еще в „Полтаве“, четырьмя годами раньше, было сказано:

Бешено скачущий Петр-боец, преследователь, заставляющий поэта остановиться, задуматься, обеспокоиться, испугаться:

Но на пути из петровских времен в пушкинские — большой „век Екатерины“, которого не миновать.

Именно в „год медной бабушки“ началось пушкинское путешествие из Петербурга к Радищеву, Пугачеву, мятежам времен Екатерины, без которых ни бабушки, ни ее времени не понять.

К „двоящейся“ бабушке поэт теперь, кажется, снисходительнее, чем лет десять назад; он внимательнее присматривается к некоторым серьезным чертам ее времени, отзывается несколько лучше; по-прежнему ее вполне можно „продать по весу“, и в то же время „эта прекрасная статуя должна занять подобающее ей место“.

„В полученной от г-на заслуженного ректора Мартоса, академиков Гальберга и Орловского Записке заключается следующее. Огромность сей статуи, отливка оной и тщательная обработка, или чеканка оной во всех частях, не говоря уже о важности лица изображаемого, и, следовательно, о достоинстве произведения, как монументального, которое непростительно было бы употребить для другого какого-либо назначения, заслуживает внимания Правительства; что же касается до цены статуи 25 тыс. рублей, то мы находим ее слишком умеренной, ибо одного металла, полагать можно, имеется в ней, по крайней мере, на двенадцать тысяч рублей и, если бы теперь заказать сделать таковую статую, то она конечно обошлась бы в три или четыре раза дороже цены, просимой г. Пушкиным. При сем мы должны по всей справедливости объявить, что произведение сие не чуждо некоторых видимых недостатков по отношению сочинителя рисунка и стиля; впрочем, если взять в соображение век, в который статуя сия сделана, то она вовсе не может почесться слабейшим из произведений в то время в Берлине“.

Памятники имеют свою судьбу. Сам академик и заслуженный ректор Мартос, рассуждавший о бронзовой Екатерине, прежде поставил свой знаменитый памятник Минину и Пожарскому на Красной площади благодаря несколько странному обстоятельству. Послу Сардинского королевства графу Жозефу де Местру царь прислал разные проекты памятника двум историческим лицам, о которых иностранец, по его собственному признанию, не слыхал ничего. Граф де Местр, столь же блестящий стилист и острослов, как и реакционнейший католический мыслитель, знал толк в изящных искусствах и отдал свой голос лучшему…

Ныне же, много лет спустя, сам Мартос вместе с двумя коллегами решает судьбу творения давно умерших немецких мастеров. Фраза из отзыва академиков — „если взять в соображение век, в который статуя сия сделана“ — не оставит нас, обитателей XX века, равнодушными: вот как хорош и крепок был тот век, XIX, — устойчивость, добротность, незыблемость, разумная вера в прогресс! Мы-то, близ 2000 года, сомневаемся, что при оценке произведения надо делать скидку на „век, в который оно сделано“, спорим, идет ли искусство вперед или движется по каким-то хитрым спиралям.

Где искусство совершеннее — в скульптурах Родена или в портрете Нефертити? В сверхсовременном городе Бразилиа или в Акрополе? Понятно, Мартос констатировал устарелость, немодность немецкой статуи — такое заключение делали и будут делать в любом веке; но вряд ли самый авторитетный мэтр, оценив сегодня недостатки представленного на отзыв творения, прибавил бы в своем заключении наивное, незыблемое, само собой разумеющееся — „если взять в соображение век…“.

Впрочем, не эта ли фраза остановила перо министра финансов, рачительного немца Егора Францевича Канкрина, которому удавалось сводить без дефицита даже крепостнический бюджет николаевской России; или — в скрытом виде проскользнуло неблаговоление августейшего внука к августейшей бабушке — и „подобающего места“ для Екатерины II в этом царствовании не предвиделось?

„Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы…“

Пушкин — Нащокину 2 декабря 1832:

„…покаместь буду жаться понемногу. Мою статую еще я не продал, но продам во что бы то ни стало. К лету будут у меня хлопоты“.

Наталья Николаевна Пушкина — министру двора (Александру Сергеевичу неловко еще раз самому писать, но с деньгами так худо, что приходится использовать последний шанс; со времени появления медной бабушки в Петербурге Пушкины, между прочим, уже успели сменить квартиру, потом переедут еще и еще, оставляя монумент украшением двора близ дома Алымовых на Фурштатской улице):

„Князь,

Я намеревалась продать императорскому двору бронзовую статую, которая, как мне говорили, обошлась моему деду в сто тысяч рублей и за которую я хотела получить 25 000. Академики, которые были посланы осмотреть ее, сказали, что она стоит этой суммы. Но, не получая более никаких об этом известий, я беру на себя смелость, князь, прибегнуть к Вашей снисходительности. Хотят ли еще приобрести эту статую или сумма, которую назначил за нее мой муж, кажется слишком большой? В этом последнем случае нельзя ли по крайней мере оплатить нам материальную стоимость статуи, т. е. стоимость бронзы, и заплатить остальное когда и сколько Вам будет угодно. Благоволите принять, князь, уверение в лучших чувствах преданной Вам Натальи Пушкиной“.

Министр — Наталье Николаевне:

„Петербург, 25 февраля 1833.

Милостивая государыня,

Я получил письмо, которое Вы были так любезны мне послать… по поводу статуи Екатерины II, которую Вы предложили продать императорскому двору, и с величайшим сожалением я вынужден сообщить, что очень стесненное положение, в котором находится в настоящее время императорский двор, не позволяет ему затратить сумму столь значительную. Позвольте Вас уверить, милостивая государыня, в величайшей готовности, с которой без этого досадного обстоятельства я бы ходатайствовал перед его величеством о разрешении удовлетворить Вашу просьбу, и примите уверения в почтительнейших чувствах, с которыми я имею честь быть, милостивая государыня, Вашим почтительным и покорным слугой.

Князь Петр Волконский“.

Мятлев:

„Статуя… корма не просит“.

Он же через год:

„Бумаги мои готовы и тебя ожидают — когда ты прикажешь, мыза дело примемся. Готовы в мыслях и образцовые поминки — но и ты не можешь ли чем покормить душу, нет ли второго тома Храповицкого? нет ли чего-нибудь столь же интересного? нет ли чего-нибудь великой жены? — Ожидаю твоего ордера“.

„Ишка Петрович“ статуи не купил, но в виде компенсации поставляет Пушкину кое-какие материалы о Пугачеве, екатерининском времени и ожидает чего-нибудь „столь же интересного“ про „великую жену“ (опять намек на пушкинские озорные строки „мне жаль великия жены“). Не один Мятлев, многие ждут, что Пушкин вылепит, выльет свой памятник царице; чувствительный историк и журналист Павел Петрович Свиньин уж убежден, что памятник будет золотым:

„Воображаю, сколь любопытно будет обозрение великой царицы, нашего золотого века, или, лучше сказать, мифологического царствования под пером вашим! Право, этот предмет достоин вашего таланта и трудов“.

Пушкин тоже иногда воображает себя скульптором, металлургом и вдруг пишет жене:

„Ты спрашиваешь меня о „Петре“? Идет помаленьку; скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок“.

Это написано 29 мая 1834 года, ровно через четыре года после первого явления медной бабушки.

За несколько месяцев до этих строк — вторая Болдинская осень.

Сочинен и запрещен „Медный всадник“ (Пушкин запишет — „убытки и неприятности“).

Дописан и разрешен „Пугачев“ (и автор наивно надеется: „заплатим половину долгов и заживем припеваючи“).

Сочинена и выдана в печать еще бабушка — „Пиковая дама“.

Новый подступ и приступ к „мощному властелину судьбы“, для чего нужно погрузиться в архивы.

Но архивы и Петр Великий едва не ускользают:

Пушкин едва не порывает с дворцом, где охотно читают его перехваченные письма к жене. Перед строками о „медном памятнике“, в том же письме от 29 мая 1834 года, были такие:

„Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?“

Но все же задумаемся над только что приведенными строками о Петре: „памятник… которого нельзя будет перетаскивать…“

Шутка нам не совсем понятна, но Пушкина-Гончарова, наверное, легко догадалась, потому что Александр Сергеевич не затруднял ее сложными историко-литературными рассуждениями и если так, написал про медный памятник, — очевидно, это отзвук каких-то разговоров, шуток, им обоим понятных.

„Медный всадник“ уж почти год, как закончен, но разве, прочитав строчки из письма о памятнике, „с площади на площадь, из переулка в переулок“, разве не вспомним —

Всадник медноскачущий, но пока запрещенный… Есть и другой медный памятник, высотою в 4,5 аршина; это ее, медную и негодную, пока стоящую в неподвижности на Фурштатской, ее прежде перетаскивали из одной губернии в другую и сейчас, может быть, удастся — „с площади на площадь, с переулка в переулок“.

Два медных исполина, которых при всей огромной разнице их назначения „перетаскивают“, двигают или должны переместить, но к ним в ряд, может быть, пожалует еще один пращур, которого „нельзя будет перетаскивать“: Петр — в „Истории Петра“…

Не занимать воображения поэту: пожелал — и являются сотни российских и иностранных героев —

Но воля стихотворца сильнее наполеоновской и тамерлановской: захочет — и в дело пойдут призраки, сколько угодно!

Статуя Командора двинулась осенью 1830-го.

Медный всадник помчался осенью 1833-го.

Пиковая бабушка — тогда же.

И в сказках чего только не происходит — бес, золотой петушок, лебедь белая, золотая рыбка, — но мы не о сказках: о настоящих живых призраках.

Время, что ли, такое?

У Гоголя оживает Портрет; Нос разгуливает по столице; Венера Илльская душит неосмотрительного молодца в повести Проспера Мериме.

Время — какое? „Романтический пик“ миновал. В XVIII-начале XIX века привидения, духи, статуи оживали легко и обыкновенно (впрочем, пародии на таинственные, романтические происшествия также были довольно распространены).

Литературе прошедших, допушкинских времен „по части мистической“ — насчет духов, привидений — разрешалось немало.

Теперь же читатель открывал, к примеру, „Пиковую Даму“.

После заглавия следует эпиграф ко всей повести:

„Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. „Новейшая гадательная книга““.

Первый взгляд: в эпиграфе ничего особенного, иллюстрация к тому, что далее произойдет — тройка, семерка, дама, ее недоброжелательность к герою… Второй же взгляд задержится на слове „новейшая“: новейшая гадательная книга, то есть только что выпущенная столичной типографией, „последнее слово“… Пушкин не навязывает мысли — только быстрая усмешка, которую мы вольны заметить или не заметить, — но какая нагрузка на слове „новейшая“! „Новейшая“ — значит, лучшая, умнейшая, совершеннейшая — или отнюдь нет? Примета „дремучей старины“ — дама пик и ее угрозы — вдруг снабжается суперсовременной этикеткой.

Это примерно то же самое, как если бы в наши дни существование привидений и демонов обосновывалось ссылками на новейшие труды по квантовой физике или кибернетике.

Время „Пиковой дамы“ — просвещенное… Но стал ли мир при этом умнее, свободнее или призраки его одолевают еще сильнее? Ведь если книга „новейшая“, — значит, перед нею были „новая“, „не очень новая“, „давняя“, „старинная“… Но главное — Гадательная книга выходила, выходит, будет выходить; рынок, потребность в ней есть. Все это, очевидно, нужно очень многим…

Разумеется, Пушкин был далек от той задачи, которую современный лектор назвал бы „борьбой с суевериями“. Известно, что они ему самому не были чужды. Громадным, всеохватывающим умом он, может быть, пытается понять, отчего „чертовщина“ притягивает лучших, просвещеннейших людей. Кстати заметим, что Германн — инженер, представитель одной из современнейших профессий…

Вот сколько ассоциаций может явиться при медленном чтении одного эпиграфа; может… хотя все это не обязательно. Пушкин не настаивает: в конце концов, он создал повесть о Пиковой даме, и эпиграф к повести — тоже о ней, вот и все…

Пушкин, Мериме… Да разве они мистики, творцы привидений и ужасов? Прямое овеществление духов и оживление монументов — все же это смешно, невозможно. Сами бы первые расхохотались… А ведь Медный всадник, Командор, Пиковая дама совсем не смешны.

Как же быть?

Тут нужно принести некоторые извинения.

Во дворе дома на Фурштатской стоит бронзовая Екатерина, о которой Пушкин, наверное, вспоминает не часто, а если вспоминает, то при анекдоте или денежной прозе… Все так; но притом Бабушка, сопоставленная с очень важными и знаменитыми своими медными, каменными, бестелесными современниками и современницами — Бабушка начинает говорить в их хоре.

Как встарь, от ветра, дующего в ноябре с Финского залива, вдруг, оказывается, ломается счастье, любовь, благо маленького человека; но не оттого ли, что некий Властелин судьбы решил когда-то — „здесь будет город заложен“?

Разные, чрезвычайно далекие, до срока невидимые обстоятельства сцепляются, определяют судьбу, — и „от судеб защиты нет“.

Инженер Германн мог бы задуматься над тем, что еще до того, как он слышит рассказ Томского о трех картах, задолго даже до его рождения уже происходят важные для его жизни события: графиня-бабушка Анна Федотовна Томская, ее проигрыш, встреча с Сен-Жерменом — и, если бы у графини тогда не кончились деньги, если бы… если бы… (счастье — это великое „быть может“!), тогда на пути Германа не появились бы три карты, ничего бы не произошло; и если так, выходит, с ним играет судьба — нужно и ему сыграть с нею; хотя бы на краткое время, на миг стать Властелином судьбы, — как тот Всадник, как другой — „сей муж судьбы, сей странник бранный, пред кем унизились цари, сей всадник, папою венчанный“, — Наполеон; и у бедного инженера уж замечен профиль Наполеона…

Пушкинское воображение: оно порою задает нелегкие загадки читателю. Например, — „Пушкинские привидения“; их нет, и они есть. Герой должен сойти с ума (Евгений) или напиться пьяным (Германн), чтобы увидеть призрак, но герои сходят с ума, впадают в экстаз, внезапно заметив, ощутив жуткие неуловимые „линии судьбы“, которые, обрушиваясь на них, притом сплетаются в некую форму, фигуру: Всадника, Командора, Даму пик…

И тут вдруг может показаться, что Медный всадник не Фальконетом, не городом, не государством поставлен, но — сам создал этот город, государство, наводнение.

Медная Екатерина не старыми Гончаровыми привезена, спрятана, выдана, не семейством Пушкиных и их гостями осмотрена, обсуждена, но сама дьявольски своевольничает: прячется, выходит наружу, сулит большие деньги за свое медное тело, обманывает, издевается, преследует, продается — и не желает продаваться… Из города в город, по площадям, переулкам неотступно следует за новым своим любимцем, так много знающим про ее век и про ее врагов.

Шутка, сказка… „Сказка ложь, да в ней намек“…

Все это, надо полагать, имело для Пушкина косвенную, неявную, может быть, подсознательную связь с Бабушкой и ей подобными; глядя же на статую, Александр Сергеевич думал главным образом о том, как бы из ее меди добыть ассигнаций…

Пушкин:

„Если нас гонит граф Канкрин, то у нас остается граф Юрьев“.

Из деловых бумаг:

„Александр Сергеевич Пушкин — вексель на 9000 рублей, Наталья Николаевна Пушкина — вексель на 3900 рублей гвардейскому инвалиду № 1 роты господину прапорщику Василию Гавриловичу Юрьеву сроком по 1 февраля 1837 года“.

Пушкин — Алымовой:

„Милостивая государыня

Любовь Матвеевна,

Покорнейше прошу дозволить г-ну Юрьеву взять со двора Вашего статую медную, там находящуюся.

С истинным почтением и преданностию честь имею быть, милостивая государыня

Вашим покорнейшим слугою Александр Пушкин“.

Последнее письмо, как доказывает В. Рогов, относится примерно к тому же времени (осень 1836-го), когда „граф Юрьев“ выдавал деньги поэту Пушкину; выдавал до 1 февраля, т. е. до срока, превышавшего тремя днями остаток жизни Александра Сергеевича.

Медный всадник лежит в кабинете без права выхода.

Медная дама стоит во дворе у Алымовых с правом на продажу, переплавку — что угодно; но, подобно своей пиковой современнице, в последний момент обманывает, подмигивает…

Германн, как известно, поставил в первый раз, на тройку, 47 тысяч рублей (у Пушкина сохранился расчет: сначала он снабдил Германна 67 тысячами, но потом, вероятно, решил, что это многовато: ведь, судя по немецкой точности суммы — не 45, не 50, а именно 47 тысяч — видно, что Германн поставил весь свой капитал до копейки!). На второй карте, семерке, стояло уже 94 тысячи; на тузе — 188 тысяч. В случае успеха образовался бы капитал в 376 тысяч ассигнациями…

Долг Александра Сергеевича в момент его смерти, долг друзьям, казне, книготорговцам, купцам, „графу Юрьеву“ составлял 138 тысяч.

За медную бабушку, по уверениям покойного Афанасия Николаевича, давали 100 тысяч.

„Нам положительно известно, — сообщает сорок лет спустя многознающий пушкинист и историк Петр Бартенев, — что А. С. Пушкин продал заводчику Берду большую бронзовую статую Екатерины за три тысячи ассигнациями“. Очевидно, от Юрьева монумент отправился к Берду…

Цена невелика, но примерно таков ведь был „порядок чисел“ и тогда, когда дедушка грозился дать 40 тысяч, а давали семь…

Апогей бессмыслицы, того петербургского туманного, зыбкого абсурда, который так хорошо чувствовали Гоголь, Достоевский: зачем-то медная статуя в каком-то дворе, зачем-то камер-юнкерский мундир, зачем-то вскрываются семейные письма — и еще выговор за ропот по этому поводу; зачем-то дана гигантская сила духа, мысли, творчества — и никогда не было так худо.

Осенью 1836 года шестилетняя история отношений семьи Пушкина с медной императрицей завершается.

Как завершается спустя несколько месяцев жизнь Александра Сергеевича.

Для эпилога истории нельзя не отметить появления „Медного всадника“ в первой посмертной книжке „Современника“ (с изъятием некоторых мест). Что же касается другого бронзового исполина, то сохранившиеся сведения, как почти все, что связано с Пушкиным, приобретают значение, сильно выходящее за пределы простой хроники.

1844.

Екатеринославские помещики братья Коростовцевы обнаруживают статую во дворе литейного завода Берда, среди всякого хлама и лома, назначенного в переплавку для литья барельефов Исаакиевского собора. Братьям приходит в голову мысль, что город Екатеринослав — подходящее место для императрицы. Оказалось, что Николай I, посещая завод в целях поощрения металлургии, приметил статую, „изволил ее осматривать, восхищался и находил большое сходство с подлинником“ (то есть с известными ему портретами). Восхищение не вызвало желания купить — бабушка все в опале.

Впрочем, Берд, почувствовав важных покупателей, рассказал Коростовцевым много занятного: и что статуя была привезена некогда светлейшим князем Потемкиным (а на самом деле — ничего подобного!); и что рука не поднималась расплавить, хотя 150–200 пудов меди не шутка (так открывается наконец бабушкин вес); и что вот-вот может состояться продажа монумента в Англию; и что если найдется покупатель в России, то цена будет 7000 серебром или 28 000 ассигнациями. О Пушкине — ни слова… Вряд ли хозяин не ведал о происхождении фигуры. Но, очевидно, версия Потемкина выгоднее для сбыта: ни при жизни, ни после смерти поэт так и не научился сбывать медные монументы

1845.

Императрицу осматривают две очень важные особы — граф Воронцов и граф Киселев. В их письмах, одобряющих отправку Бабушки на юг, тоже нет Пушкина, и возможно, что им не доложили. А ведь оба — давние знакомцы поэта по его юным южным годам; и Пушкин, вообразив эту сцену, непременно бы принялся „сатирстовать“ (был в ту пору такой глагол) — ведь оба графа и генерал-адъютанта уже увековечены. Один — не совсем лестными строчками:

Другому графу — совсем не лестно:

Так или иначе, но два крупных генерала осмотрели Бабушку; и это были самые важные участники ее судьбы, после того как по ее поводу улыбались царь и Бенкендорф.

Новая цена старухи была вполне приемлемой. Тут был тонкий момент, потому что, скажем, за слишком дешевую цену, 3 тысячи ассигнациями (750 серебром), покупать статую для украшения губернского города было неприлично. Итак — 28 тысяч…

1846.

Монумент высотой в 4 с половиной аршина поставлен на Соборной площади Екатеринослава.

После 1917 года

город меняет имя и памятник. В Днепропетровске статуя свергнута, зарыта в землю, после вырыта; наконец оказывается во дворе Исторического музея, среди демократических каменных баб — памятников той эпохи, что не знала ни металла, ни царей.

1941, ноябрь.

Из захваченного фашистами города трофейная команда вывозит статую. Три тонны металла отправятся в Германию, к „месту рождения“ и самой императрицы, и ее бронзового подобия, — на войну против России и ее союзников.

Генерал,

Покорнейше прошу Ваше превосходительство еще раз простить мне мою докучливость…

Покорнейше прошу ваше превосходительство не отказать исходатайствовать для меня, во-первых, разрешение на переплавку названной статуи, а во-вторых, — милостивое согласие на сохранение за г-ном Гончаровым права воздвигнуть, когда он будет в состоянии это сделать, памятник благодетельнице его семейства.

…Часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас, как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей. Афанасию Николаевичу следовало бы выменять на нее негодную Бабушку, раз до сих пор ему не удалось ее перелить.

…За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединения. Стоило подымать столько шума!

…Я продам по весу Екатерину.

Генерал,

…Статуя оказалась прекрасным произведением искусства… Я хотел бы получить за нее 25 000 р.

…Нельзя ли по крайней мере оплатить нам материальную стоимость, т. е. стоимость бронзы, и заплатить остальное, когда и сколько Вам будет угодно.

…Покорнейше прошу дозволить г-ну Юрьеву взять со двора Вашего статую, там находящуюся.

…И вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок.

Случайная фотография запечатлела образ медной бабушки в 1936 году.

Посвященные ей строчки доказывают ее присутствие в пушкинской биографии. Пушкинские мысли и образы — о науке, искусстве, государстве, о всемирных тайнах, открытиях чудных, — все это проносилось рядом, касалось, задевало, приглашало к соучастию.

Вещь, одушевленная гениальным владельцем.

Владельца нет, вещи нет — одушевление вечно…