"Твой XIX век" - читать интересную книгу автора (Эйдельман Натан Яковлевич)

РАССКАЗ ДЕСЯТЫЙ (окончание седьмого) ВЕК НЫНЕШНИЙ И ВЕК МИНУВШИЙ

Мария Рейхель — Марии Корш из Швейцарии:

31 января 1909 г.

Милая моя Маша!

И вот 61 год, что мы оставили Москву^{69}, и никого нет из тех, с кем я ехала, — только Тата, которой тогда, кажется, и четырех лет не было, да я еще в живых. Надеюсь, что Тата, ей теперь 64 года, еще долго проживет на радость ее семьи, в которой все ее любят, и не мудрено ей оставаться молодой, сообщаясь с молодым поколением. Не у всех ее племянников дети, но все же есть наследники имени Герцена; вот и в Москве есть внучата…

25 февраля 1909 г.

Милая моя Маша!

Не удалось написать тебе побольше к твоему рождению, случилась такая работа, которую нельзя было отложить. Кое-что печатается из моих записок, и мне нужно было сличать с многими экземплярами и отмечать, что не так было, и нужно было поскорее возвратить. Ну вот ты и будешь в недолгом времени читать мой простой, не писательский рассказ, в котором я поместила несколько из писем Александра Ивановича. Последние и составляют главный интерес. Опять перечитывая и перечитывая или перевоспоминая, встают в памяти все обстоятельства и все горечи жизни обоих^{70}, и делается на душе тяжко и грустно.

26 февраля

…При моих записках будет даже мой портрет и моего незабвенного Коли, который был глухонемой и который несколько лет был на моих руках.

Ты права, что в некоторых годах нельзя быть целенькими, я это очень знаю, и если иногда и вырвется „ох!“ — я не боюсь и уже давно привыкла к мысли, что надо быть готовой к концу.

Читала артикль о Дарвине, прекрасно написано и заставляет думать. Ты не поверишь, как я еще жадна на дельные вещи, как бы я до сих пор желала многому научиться и многое понять. А теперь приходится только крохами питаться, а это питание мне нужно — посмотришь то там, то тут, и только: ведь я глазами не много выдерживаю и вообще не люблю бегом наслаждаться, а так — „с чувством, с толком и расстановкой“.

Мария Каспаровна работает, читает корректуру, учится по-английски. Книжечка ее выходит из печати. Воспоминания, где соединяются страницы интересные с наивными, иногда скучными. Она не писатель, не журналист и не политик. Обыкновенный человек, добрый и милый. Работа над книгой очень важна для нее самой.

Сыновья почти все разъехались, переженились. Среди восьми внуков тоже встречаются семейные люди. Двенадцать лет, как уж нет в живых мужа.

Не ко всему можно привыкнуть в этом новом, торопящемся мире, даже с ее головой и сердцем. Эти „новые музыканты“ Чайковский, Римский-Корсаков, она жалуется, „как-то странны и непонятны…“ Зато Моцарт, Бетховен напоминает незабвенные годы: Герцена, Бакунина, Рейхеля…

Я перелистываю страницы писем; в каждом — примерно месяц ее жизни — и чувствую, как трудно проходят недели и годы для этой очень старой женщины.

5 августа 1909 г.

…Я тебе еще не сказала, что на старости лет в аутомобиль попала, к которому не питала ни малейшей симпатии. Не скажу, чтоб ощущение было приятным, и трясет порядочно. Теперь аутомобиль можно иметь, как извощика, а вот в недавнем времени и летать можно будет. Очень мне страшным кажется, что все эти приобретения движимости мечтают употреблять для военных целей, как будто для человеческого духа только и работы, чтобы достигать, как можно лучшим способом делать нападения. Мне кажется, что это извращение духовного направления…

А то, в самом деле, какие ошеломляющие изобретения, ну что бы ты сказала, если бы я вдруг прилетела к тебе в воздушном шаре? Но об этом нашему брату и мечтать нельзя; все идет к тому, чтобы богачам удача и спорт доставались, а нам только рты разевать от удивления, потому что не удивляться нельзя…

К этой же мысли возвращается через месяц и Мария Евгеньевна Корш, критикуя попутно „нынешнюю молодежь“. Но Мария Каспаровна и старше и мудрее…

30 сентября 1909 г. Берн

…Главная беда в настоящем — это жизнь внешности, любовь к деньгам, наживе и непроходимая роскошь… Но это одна сторона, а другая — те необыкновенные усилия техники, которые с такой быстротой идут вперед, что нельзя не удивляться, и надо признать, что жизнь идет вперед и что ее сопровождает много такого, чего мы ни признать, ни понять не можем, и надо для этого время, чтобы или отвергнуть, или выработаться…

Ты мне уже писала, что в России много молодых людей живут в свободном соединении…

Впрочем, подобные вещи всегда бывали и, вероятно, никогда не исчезнут, может быть, дальнейшее развитие найдет какую-нибудь для этого норму… Открыли же и полюс^{71}, к которому так долго стремились и гибли.

Вчера я получила из Петербурга письмо от одной русской дамы… Она пишет, что все молодые девушки, даже из высших кругов, учатся. Вот и дело света распространяется и, кажется, сорвет эту тину, эту паутину, в которых завязла наша русская земля; что за бессмыслица называть передовых людей инородцами и жидами? Ну их…

9 декабря 1909 г.

…Иногда на меня находит унынье, читая „Русские ведомости“ и видя, какой плоский состав большинства Думы, как мелко плавают октябристы. Даже и плаваньем назвать нельзя этого — барахтаются в мелкой воде. Как ведут себя крайние правые, просто площадные ругательства!..

Очень интересно ты пишешь о Художественном театре, — это в самом деле должно быть прекрасно, и едва ли есть такие театры где-нибудь.

Русский преследованный дух находит себе выход в художестве.

Так бы хотелось о многом читанном поговорить с тобой, здесь же не с кем, никто не может иметь такой интерес к нашей родине, как я, и совсем другая жизнь и другая обстановка или другое содержание жизни.

Как бы щей твоих хотела — их у нас хоть и делают, но этих щей пожиже лей…

Славная, умная старуха. Как жалко, что каждый перевернутый листок приближает меня к ее концу.

30 и 31 декабря 1909 г.

…Читала я в „Русских ведомостях“ о чтении в художественном кружке…

Один говорил, что Леонид Андреев ищет тайны жизни.

Тайна эта существует и до некоторой степени достижима до разгадки, но в наше время — время охоты за наслаждениями жизнию, за новыми впечатлениями — она более и более неузнаваема. Побольше вникать в правду, побольше ей самой жить, — я думаю, это дало бы существенное сознание, помогло бы не гоняться за призраками.

А как теперь живут?

Пожалуй, живут полнее в общем, но дает ли это удовлетворение, не знаю…

27 января 1910 г.

…Конечно, ты права, что Герцен был необыкновенно умный, с сильными направлениями — наметить настоящую цель, настоящую правду. Я очень счастлива, что его теперь в России так ценят и так высоко ставят… Знаешь ли, в одном из писем ко мне он говорит: „Вы последняя могиканка нашего круга“. Он так страдал невольными отчуждениями от друзей. Я знаю, что я такого имени не заслуживаю, так как не могла быть равной в круге по недостаточности воспитания, но я инстинктивно поняла, что это были за люди; в моей горячей к нему привязанности и их оценке я не поступлюсь ни перед кем, и теперь память о них и сочувствие к Герцену, к которому я ближе стояла, живет в сердце и оживляет меня тем, что я от них наследовала мою старость…

Все-таки Россия далеко, и даже язык несколько переменился. „Что значит перебои сердца?“ — спрашивает она у собеседницы. В ее годы таких слов не употребляли. Иногда в письме вдруг попадается старинный, пушкинских времен, период или явный „галлицизм“…

Ее мучит мысль о том, что она устарела, отстала, и — одновременно — ощущение, что в чем-то весьма важном как будто и не устарела и не отстала.

А меж тем XX век набирает скорость.

М. К. Рейхель — М. Е. Корш

(без даты. Видимо, конец 1910 года.):

…С авиатиками много несчастных случаев, то и дело летят вниз и убиваются… Нельзя не удивляться, сколько людей жертвуют жизнью, чтоб достичь возможности покорить себе воздух, и сколько успехов уже достигнуто, но нельзя не признать, что у прогресса страшный желудок.

21 ноября 1910 г.

Милая Маша!

Скончался наш великий писатель и наш великий боец за все человеческое.^{72} Это наш общий траур… и я не могу и за тридевять земель не приобщиться к нему. И здесь в газетах были частые известия, а сегодня очень прочувственные слова… Мир славному труженику и вечная память в буквальном смысле слова…

29 ноября

Милая Маша!

Вчера прислал мне мой знакомый „Русские ведомости“, которые ему прислали из Москвы. Какая великая скорбь идет на нашей земле, какой подъем всех сердец и какой свет во мраке… Пиши мне все, что переживаешь в это знаменательное время, у меня никого нет вблизи, кому это так к сердцу лежит, и я только мысленно несусь в родные стороны…

14 января 1911 г.

…Силы истощаются, и я не думаю, что еще долго проживу. Сегодня видела так живо во сне А.И.Г., еще довольно молодым, он много говорил, и я все старалась поближе быть к нему, чтоб все слышать, но ничего не удержала, когда проснулась…

Я мучаю тебя своими глупыми настроениями, видно, что человек под старость, как моя, теряет масштаб. Особенно когда не спится ночью, ползет всякая дрянь в голову. Если подумаешь, сколько переживают другие и сколько надо переносить, то не вправе требовать для себя больше…

„Начальнику штаба Вольного русского слова“ довелось видеть начало, расцвет и угасание Вольной русской типографии. Были сотни и тысячи „Колоколов“, где „спрессовывались“ письма, рассказы, слухи из России.

Была злобная кличка Герцена в „верхах“ — „Лондонский король“ („кто у нас царь — Александр Романов или Александр Герцен?“).

Затем 1862-й, 1863-й, 1864-й. Расправы в России, в Польше. Резкий спад общественного движения.

В конце 1860-х годов в России затишье. Новый вихрь поднимется лет через восемь — десять. Совсем мало — в книжке по истории, и очень долго — в жизни.

Герцен из Лондона переезжает в Швейцарию, пробует одно, другое, третье, чтоб оживить, согреть дело. Житейские невзгоды заставляют и Рейхелей снова пуститься в путь, на этот раз из Германии в Швейцарию. В 1867 году Герцен и Рейхели встречаются в Берне. За пятнадцать лет они обменялись сотнями писем, но не виделись ни разу (лишь Адольф Рейхель привозил из Парижа детей Герцена).

Снова, как и в 1852-м, в жизни Герцена черные месяцы:

„Колокол“ в 1867-м прекращается.

Разрыв с большинством старых москвичей — на этот раз полный и окончательный.

Новая семья не приносит счастья.

Двое малышей от второго брака умирают в один день.

Тяжелая личная драма, душевная болезнь старшей, любимой дочери Таты.

Первый черный год, 1852-й, был болезнью сильной, но не смертельной, выработавшей иммунитет, сопротивление. С того года начался подъем — типография, „Былое и думы“.

Новые испытания в принципе могли бы перерасти в новый апогей: впереди была Парижская коммуна, новый общественный подъем в России. К тому же Герцен до последнего дня все повторяет:

Mut verloren — alles verloren.

Da war'es besser nicht geboren.

Но сколько же может вынести один человек?

Последнее письмо Герцена — М. К. Рейхель (из Италии):

22-23 ноября 1869 г.

За ваше доброе письмо обнимаю вас, старый друг, и еще больше: сообщу вам хорошие вести. Тату мы привели почти в нормальное состояние — мы ее отходили и отласкали от черной болезни… Только такое колоссальное здоровье, как мое, все вынесло.

Последняя запись в дневнике Герцена:

3 декабря 1869 года, Ницца:

„Я думал, что новых ударов не будет… Жизнь, словно утомленная порогами, пошла покойнее — и вдруг новый обрыв — и какой…“

17 января 1870 года — нестрашная болезнь, простуда.

21 января — смерть. Солнце ушло и опять пришло, а он ушел и больше не вернулся…

Больше сорока лет прошло. Уж началось второе десятилетие другого века, десятилетие 1914-го и 1917-го. Мария Рейхель мыслит — значит, существует. В это время ее посетил один русский публицист, записавший: „Первое, что поражает в ней, — это прекрасная московская речь, речь Сивцева Вражка, Плющихи, глухих переулков Арбата или Поварской, где еще доживают дворянские гнезда, но не Таганки, не Ильинки, где московский говор окрасился типичной купеческой складкой…“

Мария Рейхель — Марии Корш

17 сентября 1911 г.

…Открывается много перспектив, особенно когда читаешь о дальнем Востоке; там только светает, так сказать, заря занимается, и меня эти описания очень интересуют. Было бы лишь там побольше свободы разумной для развития. Ты знаешь, что я родилась в Сибири и потому меня тянет в ту сторону… Был съезд для народного образования — и тут начатки будущего. Все это далеко, но все это будет. Не удивляйся, что это меня так занимает, я принуждена искать себе интересы, моя глухота не позволяет слышать, что другие говорят и в чем их жизнь… Теперь достала из моего шкапа моего Пушкина; мне подарил его Герцен и написал несколько строк, думаю все — кому завещать, чтоб он не пропал…

25 сентября 1911 г.

…Не бойся за мое здоровье — которое дерево скрипит, то долее стоит. Но духовное настроение не годится, я очень борюсь и стараюсь найтись в той узкой полке, в которую меня поставили старость и мои узкие средства. Береги свою самостоятельность, Маша, не думай, что я тебя забываю… я теперь очень медленна… Но пока еще могу перо держать. Не беспокойся, если пишу неправильно, но привыкай к мысли, что уже ненадолго — ведь это, наконец, в порядке жизненности…

22 января 1912 г.

…Если доживу до апреля, вступлю в 90-й год моей жизни… Хотелось бы еще дожить до свадьбы Мими^{73} в апреле, чтоб ей до свадьбы не надевать черного…

Выходить недавно пробовала, прошла очень маленькое расстояние и до того утомилась, что несколько часов лежала, чтоб в себя прийти. Но дух еще жив и интересы ещё живы.

30 января

Милая моя Маша!

Как благодарить тебя за твой чудный подарок, я еще мало читала, но и то, что читала, меня поразило. Я успела прочитать „Отца Сергия“, что на меня подействовало — не спасли его все усилия уберечь себя от падения. Отчего ты думаешь, что конец скомкан? Другого конца не могло быть. И этот конец примиряет.

Естественность приятнее нежели натяжка, а Сергей все хотел быть выше всех и был страшно наказан тем, против чего всю жизнь боролся…

26 марта 1912 г. Лозанна

…Теперь собираются и в России чествовать день рождения Александра Ивановича, которому 25 марта по русскому штилю исполнится сто лет. Это и за границей откликается, где его личность так известна. Я счастлива, что доживаю до этого дня…

О Герцене — как о живом: ему „исполнится сто лет“.

1912 год был герценовским годом, к его столетию выходят книги, сборники, газеты, воспоминания. Герцена чествуют — либеральная Россия по-своему, а революционная — по-своему: статьями Ленина и Плеханова.

15 апреля 1912 г. Лозанна

…Не могу тебе сказать, сколько я вижу здесь внимания, теплого отношения ко мне, и даже издали, из России, оказали мне честь быть выбранной почетным членом кружка имени Герцена в Петербурге. Я получила от него письмо с извещением моего выбора, подписанное президентом кружка Максимом Ковалевским. Оно писано по-французски. Вероятно, не предполагали, что я еще знаю по-русски. Я отвечала и благодарила по-русски. Я — забыть по-русски! Нет, не забыла и люблю мой язык страстно.

Вот что пишет Тата:

„Маша, дорогая наша! Мы все тебя любим и высоко ценим, как папаша, дедушка, Саша (покойный), словом, все пять поколений и все, которые тебя знали и знают и сумели понять и ценить тебя…“ Ты поймешь, как это меня глубоко тронуло. У Николая [внука Герцена]- Роланд, ребенок — вот это уже пятое поколение семьи:

Иван Алексеевич — 1-е, Александр Иванович — 2-е, Александр Александрович — 3-е, Николай Александрович — 4-е, маленький Роланд — 5-е поколение, которое я еще живая знаю.

Последние письма Марии Рейхель к Марии Корш… Мария Каспаровна „еще довольно тепла, чтобы удивляться“. Редко-редко проскальзывает у нее, что-де наше время получше было, но тут же вспоминается Герцен и его круг: там не было вот этого — „вы, нынешние, нут-ка…“.

А вести в газетах мрачные.

8 мая 1912 г.

Масса удручающих известий из родного края, все только запреты, непозволения, усмотрения… А вокруг — все захваты, и все хотят иметь больше владений, что и означает войны…

10 августа 1912 г.

…Теперь у меня большая работа, я взяла на себя переписать все письма Александра Ивановича ко мне… Если они когда-нибудь будут напечатаны, ты увидишь, как я, такая маленькая букашка, близко стояла к нему и пользовалась его доверием. Этих писем много писанных в Италии, где они переживали такое трудное время; потом из Англии — последние особенно в то время, когда дети, тогда девочки, были у меня почти год после смерти [матери]. И я теперь, читая, переживаю то прошедшее, полное нескончаемой печали… Твоими последними письмами ты так много порадовала меня, твое описание вида Москвы с Воробьевых гор так заманчиво, так бы взяла да и поехала бы в Москву и на Воробьевы горы. Должно быть, очень хорошо, я никогда не видала.

А теперь стара, плоха и ни на какие путешествия неспособна.

28 августа 1912 г. Лозанна

Читала некролог Александра Владимировича Станкевича^{74} в „Ведомостях“, видно, что и недаром прожил. Ну, вот и все из того старого времени, одних со мною лет: извольте приготовляться, мадам Рейхель. А я теперь переживаю старую дружбу и совсем переношусь в давно прошедшее, точно оно недавно было. Переписываю письма ко мне А.И. и греюсь его дружбой ко мне и полным доверием, у меня много его писем. Правда, что мы много тяжелого, печального в одно время пережили, и оба на чужой стороне, и оба остались верными родине. Как он любил Россию и как люблю ее я до сих пор…

29 августа(продолжение)

…Я теперь так много пишу каждый день, то есть переписываю, что руки не совсем слушаются. Но, насколько могу, каждый день все прибавляется, — и так погружаюсь в прошедшее, что забываю, что оно уже давно-давно прошедшее. А.И. любил и моего Рейхеля и говорил о нем, как самом чистом человеке из многих, кого он знал. Вот между какими людьми проходили мои молодые годы — но уже более сорока лет, что умер один, и шестнадцать, что умер Рейхель… Между письмами читаю Достоевского… Достоевский удивительный психопат; конечно, только этому и можно удивляться, но если взять все вместе, что он описывает, — картина удручающая, и мне приходит в голову, как трудно нашей родине выпутаться из пут необразованности. Одно, на что я надеюсь, это то, что много доброго в нашей натуре… Перемелется — мука будет, только какая выйдет?

В наше время золотой телец здравствует, и деньги все растут в умелых руках.

Я рада, что мои дети не липнут к деньгам и не считают их одних к принадлежности счастья…

8 сентября 1912 г. Лозанна

…Я накануне отъезда в Берн, но не совсем. К октябрю я должна опять приехать — тебе, кажется, писала почему: я единственная свидетельница прошлой русской жизни (Герцена) до заграницы, об которой желают от меня сведений, и мне нельзя отказаться, так как это касается А.И. и его семьи…

Письма, которые я переписываю, во многом интересны, а для меня — такое живое воспоминание дружбы и доверия ко мне, что я совсем погружаюсь в прошедшее… Я в то время была единственным близким человеком к нему после смерти Натальи Александровны, и он делился всеми впечатлениями со мной. Я же с детства была к семье близка. Он очень желал, чтоб я с Рейхелем переехала в Лондон, где он жил, мы же жили тогда в Париже. Через меня он имел известия о друзьях; сам он не мог переписываться, а он очень страдал от этого. Потом мы уехали в Дрезден, чем он был очень недоволен. Виделись мы только через несколько лет, и то незадолго до его смерти. Когда мы переехали в Швейцарию, он был в Женеве и, как только узнал, тотчас приехал в Берн и приезжал потом не раз. А с друзьями так и не видался. Я слышала, что Граничка^{75} собирался, наконец, приехать, как его смерть так скоро унесла. Лику^{76} я видела потом в Берлине, где была проездом. Она ехала в Италию с Мавоненькой^{77}, где и скончалась. Мавоненька приезжала потом с Еленой Константиновной^{78}, и мы виделись. Потом мало-помалу порвались все ниточки, и один за другим покоятся теперь на Пятницком кладбище… Sic transit gloria mundi.^{79}

He думай, что я расстраиваю себя мыслями о смерти; нимало. Я знаю, что она близка ко мне только как самое натуральное переставание. И вот теперь, при последнем, я так наслаждаюсь, читая и переписывая письма такого человека, который теперь так знаменателен и ценен и которого дружбой я долго пользовалась. Он раз прислал мне свою фотографию и подписал: „Марье Каспаровне от неизменного друга“. Этот портрет я завещать буду для Румянцевского музея или для музея Герцена, если он осуществится…

Больше писать не могу, у меня еще много переписывать, и я скупа на время для другого… А теперь, пока прощай, милая, дорогая Маша, будь здорова и пользуйся всеми возможностями, которые есть, и не забывай твою пока еще на земной поверхности старую Микасину.^{80}

18 октября 1912 г.

…Чего бы я не дала, чтоб иметь возможность ходить, но, увы, надобно отказаться, а у меня вовсе нет такой разумности, чтоб покоряться. Ну и терпи казак — атаман не будешь…

Да, война теперь всех заполонит.

Меч обнажен и занесен, и все говорят об ужасной, жестокой войне.

Озвереют люди! Ты радовалась, что аэропланы не будут принимать участия, а я сегодня читала в наших газетах, что их будут употреблять…

С недостатком места все здесь^{81} отправляется на чердак, у меня, таким образом, много пропало, особенно из переписки. Сама я наверх лазить не могу. С трудом отыскались номера моего „Колокола“, которого теперь и за деньги получить нельзя. Даже внук А.И. не имеет в целости. Вот я и везу ему теперь весь мой „Колокол“ и очень рада, что могу доставить ему такое дорогое воспоминание. Он же сам относится ко мне с привязанностью. У него родился мальчик, и меня называют его бабушкой; вообще Герцены считают меня как принадлежащего к их семье…

1912, ноябрь. Лозанна

…Сюда я приехала потому, что у Таты гость, русский^{82}, который непременно желал видеть меня. На днях он был у меня и уверял, что он хорошо знает меня, хоть я его и не знаю. Он собирает материалы для некоторого рода биографии. А у меня уже так плоха память, что многое улетучилось…

Научный сотрудник Рукописного отдела Ленинской библиотеки кладет передо мной последнюю тоненькую пачку. Лист использования чист. Эти письма никто из читателей никогда не заказывал.

В апреле 1913 года Мария Каспаровна благодарит за поздравления к девяностолетию. И после — еще несколько писем и открыток.

13 июня 1913 г.

…Ты вот читала многое об Аи, так мы его называли; была ли у тебя в руках книга его „Прерванные рассказы“? Книгу с этим названием он посвятил мне, и вот теперь хочу переписать тебе посвящение его мне:

„Марии Р…

Итак, вы думаете, что все-таки печатать, несмотря на то, что одна повесть едва начата, а другая не кончена… Оно в самом деле лучше, не напечатанная рукопись мешает, это что-то неудавшееся, слабое, письмо, не дошедшее по адресу, звук, не дошедший ни до чьего слуха.

Позвольте же вам и посвятить эти поблекшие листья, захваченные на полдороге суровыми утренниками. Нового вы в них не найдете ничего; все вам знакомо в них, и оригиналы бледных копий, и молодой смех былого времени, и грусть настоящего, и даже то, что пропущено между строк. — Примите же их, как принимают старых друзей после долгой разлуки, не замечая их недостатков, не подвергая их слишком строгому суду. И…

Лондон, 31 декабря 1853 г.

При книге портрет; внизу:

Будьте здорова. А. Герцен. 1854 — 5 февраля“.

И… — значит, Искандер.

14 июня 1913 г.

Милая Маша!

Читала я о всех ваших празднествах^{83} и не знаю, почему у меня вертится на языке… „Жомини да Жомини, а о водке ни полслова“^{84}. Так и теперь: как будто никакого другого сословия, а только дворяне в земле русской.

Какой бы это случай, хоть нескольким несчастным облегчить судьбу. Я помню, что в Сибири, где я еще ребенком была, называли ссыльных несчастными. Ну вот и выходит: „Жомини да Жомини…“

На этом обрывается переписка Марии Рейхель с Марией Корш. Смерть настигла младшую. Марии Каспаровне на десятом десятке лет некому больше писать по-русски.

Мы почти ничего не знаем о ней в 1914-м, 1915-м, 1916-м.

Мировая бойня — она ее предвидела. Ее родина и родина ее мужа посылают миллионы людей стрелять, кромсать, отравлять, ненавидеть друг друга. Но ее не обманули рассказы о „русском варварстве“ или „немецких зверствах“.

Ей было, конечно, очень грустно, этой глухой умной женщине, родившейся в конце царствования Александра I и присутствующей при последних месяцах Николая II; читавшей свежие, только что вышедшие главы „Онегина“ и свежие, только опубликованные сочинения Горького, Чехова, Леонида Андреева, Алексея Толстого.

Через ее квартиру шли пакеты для „Колокола“ — а она толкует об Олимпийских играх и авиации.

Пишут о глубоких стариках: „Он мог бы видеть…“, и далее идет список знаменитостей XIX века, которых он мог бы увидеть, „если б пожелал“. Но — „мог бы“, а не видел, и потому, может быть, и прожил так долго в родных горах, что „не видел“, не волновался.

А она все видела на самом деле. На самом деле была посвящена в готовящееся похищение Герценом его невесты. На самом деле кричала „evviva!“ на улицах Неаполя зимой 1848-го.

Она умерла 20 августа 1916 года, за полгода до второй русской революции, на 94-м году жизни.

Я не верю в пропасть между молодостью и старостью в жизни отдельного человека („Ах, если б вы его видели молодым — орел, умница! А сейчас — глуп и нелеп…“).

Все, что есть в 60-80-100 лет, было и в 18–20, только в юности главное бывало иногда скрыто, неглавное — слишком очевидно, к старости же напластования уносятся — и открывается сущность, какой она была всегда.

Если „жил-дрожал“, так и „умирал-дрожал“. Из „жиром закрытого сердца княгини Марьи Алексеевны“ не выйдет мудрого сердца Марии Каспаровны. „На редьке не вырастет ананас“, — как говаривал в свое время умнейший старец, адмирал Мордвинов.

У начальника штаба Вольного слова была хорошая молодость в очень плохие для ее страны годы. Этой молодости хватило на всю почти столетнюю жизнь. Два века — XIX и XX — не состарили.

„Гений — роскошь истории“, — повторял Александр Иванович Герцен: полагал, что человечеству недостает обыкновенных, хороших и свободных людей.