"Тайные корреспонденты "Полярной звезды"" - читать интересную книгу автора (Эйдельман Натан Яковлевич)

Глава VI ТАЙНАЯ ИСТОРИЯ

Тайная российская история. Борьба за рассекречивание. Роль «былого» в 1859–1861 гг. Расширение историко-литературных изданий Вольной русской типографии. Зачем это делалось в самое горячее время? Споры о наследстве 20–50-х годов. VI «Полярная звезда» и статья Герцена «Лишние люди и желчевики»

Было две российские истории: явная и тайная. Первая — в газетах, книгах, манифестах, реляциях. Вторая — в анекдотах, эпиграммах, сплетнях и, наконец, в рукописях, расходящихся среди друзей и гибнущих при одном появлении жандарма.

Если мы сопоставим ту историю (от Петра I до Александра II), которая была на самом деле, с той, о которой разрешалось знать, говорить и писать, то не досчитаемся доброй половины событий: смерть царевича Алексея Петровича, например, была, расправы же над ним и пыток полтора столетия «не было».

Также не было ни «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева, ни мемуаров преследовавшей Радищева императрицы. (Любопытно, что оба сочинения изданы Вольной типографией почти одновременно.)

Один из современников Екатерины и Радищева свидетельствовал, что почти что не было тогдашнего руководителя секретного политического сыска:

«Шешковского боялись до того, что произносить его имя считалось уже довольно смелым делом lt;…gt;. Шешковскому приписывают неизвестность кончины гр. Павла Сергеевича Потемкина, человека, известного своим прямодушием»¹.

Явная история 11 марта 1801 г. заключалась в «апоплексическом ударе, прискорбно постигшем государя Павла Петровича».

14 декабря 1825 г. «жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков lt;…gt;. Но провидению было угодно сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов возмутило спокойствие в некоторых частях города. Две возмутившиеся роты Московского полка построились в батальон-каре перед Сенатом, ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках. Его Величество решился, вопреки желанию сердца своего, употребить силу…»²

И все-таки тысячи людей знали во всех подробностях нигде не напечатанную тайную историю о том, что действительно происходило на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., а также кого и как колотили и душили в Михайловском замке ночью 11 марта 1801 г. (ходила поговорка: «Павле, Павле, кто тебя давле? — Добрый барин фон-дер Пален»).

Каждое десятилетие накапливало новые главы российской тайной истории.

Слухи, легенды были естественной и обычной формой распространения этих глав.

В статье «Москва и Петербург» (№ 2 «Колокола») Герцен писал:

«В свое время приедет курьер, привезет грамотку, и Москва верит печатному, кто царь и кто не царь lt;…gt;,верит, что сам бог сходил на землю, чтобы посадить Анну Иоанновну, а потом Анну Леопольдовну, а потом Иоанна Антоновича, а потом Елисавету Петровну, а потом Петра Федоровича, а потом Екатерину Алексеевну на место Петра Федоровича. Петербург очень хорошо знает, что бог не пойдет мешаться в эти темные дела; он видел оргии Летнего сада, герцогиню Бирон, валяющуюся в снегу, и Анну Леопольдовну, спящую с любовником на балконе Зимнего дворца, а потом сосланную; он видел похороны Петра III и похороны Павла I. Он много видел и много знает» (II, 40).

Действительно, не было ни одной смены самодержцев, в которой не усматривали бы чего-то таинственного, зловещего, недосказанного. Убийство Павла I было по крайней мере чем-то «определенным», происхождение же этого императора было настолько туманным, что под сомнение бралось не только отцовство Петра III, но и материнство Екатерины II³. Смерть Екатерины II сопровождалась легендой об оставленном ею завещании, передававшем престол внуку Александру, минуя сына и наследника Павла. Александр будто бы обнаружил завещание, разбирая по примеру отца бумаги Екатерины II, и сжег этот документ, взяв клятву молчания с присутствовавших при этом Растопчина и Куракина.

Смерть Александра I в Таганроге породила легенды о том, что царь «ушел в отставку», скрылся, сделался «старцем Федором Кузьмичем».

14 декабря 1825 г. началось тридцатилетнее «секретное царствование» Николая I. Этот монарх делал все возможное, чтобы запретить многие события, уже случившиеся.

Декабристов после ссылки и казни также «не было», как не было государственного бюджета и 129 мятежников — военных поселян, «умерших после телесного наказания и во время такового», как не было последней дуэли Пушкина⁴ и не существовало ни поэта Полежаева, ни литератора Герцена.

Николай воспрепятствовал императрице Александре Федоровне вести мемуары (Александр I также уничтожил некогда мемуары своей жены императрицы Елизаветы Алексеевны), не позволял даже наследнику читать неприличные мемуары прабабушки, Екатерины II, и, увидев их в списке бумаг погибшего Пушкина, начертал на полях: «Ко мне».

Секретное царствование было естественно завершено секретной смертью императора, которая, возможно, была самоубийством (и о которой Москва узнала позже Парижа и Лондона)⁵.

При Александре II, когда литература и общество почувствовали, что власть со «слабинкой», началась длительная, упорная война за рассекречивание прошлого. Подвижную, зыбкую грань между «нельзя» и «можно» колебали десятки оппозиционно настроенных историков и литераторов, а пытались удержать десятки цензоров. В этот период правительство все больше понимает, что кроме сдерживания надо выработать и по мере возможности опубликовать свою версию ряда событий российской истории, о которых прежде просто умалчивалось.

Разумеется, главным стимулом тут было желание противопоставить что-либо «Полярной звезде», снявшей вето с истории 14 декабря.

Так появилось в 1857 г. массовое издание книги М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I». Корф искренне полагал, что делает благое, прогрессивное дело, ибо прежде о декабристах вообще нельзя было писать, теперь же появлялась целая книга про 14 декабря. Как известно, Корф поднес свой труд лицейскому другу И. И. Пущину и ждал одобрения. Это убеждение Корфа усиливалось благодаря некоторым атакам справа, которым он подвергался от закоренелых николаевских консерваторов; те увидели сокрушение основ в самом факте выхода книги о декабристах, которых там, хоть и всячески ругают, но все же упоминают.

15 октября 1857 г. Корф удовлетворенно зафиксировал в своей записной книжке, что его труд все кинулись читать, но «между тем ополчились люди lt;…gt;, ненавидящие всякую гласность, предпочитающие всегдашний мрак и некогда точно так же вооружившиеся против истории Карамзина. Хваля редакцию, порицали обнародование». Когда же до сановного историка донеслась иная критика, он был искренне изумлен: «Не могу не заметить с улыбкой, что, тогда как видели в моем сочинении какую-то опасную пропаганду, были другие, которые претендовали, напротив, на то, что нашли в нем менее ожиданного.

Как известно, старики декабристы нашли книгу Корфа клеветнической. Как известно, Герцен и Огарев в блестящей форме доказали это на страницах Вольных изданий⁷… Книга Корфа была, пожалуй, в то время самой крупной попыткой официального рассекречивания тайной русской истории. Неудачу этой попытки, страх перед своим настоящим и прошлым власть признала в своеобразном постановлении (8 марта 1860 г.), с уголовно-процессуальной точностью определявшем, чего в российской истории вспоминать не разрешается:

«…а как в цензурном уставе нет особенной статьи, которая бы положительно воспрещала распространение известий неосновательных и по существу своему неприличных к разглашению о жизни и правительственных действиях августейших особ царствующего дома, уже скончавшихся и принадлежавших истории, то, с одной стороны, чтобы подобные известия не приносили вреда, а с другой — дабы не стеснять отечественную историю в ее развитии, — периодом, до которого не должны доходить подобные известия, принять конец царствования Петра Великого. После сего времени воспрещать оглашение сведений, могущих быть поводом к распространению неблагоприятных мнений о скончавшихся лицах царствующего дома»⁸.

Кроме Вольной русской типографии, все прочие не имели почти никакой возможности вторгаться в три главных раздела российской тайной истории XVIII–XIX вв.

Первым разделом были народные движения и революции (и, соответственно, расправа и контрреволюция).

Второй раздел — запрещенная литература: проза, поэзия, публицистика. Третий — дворцовые и династические тайны.

Превращение тайного в явное вообще было главным делом Вольной печати с самого ее зарождения. «Колокол» и «Голоса из России» рассекречивали преимущественно настоящее время. «Полярная звезда» и некоторые другие издания много занимались былым.

Былое, заимствованное из официальной печати и процеженное сквозь цензуру, — скудный, порою безнадежный источник. Если связь былого и дум очевидна, то одно признание этого факта требует получения для настоящих раздумий натурального былого. Пусть сначала будут все факты, только тогда можно поспорить о выводах.

В прошлых главах говорилось о рассекречивании былого в первые годы общественного подъема, когда нарастала и приближалась первая революционная ситуация в стране. Главным орудием срывания печатей и замков с исторических фактов, событий и людей была «Полярная звезда». Но уже с весны 1858 г. ее страниц стало не хватать. Поэтому одновременно с IV-ой и V-ой «Полярной звездой» Вольная типография печатает отдельными изданиями секретные книги XVIII в.:

«Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева,

«О повреждении нравов в России» М. М. Щербатова,

«Записки» И. В. Лопухина,

Мемуары Екатерины II.

Кроме того, в 1858 г. выходит в свет книга Огарева и Герцена «14 декабря 1825 и император Николай»; первые четыре книги «Полярной звезды» вышли в 1858 г. вторым изданием.

В Зимнем дворце боялись прошлого едва ли не больше будущего.

Ни одна публикация известий о крестьянских восстаниях или взяточничестве чиновников не вызвала такого испуга, как воспоминания Екатерины II. Министерство иностранных дел, как известно, дало распоряжение своим агентам скупать экземпляры мемуаров по всей Европе (Герцен, естественно, мог увеличить тиражи!). Ж. Мишле, получив печатный экземпляр мемуаров, писал Герцену (25 ноября 1858 г.): «Я не читал ничего более интересного, чем ваши „Мемуары Екатерины“ lt;…gt;. Это с Вашей стороны настоящая заслуга и большое мужество. Династии помнят такие вещи больше, чем о какой-либо политической оппозиции» (XIII, 592).

Не уяснив, насколько власть боялась своего былого, особенно того былого, что непосредственно касалось коронованных особ, нам не понять, как актуальны были в середине XIX столетия 1762, 1801 и 1825 годы.

Если 1858 год дал такое изобилие важных материалов о российских тайнах, то 1859, 1860, 1861-й ими буквально переполнены. Легко заметить такую зависимость: общественный подъем нарастает, революционная ситуация в самом разгаре — соответственно, Вольная типография получает все больше секретных глав российской истории и, печатая их, «раскрепощает» времена отцов и дедов с неменьшей силой, чем свое собственное время.

Однако не забудем, что это раскрепощение, как правило, проходило в те годы две стадии, Первая стадия — внутри России. Вторая стадия — в Вольной типографии Герцена и Огарева.

Сначала прогрессивные историки и литераторы пытались пробить цензуру у себя дома. Многое им удавалось: П. В. Анненков в 1857 г. выпустил 7-й, дополнительный том нового издания Пушкина, куда ввел много биографических материалов и отрывков, которые еще в 1854 и 1855 гг. (в 1–6-м томах) не были пропущены. На страницы «Современника», «Русского слова», «Отечественных записок», «Атенея» и других толстых журналов просачивается кое-что из той русской истории XVI II–XIX вв., которой не было.

С 1858 г. в Москве дважды в месяц стали выходить «Библиографические записки», которые издавал уже знакомый нам член московского кружка собиратель народных сказок А. Н. Афанасьев. Даже в программе этого журнала, представленной в Главный комитет цензуры, о намерениях издателей говорилось достаточно ясно:

«Мы разумеем ту библиографию, которая знакомит с живым содержанием редких, малодоступных и тем не менее любопытных изданий, которая выписывает драгоценные указания, затерявшиеся в неизданных рукописях или в грудах книжного хлама, и сообщает их во всеобщее сведение lt;…gt;. История русской литературы особенно нуждается в подобном журнале, откуда могла бы она заимствовать указания о судьбе различных литературных произведений и библиографические заметки об их авторах»⁹.

С первых номеров А. Н. Афанасьев вместе с целым кругом историков и литераторов пытается опубликовать на страницах «Библиографических записок» максимум новых материалов о XVIII в., декабристах, Пушкине. 0б этом журнале и его авторах мы еще поговорим особо, здесь же отметим, что, несмотря на успехи новых публикаций, «цензурный терроризм» порою обессиливал историков, вызывал гнев и отчаяние. Множество материала, свежего и чрезвычайно интересного, нельзя было даже и показывать цензорам. И тут-то выручали Герцен и Огарев. То, что невозможно было напечатать в самой стране, шло в Лондон. «Полярная звезда» и другие издания продолжали быть убежищем рукописей, по выражению Герцена, «тонущих в императорской цензуре». Часто, как увидим, историк или литератор, отраженный бдительной властью, сам передавал свой материал Герцену. При этом происходил и обратный процесс: после того как мемуары, стихотворения или другой материал публиковались в Лондоне, российская цензура, случалось, смягчалась и через годик-другой пропускала прежде запрещенное (причем не всегда в урезанном виде) по принципу: «чего уж там, все равно все читают в лондонских изданиях. Запретный плод сладок и т. п…»

Конечно, отмеченный процесс был не слишком бурным. Многое пропускали только через 10–20 лет, а на некоторых сочинениях цензурное табу лежало до 1905 и 1917 гг. Однако нельзя все же забывать о своеобразной форме влияния Вольной печати на облегчение цензурного деспотизма, о всем многообразии той борьбы вокруг былого, которая сопровождала революционную ситуацию 1859–1861 гг.

Если проследить за различными изданиями Вольной типографии в течение двух с половиной лет после выхода V книги «Полярной звезды» (т. е. с мая 1859 г. до осени 1861 г.), то можно сделать следующие выводы:

1. «Колокол», несомненно, — главное издание Герцена и Огарева. Выходит он регулярно, как правило, два номера в месяц, порою и чаще. «Объявление» о V-ой «Полярной звезде» печатал 1 мая 1859 г. 41-й номер газеты, о выходе же VI-ой книги, 15 марта 1861 г., извещал уже 93-й номер (в конце 1861 г. Вольная типография печатала 118-й номер).

2. «Голоса из России» с I860 г. прекращаются. Время перед крестьянской реформой слишком горячее, и читатели требуют все более активных, боевых изданий. Корреспонденции, предназначавшиеся для «Голосов», с конца 1859 г. поступают в новое Вольное издание — приложение к «Колоколу» с громким и наступательным названием — «Под суд!» (1859–1862).

3. Историко-литературных материалов, отвечающих широкой формуле «былое и думы», Вольная типография выпускает в 1859–1861 гг. значительно больше, чем прежде) однако весьма неравномерно:

Легко заметить, что в 1859–1860 гг. историко-литературных изданий сравнительно немного, даже меньше, чем за 1858 — начало 1859 г. Разрыв между очередными книгами «Полярной звезды» впервые составил не один, а два года. Но в 1861 г. картина резко меняется. Издание следует за изданием. VI-ая «Полярная звезда» — самая большая из всех по объему и самая боевая по содержанию. Из 269 произведений, напечатанных (или перепечатанных) на тему «былое и думы» за два с половиной года, 233 появляются за несколько месяцев 1861 г., причем Герцен и Огарев, как будет показано в следующих главах, в 1861–1862 гг. расширяют издания.

В чем дело? Откуда этот скачок в 1861 г.? Два обстоятельства как будто легко могут объяснить это явление.

Во-первых, историко-литературные материалы поступали в Лондон неравномерно. В 1859–1860 гг. их, должно быть, не хватало.

Во-вторых, в разгар революционной ситуации, на подступах к крестьянской реформе и в ожидании возможного восстания не до былого. Последние новости не оставляют времени для неторопливых дум. Дело идет к решительной схватке. Значение «Колокола» и «Под суд!» увеличивается, а «Полярной звезды», «Исторических сборников» и других подобных изданий уменьшается.

В каждом из этих объяснений есть, конечно, доля истины. Материалы действительно порою не шли, затем прибывала целая кипа. Вихрь событий 1859–1861 гг. действительно требовал быстрой, порою почти молниеносной реакции со стороны Вольной печати, и в этих случаях Герцену и Огареву приходилось полагаться на газету, а не на альманах.

Но все же двух отмеченных обстоятельств явно не достаточно: мемуаров, стихов, исторических документов, даже неравномерно поступавших, было в 1859–1860 гг. довольно много (ниже это будет показано неоднократно).

Если в 1855–1858 гг. — при бедности, а порою даже и полном отсутствии корреспонденций — «Полярная звезда» раз в год обязательно появлялась, то что же говорить о последующем двухлетии, когда поток посетителей и писем не прекращался. Если 1859–1860 годы — это горячее время, в которое «не до альманахов», то что же говорить о 1861 годе, вместившем в себя реформу 19 февраля и восстания в Бездне и Кандеевке, осенние студенческие волнения и прокламации, большие надежды и усилия революционеров, максимальный ужас правящих (экипаж у запасного выхода Зимнего дворца для бегства царской фамилии на случай революции, попытки некоторых крупных сановников заигрывать с Герценом на случай перемены власти¹⁰ и т. п.)?

Казалось бы, в этом котле и подавно не до истории. Но как раз в самые горячие месяцы 1861 г. (а также в 1862 г.) Вольная типография печатает максимум историко-литературного материала и обещает печатать еще больше.

Поэтому, относясь с вниманием к двум только что отмеченным обстоятельствам, попробуем увеличить их число, чтобы лучше понять замыслы Герцена и Огарева.

Прежде всего следует внимательно рассмотреть содержание VI-ой книги «Полярной звезды».

VI-ая книга была исключительно богата. Л. Н. Толстой, прочитав ее, писал Герцену: «Превосходная вся эта книга, это не одно мое мнение, но всех, кого я только видел»¹¹.

Основные герои VI «Полярной звезды» — люди 20-х — начала 50-х годов XIX в.

Если в III-ей и V-ой «Полярной звезде» декабристская тема только начиналась («Семеновская история», Лунин, Никита Муравьев), то в VI-ой книге представлены Н. Бестужев, Рылеев, Лунин, Пущин, Якушкин, Одоевский, Цебриков («Воспоминания о Рылееве» Н. А. Бестужева, «Анна Федоровна Рылеева» и «Воспоминания о Кронверкской куртине» Н. Р. Цебрикова, письма К. Ф. Рылеева к А. С. Пушкину, письма М. С. Лунина к сестре, стихотворение А. И. Одоевского «Славянские девы»). О встречах с декабристами вспоминает в отрывке из своей «Исповеди» Н. П. Огарев. («Кавказские воды». ПЗ, VI, 338–358). В VI-ой книге много Пушкина (письма, воспоминания, неопубликованные отрывки). В ней представлены также П. Я. Чаадаев и В. С. Печерин — люди, в николаевское время искавшие выход во внутренних религиозно-нравственных размышлениях («Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, ПЗ, VI, 141–162; Стихотворения В. С. Печерина. ПЗ, VI, 172–192).

Попытаемся определить, чего хотели Герцен и Огарев, так щедро предлагая читателю 1861 г. материалы о людях и мнениях 10–40-летней давности?

Понятно, что они желали живой преемственности поколений в освободительном движении. В начале 60-х годов они призывают не забывать о наследстве отцов и разобраться, в чем же это наследство заключается?

Такая острая постановка вопроса о наследстве, о «детях» и «отцах» в конце 1860 — начале 1861 г. была, коцй. чно, не случайна.

VI-ая книга формировалась с осени 1860 г. (первое упоминание о ней встречается в письме Герцена к И. С. Тургеневу от 9 ноября 1860 г., где сообщается о работе над главой «Роберт Оуэн» из «Былого и дум». См. XXVII, 108).

Как раз в это время в 83-м номере «Колокола» от 15 октября 1860 г. была напечатана статья Герцена «Лишние люди и желчевики» (XIV, 317–327). Герцен полемизировал в этой статье с точкой зрения Н. А. Добролюбова, выраженной им в статье «Благонамеренность и деятельность» (в VII-ой книге «Современника» за 1860 г.), а также с определенным кругом революционных демократов, разделявших эту точку зрения. Дискуссию с наиболее решительными и далеко идущими представителями революционной демократии, т. е. с кругом «Современника», Чернышевским и Добролюбовым, Герцен начал еще в статье «Very dangerous!!!» (июнь 1859 г. См. XIV, 116–121) и своем ответе на «Письмо из провинции» (март 1860 г. См. XIV, 238–244).

Не останавливаясь сейчас на всех обстоятельствах этой полемики, не раз освещавшихся в литературе¹², отметим только, что эти споры между своими, внутри демократического лагеря, были исключительно сложным явлением, анализ которого не терпит предвзятости или односторонности.

Возможен ли относительно мирный переворот, или Русь обязательно звать к топору?

Можно ли вырвать крупные уступки у правительства Александра II или предварительно нужно уничтожить это правительство?

Положительна или совершенно бесполезна деятельность либеральных литераторов, не идущих дальше частных обличений и не поднимающихся до разоблачения всей системы в целом?

Должна ли революционная партия написать на своем знамени далеко идущую программу, или следует на каждом этапе выдвигать ближайшие, непосредственные требования?

По этим и многим другим вопросам Герцен и Чернышевский дискутировали во время встречи в Лондоне в июне 1859 г. Это обсуждалось в «Колоколе» открыто, в «Современнике» — языком Эзопа.

Неоднократно советские исследователи отмечали, что Чернышевский и Добролюбов ставили все эти вопросы более резко, непримиримо, в духе бескомпромиссной классовой борьбы. С приближением событий размежевание в лагере оппозиции усиливалось. Сотрудничавшие в «Современнике» Тургенев, Анненков, Кавелин с марта 1860 г. порывают с журналом, не вынося его крайнего демократизма. Статья Добролюбова «Благонамеренность и деятельность», написанная вскоре после этого разрыва, как бы подчеркивала, насколько революционность «детей» разночинной демократии непримирима к либерализму «отцов».

Анализируя повести писателя-петрашевца А. Н. Плещеева, Добролюбов видел их достоинства в духе «сострадательной насмешки над платоническим благородством людей, которых так вознесли иные авторы». Критик и не скрывал, что он подразумевает, в частности, Тургенева и его героев — Рудина, Лаврецкого, «Гамлета Щигровского уезда»:

«Хоть бы веслами работать умели — на Неву или на Волгу перевозчиками бы нанялись или, если бы расторопность была, поступили бы в дворники, а то мостовую мостить, с шарманкой ходить, раёк показывать пошли бы, когда уж больно тошно приходится им в своей-то среде… Так ведь ничего не умеют, никуда сунуть носа не могут. А тоже на борьбу лезут, за счастье человечества вступаются, хотят быть общественными деятелями lt;…gt;.Мечтают-то они очень хорошо, благородно и смело, но всякий из нас может сказать им: „Какое дело нам, мечтал ты или нет?“ — и тем покончить разговор с ними».

Добролюбов не склонен прощать «благородным юношам» их недостатки даже за то, что они все же, хоть в мечтах, выделяются из окружающей среды, где «все вокруг искажено, развращено, предано лжи или совершенно безразлично ко всему». Он иронизирует над тем, что «благонамеренные юноши восстают ужаснейшим манером, например, на взяточников, на дурных помещиков, на светских фатов и т. п. Все это прекрасно и благородно, но, во-первых, бесплодно, а во-вторых, даже и не вполне справедливо lt;…gt;. Сделайте так, чтобы чиновнику было равно выгодно, решать ли дела честно или нечестно, — неужели вы думаете, что он все-таки стал бы кривить душой по какому-то темному дьявольскому влечению натуры? Дайте делам такое устройство, чтобы „расправы“ с крестьянами не могли приводить помещика ни к чему, кроме строгого суда и наказания, — вы увидите, что „расправы“ прекратятся».

Добролюбов ясно понимал, что его атаки против благородных «лишних людей» могут задеть Герцена, иначе смотревшего на все это.

Надо думать, следующие строки из статьи адресованы как раз руководителям Вольной печати:

«Нам пришло в голову: что, если бы Костина lt;героя одного из рассказов Плещеева, „благонамеренного юношу“gt; поселить в Англии, не давши ему, разумеется, готового содержания; что бы он стал там делать? На что бы годился?.. По всей вероятности, и там умер бы с голоду, если бы не нашел случая давать уроки русского языка… Да там о нем не пожалели бы, потому что людей, одаренных благонамеренностью, но не запасшихся характером и средствами для осуществления своих благих намерений, там давно уже перестали ценить».

Как видим, Добролюбов подчеркивал, что отделяет деятельных представителей старшего поколения, людей «с характером и средствами», от их сверстников, «не запасшихся характером и средствами»¹³.

Герцена задела подобная классификация «отцов». Для него «лишние люди», так же как декабристы, Пушкин и его собственный круг, представляли то самое былое, те самые искания, к которым следует относиться с величайшей бережностью и осторожностью, извлекая сокровенный смысл из революционного порыва Рылеева и мистики Печерина, из светлых писем Пушкина и чаадаевской безнадежности, из наступательных действий Лунина и спокойного мужества Якушкина и Пущина, из сентиментальной переписки юного Герцена с невестой и бурной патетики Белинского…

О «лишних людях» — своем собственном поколении — Герцен писал:

«Себя нам lt;…gt; нечего защищать, но бывших товарищей жаль, и мы хотим оборонить их». Герцен вспоминает в своей статье о том недавнем времени, когда «канцелярия и казарма мало-помалу победили гостиную и общество, аристократы шли в жандармы, Клейнмихели — в аристократы; ограниченная личность Николая мало-помалу отпечатлелась на всем, всему придавая какой-то казенный, правильный вид, все опошляя».

Герцен обращает внимание на два человеческих типа, выработавшихся в борьбе с этими условиями: «лишние люди» — «испуганные и унылые, они чаяли выйти из ложного и несчастного положения»; «желчевики» — «не лишние, не праздные люди, это люди озлобленные, больные душой и телом, люди, зачахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не могут отделаться от желчи и отравы».

Герцен выражал уверенность, что «лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики».

Однако он резко осуждал стремление «желчевиков» «освободиться от всего традиционного». Отвечая на обвинения, что «лишние люди» «были романтики и аристократы, они ненавидели работу, они себя считали бы униженными, взявшись за топор или за шило», Герцен писал:

«Чаадаев — он не умел взяться за топор, но умел написать статью, которая потрясла Россию и провела черту в нашем развитии lt;…gt;. Чаадаева высочайшей ложью объявили сумасшедшим и взяли с него подписку не писать lt;…gt;. Чаадаев сделался праздным человеком.

Иван Киреевский, положим, не умел сапог шить, но умел издавать журнал: издал две книжки — запретили журнал lt;…gt;. Киреевский сделался лишним человеком lt;…gt;. Заслуживают ли они симпатии или нет, это пусть себе решает каждый как хочет. Всякое человеческое страдание, особенно фаталистическое, возбуждает наше сочувствие, и нет ни одного страдания, которому нельзя было не отказать в нем» (XIV, 321–326).

В те дни, когда были написаны эти строки, VI-ая «Полярная Звезда» уж начинала формироваться, второй «Исторический сборник» был почти готов, другие издания были на очереди.

VI-ая книга как бы продолжала то, что говорилось в «Лишних людях и желчевиках». Герцен и Огарев предлагали русскому мыслящему читателю самому поближе познакомиться с «отцами».

Как видно из переписки Герцена, главной статьей VI книги он считал главу «Роберт Оуэн» из «Былого и дум» (см. XXVII, 121, 122, 136, 137, 144). В 1862 г. он писал о ней как о лучшем своем сочинении «в последние три года» (XXVII, 226). Подробный анализ этой работы, конечно, невозможен в рамках данной книги. Отметим только, что «Роберт Оуэн» — один из самых замечательных образцов того претворения мысли в поэзию, которое Белинский считал главной особенностью Герцена-писателя. Здесь развернуты с максимальной герценовской широтой и свободой его воззрения на общество и личность, волю и предопределение, цели и средства в движении человечества.

Эта работа была дорога Герцену и как своего рода исповедь о причинах, которые, по его мнению, должны побуждать человека к действию, и о результатах действия, которые можно ждать и предвидеть.

Таким образом, VI-ая книга «Полярной звезды» в раскаленном 1861 году ставила важнейшие проблемы. Она как бы призывала участников еще и еще раз решить для себя основные вопросы об уроках прошлого и о будущем, которое зависит «от нас с вами, например…» (Герцен. «Роберт Оуэн». ПЗ, VI, 324).