Дмитрий БИЛЕНКИН ОШИБКА…

Окна смотрели в бесконечность неба, откуда медленно и густо выплывали облака, наполняя зал мягким снежным светом — рассеянным отражением бело-голубых далей. Там ежеминутно творились сновидения из воздушных городов, расплывчатые и мгновенные, как фантазия.

— Следующий! — крикнул доктор Решетов.

Фотоэлементы беззвучно распахнули дверь, и в черном проеме появился юноша, почти мальчик, его бледное от волнения лицо.

— Садитесь! — приказал доктор.

Юноша сел в троноподобное кресло, по сторонам которого свисали серебристые плети контактов.

— Так кем вы хотите стать?

Решетов произнес традиционную фразу так же и тем же тоном добродушного одобрения, каким он произносил ее сотни раз с тех пор, как все это началось.

Ответом был взмах ресниц, густых темных ресниц, смущенный взгляд синих глаз, трогательный румянец щек. Тонкие пальцы юноши терзали подлокотник.

— Поэтом…

— Отлично! — чересчур шумно обрадовался Решетов. — Вас зовут…

— Сережа… Сережа Югов. Сергей Александрович Югов.

— Почти Александр Сергеевич Пушкин, — неудачно попытался пошутить доктор. Встретив взгляд юноши, осекся. — Пожалуйста, карточку, — угрюмо кивнул он ассистенту.

Тот подошел к высокой мозаичной стене, присел в углу за пульт и набрал комбинацию цифр, Послышалось щелканье реле, потом словно вздох пронесся по стене; открылась узкая щель, и в руки ассистента порхнул желтый листок негибкой пластмассы, испещренный значками исследований, выполненных с первых дней жизни Югова.

Взгляд юноши наполнился тревогой, потемнел — так темнеет око лесного озера, пугливо спрятанного в чащобе, когда зенит застилает грозовая туча. Решетову захотелось похлопать мальчика по плечу, он ему нравился.

Но доктор сдержался. Взял листок, поднес его ближе к глазам. Его редко смущал взгляд мальчиков и девочек, усаженных в кресло, — привык. Но — не сейчас. Что-то сдуло покров будничности с того, что он делал. Может быть, доверчивая незащищенность юноши?

Ассистент в белом халате — вежливое и вполне земное подобие судьбы — быстро и аккуратно укрепил контакты на запястьях, шее и затылке Югова. Тот вздрогнул — может быть, от холода металла, может быть, от волнения.

Где-то в недрах стены послышалось гудение, что-то тихо застрекотало. Электронные недра машины переваривали информацию, текущую по контактам из самых глубин человеческого «я». Юноша — он весь сжался — смотрел на стену в упор, с вызовом. Потом отвел взгляд.

Решетов подошел к окну, побарабанил пальцами о подоконник. Он был уверен, что юноша глядит ему в затылок.

Но на этот раз доктор ошибался. Сергей смотрел мимо него — на облака. На их торжественную, неслышимую поступь, которая всегда вызывала в его душе неясное томление, схожее со смутным предчувствием счастья, которое ждет его в необозримом и туманном будущем.

Зажглась контрольная лампочка — циклоп за стеной подмигнул красным глазом, послышался мелодичный звон. Решетов, не оборачиваясь, протянул руку, и ему на ладонь лег прохладный глянцевый листок. Он взял его, сравнил со старым.

«В их возрасте каждый третий мечтает быть поэтом, — подумал он. — Каждый третий. Но отказ обычно бывает легким».

Но спокойствия эта мысль не принесла. Доктор внезапно почувствовал усталость. Нет, это ему только казалось, что он привык. Слишком велика ответственность за каждый опыт, чтобы не беспокоиться о последствиях. Тысячи раз переживать за других — тяжело, тяжело.

Ему захотелось оттянуть мгновение ответа, но он понимал, что этого делать нельзя, что нет хуже неопределенности.

— Вот что, мой друг, — сказал он наконец. — Поэта, к сожалению, из вас не получится.

Он пристально посмотрел на юношу.

— Вот ваша карточка, возьмите. Ваши способности выделены там красным.

Он положил ему на колени холодно поблескивающий листок пластмассы. На юношу глянул узор значков — черных значков и красных значков. Трассирующие пунктиры кода. Пулеметная очередь из будущего, где его ждало счастье.

Ничто не изменилось в лице Югова. Но оно словно сделалось старше. «Ну вот, — с облегчением и одновременно с безотчетным разочарованием вздохнул доктор, — операция закончена. Сейчас он, как и многие до него, сунет листок в карман. Небрежно, снисходительно глянет на обломки юношеских мечтаний. И уже взрослым человеком встанет с кресла. Чего тут больше — хорошего или плохого?

Ну вот, опять ты задал себе вопрос, от которого зависит все. Почему он вообще приходит, почему? Разве не ясно, что определенность лучше неопределенности, знание лучше неведения, а правда — самообмана?»

Доктор нахмурился. Лица. Их не выгонишь из памяти. Тысячи лиц тех, кто сам, по доброй воле садился в это кресло. Очень разные лица. И чем-то становящиеся похожими друг на друга после традиционных слов «Ваше призвание в…». Иные ребята вначале даже пускают слезу: «Нет, нет, скажите, что вы ошиблись…» Другие выслушивают рекомендацию спокойно. Третьи вежливо говорят «спасибо» и уходят насвистывая. Некоторые, пожалуй, слишком легко соглашаются. Не потому ли, что в душе мечтают снять с себя бремя ответственности за свою судьбу?

А Югов не видел в эту минуту ни доктора, ни самой комнаты. Он шел среди манящих звуков, тихой капели берез, просквоженных солнцем, мелодий, которые они ему навевали и которые просились наружу, как порыв, как песнь, когда хочется петь. Над головой плыли облака, причудливые, зыбкие, зовущие взгляд за собой — вдаль, в бесконечность. Но уже грохотал железный каток, готовящийся подмять все это. Уже сузились горизонты будущего, в них пролегли рельсы, и эти рельсы шли мимо, мимо звуков, мелодий и строф.

— Нет, нет! — закричал он, вскакивая с кресла. — Вы ошиблись! Скажите, что вы ошиблись…

Он весь дрожал, в глазах наливались слезы, синева померкла. Ассистент кинулся к сифону с водой.

Решетов вскинул голову от удивления. Оно было вызвано не самими словами — он ожидал чего-нибудь подобного, — а тем, как они были сказаны. В них слышалась неподдельная боль.

— Успокойся, мой мальчик. — Решетов ласково взял его за локоть. — У тебя великолепный талант, щедрый, большой. Но не в поэзии, не в искусстве. Посмотри, какой великолепный набор профессий ожидает тебя…

Он ногтем подчеркнул красные значки на листке. Юноша послушно проследил взглядом. Да, великолепные способности, отличные профессии, спору нет.

— Но я не хочу их! — вырвалось у него. — Я хочу своего!

Лицо Решетова сделалось строгим.

— Ты пришел сюда сам. Чтобы узнать правду о себе, не так ли?

— Да, я верю науке! Но себе я тоже верю!

— Я тоже верю науке, мой мальчик. И потому не советую пренебрегать ее рекомендациями. Конечно, никто не неволит тебя. Но вспомни: свобода есть осознанная необходимость. Вот мы и помогаем тебе, другим, а если эксперимент удастся, то всем найти себя и свое место в мире. Никто не может быть талантлив во всем, увы, это исключено природой. Но у каждого человека — повторяю, у каждого! — обязательно есть две-три творческие способности к чему-либо. Каждый талантлив по-своему, понимаешь?

— К чему все это? — тихонько сказал юноша.

— А к тому, что все это было известно еще в середине двадцатого века. Но каким именно талантом обладает тот или иной человек, наверняка сказать было непросто. Иные юноши вслепую искали свое призвание. Конечно, им помогали учителя, но и те могли ошибаться. Иногда человек находил свое, а иногда нет. Почитай старинную литературу — источником скольких трагедий было неумение открыть подлинный талант! То, что мы делаем сейчас, — это выстрадано, пойми. Если этот эксперимент кончится хорошо, каждый будет узнавать от нас, в чем его призвание.

Ты думаешь, что твое призвание — поэзия. Это одно из самых частых заблуждений, когда кажущееся, порыв к творчеству принимается за действительное, за само творчество…

— Знаю! — юноша отстранился. — Знаю, на что и ради чего шел!

Теперь его глаза были сухи. Он стоял лицом к окну, и в его глазах плыли крохотные отражения облаков, причудливые, как фантазия, яркие, как огоньки. Глаза юноши вмещали в себя небо, всю бесконечность его далей и весь его простор.

— Да, — устало сказал Решетов. Его успокоительный, обволакивающий голос опытного психолога зазвучал глухо. — Да, ты можешь стать поэтом. Ценой неимоверного труда, самовоспитания ты можешь стать… средним поэтом. Хорошим — никогда!

Юноша взял со стола свою карточку. Покрутил ее в руках, потом смял и швырнул в окно. Листок упрямо распрямился, ток воздуха подхватил его и понес в сияющую синеву.

— А все-таки я буду хорошим поэтом! — крикнул юноша, исчезая за дверью.

— Дубликат будет ждать тебя здесь! — прокричал ему вслед Решетов.

И комнату наполнила тишина, бело-голубая тишина неба.

— Иногда мне кажется, что это слишком жестоко лишать юность уверенности в том, что она может все, — сказал ассистент, не глядя на Решетова.

— Любая операция причиняет боль, — отозвался доктор, в задумчивости расхаживая по комнате. — Но ведь она быстротечна, эта боль. Зато спасительна: она ограждает от худших бед в будущем — от разочарования и неверия в себя. Нет, мы поступаем гуманно, очень гуманно.

— А некоторые все же кричат вот так… Они надеются, что мы ошиблись.

— Ошибка невозможна, ошибка невозможна, — повторил несколько раз доктор.

Но думал он о другом. Не о Югове. Он думал о тех, кто безоглядно доверяет им, настолько доверяет, что уж не терзает себя никакими сомнениями, а берет призвание готовеньким, невыстраданным и уходит отсюда, насвистывая, самоуверенным шагом, словно по разостланному ковру, навстречу предопределенному будущему. Маршрут указан, и человек, быть может еще не успев почувствовать любви, уже вступает в брак с профессией. А ведь талант еще не все, ох, далеко не все!

Мало его найти, надо еще воспитать. Уж не дарим ли мы им вместе с карточкой иллюзию легкости? Без увлеченности, без страсти, без полной отдачи себя талант не разовьется в полную силу. Может быть, что-то — и очень важное — машина не учитывает?

«Ладно, опыт только начат, — подумал доктор, — проверим».