"Бортовой журнал 3" - читать интересную книгу автора (Покровский Александр Михайлович)

Бортовой журнал 3

Бездна безотрадных явлений принудила меня взяться за перо, но, кроме того, к описанию очагов повседневности подвигло меня великое множество происшествий, скорее забавных, чем назидательных, скорее комических, чем сострадательных.

Я утверждаю, что посвящение мое – а строчки эти являются ничем иным, как посвящением, – отягощены необычайностью, по крайней мере в трех существенных отношениях: в отношении содержания, формы и места успокоения.

Замечательные читатели моих произведений, а также читатели изумительные, как и читатели дивные, чудные, поразительные!

К вашим ногам, если вы не только имеете их, но и на них опираетесь, никуда не спеша, я возлагаю сей полночный труд, ибо пишу я разве что лишь в тишине ароматнейшей испанской ночи, когда не взошел еще на свой амвон вестник предутренней прохлады петух, но вовсю звенят о своем непростом житии неутомимые цикады.

Я думаю, что стиль этих вот моих описаний может быть, безо всяких стеснений, отнесен к эпическому, потому как что наша жизнь, как не ежедневный, полнокровный, героический, всепоглощающий, всепроникающий эпос, и что тогда эпос, как не наша с вами жизнь.

Итак.

30 июля – День Военно-морского флота.

Примерно раз в году страна не может не вспомнить, что у нее еще есть такая непростая игрушка, как военно-морской флот.

Страна готовится. Я даже видел как.

Я видел плакат. На нем написано «Слава флоту России», а еще на нем размещен кусочек моря, подводная лодка, значок «За дальний поход» с лентами и три жутких гарпии – большие морские чайки.

Как только для пешеходов надо изобразить романтику моря, так без этих милых птичек никак не обойтись. Это просто беда какая-то. Крепко они все-таки связаны – романтика и эти летающие чудовища – тут уж ничего не попишешь, традиция.

Так вот, помня о традиции, на Неву, может быть, даже притащат боевые корабли, среди которых, возможно, будет кое-что очень крупное, к примеру эсминец, а потом их поставят на бочки и украсят флагами.

И сейчас же моряков с кораблей отпустят частично на берег, где они, в белых форменках, смешаются с праздно прогуливающейся толпой.

Надеюсь, обойдется без зрелищ, потому что в прошлый раз на народных игрищах в честь Дня ВМФ подорвали Все-Мы-Помним-Что, после чего настучали по башке Все-Мы-Помним-Кому.

И вообще, праздник для военного моряка – это дополнительное переживание и непростое страдание, сопоставимое только со стихийным бедствием: знаешь, что оно будет, а предотвратить не можешь.

И ничего тут не поделать. Надо стиснуть зубы и замереть в немоте предчувствия.

Ночь простоять и день продержаться. То есть это судьба.

И еще надо сохранить во время праздника (как уже говорилось) корабль и все на нем, и людей и все на них, и только после этого уже надо еще сохранить свои честь и достоинство до самого конца. Праздника, конечно.

Мой старпом в таких случаях говорил перед нашим огромным строем громовым голосом:

– Обойдется без душегубства! – А потом он выдерживал очень длинную паузу и добавлял задумчиво: – Очень может быть! – и через какое-то время: – Я надеюсь!

То есть с праздником вас всех, друзья мои!

С Днем Военно-морского флота России!

О языке и времени. Язык приносит писатель. Он насыщает время языком. Больше следов у языка нет.

«Клепаный Кулибин! – это выражение из рассказа «Сапог и трап». Конечно, оно было другое, но слово «клепаный» мне очень понравилось, потому что в заклепках видна какая-то беспомощность. Будто это старый человек поскрипывает при ходьбе. Там речь идет о пожилом ученом из Севастополя.

Коля считает, что некоторые мои языковые построения взяты со дна языка, и вроде бы они там уже были, просто их там никто не трогал.

Коля считает, что словосочетание «клепаный Кулибин» очень поэтично. Там играет паронимия – «кле» переходит в «ку». И само слово очень клокочущее.

«Клепаный» – это такое поражение физики. Клепаный – значит неповоротливый.

Его плохо сделали, заклепки все разболтались и при ходьбе гремят.

Он физически несовершенен, ущербен. Это осколок, это вне прогресса. Все уже давно в космос полетели, а его посадили на миллион заклепок.

Коля говорит:

– Жаль, нельзя поставить копирайт на словосочетание!

А я сказал, что его не надо ставить. Надо пустить его в народ и пусть оно там живет.

Государство – это аппарат подавления. Но для того чтобы было кого давить, надо же сначала родить, защитить от болезней, воспитать, образовать. Отсюда и забота.

Коля говорит, что я не написал ни одного рассказа о Петербурге, у меня нет ни одного героя, связанного с этим городом.

Дело не в том, что мне это неприятно, что я не хочу во все это всматриваться. Просто тут герои все пришлые. Тут нет интересного героя, который вырос на этих улицах.

Хотя, наверное, я не прав. На этой почве могут появиться персонажи, но это персонажи «Шинели», а Гоголь уже все написал.

Мне же хочется писать о людях сильных. Я не очень люблю писать о слабости, недоумении, недоразвитии головного мозга – это все не мое. Мои герои – это встал, побежал, а если и упал, то с пятнадцатого этажа и сразу в говно, но остался жив, поднялся и воскликнул: «Е-мое!»

То есть когда человек ничем не отличается от сонной мухи, то мне это совершенно не интересно. Я же должен любить своего героя, иначе же не напишешь, но я не могу любить того, кто похож на насекомое. Гоголь мог. У него получалось.

Я видел сон. Они хоронили младенца. Они заворачивали его в какие-то тряпки.

– Слушайте, – говорил им я, – он же еще живой!

– Все равно он не выживет, – говорили они и пеленали тельце, – пусть лучше так!

Я отнял у них его, и медсестра сейчас же поместила его в пробирку. Я еще удивился тогда, каким он оказался маленьким. Он поместился в пробирку, и в голове у него пульсировала жилка, а внизу выходила какая-то белая жидкость.

– Все будет хорошо, – сказала медсестра. – Видишь, – указала она на белую жидкость, – это его жизнь. Она течет.

И вдруг все стало останавливаться. Не было никакой жидкости и людей рядом тоже не было, и я схватил пробирку, и вытряхнул из него уродца.

– Он же умер! – кричал я.

– А мы тебе говорили, – слышались голоса. Я проснулся в слезах и в поту. «Господи, как хорошо, что все это было во сне!» – подумал я и накрылся одеялом с головой.

Про гибель «Курска» я писал и писал. Мы давно шли к этой трагедии, вот и пришли. Тут все совпало: и беспомощность, и бесполезность, и хамство, и «недоумие», и не «доумение». Это было отвратительно. Англичане звонили всем подряд и говорили:

– Мы не понимаем, почему они не попросят помощи! Мы предлагаем, а нам говорят: не надо!

Правильно они говорили англичанам: им не надо. Им ничего не надо. Рядом со зданием

Главного штаба ВМФ на Козловском собрались старые водолазы. Целая стая. Все просили: только отправьте, и мы их вытащим. Не отправили. Потому что не надо. Они же сказали с самого начала, что живых нет – значит, нет. Общественность их потом взашей вытолкала за помощью. Их заставили. Они сперва себе все сзади почистили от дерьма, а потом и попросили. Нет предела бесстыдству. Ни стыда ни совести. Один неприкрытый срам. До тошноты противно.

Ребята собрались в корме выходить, и тут у них случился пожар. У них обгорели тела так, будто они стояли по пояс в воде. То есть сверху все сгорело до кости. Низ цел. Это может быть только в том случае, если они решили выходить самостоятельно. Растягивается резиновый тубус под люком (для увеличения воздушной подушки), затапливается отсек по нижний край этого тубуса, а потом с помощью ВВД повышается давление в отсеке до забортного – открывай крышку люка и выходи. Не открывается крышка люка (закисла, например), ее можно сорвать тем же повышением давления от ВВД. Делаешь больше на одну атмосферу, и это равно усилию в пять тонн на крышку люка – ее просто снесет.

Когда они затопили отсек, то из цистерны турбинного масла пошло масло. Оно всплыло. Они стояли по пояс в масле. Для пожара нужно было, чтоб хоть одна пластина регенерации оказалась на свободе. Видимо, такая пластина нашлась.

Конструктивный недостаток или недостаток организации? Может, и конструктивный недостаток, может, и недостаток организации.

Во всяком случае, при выходе подобным образом из отсека спасения надо иметь в виду, что цистерна турбинного масла подарит тебе некоторое количество этого замечательного продукта нашей цивилизации, а значит, до того надо убрать из отсека всю регенерацию. Всю абсолютно. Было ли это прописано в инструкции по выходу? Ой ли!

По поводу учебной торпеды, которая взорвалась. В ней есть чему гореть и взрываться. Это вам не электроторпеда. Есть и керосин, и перекись водорода. Вы никогда не имели дело с концентрированной перекисью водорода? Я имел с ней дело. Очень деликатное вещество, смею заметить. Не дай бог на тапочки прольется. Вода водой, а ведь горит – хрен потушишь.

А вот если ее еще и в торпеду засунуть, тут, ребята, и начинаются ночи без сна.

Наша промышленность говорит о ее абсолютной надежности (при условии, конечно, правильной эксплуатации). Хорошо бы (как бы это помягче), чтоб эта самая промышленность сидела бы с нами рядом в отсеке и проверяла бы все: как ту торпеду хранили, потом получили, потом как ее довезли до лодки, потом как ее загрузили, потом как ее в аппарат вставили (не течет ли там что), потом как подготовили торпедный аппарат к выстрелу и наконец (все дружно выдохнули) как ее выстрелили за борт.

Из письма Виктора Николаевича Пивоварова (он служил помощником командира БЧ-5 на М-259, когда на ней произошел взрыв – дизельная подводная лодка проекта А-615):

«…О деталях трагедии на «Курске», конечно, они все знают…

Вот если б кто-нибудь проанализировал, как из чистенького курсанта потом получается такой вот адмирал.

Они загрузили на «Курск» учебную «толстушку», стоящую на вооружении с 1965 года.

Я был командиром БЧ-5 на С-169, на которой в 1963-65 годах от первого выстрела и до сдачи флоту проходили испытания этой торпеды. На Балтийском заводе в носовой надстройке нам установили торпедный аппарат больших габаритов, а все управление вывели в первый отсек. За период испытаний было много всяких историй, но главный мой вывод: торпеда с очень нежными потрохами. При малейшем ударе ее выгружали, везли на полигон и там проверяли. Однажды торпеда, приподнятая над тележкой, сорвалась с крюка крана – сразу же началась течь окислителя (перекиси водорода). Это просто беда, а не торпеда. Жена командира БЧ-3 с «Курска» говорила по телевизору, и я это сам слышал, что ее муж после погрузки этой торпеды ночью несколько раз бегал на лодку. Саша! Ты же знаешь, что ночью как минимум командир должен приказать, а старпом должен сделать запись о вызове офицера в вахтенный журнал! И еще: я хорошо знаю привычки командиров БЧ-3. Их днем-то на лодку не загнать, а чтобы из них кто ночью пришел, да еще и не раз – это из разряда «не может быть». Значит, с торпедой что-то не то сделали при погрузке или она уже такая была, что командиру БЧ-3 не спалось. Отчего произошел первый взрыв? Пролили они перекись на смазку. Уверен. Ее в торпедном аппарате хватает. А потом – взрыв, через развороченный торпедный аппарат забортная вода заполняет первый отсек, керосин из поврежденной торпеды вытекает, всплывает, плавает на поверхности воды и горит. Почему я так говорю? Потому что между первым и вторым взрывом, Саша, две минуты. Когда в начале 60-х на лодке у пирса в Полярном взорвался боезапас (командир – Толя Бегеба, командир БЧ-5 – Гена Якубенко), а лодка была проекта 641 – это восемнадцать торпед – так там от доклада «Пожар в первом отсеке!» и до взрыва торпед тоже прошло две минуты. При атмосферном давлении боезапас горит, но не взрывается, но если давление вокруг него повышено, он нагревается и рвет.

А со спасением ребят из кормовых отсеков – это просто черт знает что. Почему не было колокола? Почему не было вентиляции через выгородки ЭПРОНа? Элементарные вещи не выполнены! Почему? А потом, все эти разговоры о деформации комингс-площадки и люка – чушь! Комингс-площадка над люком девятого деформироваться не могла. У нее такое устройство, что все эти разговоры – это полный бред. И в деформацию люка я не верю. Деформированный люк пропускает воду. Она на такой глубине заполнила бы кормовой отсек за минуты. И воздушной подушки бы там не было. Люк – самая высокая точка отсека. Весь бы воздух ушел. Подчистую. И никто бы в этот отсек не вошел – там забортное давление было бы. А они потом всех ребят нашли в этом девятом отсеке. Это как? Так что деформированный люк – чушь. Я сам видел по телевизору, как норвежцы вскрыли люк, и из него столб воздуха вырвался. Откуда он там взялся, если люк деформирован? Он бы весь через щели ушел. А ребята жили несколько суток. Факт. Просто на высшие должности надо назначать только после проверки на детекторе совести. С этим у них беда, Саша. Очень большая беда. Кругом беда. Совести нет, а это не лечится…»

Зима. Утром я встал, увидел – за окнами снег. Пушистый. И сразу радостно как-то.

Мы жили на юге, и снег там выпадал редко. Можно было не ходить в школу, потому что снег– это непривычно, школа не приспособлена или что-то в этом роде, и всех отпускали домой. А мы играли в снежки. До одури. И все мокрые были, и никто не болел.

А потом мы жили на севере, и там зима была долгой. В редкие оттепели за окнами слышна была капель, и мы ели сосульки. Они свисали с низких крыш и козырьков над подъездами домов. Их можно было отломить.

Мамы за нами следили. Чуть чего слышишь:

– Опять сосульки ели!

– Нет! – говорили мы отважно. – Не ели мы сосулек!

А сосульки были очень вкусные.

Зимой мы кормили птиц. Воробьи и голуби ждали нас у самых дверей. Чуть поодаль сидели недоверчивые вороны. Они подходили потом, когда мы уже рассыпали хлеб и крошки.

А синички – те залетали прямо в ладошку. Они зависали ненадолго в воздухе, рассматривая то, что есть в руке, а потом стремительно исчезали.

Однажды синичка села мне на руку. Она склевала несколько крошек и отлетела в сторону. Крошки ей не понравились.

Она полетела к другим синичкам, которые были не так смелы и сидели на снегу поодаль целой стайкой.

– Ну, что там? – спросили они у смелой синички.

– Да так, ничего особенного! – чирикнула она им, и вся стайка сорвалась с места.

– Им сала надо дать! – сказала мне старушка на скамейке. Я ее совсем не заметил, такая она была маленькая и незаметненькая.

– Какое сало? – спросил я.

– Такое! Сало синички зимой едят! Чтоб согреться.

И я потом вынес сало. Синичек вокруг уже не было, и я прикрепил кусочек сала на веточке дерева под нашим окном.

Когда я отошел, к дереву полетела ворона. Она внимательно все обскакала и нашла оставленное мною сало.

Коля говорит, что я должен был жить на юге, на море, в Одессе, выращивать помидоры, черешню.

А я ему говорю, что здесь все вопреки, поэтому человек здесь испытывает необходимость все время защищаться. Тоска о солнце, о море – и вот вам проза.

Да, моя служба протекала на самом севере, куда я попал с самого юга. Говорят, что когда я пишу о севере, то я обвиняю его за холод, за ветры, за дожди, за пронизывание человека.

Что такое север как категория? Угроза ли это или это особые условия жизни, которые человека выявляют, подчеркивают, либо это фактор невыносимости?

Север, скорее всего, это условия жизни. Он так воздействует на человека, что человек не может не проявиться и не измениться. Человек проявляется и меняется.

Если человек был хороший – он станет еще лучше, ну а дерьмо станет еще дерьмее.

В начале 30-х годов, когда репрессии еще не коснулись интеллигенции, в ее среде шли разговоры о том, чем является Сталин для страны. Эмма Григорьевна в своей книге «Мемуары» приводит следующую характеристику. Она называет его не тираном, не кровопийцей, она называет его растлителем. Она пишет, что это свойство, которое проникало в цивилизацию, куда страшнее, чем все остальное. И от этого свойства нашей истории мы никак не можем избавиться.

Закон оказался отличным от закона ежедневных отношений. Все время возникает не то чтобы двойственность цивилизации в культуре, а такое положение вещей, когда некая сторона отношений подразумевается, но не видна, говорится, но не называется.

Коля говорит, что это след растления, в зоне которого Россия находилась с 1917 года, приняв террористов во власть. То есть мы все время сами себя растлевали. Мы все время имели очень сложно устроенную мораль – она не двойная, не тройная, но имеет какую-то подразумеваемую зону. Мы живем по очень сложным правилам. Мы знаем, что мы должны делать, но в законе этого нет, как нет и ни одного закона, который нормально бы читался.

Вот и отгремел саммит большой восьмерки; на Московском проспекте все подметено, цветы, появились шляющиеся прохожие и припаркованные машины.

То бишь жители возвращаются-таки в родные пенаты, несмотря ни на что. Да-ааа. чудно!

Говорят, что на Санкт-Петербург пролился золотой дождь.

А хорошо, если так! На меня, конечно, не упало ни капли, но все равно все это отлично – не я, так хоть город поживится.

Руководители государств отговорили свое, а антиглобалисты свое отвозмущались – и это тоже очень здорово.

Какой там был основной вопрос, кроме дня рождения тетушки Ангелы?

Там был основной вопрос – энергетическая безопасность.

Выглядит это все примерно так: одни спрашивают, другие отвечают:

– А вы будете хорошо себя вести?

– Ну что за вопросы?

– А вы там все приличные люди?

– Ну что за дела?

То есть всех интересовало: вот если мы протянем трубу, то по ней точно пойдет газ?

На что им отвечали, что мы-то – точно, а вот соседи у нас – прости хосподи!

«А и Б сидели на трубе». – Что было потом – всем известно, но хочется же гарантий.

Теперь это все называется энергетической безопасностью, а когда-то это все называлось энергетической зависимостью.

Все и сейчас зависят от всех, но хотят поменять терминологию.

Она всех не устраивает.

Должен вам сообщить, что полная независимость и, стало быть, безопасность энергетическая была в свое время только у Карлсона на крышах города Стокгольма. Там он нажимал у себя на пузе такую масенькую кнопочку, и за спиной у него начинал работать хитроумный моторчик с пропеллером, после чего он уже был готов лететь на все четыре матери.

Да, время уходит, нефть кончается, газ дорожает.

Весь мир теперь сражается за остатки и того и другого. Все, знаете ли, трубы тянут.

А через пятьдесят лет, наверное, тоже будет саммит, и посвящен он будет водяной безопасности. Там будут договариваться о том, кто и как будет поставлять по совершенно другим трубам пресную воду, и чтоб втихаря никто не распиливал льды Антарктиды и айсберги Гренландии, потому как к этому времени с энергетикой совсем почти разберутся – изобретут альтернативное топливо, и, стало быть, пора будет делить нечто иное.

А поиски альтернативных видов энергии уже вовсю идут, так что с трубами под газ самое время подсуетиться. А то ведь тянем-потянем, а когда протянем, то они скажут, что уже это все и не надо. Катастрофа. Только представьте себе: изобрели новый вид энергии – назовем ее «линейные волны» – и мир мгновенно поменялся; огромный высотный офис «Газпрома» опустел, всюду битые окна, люди с потерянным взглядом, в слезах и парше, садятся в недорогие отечественные машины и едут неизвестно куда побираться.

А ведь это картина на завтра, и есть уже репсовое масло, из которого добывают очень дешевое дизельное топливо с помощью некоторых устройств, и есть газ метан, который разлагают на углерод и водород, а последний поступает в реактор, где, соединившись с кислородом, получается. движение вперед.

А еще есть такая штука, как солнечные батареи – чего-то они пока дорогие очень, но и это преодолимо.

А есть еще опилки, в прошлом растущие по берегам Темзы, которые распадаются на газ и не газ.

И реакторы для биогаза есть, чтоб, значит, не все отходы со свиноферм в реки сбрасывать.

И ветряки давно имеются – наземные и подводные.

А на ниагарах можно поставить небольшие, незаметные для глаз вертушки, и они свет будут давать.

А прибой на Амазонке, когда река поворачивает и идет вспять – вот где мегаватты-то!

И уже можно заглубить один провод в землю (спросите у президента Буша), а другой оставить на поверхности и – о чудо! – ты полностью автономен, ты независим ни от кого, у тебя есть электричество, и в доме твоем отапливаются не только полы.

А насчет «линейных волн» я не зря обмолвился. Звонили уже мне из Грузии, именно из того места, где встречаются воды Арагвы и Куры, и где из-за горы и ныне видит пешеход столбы обрушенных ворот.

Так вот, звонили и говорили:

– Саша! Приезжай! Мы испытания проводим! Швейцарцы уже приехали! У нас пока получается пять киловатт! Из ничего! Но готовим установку на сто пятьдесят киловатт!

Слышите? Готовят. И ведь приготовят.

Так что самое время тянуть трубы, а народ самое время собрать, и чтоб они подтвердили, что не зря мы трубы-то эти несчастные всюду тянем.

Ведь безопасность, она же что на самом-то деле должна нам всем гарантировать?

Она должна гарантировать не только добычу и поставку, а и то, что у нас все нами добытое купят.

КУПЯ-АААТ!!!

По возрастающей цене.

Законы человеческие и законы совести разнятся. Совесть говорит с человеком внятными словами. Она говорит: «Ты не прав! Так нельзя! Ты поступил гнусно!»

Там нет второго толкования. Там нет такого: «Если ты это сделал, то, можно сказать, что ты поступил нехорошо». Там есть только: «Ты поступил гнусно!» – и никак иначе. Таков язык совести. Он прямолинеен.

А в законах человеческих всегда есть и второе толкование, и двадцать второе. И это не с семнадцатого года, как утверждает Коля, это издалека, иначе бы поговорка «Закон, что дышло» родилась бы после двадцатого года, а она появилась на свет значительно раньше.

Совесть говорит с нами на очень простом языке. Там короткая фраза, и эту фразу нельзя переиначить.

Совесть нельзя, а закон можно.

В законе нет конкретности, поэтому мир блатной превалирует над миром закона. Ведь если прокурор где-то заказывает, например, песню, то он заказывает «Мурку».

Или «Владимирский централ» – вот настоящая прокурорская песня.

Почему же он не заказывает песню про «мгновения»? «Мгновения, мгновения, мгновения!»

Потому что вор в тюрьме отсидел и отстрадал. И это конкретно. Сидел – страдал.

А прокурор не получил это от жизни. Он не оценен. Нет у него подтверждения тому, что он отстрадал.

То же самое происходит и с законом. Нет в законе того, что он, закон, прав. Нет однозначного толкования.

О литературных жанрах? Меньше всего я понимаю в литературных жанрах. Коля считает, что тот жанр, к которому я прибегаю сейчас, довольно странный, и, в сущности, он только недавно появился. Например, книга «Люди, лодки, море» ни к рассказам, ни к повестям, ни к романам отнести нельзя.

Может быть, это эпистолярный жанр. Это письма в одну сторону. Тут вроде бы собраны те письма, которые отправляю я. Придумано все, конечно, от начала и до конца.

Тут читатель размыт, как считает Коля, и в этом случае письмо, как стихотворение, подразумевает некую личность, которая перед тобой стоит, к которой ты обращаешься.

Ну да. Я человеку отвечаю. Я отвечаю ему даже на те вопросы, которые он не задает.

То есть этот человек для меня настолько конкретен, что я могу написать ему письмо.

Это победа лирического начала (это говорит Коля).

Коля считает, что в жанрах лирического начала, лирического способа изложения можно говорить очень серьезные вещи: анализ, конкретные катастрофы, случаи, публицистика. Оказалось, что человек в этом нуждается.

Человек вообще нуждается в участии. Я ему на пальцах растолковываю то, что ему объясняют и без меня, но очень витиевато. Ему объясняют все так, что он подозревает, что там кроется какая-то ложь. И он прав. Там есть ложь, фальшь. Это корпоративная ложь.

И правда там тоже корпоративная.

Правда – для своих, а ложь, в виде версий, для всех прочих.

Я ему не вру. Я высказываю свою точку зрения. Я не предлагаю ей следовать и ее принимать. Человек свободен. Я считаю его за полноценного собеседника.

У меня не один собеседник. Их масса, поэтому там есть перемежение стилей.

Я меняю свой собственный стиль. Я не боюсь его зачеркнуть, оборвать, но не боюсь и к нему возвратиться. Получается, что я говорю сразу со всеми. На разные голоса. Я меняю себе голоса. Это концерт. Человек читает, и ему не скучно, забавно. Он перескакивает с одного стиля на другой, и ему, человеку читающему, интересно, что же я придумаю дальше, как я вывернусь.

А я и сам не знаю, что же я придумаю, поэтому и мне тоже интересно.

Чтение дело не публичное. Оно дело внутреннее, интимное.

Даже если ты что-то читаешь вслух, то слова звучат по-другому. Это тебя раздражает, это тебе не нравится, к этому надо привыкнуть, если вообще это надо.

Растление – это двоякость. Оно допускает, что то, что ты считал плохим, не такое уж и плохое. Оно может быть не совсем плохим, не очень плохим, а если и попробовать, то и вполне хорошим, удобным, приемлемым, соблазнительным – стоит попробовать.

Это такая очень влажная среда. Там отсутствует сухость, отжатость.

А во влажности все произрастает.

Там даже не надо слов. Там можно по наитию. По глазам. На уровне интуиции. А при должном развитии интуиции законы не нужны. Нужен договор. Это договор крыс. Он не в зоне речи. Он из зоны недомолвок.

Растление – это центральная тема культуры. Писатель хочет внятности. Он хочет построить фразу, но читатель все равно понимает все не из слов, а из контекста, потому что русские слова не обязательны. Для писателя – такой простор, а для закона этот простор не годится.

Растление – это подмена ценностей.

На Руси всегда был витиеватый язык. Поговорили – полдела сделали. Не дело сделали, а поговорили. Поговорили – дальше можно ничего не делать, потому что сам разговор – это и есть дело. Можно только пообещать, и это уже будет считаться настоящей работой.

Интеллектуалы же в основном говорили. Они ничего не совершали, они проговаривали, создавали словесные формы, сиюминутные формулировки. Они ничего не делали до семнадцатого года, и после него они тоже ничего не делали и прекрасно существовали. Пошептались – и ладненько. Были, конечно, и те, кто решался на дело, на поступок, на действие, но их выкашивали.

И все понимали правила игры. Не делай – не выкосят.

Я пошел служить на флот, потому что там нет невнятности. Там, где вступил устав, там все конкретно. Не зря говорят, что устав написан кровью. Там шаг в сторону– кровь. Там нет двойного толкования. Устав выношен. Это правила жизни, иначе – смерть.

Растление возможно потому, что правила написаны так. Закон не стал уставом.

Его всегда можно переиначить. Устав переиначить нельзя. Он говорит: надо делать так. Не сделал – погиб. Пойдешь направо – погибнешь, налево – коня потеряешь. И по-другому никак.

Все же в языке. Русский язык прекрасен. Он очень хорош для поэзии. Слово допускает разночтение. Оно не конкретно. Конкретен только отклик на это слово. Человек откликается, и вот когда он откликается, он откликается в конкретных, коротких, внятных для себя формах.

Русский язык очень мягкий, глубокий. Это не язык жестких конструкций. Это не язык закона. Коля говорит, что поэтому на русском нет философии. Там нет категорий. Это молодой язык. По сути, он ровесник Пушкину и Карамзину. Это светский язык. Это язык говорения, милой болтовни, язык приватного письма, язык рассуждений. С ним все всегда застывало на середине пути. Ничего не доводилось до конца. Авось да небось. Только самоуничтожение удавалось довести до внятности. Русские – мастера самоуничтожения.

Это у них здорово получается. Можно ли это связать с языком? Можно. Это вообще связано с культурой, а она предполагает последовательные, связанные между собой события, а связаны они именно на основе слов, языка, внятности. Почему всем полюбилось слово «однозначно»? Потому что только его все и жаждут.

Культура – это последовательность, повторимся. Разорванность сознания неприемлема. Язык карнавала, язык переодевания – это только часть языка. Он не может быть всем языком. В карнавале сознания нет, есть действие.

То есть растление в языке? В великолепном, могучем, прекрасном, глубоком, мягком, молодом русском языке? Увы! Коля говорит, что русский язык, в отличие, например, от немецкого или английского, язык безоценочный.

– То есть невозможно его поставить в какие-то рамки? Он не может оценить сам себя? – спросил я.

– Может быть, ты и прав!

– То есть Сталин почти ни при чем? Он взял инструмент?

– Оказалось, что есть почва.

– То есть это с восторгом взошло?

– Это восходило и во Франции во время Французской революции.

– То есть революционная терминология – это ложь природы, которую взяли на вооружение. Это ложь, из которой сделали знамя и которое потом понесли по миру. И Сталин, растлевая, хотел отказаться от лживости. Растлением он боролся против лжи, которую сам же и порождал? Конкретное, омерзительное действие следовало воспринимать как норму. Мало того, этим следовало гордиться.

– Не только. Это воспринималось как священная истина. Она не может быть оспорена, она не может быть обдумана. Очень удобно жить в зонах, где нет мысли, где ты не даешь себе отчета, где ты плачешь и страдаешь невнятно, не напрягаясь, не говоря себе последние слова. Русский законник – это очень нелепая, комическая фигура. Русский скоморох – да! Страдалец – да! Самоубийца – да, это наше!

– Русское самодержавие все время выстраивало, выстраивало, выстраивало. Оно вводило чиновникам форму, оно строило их по разрядам, по чинам. То есть оно пыталось выстроить некую крепость, чтобы противостоять растлению внутри языка? Но все напрасно. Несмотря на все эти выстраивания, чины и формы – все рассыпалось в прах, в дым. Все и всегда. Крымская война – полное поражение. На своей земле. Николай Первый ожидал победы. Растление приводит к тому, что человек миф принимает за реальность. Он не может оценить сам себя, окружение, свою жизнь. Он не может подобрать для явлений правильные слова. Он понять их не может, и в результате он движется совсем не в ту сторону. Он приходит не в ту сторону и говорит: «Ба! Куда мы ушли! Неправильно все делали».

А почему мы неправильно делали? А потому, что не было слов, которые поставили бы, в конце концов, закон над всеми.

– Нет точки отсчета. Не сделаны очень простые вещи. Не установлено, например, число погибших в Гражданской войне, в репрессиях, при раскулачивании. Число погибших во Второй мировой войне тоже неизвестно.

– В океане лжи ты хочешь найти островок правды. Чтоб нарастить почву.

– Я хочу начала. С чего-то надо начать. Вот в центре страны лежит нечто. Это не тело. Это не мощи. Это нечто. А в русском языке НЕЧТО лежит рядом с НИЧТО. В русском сознании ничто и нечто становятся одним и тем же.

– Я понимаю. Человеку хочется найти что-то, чтоб зацепиться. Не утонуть в болоте. Россия в себя утянет всех. Придут гунны, мунны – кто угодно, и они станут русскими. Историю переписывали все. Ее переписывали и во времена фараонов, и до, и после. Это было не российское, это было общечеловеческое, но потом, как-то медленно, все перешли к закону, или они хотя бы делают вид, что они отказались и что все равны перед законом, а Россия – нет. Надо начать. В законе хотят однозначности. Од-но-знач-но-сти. Одного значения. Не пятидесяти значений для одного слова, а одного. Не хотят интонации, когда в зависимости от нее ты или спрашиваешь, или отвечаешь, или утверждаешь, а хотят определенности. Все возвращается к русскому языку. Вот почему высшие иерархи русской православной церкви обращаются к пастве и почти поют слова? Потому что пение повышает статус языка. Пение делает его более значимым и… однозначным. Слова в песне приобретают большее значение. Пропой: «Ка-ва-лер-гар-да век не-до-лог…» – и ты замрешь от восторга – вот оно: недолог. А теперь произнеси это без пения: «Кавалергарда век недолог» – ну и что? Ну недолог, правильно, ну и дальше-то что?

Вот почему мы начали разговор с Эммы Гер-штейн? Потому что там вкусный язык. А почему там вкусный язык? Потому что он необычайно точен. Слово не выбросишь. А почему он точен? А потому что она таким образом бежала растления.

В языке существуют области, которые делают его конкретным – это вкусный должен быть язык. Для этого писатель находит слово и ставит его рядом с другим словом – и все, родилось, не разорвать. И это словосочетание воспринимается, как открытие.

«Клепаный Кулибин!» – это уже не изменить. Он теперь всегда будет клепаным, этот несчастный Кулибин. Вот она неизменность. Вот она борьба с растлением – сделайте язык вкусным. Эмма Григорьевна Герштейн боролась с растлением по-своему. Она делала язык вкусным. И НИЧТО никогда не станет НЕЧТО.

Это начало отсчета.

Да, растление внутри языка – это верно, как верно и то, что сам язык борется с растлением.

Зимой я одевал моего маленького Сашку в кучу одежек. Одна на другую, одна на другую – сверху комбинезон.

Сашка сопит, ему неудобно и жарко. Он торопится на улицу. Там нас ждут санки и горки. Мы идем кататься.

В комбинезоне кататься легко – если санки перевернутся, то дальше Сашка катится уже без них на попе. Это очень удобно. Вот только писать неудобно.

– Хочу пи-пи! – говорит мне Сашка строго. Он уверен, что я существую на этом свете только для того, чтоб ходить с ним гулять, а потом расстегивать ему комбинезон на морозе, если он захочет «пи-пи».

Ну что тут поделать? Мы отходим от горки в сторону, и там я ему все расстегиваю, а потом копаюсь, копаюсь, копаюсь в том, что на нем надето, нахожу наконец то, с помощью чего мы будем делать «пи-пи», достаю это все и держу.

А он не писает.

– Ну что же ты? – говорю я Сашке.

– А ты, что ли, не знаешь, что надо подождать? – говорит он мне.

Так что мы еще какое-то время ждем, и только потом писаем.

Сложное это дело. Особенно зимой.

На севере человек сразу виден. Сразу становится понятно, что с этим можно куда-то пойти, а с этим лучше никуда не ходить, а вот с этим лучше завязывать отношения.

На севере все крайнее: метель может превратиться в пургу– причем за пять минут, а цветы там вырастают невероятных размеров.

Там обычный одуванчик может превратиться в огромный куст. А все потому, что у одуванчика очень мало времени.

Там у всех очень мало времени. И за это время все должны прожить жизнь.

Там все на полную катушку живет. И одуванчик, и люди.

Только без жертв! Я вас всех просто умоляю, только без жертв. Я понимаю, что праздник, я понимаю, что День ВМФ, но если это только возможно, чтоб все были здоровы.

Чтоб все были здоровы, веселы.

И чтоб ничего не гакнулось, вжикнулось, кикнулось, гикнулось. Чтоб, значит, не у пирса.

И в открытом море, если, не приведи Господи, кто-то все еще там находится, чтоб у него все тоже было хорошо и здорово.

А то я уже устал, ребята! Вас как только выпустишь в пучину, так и жди. Вы на министра обороны своего посмотрите. Вы посмотрите в его измученные очи. Это же надо сострадание иметь. Он же когда говорит о том, что мы все технику новую «уже вот здеся вот» получили, он же верит во всю эту ерунду. Мужика-то пожалейте. Все же тело испещрено морщинами. Зачеркнуто все (оно) вдоль и поперек. Он же радости ждет. И счастья. Он его неймет. Он же его жаждет, алчет, ищет. От каждого дня. Особенно от дня праздничного. Такого, как День ВМФ. А когда-то?

Вспомните, как было когда-то!

Все гуляют, все в белом, выглаженном, новом или сильно стиранном, но с любовью.

А на Неве корабли. Выстроились.

Испытание для них это, конечно. Это ж надо было в Неву войти, ничего не погнув ни себе, ни людям, а потом надо было на бочки встать при стремительном течении окружающей воды.

Но вставали! Но проходили! Же!

Конечно, считалось, что у всех праздник, а мы опять, как последние кочегары, но вот эта общая атмосфера, когда народ за тебя и с тобой – это, братцы, дорогого стоит.

А воздух-то какой был тогда над Невой? Воздух-то, воздух! Полной грудью его, полной грудью, и чтоб задохнуться, чтоб много его было, через край и с избытком.

Боже! Боже-ж-ты-мой!!! Так бы дышал и дышал. Тысячу раз.

Над Невой многое чего тогда было, но запомнился только воздух, пахнущий свежестью, ветром, морем. Хотя морем, конечно, оно всегда вроде пахнет, но в эти мгновения он был по-особому свеж.

Много воды утекло с тех пор, и флот на реке Неве уменьшился с крейсера до эсминца, и так он поступил не только на этой реке.

Можно даже сказать, что не сам он так поступил, а поступили с ним.

Но не будем о сегодняшнем, не будем о грустном!

С праздником вас всех и. чтоб все были здоровы!

– Надо трудиться! – говорит мне бабушка. Мне пять лет, и мы с ней беседуем о труде.

– А что такое «трудиться»? – спрашиваю я.

– Трудиться – это значит выполнять какой-то труд, – говорит мне бабушка.

– А что такое труд? – не унимаюсь я.

– Труд – это когда ты что-то делаешь полезное.

– А если я ем мороженое – это будет труд? Бабушка видит меня насквозь.

– Нет. Это же не полезное. Мороженое тебе нравится. А труд – это то, что может и не нравиться.

– Зачем же тогда делать то, что не нравится? Бабушка думает, потом говорит:

– Труд—это то, что надо делать каждый день: надо пол подметать, надо обед готовить, надо стирать, выносить мусор, мыть посуду. Вот папа и мама работают, зарабатывают деньги, приносят их домой, а мы с тобой ходим в магазин, покупаем продукты, убираем и готовим обед. Все трудятся.

– И даже Сережа с Валерой?

Сережа с Валерой – это мои младшие братья. Сереге четыре года, а Валере два, и он все рвет и портит.

– Нет, – говорит бабушка, – они еще маленькие, но они будут смотреть на тебя и со временем тоже будут трудиться.

– А когда это «со временем»?

– Через год начнет трудиться Сережа, а Валера – через два года.

– А год – это скоро?

– Нет. Вот недавно был Новый год, а потом пройдет зима, потом настанет весна, потом будет лето, затем – осень и снова зима и настанет еще один Новый год. Когда все это происходит, говорят: «Прошел год!»

– Так долго?

– Да. А пока все должны трудиться.

– И я должен?

– И ты.

– А если я не хочу?

– А если ты не хочешь, то тогда папа и мама будут делать то, что должен делать ты, и у них меньше времени останется на то, чтобы зарабатывать деньги, а значит, они меньше их получат, и потом они купят тебе одно мороженое, а не два. Понятно?

– Понятно. А если я захочу три мороженых, то я должен буду еще больше трудиться?

– Правильно. Ты должен мыть посуду, смотреть за младшими братьями, убирать свою кроватку и подметать. Чем больше хочешь получить, тем больше надо трудиться.

– Знаешь, бабушка, – сказал я, – я так тут подумал, что мне и одного мороженого хватит.

В связи со скандалом в Эрмитаже спешу заявить следующее: нашего самого главного хранителя всех искусств тоже подменили!!! Это печальнейший клон, а подлинник давно уже томится в изгнании.

Тут Зурабов ребенка усыновил. По телевизору как-то вскользь об этом упомянули. Мой любимый персонаж Мамед в таких случаях говорит: «Пусть меня-да тожи усыновит-ээээ!»

Я считаю, что это почин. Что это начало. Что вот оно, большое, как глоток.

А Дима Муратов считает, что это все операция по поправлению имиджа.

– Он его усыновил, – сказал Дима, потом подумал и добавил: – а потом съест!

Умер Андрей Краско. Тот самый, что играл

Янычара в «72 метрах». Мне звонили и говорили, что соболезнуют. А я говорил, что я же не родственник, а мне говорили: «Ты отец Янычара, а Янычар умер».

Мы почти каждый год ездим на Грушинский фестиваль. Дима вместе с Серегой Курт-Аджиевым нанимают корабль со скромным названием «Навигатор», и вперед. Только в прошлом году не поехали, потому что помешали нам незапланированные роды. Амелин рожал. Точнее, рожала его жена, конечно, но по степени переживания было понятно, что в этом процессе и у него не последняя роль.

А без Саши Амелина, народного артиста, между прочим, России, нам на Груше делать нечего. Это как-то всем очевидно, так что не поехали мы в прошлом году.

Обычно мы там – на поляне, где все поют, и не появляемся. Мы сидим на корабле рядом в протоке, и у нас свое представление и песни. Представляет нам все это народный артист (все прочие на подхвате), а поют приходящие девушки.

Девушки пришли и здорово пели, после чего Дима Муратов кричал, что вот это голоса, вот это да, и что он влюбился, а потом он спустился вниз, в каюту, и тут же, не приходя в любовь, уснул.

Ильметову, как бывшему, бывшему, бывшему, но все еще генералу, спели «и бразильских болот малярийный туман», Саша Шулайкин все время искал и разливал водку, а Саша Новиков все время молчал и смотрел на нас.

А Амелин продолжал издеваться над Сере-гой, который от усталости совсем сомлел и только кивал на все его нападки. Изредка он переключался на Володю Колосова – героического изготовителя всех шашлыков, а Колосов, оторвавшись от еды, переключался на Амелина, а потом они воровали друг у друга анекдоты и рассказывали нам каждый свой вариант.

А Серега очень устал, потому что был организатором, и на нем все это висело до последнего момента: продукты, корабль, согласование, пропуска, опять продукты и вино.

Когда я прилетел в Самару, меня встречали Люда и Иваныч на машине. Сначала мы поехали за пропуском на Грушинский, а к ночи уже приехали к Сереге домой, где и застали этих двух страдальцев – Серегу и Амелина. Они, конечно, кушали.

– Вы кушать будете? – спросили нас эти сволочи.

Наевшись, мы с Людой подобрели ко всему сущему. Все сущее в этот момент решало, где я буду спать и где будет спать Амелин. Амелин звал меня с собой в новую квартиру, а Серега говорил ему, чтоб не только я, но и чтоб он тоже оставался ночевать – ему постелют на полу, ни одна кровать не выдержит его храпа, потому что нельзя же лезть за руль, если ты выпил.

– Ты с ума сошел! – кричал Амелин. Когда Амелин разговаривает с Серегой, то он возмущается и кричит. – Я привык спать в своей квартире!

Утром мы ему позвонили.

– Ну? – сказал Серега.

– Ты представляешь, – начал свой рассказ Амелин, – я спал в театре, потому что эта зараза соседка так закрыла наш предбанник, что я не смог в него попасть до трех ночи! Так и не попал! Поехал спать в театр! Представляешь?

– Представляю! – сказал Серега. Народный артист в три часа ночи врывается в театр.

А все потому, что он жить не может без театра – походит, походит по городу – и бегом назад в театр, назад к искусству, а все потому, что все это вокруг – театр, как утверждал один знакомый нам всем классик.

Так что на Грушинском было весело.

На севере люди если гуляют, то до утра, если трудятся – то это не вынимая; если ходят в море – то это триста дней в году.

Или они пьют с утра до вечера, и ничего с ними не бывает, потому что те, у кого бывает, давно уже умерли. Так что с ними ничего не случается.

А если и случается, то это что-то такое – сверхъестественное, космическое.

Это место не для полумер. Тут все по полной мере и всегда с перехлестом.

– Бабушка! – спросил я. – А что такое семья?

Мне было пять лет, и на все мои вопросы отвечала бабушка, потому что все же работали.

– Семья – это мы: твои мама, папа, я, ты и два твоих брата.

– А правда, что «семья» означает, что это как «семь раз я»?

– Ну, можно и так сказать, – задумалась бабушка. – Ведь мы же все друг другу родные люди. Мы очень похожи друг на друга, и можно сказать, что все мы как семь одинаковых людей. Правда, нас только шестеро. У нас нет дедушки, а в других семьях есть и дедушка. Вот и получается: папа с мамой, дедушка с бабушкой и три ребенка. Поэтому и «семь-я».

– Но я же на тебя совсем не похож! – сказал я.

– Как это не похож? – подвела меня бабушка к зеркалу. – Смотри – одно лицо!

– Да нет же! – смутился я. – Ты же бабушка, а я – мальчик.

– А мы похожи не потому, что я бабушка, а ты – мальчик. Мы давно живем вместе и понимаем, когда кому-то из нас тяжело или кто-то устал, и тогда мы просим всех вести себя тихо, чтоб человек отдохнул.

– А Валерка не ведет себя тихо!

– Это потому что он еще маленький, ему всего-то два годика, но если ты будешь вести себя тихо, то и он будет. Он же берет с тебя пример. Ты для него – старший брат. Он во всем тебе подражает. Разве это не заметно?

– Не очень. А Сережка мне тоже подражает?

– И Сережка.

– А почему он тогда со мной дерется?

– А потому что он только на год тебя младше и не всегда согласен с тем, что ты старший.

– Вот я ему дам посильней по шее, чтоб он понял наконец, кто из нас старший.

– А разве папа тебе дает по шее, чтоб ты понял, что он старший?

– Нет.

– Как же он без этого обходится?

– Не знаю. Как-то обходится.

– И тебе надо подумать, как без этого обходиться.

– Я подумаю, бабушка.

Я подумал, но через полчаса мы опять с Сережкой дрались.

А все из-за того, что он взял мои игрушки.

В море много загадочного. Акустики слышат разные звуки. Есть знакомые – корабли, киты. Касатки очень болтливы. Они и с лодкой разговаривают. Все пытаются пообщаться. А еще они очень любят кататься на носу лодки, идущей в надводном положении.

А еще в океане бывают совершенно непонятные звуки. Будто кто-то отслеживает твое движение и приветствует тебя. Будто квакает кто-то. Их называют «квакерами». Кто они – никто не знает. Сначала думали, что это американцы нас засекают, а потом – ну не может американский буй перемещаться в океанских глубинах со скоростью двести сорок километров в час. Так и решили, что это кто-то еще. Они тоже пытаются поговорить с лодкой. Заходят справа и слева, меняют тональность. Как-то я спросил у акустиков:

– Кто это?

– Квакеры.

– А кто это «квакеры»?

– А кто их знает!

В середине 80-х наши лодки стали приходить помеченные. Сверху будто белой краской облили. Но это была не краска. Это были ске-летики планктона. Он забивался в поры резины – срезаешь слой, а белая краска внутри, и надо менять весь лист резины. Сначала говорили, что лодку обнаружили американцы, а потом приехала наука, взяла образцы и только руками развела. Такое впечатление, что планктон спасался от какого-то очень сильного облучения – будто луч бил сверху.

Он забивался в поры резины и там умирал.

А однажды мы шли в Атлантике на глубине сто метров. У меня есть два датчика радиоактивности по забортной воде. Они показывают активность забортной воды. Один грубый – на пятьдесят рентген, а другой – почти в десять раз более чувствительный. Так вот они оба сработали. Я доложил в центральный: идем в радиоактивном поле.

Мы шли так более часа. Потом датчики смолкли. Может, радиоактивность на нас сверху вылили? Может, и так. В Атлантике сливают иногда.

Но только какие же это тогда должны были быть количества отходов, чтоб по ним целый час идти, да еще и на глубине ста метров?

Есть у нас в стране орган, который отвечает за ум. Во всей державе. Он так и называется «Ума».

А плоды у этого ума должны быть следующие – ума-заключения.

В виде законов, конечно.

Законов, постановлений, предписаний.

Они сыплются на нас, как перезревшие орехи с пальм, а мы их подбираем и так питаемся.

А орехи те всегда свежие, вкусные, приятно пахнущие.

Вот и недавно прилетел один орех. Наивкуснейший.

Надо, видите ли, всем сдать назад водку в бутылках и вино, чтоб их отвезли на «КАМАЗах» и по железной дороге через все часовые пояса на заводы, там разгрузили и поставили на них новые акцизные марки, а потом опять погрузили и отвезли все это обратно и на те же прилавки выставили. О как!

Во всей стране, между прочим.

Эта процедура, а лучше сказать, операция, я думаю, вполне потянет на книгу рекордов Гиннеса. Это ж все равно что на бегу коня подковать – или с подковой в руках останешься, или с копытом.

Или вот еще вам пример, чтоб вы лучше все это ощутили. Представьте себе цветение кораллов где-нибудь у берегов далекой Океании. Каждый коралл испускает яйцо и оно, смешавшись с остальными яйцами, окрашивает воды в молочный цвет. А теперь надо выловить все эти яйца и вернуть все эти яйца кораллам, чтоб они их перемаркировали.

М-да! Тут уж без коллективного разума никак не обойтись.

А еще у нас есть один орган, который хочет проникнуть в каждую кружку со спиртом.

Он и лицензии будет раздавать.

Установленного свойства.

И чтоб, значит, все-все через него проходили.

Все-все.

Есть у тебя хоть капелька спирта – в лекарствах там или в креме для лица – бегом сюда, регистрироваться.

О сколько сразу!

И ведь самое удивительное, сбой получился. Затор. На прилавках– ни вина, ни водки.

Да и регистрироваться со спиртом парфюмеры что-то не торопятся.

Уже, считай, месяц. А скоро будет два.

И я тут сразу поинтересовался: как у нас идет дело с вызреванием гражданского общества? Частенько у меня возникает желание на это мероприятие посмотреть. Мне даже сон приснился: прихожу в комнату, а там мужик.

– Как, – говорю, – у тебя с созреванием гражданского общества?

– Щас поглядим! – отвечает он мне важно и наклоняется куда-то под стол и достает оттуда какой-то зародыш извивающийся.

А у него, у зародыша этого, уже и руки, и ноги имеются.

Вот только вместо головы шишка.

– Видать, еще не дозрел! – говорит мне этот тип, внимательно осматривая несчастного. – Надо назад сажать!

– Куда сажать? – спрашиваю я в совершеннейшем ужасе.

– В матку, конечно, куда ж еще-то? Пущай дозревает! – и хлобысь его под стол, где зародыш сам от удара об пол оправляется, а потом сам же и матку находит, к которой и присасывается.

Так что вызревание-то идет.

Скоро и возмущение начнется.

Вот некоторые, там, наверху, уже начали возмущаться – народ-то безмолвствует, а у них поток прекратился.

Поток-то не только же водяной бывает.

Он бывает иного, могучего свойства.

И он тоже может прекратиться, когда вот так отпиливается не только сук, но и полноги с яйцами.

Старпом утром перед строем говорит кому-то: – Вы, как это принято у русских, сперва пернете, а потом обернетесь!

И сейчас же все – и русские и нерусские – принимают такое выражение лица, по которому видно, что они вспоминают что-то, вроде сравнивают – так или не так, а потом у всех на лицах появляется одна и та же улыбка: так.

У меня два брата. Зовут их Серега и Валерка. Мне пять лет, Серега младше меня на один год, а Валерка – на три. Живем мы с мамой, папой и бабушкой очень дружно, если только, конечно, Сережка со мной не дерется.

А дружим мы с Толиком. Толик – это наш сосед. Он очень добрый и очень большой. Ему почти пятнадцать лет.

А добрый он потому, что никогда нас не задирает и не дает нам подзатыльники, даже когда взрослых рядом нет.

А Славик злой. Он тоже наш сосед, и ему тоже пятнадцать. Он мне как-то так врезал, что у меня в глазах потемнело. Я тогда ему ничего не сказал, потому что совсем от него этого не ожидал. Просто я шел мимо, и никого на лестнице не было. Тут он мне и дал по затылку, а потом улыбнулся гадко и говорит:

– Давай вали отсюда, а то еще получишь!

Я тогда очень сильно плакал. Только я плакал так, чтоб никто не видел. С тех пор я решил, что когда я вырасту, то первым делом убью Славку. Сильно я его ненавидел.

А Толика мы все любили. Он приходил к нам домой, и мы устраивали там-тарарам, как говорила наша бабушка, потому что мы на него набрасывались все втроем, хватались за его шею и висли на нем, а он нас таскал по комнате и смеялся.

За это мы его и любили. Он с нами играл. Вот только про Славку я ему не рассказывал. Он бы меня защитил, конечно, если б я ему все рассказал, но я решил, что я сам должен за себя постоять.

Как-то на лестнице я шел с Серегой, а Славка стоял у окна, и на этот раз от него досталось Сереге. Серега сразу заплакал, а потом бросился на Славку с кулаками.

И я тоже бросился, потому что Серега же мой младший брат, и я должен ему пример подавать, хоть мне и было тогда очень страшно.

Вернее, я не помню точно, было ли мне тогда страшно, потому что не успел сообразить. Как только Серега заревел от обиды, так во мне что-то внутри случилось, и я даже не вспомнил, что я Славку боюсь.

Я просто на него набросился.

Ну и досталось нам обоим.

Зато я потом Сережке сказал:

– Никому не рассказывай, ладно?

– Ладно!

– Не бойся его. Я когда вырасту, то все равно его убью, потому что он злой.

А Серега мне сказал тогда:

– Я тоже хочу с ним драться, когда вырасту. Вместе мы его убьем гораздо быстрее.

Много времени прошло с тех пор. Мы выросли и разъехались кто куда.

Как-то я встретил Славку на улице. Он меня, конечно же, не узнал, а вот я его узнал сразу.

Вот только был он уже гораздо меня слабее, поэтому я и не сказал ему ничего.

Просто посмотрел ему вслед.

Говорим о телевидении.

Коля говорит, что там сама шутка перестала быть шуткой ситуации.

Она стала сальностью.

Расшатывается территория доступного. Шутка стала зоной шокирования.

Я сказал, что им хочется играть на всей клавиатуре. Им нужны то басы, то высокие ноты. А потом неизвестно откуда врывается дискант. Кто-то вопит.

Это перестало быть вкусностью, языковым деликатесом. Это не из области языка.

У нас же скоро что? У нас же скоро не один праздник, а целых два.

То есть сперва морячки свое отпразднуют, а потом десантники.

Общим в этих двух славных датах будет то, что все напьются, а различие в том, что морячки обычно пьют тихо и редко кого по дороге задевают, вот только ходят везде и на радостях обнимаются.

А с десантниками все обстоит немножко не так. Эти могут рынки погромить в борьбе за чистоту русской нации или в самом крайнем случае все скамейки в парках попереломать.

Долго я думал: ну в чем тут разница?

Сначала я грешил на прыжки с парашютом.

Мол, пока летишь до земли, в организме все меняется.

Потом я решил, что это все от ломки кирпичей с помощью головы.

Как только голова с кирпичом встретится – так, считай, пропало.

Сильно на нее кирпич влияет, думал я.

Но потом я, кажется, понял, в чем тут дело.

Дело в восприятии жизни. Моряк эту жизнь воспринимает как большой подарок. Поэтому его в нетрезвом состоянии на этой планете радует все– русские, нерусские, черные, зеленые. А также его радуют: солнце, небо, вода (если с берега), птички, фонтаны, женщины, девушки, бабушки, дети.

Просто пережил он в море очень много. Пережил и понял, что природа все равно старше и сильнее, и спорить с нею не стоит. Надо просто выстоять и не переть на рожон. Так что для него встреча с землей – это счастье. И в нетрезвом состоянии во время праздника он опять переживает то самое счастье, что он когда-то на службе испытал.

Ему не надо доказывать ни себе, ни людям, кто тут круче всех.

А десантникам надо.

Они все время сомневаются, вот потому каждый праздник для них все начинается с самого начала.

Да, это история катастроф. История флота – история катастроф.

Человек, идущий в армию, в каком-то смысле обречен. Коля говорит, что он обречен об этом постоянно думать. Раньше об этом не очень говорили, потому что это считалось объектом некой доблести. Клан рыцарей. Они могут только умирать. Это их основное право.

А теперь клан рыцарей еще и заговорил. И оказалось, что, кроме того, что рыцарям позволено умирать, о них еще и забыли, бросили, предали. И вообще их давно рыцарями никто не считает, и это только они между собой еще считают себя рыцарями, а те, кто их посылает на смерть, те считают их не поймешь чем, за галочку считают, за лишний рот.

Подумаешь, рот. Его и потерять не жалко.

Оно же все равно вспоминается, и все спрашивают: «Почему?»

Они через пять лет спрашивают, и через десять лет.

Государство – это танк. Даже если у него отвалилось одно колесо, он будет ездить, потому что если он остановится, то все поймут, что он давно помер. Для него потеря колеса ровно ничего не значит. Он считает, что у него есть колесо.

То есть потеря флота ничего не значит. Государство считает, что у него есть флот. У него вместо колеса давно вращается какая-то втулка, а оно считает, что это колесо. Самому государству важно только государство. Вот и все.

«Вот вам в рот ручку от зонтика!» – это если цитировать самого себя.

Нет, я не плохо думаю о петербуржцах. Просто так город влияет на людей. Здесь все влияет на людей – климат, погода, север, ветер. Но город – особенно. Он же огромный. Он давит. Колонны – ужасающей величины. Дворцы. Колоссальные потолки, барельефы, кариатиды. Человек здесь маленький и цена ему – чуть.

Рядом со зданием Александринского театра ты какой? Да никакой. Любой конь на крыше больше тебя. А больше – значит ценнее. Это же империя. Империя превыше всего. И все превращается в символ империи. Если корабли – то самые-самые, если подводные лодки – то больше уж и в мире-то нетути. То есть человек как символ империи всегда проигрывает. Он на последнем месте.

Люди всегда путешествовали. И много-много лет назад они садились на лодки и отправлялись в дальние страны. Они отправлялись по морю или уходили по земле с караванами на лошадях, верблюдах, слонах или же шли пешком.

Они хотели дойти до края земли. До самого края Ойкумены, как они тогда называли Землю.

Их манило неведомое.

Они открывали другие города и страны, людей и животных. Они пересекали океаны и моря. Они шли через леса, пробирались, продирались сквозь джунгли, поднимались на высокие горы, спускались в ущелья и кратеры потухших вулканов.

Они шли через пустыни, их мучила жажда. Они замерзали в снегах, их заносило снегом, принесенным злой пургой, их терзала колючая вьюга.

Они шли сквозь могучие штормы и вихри, сквозь огнедышащие самумы и смерчи, сквозь пыльные бури.

Они поднимались на седые от времени и соленых ветров пирамиды и опускались в мрачные подземелья. Они стояли на вершинах неприступных гор и спускались вниз по быстрым рекам. Они видели гигантские водопады, когда огромные массы воды низвергаются со стометровой высоты вниз.

Они видели великие озера, похожие на моря, и моря, за которыми открывались океаны.

Они огибали неистовую Африку и непримиримый мыс Горн. Они дошли до самой Огненной Земли и открыли Америку.

Они добрались до Индии, до Китая и Японии.

Они открыли Австралию и Индонезию. Они попали на Северный полюс и в Гренландию. Они добрались и до Антарктиды. Они видели айсберги в океане, которые сверкали на солнце. Они встречались со льдами, которые грозили затереть, раздавить их суда.

Они видели плавучие острова, которые они принимали за сушу.

А ночью море загоралось от множества светящихся рачков. Оно переливалось и вспыхивало дивными огнями.

Они попадали в плен к туземцам и выбирались из плена.

Они пили сок кактусов и ели жареную саранчу.

Они возвращались и рассказывали о своих приключениях, и тысячи новых путешественников после этих рассказов снова пускались в путь.

Я же после училища на флот пришел. И пафос с меня сполз, как позолота с церковных залуп.

Пули у нас не свистали. У нас смерть иного рода. Хоть и рядом она, но все-таки над ней можно поиздеваться немного.

Моряк не может быть пафосным. Он может быть только смешливым, ироничным. Это такой способ защиты – пришла смерть за тобой, а ты веселый, и не признала она тебя. Так ни с чем и ушла.

У нас все время шутят. Моряки с «Комсомольца» даже на плоту шутили. В ледяной воде. Ждали смерти и шутили.

Дорого ли там стоит жизнь?

В отношениях между людьми – дорого. Люди могут побежать, прыгнуть в прорубь, вытащить.

Низкая ли это оценка собственной жизни?

Наверное, да. Это жертва. Для собственной жизни это угроза. Но люди там меньше всего думают о том, что их жизни что-то угрожает. Полно же военных, а их жизни все время что-то угрожает, поэтому они на это обращают очень мало внимания.

То есть для военного человека жизнь не представляет большой ценности?

Все зависит от обстоятельств. Для военного она представляет ценность, но все время происходит выбор. Ты за какой-то очень малый промежуток времени должен для себя его сделать. Это как в шахматах: мы теряем эту фигуру, эту и эту, но мы выигрываем здесь, здесь и здесь. И твоя жизнь – такая же фигура. Она не больше остальных. Поэтому ты бросаешься и делаешь то, что надо. Это заложено. Это внутри. И если человек с севера появится здесь, на улицах Москвы или Петербурга, и он увидит отвратительную сцену: например, милиционер на улице бьет кого-то, то первое желание – это защитить. Все равно кого. А второе желание – убить милиционера. И он будет страдать, отойдя в сторону и не вмешавшись, оттого что он не защитил, и оттого что он не убил милиционера. То есть самое жгучее желание – оторвать башку.

В военного – защитника людей – это очень сильно и глубоко вбито.

Но на севере и гражданские ведут себя как полувоенные. Там полувоенная жизнь.

То есть гражданский моряк здесь не совсем гражданский. У него полувоенная организация. Ты в любой момент должен знать, где ты: где ты находишься, и что ты: что ты делаешь. Потому что любой шаг в сторону сопряжен не только с твоей собственной гибелью, но и со смертью тех людей, которые рядом.

Был такой фильм «Не промахнись, Асунта!». Утро. По штабной палубе идет огромный флагманский механик. В проходе никого, кроме меня. Поравнявшись со мной, он наклоняется и тихо говорит мне: «Не промахнись, а сунь-ка!»

Это механик всегда чего-то изрекал. Причем в самой торжественной обстановке – панихида какая-нибудь или партийное собрание – от него можно было услышать: «Обжегшись на молоке, дуешь на корову!» или «Копать – не резать! Сделаем для веселья!» и «Не так черт страшен, как его малютка!»

По молодости я думал, что это у него легкая форма помешательства, а потом вдруг поймал себя на том, что, получив звание капитана третьего ранга, вдруг изрек: «Сколько волка ни корми, а у слона толще! Свершилось, яйца царя Мидаса! Теперь в благодарность хорошо бы полизать вверенную нам матчасть!»

Высокопрофессиональные люди – это их личное дело.

Нет такого человека, который сказал бы вслед за французским королем: «Государство – это я! Мне это надо!»

Вот был Петр Первый – одни говорят, что он был великий, другие говорят, что он был негодяй. Но Петр Первый мог сказать: «Мне это надо! Мне нужны люди! Мне нужны люди, которые думают о России!»

Ему нужны были и умные, и специалисты.

А здесь, если ты специалист, то это нужно только тебе, и нужно только для того, чтобы выжить на очень коротком промежутке времени.

Профессия – за те деньги, за которые ее покупают, – это не товар. Это хобби.

Кто же платит за хобби? Только тот, кто им увлечен.

Профессию не создают. И в советские времена ее не создавали. Это иллюзия.

Были какие-то минимальные знания общего порядка.

Придя на флот, ты должен был переучиваться. Ты каждый раз начинал с нуля.

Тут ценились люди, способные начинать с нуля.

Способность не сойти с колес оттого, что ты полный ноль; способность подняться после этого удара – а это удар; способность быстро восстанавливаться – вот что ценилось.

Способность выворачиваться, поворачиваться, переворачиваться – как это делает кошка, которую сбросили с балкона, как черепаха, которую положили на солнцепеке на спину.

Это способность познавать. Не иметь сумму знаний, а иметь способность к обучению.

В любых условиях и вовсе безо всяких условий – урывками, рывками, на ходу, на бегу, без сна, без еды и воды, в опасности, когда качает, болтает, бросает с волны на волну.

Блюешь и учишься – примерно так.

Через пять лет непрерывного хождения в море ты должен быть специалистом.

При недосыпе и недожоре.

Мне очень хотелось произвести впечатление, сначала на бабушку, потом на маму с папой, а потом и на всех в школе.

Без учения это нельзя было сделать. Надо было что-то знать такое, чего не знают все остальные. Тогда им с тобой было бы интересно.

А это надо было только выучить или же прочитать.

Я немедленно научился читать и стал читать все подряд. Я читал о путешествиях, приключениях, о дальних странах, о вулканах, о водопадах, о животных и растениях, о Земле, о Солнце и других планетах.

Я читал о великих открытиях.

Когда я читал, я попадал в удивительный мир. Я дрался вместе с Томом Сойером и дружил с Гекльберри Финном; я мчался сквозь дебри Африки, я плыл вместе с Колумбом и Васко да Гама; я бился вместе с русскими витязями на Калке и стоял под стрелами вместе с героями Трои; я замерзал, я тонул, я задыхался, я болел, меня трясло в лихорадке, и все это вместе с героями Жюля Верна.

И все это только ради того, чтобы со мной было интересно разговаривать и дружить.

Все это во имя дружбы.

Это феерия. Это натуральная феерия – все движется, кружится, блистает, говорит в мегафон.

И фонтаны. Всюду фонтаны – посреди фонтаны, и пожарный катер задрал свои брандспойты вверх и тоже превратился в фонтан. И потом эти парусники, некоторые даже с красными парусами – и все это кружится, кружится, кружится по Неве, а потом и представление началось: на катерах многие быстро гонялись за многими.

Вот какой у нас праздник. В девять чтоб все были готовы, и в двенадцать началось. Праздник Военно-морского флота.

Сам флот, от греха, конечно, убрали подальше, где-то за мост лейтенанта Шмидта, но некоторые корабли, например катер, вроде бы даже командующего Балтийским флотом – «Победа», прорвались и в празднике участвовали, ради чего оный катер даже запалил у себя на юте дымовые шашки.

Правда, загорелись не только они, а еще там чего-то, отчего дым повалил совсем черный, и матросики бегали по палубе с огнетушителями и тушили, тушили, тушили, и потушили-таки, сердешные; а потом тот же катер «Победа» направился к крейсеру «Аврора» – прямо в правый борт, намереваясь пришвартоваться, затем последовал небольшой удар – народ чуть не выпал, то есть «Концы и кранцы с правого борта приготовить!»

И с помощью такого слова, как «Блядь!», а также концов и кранцев с правого борта – пришвартовались наконец.

А еще, чтоб смягчить удар, все матросики на катере на правом борту дружненько выставили по одной своей ножке, чем и уперлись в борт «Авроре».

Сам легендарный крейсер почти не пострадал, разве что слегка только краску ему поцарапали.

Вот такие чудеса воссоединения двух кораблей, в чем участвовали все подряд – еще и два капитана первого ранга – один на катере, другой на крейсере.

То есть праздник удался.

А все эти мелкие неприятности, я считаю, только от названия.

Вот что такое слово «Победа»? «Победа» – это то, когда одерживают вверх над бедой.

А чтоб над ней вверх одержать, надо, чтобы беда сначала приключилась.

Вот назови корабль как-нибудь этак «Флаг» или «Гюйс» – и ничего не будет, уверяю вас.

А вот когда его называют «Буревестник» – то жди потом приключений.

Кстати, у нас есть специальный показной корабль с таким названием. Он президентов должен выкатывать. И на саммите он должен был катать высоких гостей, но не завелся. Что-то там с дизелем. Подозревали саботаж и диверсию, но приехали умные ребята и разобрались – не хочет заводиться. И повезли тогда всех, говорят, на все той же «Победе».

Да! А на празднике этом, что вот только что в феерию превратился, «Буревестник» – красивый, как из Лондона, – должен был все это возглавить, но (вспомним про название) только накануне вышел, чтоб, значит, возглавить, как тут же врезался, впилился куда-то и все себе красивое спереди снес. Так что в док поставили. Что ни праздник – то кто-то в доке ошивается. Просто традиция такая.

Словом, приключилась красота, и по телевизору все это показали.

Коля говорит, что мои обсценизмы разрывают текст и тем самым усложняют структуру, а все потому, что я часто действую как поэт.

Слова привлечены друг к другу не по принципу смысла, но по принципу валентности. Всегда выясняется: могут ли слова совпасть. Все слова означены. Они имеют равную температуру.

И в этом случае обсценизмы энергетизиру-ют фразу. Они ее раскручивают. В этом месте могут полететь искры.

Эта страна стоит на голове. Когда все остальные стоят на ногах – они стоят на ногах, и уже очень давно – эта страна стоит на голове. И ей всегда нужно время для того, чтобы она успела перевернуться и встать на ноги. Поэтому Россия всегда проигрывает начало войны. Ей нужно время, чтоб перевернуться.

А потом маховик раскручивается – все уже на ногах, начинаем воевать.

Я сказал Коле, что мы очень похожи на немцев. Только мы немцы со знаком минус. Коля подумал и сказал: «С тремя минусами!»

Как на флоте разделяется моральное и аморальное?

Аморальным у нас считается воровство, предательство, доносительство.

Подхалимство? Меньше. Холуйство из области обыденного.

Дисциплина позволяет скрыть аморальное?

Да! Конечно! Безусловно!

Она для этого существует и поддерживается так абсурдно. Конечно да.

Потому что предполагается, что начальник – это такое чистое существо, и помыслы его тоже чисты, и надо очень стараться, чтоб из грязного существа, каким ты и являешься по сути на этой ступеньке служебной лестницы, дорасти до начальника – существа безусловно чистого и непорочного.

То есть если начальник (чистое существо) тебе приказал, то это сама родина с тобой говорит подобнейшим образом.

То есть тебе приказала родина – никак иначе.

То есть обличение начальства в делах его неблаговидных (все это тебе кажется, безусловно) – это измена родине – вот ведь в чем вся штука.

Но потом вдруг всем становится ясно, что начальник:

а) нечистое существо,

б) он еще и приворовывает.

А потом еще оказывается, что он и вообще глупый.

То бишь (поем высоким голосом) тра-ге-ди-я.

Маленького Сашку оставили вместе с посторонней бабушкой. Они с ним смотрят в окно на проходящие мимо электрички.

– Титичка! – кричит Сашка в полном восторге. Он очень любит электрички.

– Птичка? – откликается бабушка.

– Титичка! – говорит ей Сашка и от нетерпения просто прыгает на месте.

– Тетечка? – не унимается бабушка.

– Титичка! – строго говорит Сашка и смотрит на нее подозрительно.

– Лисичка? – снова вступает в разговор бабушка.

– Не буду с тобой разговаривать! – надувает губы Сашка.

«Росси-Растрелли, Росси-Растрелли!» – это я иду по улице Росси в Петербурге и про себя повторяю: «Росси-Растрелли!»

А все потому, что таблички на зданиях, построенных этими архитекторами, встречаются мне на каждом шагу.

Здорово.

И здания стоят на месте и поражают.

А еще были Трезини и Монферран, Витали, Шлютер, Кваренги, Клодт.

А были еще Чевакинский, Стасов, Захаров, Старов, Баженов, Бренна, Пименов, Ворони-хин, наконец, и многие, многие.

Многие были.

И остались от них здания, что пройдут сквозь века, и таблички с именами.

И по каждой табличке можно установить, когда это все происходило и при каком императоре.

А правильно сказал Монферран как-то царю:

– У нас в России построят лучше!

– У вас в России? – переспросил его царь.

– У нас! – подтвердил Монферран.

Их приглашали в Россию строить, и они становились русскими, для них все здесь становилось родным и понятным, так что все правильно: «у нас, в России».

Вот ведь какое дело! Людей приглашали строить за деньги, и они строили за деньги, а потом оказывалось, что все это душа, и стиль, и эпоха. Не спутать же ни с чем Исаакий и Казанский собор, Смольный и дворец Белосельс-ких-Белозерских.

М-да, господа! Порода, знаете ли. Какая это все-таки была порода!

Однако была.

О чем и таблички имеются.

И царей не боялись. И никакого тебе холопства, лизоблюдства.

Люди слова, люди дела. Люди, одним словом.

Они останутся в памяти потомков. Ради нее, подозреваю, и затевалось вся эта чехарда.

Деньги, деньги, деньги – все тлен, а вот то, что они создали, – это нетленно.

И цари были в курсе. Понимали происходящее.

А дворцы-то какие получались! Ну точь-в-точь их хозяева – чопорные или гордые, сдержанные, величавые, безумные.

Вот этот хозяин был немцем – строгим, точным, пунктуальным: по утрам только кофе и булочки. А к столу– в костюме, и ботинки на толстой подошве с пряжками.

А вот вам восток– вычурность, изнеженность, лень и сказочные богатства.

Сыновья эмира бухарского учились в Петербурге и служили в царской армии, а когда они приезжали к себе на побывку, то ужасались, и им все хотелось сделать так, как у них дома, в Петербурге.

Вот ведь где политика была. Имперская, не скрою, но политика.

Так что дома – это хозяева, и хозяева – это дома.

Какое глубокое понимание и проникновение в суть человеческой натуры – великой и слабой одновременно. И сколько же во всем этом силы, жажды жизни.

Они очень хотели жить, господа.

Но вот я попадаю в такое место, что между настоящими домами стоит нечто из стекла.

Оно блестит на солнце.

Оно блестит так, что напоминает железную фиксу, вставленную в ряд здоровых зубов.

Это тоже дом, вот только построен он недавно.

И где же табличка? Где же имя того, что все это воздвиг?

Нетути! Нет имени! И когда оно тут появилось – тоже неизвестно.

Вообще ничего нет.

То есть невозможно установить, когда это все произошло.

Вот была бы табличка, и сразу стало бы ясно, что возведено это все при начальнике номер таком-то. А так – некому и пенять. Само выросло. Вот ведь незадача!

То есть те, что Росси и Растрелли, все делали из-за денег, а получилось, что ради души.

А здесь все возвели из-за лучших позывов души, а выходит, что только ради обычных денег.

Сорокалетние командиры лодок выглядели глубокими стариками. А может, это нам так казалось. Мы-то были молодыми. Конечно, все уверены в том, что это путешествие на север когда-то благополучно кончится. Все уверены, что они вернутся живы-здоровы, и потому строят планы о том, как они будут жить на пенсии.

А потом наступает пенсия, и они умирают.

Мы с Колей говорим о севере.

– Там живут маньяки? Люди с маниакальным поведением? – спросил меня Коля.

– Ну почему же они маньяки? Не маньяки они. Это такие, я бы сказал, явные люди. Это люди в чистом виде. Если он герой – то он в чистом виде герой, если он трус, то это в чистом виде трус.

– И что, промежутка нет? Это не место нормы?

– Ну, если они спустятся со своей шестьдесят девятой параллели сюда, на юг, хотя бы на шестидесятую параллель, то у них будет промежуток, а там – промежутка нет. Там если сказал, то сделал, если побежал, то это не меньше чем на десять километров.

– То есть это такая романтическая картина.

– Там не романтическая картина. Там можно уйти с дороги и замерзнуть. И ты находился от дороги, например, когда замерзал, на два метра. Недалеко ушел. Это из-за метели. Она налетела так, что снег перед лицом стоял – ничего не видно.

– То есть жить на севере – это все время претерпевать угрозу?

– Да, угрозу. Исчезновения. В любом виде.

– И у человека в таком климате обостряется инстинкт жизни?

– У него обостряется все. Он быстрее думает, у него не болит голова, он вообще редко там болеет, и он все делает быстро. Но до сорока лет. Потом все. Потом начинает ломаться.

Коля говорит, что «Живой журнал» в Интернете – место всеобщей травестии. Там можно выступать не под своим именем, не под своей оболочкой и даже не под своим полом.

Я с ним согласен – черт-те что, черт-те что, черт-те что!

Не везет России с августом – то в море тонем, то с небес валимся.

Можно, конечно, исключить этот месяц из списков года. Взять и исключить.

Ввести, например, два сентября или два июля, но вот только будет ли толк?

Тут ведь будто говорит кто-то, словно бы намекает: не так вы все делаете, не то.

А что не так?

Ну, может, к людям все же повернуться каким-то особенным образом?

Не тем самым образом, что раз – и по всей стране рекомендовано не смеяться, да и в церквах быстро свечки похватали – а другим, необычным макаром.

Обычно же как? Обычно – никак!

Ну, можно попробовать что-то иное.

Может, попробовать полюбить людей. Они же люди, и, наверное, правильней будет их все-таки полюбить. Заботиться. Не бросать: мы поехали на каникулы, а любить. Круглогодично.

Не просто так: нате вам компенсацию, а чтоб искренне, чтоб от души, чтоб от сердца.

Чтоб вспоминали: «Он-то вон-то как нас-то любил!» – а потом и памятник бы воздвигли. Нерукотворный.

Любовь – она же не только прибавка к пенсии, а в случае чего похороны за казенный счет.

Любовь – это многое. Это и забота о стариках, о детях, о здоровье, о хорошем жилье, о прожиточном минимуме, об образовании, о лекарствах, о пище и воде, о воздухе и природе.

Любовь – это ведь почти все.

Это и аэропорт, в который только вступил, и сразу же наполнился не горечью, но гордостью за свою страну, за Отчество свое любезное, за то, что и красота вокруг, и чистота.

А простор-то вокруг какой, а? Вы заметили, какой у нас тут простор? Это не аэропорт – это просто город какой-то!

И люди? У всех какие-то радостные лица. Вот попадаю домой – и радостно!

А все почему? А все потому, что аэропорт – это визитная карточка.

И так оно всюду. Богатая страна – чудесный аэропорт. Бедная – ужасный аэропорт.

А средняя страна – средний аэропорт.

И запчастей нет.

И легче купить самолет где-то, чем построить его самим.

Так что любовь – это и аэропорт.

А еще это и аэрофлот, у которого не только хорошие самолеты, летающие в грозу и не боящиеся восходящих потоков, но и чудо-летчики, что совершенно спокойно оставляют на земле свои семьи, а сами летят и летят…

– То, о чем ты говоришь, это ситуация аномальная. Она специфическая, – сказал мне Коля.

– Там все аномальное.

– То есть длительный период времени там человек не может находиться?

– Нет. Там дело молодое. Приехать – уехать. Приехать, попробовать себя, получить эту дозу адреналина на всю оставшуюся жизнь и к сорока годам оттуда слинять. Потому что после сорока человек там быстро стареет. В сорок он будет выглядеть как в пятьдесят.

– А почему он там быстро стареет?

– Быстро проигрывает себя.

– А люди сами это видят?

– Нет. Они это не понимают.

– А ты понимал?

– Да.

Господи, как хорошо! Боже ж ты мой, как здорово! И дворцы, и фонтаны, и статуи, и набережные – все в Петербурге имеется, все есть, и все это подарено городу великими людьми.

Вот только Китайской стены у нас нет. Такой, чтоб можно было ее даже из космоса разглядеть.

Зато у нас скоро будет дамба. Вот увидите, не пройдет и пятидесяти лет, как она будет достроена. Пока что только соединили Кронштадт с Большой землей, но то ли еще ждет нас впереди!

А впереди нас ждет перекрытие дельты Невы, после чего возведут заслоны на пути воды.

Для чего это надо? Так нас же мучают наводнения, причем постоянно.

За последние двадцать лет их была, как мне помнится, огромная масса. Вы спросите: сильно ли нас залило? Нет, не очень, чаще всего только ступени на набережной, но ведь могло же. Очень даже могло.

И это беспокоит.

Помните картину, где сам царь Петр с безумным, но решительным взором шагает по колено в воде и всех по дороге спасает? Вот нечто похожее и не хочется пережить.

И не то чтобы царя подходящего у нас нет и без него никто никого спасать не берется. Нет! Царь-то как раз найдется. Как раз этого-то добра на Руси всегда было навалом.

Не в том дело. Просто хочется исключить всякие там случайности.

Не те случайности, когда кто-попало-спаса-ет-кого-ни-поподя, а другие, когда знаешь, что зальет, но ничего с этим поделать не можешь.

У нас же наводнения как бывают? У нас бывает так: штормовой ветер нагоняет волну с Балтики, и эта самая волна и не дает Неве нормально выходить из дельты. Вот тогда она – Нева, конечно, – поднимает уровень воды в своем собственном русле и затапливает берега. Но, может, эти самые берега немного приподнять? А? Повыше. И придумать что-нибудь этакое, чтоб она текла в такой высокой-превы-сокой полутрубе?

Но ведь во время наводнений вода-то поступает в город не только через гранитные набережные, но и через сливную канализацию. Через люки она у нас пойдет.

А если на сливных трубах поставить запоры? Простенькие такие в техническом отношении, на манер ниппеля, чтоб, значит, сливать сливало, но как только возникает опасность противодавления, так седло клапана и садится, прижимается к стенкам трубы и удерживается в таком положении до того самого что ни на есть момента, пока вода в реке не спадет? А? Как вам это?

Да нет. Лучше уж сделать один раз дамбу и закрыть все это навсегда.

А куда же Нева денется?

Никуда она не денется. Она течь будет.

До дамбы?

До дамбы, а там и насосами, так как все будет закрыто на время наводнения, будем перебрасывать ее через дамбу.

Это ж какие нужны насосы, чтобы всю эту массу воды перевалить?

Есть такие насосы. Есть. Грандиозные. Они мировой океан тебе перевалят, не то что Неву. Просто их поставят в один ряд не десять штук, а гораздо больше. Все же рассчитывается: и скорость течения, и объемы воды. Остается только поставить и эксплуатировать. Сооружение.

То есть сначала ее будут строить лет пятьдесят, и за это время она будет стареть так же, как и все в этом подлунном мире, и устаревшие детали будут все время заменять?

Правильно. Совершенно верно. Правильно вы понимаете эксплуатацию сооружения.

Эксплуатация – это содержание самой дамбы, а также запоров, подъемников и насосов.

И все это проворачивается, проворачивается, проворачивается, наблюдается, проходит всякие там пуски, наладки, остановки и замены – плановые или же аварийные.

А что такое «проворачивается-проворачивается-проворачивается»?

Это значит, что проверяется все – то пускается, то останавливается. Периодически. Все подъемники проверяются и все насосы. Пускают их для того, чтоб они в рабочем состоянии постоянно пребывали, чтоб, значит, не закисли, а то ведь кругом же вода – долго ли заржаветь, то есть закиснуть.

Это ж сколько всего для этой дамбы потребуется?

Много всего потребуется. Кроме насосов удивительной мощности, находящихся в постоянной боевой готовности, потребуются еще и всякие там комплектующие к этим насосам, а также и ко всему гидро-электрооборудованию – вот!

А оборудования этого будет – до такой-то общей матери! Тут и станции электрические, и подстанции, и преобразователи, и двигатели, и еще всего черт-те чего.

И потом, сколько же разных институтов всякой документации будут согласовывать!

И размещаются эти институты не только в нашем славном городе.

Конечно, при поддержке правительства – плевое это дело, но при правильном течении событий – ох и маята же!

И кроме того, после окончательной установки дамбы – а впрочем, и до приведения ее в окончательное состояние – мы будем фарватер Невы чистить совсем не так, как мы сейчас его чистим. То есть не просто несколько гондонов плавающих выловили и на асфальт выбросили. Мы будем гораздо сильнее его чистить. Мы поднимем со дна все, что там лежит со времен царя Петра. Все корабли затонувшие, все железки, все банки, склянки и всю ту лабуду, что мы и до нас туда набросали.

А иначе никак. Иначе илом все это Нева очень быстро занесет. У нее же с появлением дамбы и со всей этой эксплуатацией ее оборудования появится дополнительное сопротивление течению воды. А она это не любит. Так что все очистим – не только основное русло, но и все протоки, все, вплоть до Обводного канала, который, хоть и одет в гранитные берега, но зарос грязью почти полностью.

Мы в этом деле с самой Невой теперь будем соревноваться. Она, конечно, тысячелетиями свой ил в Балтику несет, но мы-то умнее. Мы и тут чего-нибудь придумаем. Землечерпалки невиданные, да и бульдозеры там разные, подводные.

Экология-то с построением дамбы у нас с вами поменяется. Тоньше она станет. Экология эта. Корюшки станет меньше, а она в пищевой цепочке, так что и другой рыбы станет гораздо меньше.

А Маркизова лужа илом очень быстро начнет зарастать. Она и так зарастала – никому это было не надо, а теперь – просто на глазах начнет мелеть и таять, обнажая жуткую грязь. Как это повлияет на состояние окружающей суши и будет ли она заболачиваться или же не будет – это мы только лет через десять после пуска дамбы поймем. Поймем и опечалимся.

А может, и возрадуемся – кто ж его знает.

Может, и не будет она, та суша окружающая, заболачиваться (кстати, там по берегам дачки стоят, ну просто одно сплошное загляденье), но только и в самой реке да и в заливе появятся такие застойные зоны, в которых не только кишечная палочка будет процветать, а и еще, возможно, появится что-нибудь особенно чудесное.

Так что с пуском дамбы всем работа найдется.

То есть одна половина города будет работать, постоянно спасая другую половину. Хорошо ли все это? Это ой как хорошо! То есть это игра.

То есть ты не можешь сказать начальнику, что он вор, что он нечестный, что он неблагородный. Ты не можешь это бросить.

Есть люди, которые могут это сказать. Это люди, отслужившие свое, которым терять нечего. Они могут сказать начальству все, что они о нем думают. Но это редкий случай.

Сашка хитрый. Ему пять лет, но он очень хитрый.

Когда мы идем с ним гулять, то он тащит меня к электричкам. Там, на станции, он заставляет меня обычно сесть в вагон и проехать с ним несколько остановок, а потом мы переходим на другую платформу и едем назад.

Но мама послала нас гулять на свежем воздухе, поэтому я ему говорю, что мы туда не пойдем.

– Мы только посмотрим! – кричит Сашка.

– Точно только посмотрим?

– Да!

Как только подходим к вагону электрички, как Сашка немедленно тянет меня внутрь, но я начеку, я хватаю его, поднимаю и тащу назад.

– А-а-а! – орет Сашка и несколько раз бьет меня по лицу ладошкой.

Для меня это полная неожиданность, он так еще никогда не поступал. Я опускаю его на землю, электричка уходит, мы молчим.

– Я с тобой не пойду гулять! – говорю я Сашке. – Сейчас же пойдем домой!

Сашка видит, что он меня сильно обидел и разозлил, он молча дает мне руку и сопит. Некоторое время движемся к дому молча, Сашка изредка бросает на меня взгляд и молчит. Потом он гладит меня по руке и, заглядывая в глаза, просит:

– Только маме не говори, ладно?

Нет, нет, нет. Это не сериал. Это чушь какая-то. Я просил прислать мне одну серию на ознакомление, и мне ее прислали. Представьте себе: матрос на вахте, на лодке, в подводном положении лезет в силовой щит под напряжением (380 вольт) и там… подсоединяет два конца от кипятильника, опущенного в банку с водой. Это чтобы чай себе на вахте вскипятить – короткое замыкание, пожар, дым, шланги, потушили, приходит старпом и бьет его по морде. И все это ради этого мордобоя, чтоб потом старпома списать с корабля, после чего он попадает в штаб и оттуда уже начинает гадить списавшему его командиру и своему бывшему другу. Во-первых, старпом всегда может дать матросу по морде и без этих сложностей. Во-вторых, у нас на лодке матросам не дают по морде – у старпома другие задачи. А если он дает кому-то по морде, то он не старпом. И еще: никто не лезет в рабочий силовой щит. Матросы вообще боятся электричества, и не только матросы его боятся. Там клеммы – вот такие, огромные. Туда только сунься – будет взрыв почти атомный. От матроса останется немного обгорелой ветоши и все. Никто даже кружки не найдет. И пожар будет – мама дорогая! И лодка – хорошо, если не утонет и вовремя всплывет. И еще эпизод – кто-то лезет в секретную часть, а потом бренное тело секретчика полощет набегающими волнами – что-то у него секретное отняли, а самого, беднягу, безжалостно убили.

Секретная часть оборудована сигнализацией. Выведена она в центральный пост. Там такой звонок – он с того света достанет. И в центральном все знают – вскрыли секретную часть. А секреты секретчик носит в тубусе и с сопровождением. Охрана с ним ходит. Вооруженная до зубов. В тубусе он носит всякую чушь, но отнять ее у него – это очень больно будет. И потом – к нам же не прорваться. У нас всюду заборы с колючей проволокой и вышки, а на них раньше стояли узбеки. Этих узбеков долго учили, что надо сначала говорить: «Стой! Стрелять буду!» – а потом уже стрелять. Обычно они сразу стреляют. И выдавливают сразу полрожка. А как стреляет АК-47 – это надо видеть. У нас один пьяный тип полез через колючую проволоку. Так вот узбек в него стрелял – слава Богу, не попал, но вокруг все было уничтожено, выкошено под ноль: проволока, столбы, скалы, кусты. И это только с полрожка. И потом: украинская шпионка падает с неба в воду (она управляла самолетом), ее подбирает подводная лодка (?) и потом она не успокаивается, бродит по этой лодке, находит секреты, ворует их и. пытается уйти через торпедный аппарат. Такое даже присниться не может. Есть, конечно, грани искусства, так сказать, но они не могут быть за гранью разума. Во всей Украине не найдется таких денег, чтоб обучить одну-единственную шпионку владеть самолетом; потом тому, как падать с него; потом как падать с него в воду; потом что-то надо делать, чтоб эта подводная лодка до смерти захотела бы тебя на борт взять; потом надо найти в ней секретную часть; потом надо ее ограбить; а потом уже надо уйти с нее невредимой в открытое море через торпедный аппарат – жуть да и только. И это на пятьдесят серий. В бразильских сериалах с Просто Марией все было хотя бы понятно – она глупой девушкой попадает в приличную семью, потом любовь, потом беременность, потом ее переезжает пополам машина, потом она теряет память и ребенка, потом ее долго возят в инвалидной коляске, потом к ней возвращается память, потом к ней возвращаются ноги, а потом – любовь. И ребенка она своего находит в три тысячи сто восемьдесят пятой серии. А тут… бля, слов нет.

При советской власти нам платили деньги. Это были немалые деньги по тем временам. Ты мог получать от пятисот до шестисот рублей. В те времена долететь на самолете от Баку до Мурманска стоило шестьдесят рублей. То есть ты мог получить денег на десять таких поездок. Квартплата – три рубля. Остальное потратить было невозможно, потому что не на что их было тратить.

Машину купить ты не мог, потому что надо было встать в очередь на машину на дивизии. Ты должен был подать заявку, и политотдел (сейчас это уже смешно, но тогда это все было серьезно) оценивал: достоин ли ты купить автомобиль, и если да, то только в этом случае тебе позволяли купить машину – тебя ставили в очередь. В ней можно было стоять годами. То же самое было и со всем остальным: гарнитуры, хрусталь и еще чего-то: сапоги и колготки, например. Все остальное можно было купить просто так. Оно было на уровне рыбацкой сети.

Покупаешь кусок рыбацкой сети (так примерно выглядела одежда), и ею оборачиваешься.

То есть деньги – это не деньги. Свои деньги ты мог только пропить. Вот влил себя – это твое.

А были еще и морские деньги. Пятьдесят пять рублей. А потом начинали платить так называемые боны. За поход давали примерно сорок пять– пятьдесят бон. Можно было пойти в магазин «Альбатрос» и там купить одежду или магнитофон.

А потом все рухнуло. То есть никаких денег вообще не осталось.

Была такая утонченная система неравенства. И человек от нее не хочет отказаться. Все осталось на своем месте.

Человек ставился на место, и за это он должен был быть благодарен стае.

Стая его поставила и стая имела на него права.

Блага не твои. Тебе это все дали подержать, поносить. Предательство не прощается.

То есть блат никто не отменял. Не было такого приказа: «Отменяю блат!».

Так что государство всегда было чиновным, чиновным и осталось. Чины, чины, чины.

Оказалось, что в невесомости космонавтов тошнит. Потом проходит. Но если не проходит, то значит, невесомость тебя не приняла. И кости в невесомости слабеют.

Надо все время тренироваться, но они все равно слабеют. Даже с тренировками.

Однажды наши возили американского космонавта, и он наотрез отказался на станции делать упражнения. Наши запросили американцев: что делать? Те посоветовались и говорят, мол, у нас демократия, это право человека – не хочет, не надо заставлять. Так он и пролетал без занятий. А потом, при приземлении не мог выйти из аппарата – ослабел.

При приземлении сильно бьет о землю, и это называется «мягкая посадка». Аппарат опускается на парашютах. Их там целая система. Но все равно бьет. У командира есть прибор: расстояние до земли. Он его сверяет с вертолетом. Вертолет сопровождения говорит ему: столько-то осталось. И за двадцать метров до земли командир командует: «Сгруппироваться!»

Надо сжаться – потом удар. Заранее же не сожмешься. Долго же не просидишь сжатым. Так что бьет.

Когда космонавты летят в первый раз, им прикрепляют старого космонавта, и он с ними все время ходит, разговаривает, потому что человек не должен оставаться один. Замыкается перед стартом, молчит. А это отвлекает.

А сейчас попов приглашают, и они освещают корабль. Вера – дело интимное, непоказное. Так что попы тут ни при чем.

Говорят, там, над Землей, все меняется. Человек вдруг умнеет. Полетел технарь, а прилетел гуманитарий. Специалисты говорят, что мозг так защищается – ему не хватает информации, вот он и активизирует те участки, которые до того спали. Это как почки на стволе дерева: отхватили макушку – они зазеленели.

Не все порядочные люди стремились в начальники. Мало того, не все туда попадали.

На флоте было так: если ты умен и порядочен, то дальше чем начальник штаба тебе подняться было сложно. Дальше надо было быть чьим-то родственником.

Или надо было стать чьим-то родственником.

Тогда всем управляли чьи-то родственники. Это была такая большая бадья родственников.

А умные – они были где-то на подхвате. Они должны были ходить в море, следить за техникой и всеми этими охламонами.

Охламоны все время мешали родственникам.

Дисциплина – она вообще-то нужна в армии, но как только армия начинает разрастаться до немыслимых размеров и очевидно, что при этом все ее боевые качества находятся на нуле, то тогда армия мгновенно гниет. Этот фрукт портится сразу.

Но если перед армией стоят боевые задачи, то все выравнивается: дисциплина находится на своем месте (на правильном); начальники (аморальные же не лезут на передний край) на переднем краю; их там убивают, на их место приходят тоже достойные люди (воры где-то в тылу).

Это всегда так было. В Отечественную, в Порт-Артуре.

Где-то было пьянство, бабы, растраты, а где-то – пули, геройство, смерть.

Воюют всегда одни, а жрут другие. И поговорка «Кому война, кому – мать родная» – она же из жизни. И в Афганистане так было. Кто-то шел и умирал, а кто-то алмазы считал.

Например, приказ: взять караван. Нападали на караван с ишаками, а потом смотрят – камни в мешках.

А это не камни. Это они выглядят как камни, а на самом деле это изумруды. Для начальства. И начальство то было далеко-далеко.

Представьте: народ открывает мешок, а там – камень. Первый вопрос: за что Вася погиб? За э-т-о?

Чем неконкретнее задача, чем дольше этот флот и эта армия находятся в таких условиях, тем хуже. Тем быстрее они протухают. И никакого отношения к таким словам, как «доблесть», это не имеет. Как я к этому отношусь? Но это же не имеет отношение к небу, волне, морю, скалам, фьордам. Там красота же. Ну, кто-то украл, ладно. Не будем с ним здороваться. До сих пор я знаю некоторых адмиралов, которые воровали в советское время. Кое-кого даже посадили, но мне не хочется их знать.

Трудно видеть, как люди стареют. Дряхлеют же не только телом.

До какого-то времени вы были примерно одно и то же, а потом какое-то семечко развивается быстрее, и не просто развивается, но и в дерево, и не просто в дерево, а в большое дерево, и не просто в большое дерево, а еще и в плодоносящее большое дерево.

А кто-то остается на уровне семечка. Оно развивается, но не так, не сильно. Оно не стоит на месте, но движется, будто во сне. Оно никогда не станет деревом – оно столько не проживет. У вас разные скорости.

Так что ты уже давно ушел, а ребята остались.

«Система» – это книга юных людей. Я обычно сохраняю фамилию тем, кого я люблю.

Те, кто не имеют отношения к нашему выпуску, то есть те, кто меня не знали, я не делил с ними кашу, не ел из одного котла, не стоял в одних и тех же нарядах, – эти воспринимают ее хорошо. Я пишу про них. А те, с кем я ел из одного котла. тут начинается эффект дневника, который нашли у кого-то в казарме и там про всех, и это все прочитали.

Там человеческое «я» встречается с тем «я», что на бумаге – это неприятно.

«Кузей» его называю не я, а те, кто на нем служил или служит.

Я же подводник, а потому начисто лишен торжественности. У нас все очень рационально.

Просто жизнь заставляла – ни лишнего слова, ни движения. Так что зачем нужен такой огромный плавучий сарай, я не очень понимаю. Он же не атомный, как мне помнится, то есть к ведению боевых действий не слишком приспособлен. Он просто завязан на корабли обеспечения, которые в боевых условиях замучаются его снабжать.

То ли дело атомоходы – надводные и подводные: топливо всегда есть, так что одной головной болью меньше.

Эх, флот, флот… А когда-то был океанским, а теперь– с японскими ржавыми браконьерами никак не справится. Стыдоба. Просто смех и грех. Без слез на эти репортажи из «Вестей» не взглянешь.

Атомные авианосцы у нас при Горшкове почему-то не строили, и вообще, надводный флот был при нем на вторых ролях. А ведь списывать его со счетов еще ой как рано.

Сейчас здорово развивается пиратство. Карибские пираты и филиппинские флибустьеры – это все сегодняшний день. Грабят, убивают, пускают на дно.

Ежегодно пропадает множество прогулочных яхт. Причем яхт роскошных, далеко не бедных. Люди гибнут целыми семьями.

Ты думаешь, они в цунами попадают? Не-а!

Пираты! Причем учет нападений на яхты практически не ведется.

А грабеж нефтяных танкеров? Они же полуавтоматы с минимальной командой. Абордажные крючья на борт – и грабь.

Что-то я не видел по телевизору сюжетов на этот счет. А проблема-то почти мировая.

Вот только некоторые факты.

«15.07.06. Южно-Китайское море.

Шестеро пиратов, вооруженных пистолетами, подошли к буксиру 209 грт, ведущему баржу. Четверо поднялись на борт и напали на экипаж. Среди членов команды есть раненые. Пираты похитили личные вещи, судовые запасы и ушли на скоростной лодке.

02.07.06. Малаккский пролив.

Шестеро грабителей на рыбацком судне, в военной форме, поднялись на борт рефрижераторного судна. Потребовали документы и деньги от капитана. Похитили деньги, судовые запасы и личные вещи экипажа. Дважды стреляли в воздух и покинули борт.

03.07.06. Малаккский пролив.

Двенадцать грабителей на рыболовном судне приблизились к рефрижераторному судну.

Четверо поднялись на борт, похитили дизельное топливо, забрали у капитана деньги. 27.07.06 Малаккский пролив.

Пятеро вооруженных пиратов напали на рыболовное судно и похитили двух членов экипажа. Потребовали выкуп от судовладельца».

И так далее, и так далее. Двадцать случаев нападения за июль 2006 года только в одном сообщении, а подобные сообщения и предупреждения рассылает кораблям не одно агентство по предупреждению фактов пиратства.

Для нападения идет в ход все: крючья, оружие, ножи, сабли, пистолеты. Экипажи кораблей поднимаются по тревоге. Они отбиваются от пиратов чем попало. Хорошо зарекомендовали себя в этом деле пожарные рукава и брандспойты, и еще вода, поданная через них. В особо опасные районы вообще рекомендовано не соваться. Сегодня это Сомали.

Это же настоящая война на море. Я вижу, за пиратством большое будущее.

Вот где надводный флот нужен. И не только России.

Про грабеж рыбных запасов мы уже говорили. Тут просто позор стране, в которой я живу. Были пограничники выделены в отдельное ведомство – было что-то похожее на порядок с морскими границами. Теперь – все.

А большую морскую чайку– бургомистра не только я не люблю. Ее все моряки не любят. Это для сухопутных она символ, а для одинокого моряка, смытого за борт, – ужас. Нападает, убить может, я уж не говорю про глаза.

Эта птичка отлично понимает, что человек ослаблен.

А бакланом ее называют за прожорливость. Это только прозвище у нее такое. Она с одного удара убивает утку гагу и на лету ее заглатывает.

Свирепый хищник.

За «Кузей» танкер мазута тянут. Вот потому, что танкер мазута тянут, у всей этой армады будет скорость танкера с мазутом. Вот в чем преимущество атомных американских авианосцев перед нашими – мазутными. Они нас всегда догонят и всегда уйдут от нас.

А уж если что и серьезное, то только отсеки авианосец от будущего мазута, и он вообще на месте застынет – островом, без света и тепла. В северных-то водах – это ой как хорошо.

И бомбить ничего не надо. Мазут к нему не подпускай, он и сам сдохнет.

Вот и вся гордость.

И нашлепали таких авианосцев в советские времена штук несколько. У них только представительские функции. Туземцев удивлять да еще и пиратов можно гонять самолетами. Автономность-то суток 45, не более. То есть это большая прогулочная яхта – пришли в район и сразу же бегом назад.

Мой мичман мне сказал замечательную фразу, когда я уходил с флота:

– Чего ж вы ничего не украли? Чего ж вы не воруете?

Ну не ворую я – вот ведь беда.

Конечно, можно было воровать. Даже я мог украсть. Спирт, например.

Старпом расписывает спирт в подразделение.

Я расписываюсь у него в тетрадочке за девять килограммов, получаю три. Старпом мне говорит:

– Ну ты же знаешь, куда все идет! – И я делаю понимающую рожу, мол, все идет в дивизию, из дивизии – на флотилию, те – на флот, а с флота – в Москву, в Главный штаб – там все и пропивается.

А потом они (Главный наш штаб) приезжают с проверкой, и им снова надо налить, потому что то, что им дали до того, они уже давно и успешно выкушали.

Так что я получал три кило, у меня три мичмана, я приносил все это на пост и говорил мичманам:

– Тащите бутылки! – А потом я разливал все это по бутылкам и отдавал мичманам со словами: – Чтоб матчасть работала! – и она у меня работала.

Они ее разбирали, протирали. Они тратили на нее спирт – я же видел, чем они ее трут.

Что-то они оставляли себе, безусловно, – люди-то хозяйственные, – но не особенно.

Народ у меня был непьющий.

Все же от начальника. Начальник непьющий – народ непьющий. Я на подъеме флага без вчерашнего запаха – и они без запаха. Я не опаздываю, и они не опаздывают. Все при деле.

И потом они же видели, что я ничего не утаиваю.

То есть спирт работал в воспитательных целях.

Себе я оставлял всегда пол-литра. Я его никогда не пил, потому что в магазине всегда было прекрасное вино. Спирт мне нужен был для тыла. Я шел в тыл и брал там машину. За бутылку. Потому что без бутылки тебе дадут машину без аккумулятора. На этой машине я привозил фильтры на борт. Получал их на складе и вез. Если же мне нужно было привезти не одну машину, а пять, например, а спирта у меня на них не было, то я шел к старпому и просил у него бутылку, и старпом мне всегда давал, потому что всем было известно, что я прошу только на дело.

У старпома на мой счет не было никаких сомнений.

Потом еще все воровали защитные комплекты. В них ходили на рыбалку. Я в них никуда не ходил, потому что я не рыбак– мне рыбу жалко. Так что защитные комплекты у меня всегда были новые.

Старые комплекты я списывал и получал новые – замечательные, тальком пересыпанные. Мне всегда было обидно, когда я передавал другому экипажу свою матчасть с новыми комплектами, а мне потом, после отпуска, возвращали старые и грязные.

То есть воровали, а мне подсовывали старье.

То же самое старье, что я на склад сдавал вместе с актами на списание.

Ну зачем это все – я не понимаю. Можно надеть на себя один комплект, потом второй и даже третий? Можно воровать про запас? На несколько лет вперед? На десять? Всю квартиру забросать этим резиновым дерьмом? Ой, блин!

Королев собирался лететь на Марс. Луна его, к примеру, совершенно не интересовала. Хотел на Марс.

Летаем в космос, а газ у нас в избушку не проведен. То есть если перестанем летать, то останемся только с тем, что у нас газ в избушку не проведен.

Говорят, что одного взгляда на американские космические корабли достаточно, чтобы сразу понять, почему мы первыми в космос полетели. Американцы все делают под людей. Они сначала сделали корабль под человека и только потом его туда сунули.

А у нас? А у нас сначала сделали корабль, а потом туда человека попытались сунуть.

А он не влезает. Ну, тогда надо его меньше ростом сделать. Так что крупные отошли быстренько в сторону на хер.

А если и в этом случае не влезает, то полетим без скафандров.

И до Марса долетим?

Долететь можно. Только о радиации надо помнить. Оболочка не защищает от радиации. Вернее, защищает, но только не в открытом космосе. Что такое три миллиметра – это ничего.

Поэтому летаем только там, где защищает. Так что на Марс должны лететь старики. Репродуктивные функции уже никакие. Вот и полетели.

И полет будет только в одну сторону.

И все равно желающие будут. Это же Россия. И потом, надо понимать, что прилетят оттуда (если прилетят) мутанты. Кости будут мягкие, внутренние органы поменяют свое положение. Сердце, например, уменьшится, легкие тоже, а печень, скажем, увеличится. Все поменяется. И человек может потом выглядеть не как человек.

То есть… все эти зеленые человечки с огромными глазами… запросто могут оказаться нашими родственниками, отправившимися на Марс.

Отправились они в будущем на Марс… а вернулись в прошлое.

А Бог за всем этим будет приглядывать.

Бог же только наблюдает. Это как свобода электрона. Электрон может вращаться вокруг орбиты. А сойдет он с нее, только если получит энергию. Или никогда не сойдет.

То есть космические корабли. это электроны вокруг ядра.

А зеленым человечкам запрещено вмешиваться. Они просто знают о последствиях такого вмешательства. А люди не знают. Им разрешено не знать. Все равно ведь далеко-то не полетят. Радиация не пустит. А если и пустит, то прилетят зелеными человечками.

И поумнеют. Станут гуманитариями и тоже не будут ни во что вмешиваться.

Иначе создается прецедент. И тогда взрыв сверхновой может произойти тогда, когда он не должен произойти.

А здесь, на Земле, человека держат для того, чтоб он выдавал мысль. Высказал какую-то необычную мысль – и мороз по коже – это мысль твоя ушла.

В «Системе» я привел натуральный дневник Юры Колесникова, в котором, в частности, было написано и обо мне. И я привел тот дневник полностью.

Там были не очень приятные для меня наблюдения, но я решил все оставить – человек так меня увидел. Так я выглядел со стороны. Мне показалось, что этот взгляд имеет право на существование. И другие люди должны увидеть меня таким, каким меня увидел этот человек.

И пусть они увидят. Я же все равно не такой. Я же по-другому себя вижу.

– Как быть с инстинктом жизни?

Ты спрашиваешь меня, как быть с инстинктом жизни? Сейчас расскажу.

Нет для русского моряка худшего врага, чем собственный штаб.

А почему? А потому что они используют человека на манер гондона – пока не порвется. И для них не существует ни закона, ни совести, ни чести. И у нас не один штаб. У нас много штабов – есть штаб дивизии, потом – штаб флотилии, затем – флота, а дальше – Главный штаб ВМФ, а потом уже идет Генеральный штаб. Все сказанное выше относится к ним в полной мере. Разница только в масштабах. Если Главный штаб приказывает принять от промышленности корабль с недоработками (дорабатывать будем на плаву), то штаб флота может снять с похода один неподготовленный экипаж и послать вместо него другой неподготовленный. А штаб флотилии может выгнать в море людей, только что прибывших после похода; или отозвать людей из отпуска, толькотолько для них начавшегося, посадить их на корабль и послать на выполнение задачи номер два, например; или просто выгнать в море на учение, испытание новой техники, «стрельбы главкома» или просто так– очередному начальнику надо идти на повышение, вот он и старается: «А кто вместо вас пойдет? Некому идти! Сходите в последний раз!»

Вот они и идут в последний раз.

Сколько раз выгоняли в море неподготовленные экипажи, экипажи, укомплектованные не поймешь кем – прикомандированными с других экипажей, уровень подготовки которых кто-то там когда-то проверял.

И везде – бумажки, галочки: «выполнено», «сделано», «проведено».

У нас, к примеру, отказал один компрессор. И это перед самой автономкой. Надо нас было снимать с автономки и посылать другой экипаж. Так нам вместо компрессора на борт посадили замкомандира дивизии по электромеханической службе. И мы так и сходили в море.

И всегда: только пришел с автономки и тебя загоняют снова под воду– на отработки, на задачи, на учения. Триста раз это сходит с рук. Обрывается только на триста первый.

Те, кто так посылают подводников в море, рискуют не своими жизнями. Они вообще ничем не рискуют. Даже должностями. Там, наверху, у них свое, особое движение. Они там движутся на манер мух – всякое свободное место занимает новая муха, пришедшая на смену насосавшейся. И мухи держатся друг за дружку. Дружно встают на защиту. У них всегда виноваты экипажи подводных лодок.

Ну как? Все ли понятно с инстинктом жизни?

К-429 20 июня 1983 года находилась у стенки судоремонтного завода. Она проводила испытания АЭУ (атомной энергетической установки). Лодка, мягко говоря, стояла там не просто так. Некоторое оборудование на ней было неисправно и дожидалось среднего ремонта. Он должен был начаться в октябре 1983 года. Штаб второй флотилии, вслед за штабом дивизии, с согласия штаба Тихоокеанского флота, решил оставить ее в составе сил постоянной боеготовности. Корабль был допущен к дежурству по флоту. На борту находились крылатые ракеты и торпеды с ЯБП (ядерный боеприпас).

То есть на неисправной лодке несем боевое дежурство.

Чудеса на этом не заканчиваются, потому что для нас они – обычное дело. Лодку держит 228-й экипаж, по всем статьям нелинейный.

Повторим для тех, кто не совсем все понял: неподготовленный экипаж на неисправной лодке несет боевое дежурство у стен завода с ЯБП на борту!

А капитан первого ранга Суворов, командир экипажа 379, только что отходил боевую службу на К-212. Его экипаж, передав лодку другому экипажу, уже в отпуск убыл, да и сам он готовился к переводу в Ленинград.

Но вспомним, у нас же людей используют на все сто. Начало июня. Суворов немедленно получает приказание комдива выйти в море для отработки второй задачи. У него половины экипажа нет (кого-то удалось с дороги вернуть, кого-то не удалось), но его выгоняют в море – дают прикомандированных. Только что переданную лодку экипаж Суворова принимает назад «по горячему», то есть с работающим реактором.

Мы тоже на своем экипаже так принимали лодки и так выходили в море. Это просто ай-яй-яй! Ничего толком проверить нельзя, спешка, нервотрепка – только и жди, что чего-нибудь обвалится.

Отходив шесть суток (без сна, конечно), Суворов привел корабль в базу– можно выдохнуть.

Можно, но не до конца. Суворов опять отпускает людей в отпуск, а сам готовиться ехать к новому месту службы – в Ленинград.

Я давно заметил: в те славные годины, как только ты начинаешь переводиться служить в Ленинград, то тебе только ленивый вслед не гадит.

20-го июня комдив опять вызывает Суворова и приказывает ему вместе с экипажем 379 выйти в море на сутки-двое, теперь уже на К-429.

Как мы уже говорили, используем людей, как гондоны. То, что не порвалось в первый раз, надо попытаться порвать во второй.

Видите ли, не только экипажи у нас должны подтверждать свою линейность. Свой допуск подтверждают все начальники всех штабов. На этот раз начальник штаба дивизии с борта К-429 должен был контратаковать начальника штаба флотилии, ради которого, в сущности, этот выход и спланировали. Суворов принял лодку только под угрозой отдачи под суд. Он опять собрал тех, кого еще раз сумел отловить из своего экипажа, а доукомплектовали его, в нарушении всех существующих законов, опять солянкой – сборной Советского Союза. 54 процента – чужие. 47 человек нашли, где смогли. И все это вечером в пятницу, 21 июня – не дата, а просто война – ни до кого не достучаться. А выход в море – в воскресенье, конечно. В субботу Суворов начинает принимать корабль «по горячему» остатками своего экипажа (я не знаю, что за это время можно принять), а всех прикомандированных ему удалось собрать в одном месте только перед съемкой со швартовых в 18.30 23 июня – вот что я называю красотой!

Мало того, на борту уже 120 человек, потому что в последний момент решили взять еще и матросов-учеников, то бишь стажеров.

Сколько раз я видел такое: до последнего не знаешь, сколько людей с тобой сунут на борт.

Есть такое русское выражение: не ведают, что творят.

Не думаю, что все штабы, участвующие в этом деле, не ведали, что творили. По большому счету, ведали они, конечно. Просто привыкли они – с рук-то сходило.

Суворова даже не поставили в известность, что лодка К-429 выходит в море, будучи негерметичной по захлопкам системы вентиляции четвертого отсека. Мало того, похоже, об этом все забыли за давностью времен, и в этом бедламе с выходом ничего не проверили!!!

Но… с этим же погружаться нельзя!!!

ШТАБЫ!!! ВЫ ВООБЩЕ-ТО ВСЕ ГДЕ?!!

Наверное, они все в том самом месте, о котором вы только что и подумали.

Ну что на это сказать? Я даже не знаю что сказать. Люди сначала ставят лодку с неисправным оборудованием к стенке завода дожидаться ремонта, а потом, как-то незаметно для всех, на ней оказывается оружие с ЯБП, а потом – почему бы ей не встать снова в строй, так этого ремонта и не дождавшись?!!

Ой, блядь!!! Ребята, я даже… даже… хуй его знает, что даже.

Но пойдем дальше.

Да, там еще аварийно-спасательные буи были приварены – на всякий случай, ну и так далее.

Суворов, кстати, не расписался в журнале выхода в море, в надежде, что оперативный дежурный, обнаружив весь этот бардак, не даст «добро» на выход, лодку вернут, и весь этот дурной сон тем и закончиться. Но лодку не вернули.

Суворов зашел в бухту и приготовился к погружению. Глубина – сорок метров.

Хорошо, что он не полез сразу в район учения, где глубина две тысячи, куда его упорно зазывал начальник штаба флотилии. Суворов отказался и пошел в точку дифферентовки.

Погружение начали. Сначала на перископную глубину.

Надо заметить, что лодки проекта 670, к которой относилась и К-429, из-за особенностей конструкции легкого корпуса не очень охотно лезут под воду.

Наступила ночь. В перископ – темно. Приняли воду в ЦГБ средней группы, но глубиномер центрального поста показал ноль глубины – не лезет лодка под воду. Тогда принимаем остальной балласт, а потом ходом, рулями и дифферентом пытаемся оторвать лодку от поверхности.

И тут в центральный пост из четвертого отсека по системе вентиляции пошла вода.

Сработала АЗ (аварийная защита) реактора, погас свет, пропало давление в системе гидравлики. Из первого отсека попытались продуть ЦГБ, но клапана вентиляции ЦГБ остались открытыми, так что воздух просто потеряли.

Лодка в один миг оказалась на дне.

Надо отдать должное однокашнику Суворова, начальнику штаба дивизии капитану первого ранга Гусеву, который пошел с ним на этот выход: он сделал запись в вахтенном журнале о том, что вступил в управление кораблем. Так он разделил с Суворовым ответственность за происходящее.

Потом взорвался водород в аккумуляторных ямах первого и третьего отсеков, и людей из третьего перевели во второй.

Наутро через торпедный аппарат отправили на поверхность трех добровольцев. Их подобрали пограничники.

Выходили через торпедный аппарат методом свободного всплытия.

До поверхности дошли 102 человека. Два умерли при выходе. Всего же внутри погибло шестнадцать человек.

В седьмом отсеке собрались люди из шестого и седьмого отсеков. Они выходили через кормовой люк. Старшим там был мичман Баев. Он создал воздушную подушку в четыре атмосферы и начал открывать нижнюю крышку люка. При этом они сломали кремальерную рукоятку.

Тогда они сняли рукоятку с кремальеры переборочной двери и приспособили ее на место сломанной.

Суворов и Гусев выходили из затонувшей лодки последними.

На земле Суворов пошел под суд.

Через семь лет капитан первого ранга Суворов будет несколько суток сидеть перед экраном телевизора. На всю страну будет гибнуть «Курск». Говорят, Суворов несколько суток не мог ни с кем говорить. Он смотрел на экран как завороженный.

Вскоре после этого он умер.

Эти строчки – долг памяти человеку, сумевшему спасти сто две человеческие жизни.

Вот так у нас и обстоят дела.

После этих строчек тише, тише. Начинаем все сначала. Начинаем читать так, будто ничего на этом свете никогда не случалось, будто и мы заняты тем, что рассматриваем кружева под руками великой кружевницы.

Где-то я это видел.

На картине.

Я видел это на картине.

Очень неприятно смотреть в зеркало и видеть себя в зеркале. И даже не совсем в зеркале, а в трюмо, под углом. Тебе кажется, что ты красавец, а у тебя там мешки под глазами.

Так и в моей прозе. Прототипы моих героев обижаются на меня.

Не всем нравится живопись. Портрет неприятен. Никто не ожидал, что будет похож на самого себя.

Человек увидел свой затылок, и ему кажется, что это не его затылок. Его – более мужественный, а этот какой-то лысый, что ли, да и шея тонкая.

Как же это отвратительно. В это зеркало я больше смотреться не буду.

Да, в книгах «Иногда мне снится лодка», «Каюта» показаны люди, как такая корпорация влюбленных. Коля говорит, что это такие современные спартанцы, окруженные полчищами персов, которые должны, превозмогая трудности, спасти ситуацию. От них много чего зависит. Поэтому отношения между людьми в этой жестокой, холодной воде очень трепетные – либо они плохие, либо очень хорошие. Ровных отношений почти нет. Либо это неприязнь, либо это увлечение и приязнь.

Коля сказал, что это такой парадокс профессии. В сущности, это условия выживания. Плохого человека надо отринуть, а хорошего – полюбить, приблизить, показать, что он замечательный. То есть надо создать некую корпорацию хороших людей, которую надо все время питать, подогревать, добавляя себя.

Дело в том, что там опасность висит все время, поэтому нужен еще кто-то, кто эту опасность разделит. Поэтому дружба там очень сильная. Можно назвать это влюбленностью, любовью, можно назвать как угодно, но это очень сильная дружба.

И люди остаются верны этой дружбе на многие годы. Это как на войне. По сути, это и есть война. Это военная дружба: за другом он побежит куда попало, бросится в огонь, в воду – все равно.

Конечно, можно сказать, что люди там влюблены. Они ходят, разговаривают – в основном разговаривают. Люди там все время говорят друг с другом. Говорят и не могут наговориться. Это непрерывные разговоры. О чем угодно. Подводники – народ начитанный. Это как в тюрьме: читают все и много. Есть там и пограничные отношения: привет, привет – не более того. Есть отношения служебные, но приятельские, или они неприятельские, если человек тебе неприятен. Тогда люди друг друга преследуют. Это бывает между начальниками и подчиненными. Начальники преследуют своих подчиненных. Такое бывает.

Неприятные отношения у боевых офицеров и офицеров штаба. Очень неприятные отношения.

Коля говорит, что это классика, это еще Львом Толстым описано.

Да, это классика, и вот по этой классике все и действует. Потому что боевые офицеры были на войне, и вот они с войны пришли, а эти – в штабе – протирали штаны. И им, штабным, поскольку они вознесены над теми, окопными, надо доказать, что они что-то собой представляют. Вот они и начинают их преследовать– у нас говорят «гноить». Только лодка пришла, приткнулась к пирсу, надо бегом проверить и показать, какие они все негодяи. Так что тут же рысью на пирсе появляется штаб, и сейчас же – проверка, проверка, проверка – и сейчас же выясняется, что в автономке ты ничего не делал, и ничего геройского не совершил, и лучшая для тебя награда – это то, что тебя оставят в покое, отстанут от тебя, не накажут.

Не то чтобы я со штабными не дружил, я дружил со штабными в силу необходимости. Меня оставляли за флагманского химика, и я участвовал во всех этих проверках, но меня не так невзлюбливали, как невзлюбливали натуральных офицеров штаба, потому что я был свой. Я никогда никого не уничтожал.

Там все видно. Начальник видит своих подчиненных. Он или может на них положиться, или не может. Но все устраивается в конце концов. Начальники все знают о своих подчиненных, и подчиненные знают все о начальниках. Все знают, кто чего стоит.

Когда я писал свою историю «72 метра», я все делал вместе со своими героями: в полной темноте отыскивал путь, я находил воздушные подушки, я уворачивался от ящиков, я следил за дистанцией между плывущими, я рассчитывал расстояние до переборки, я задыхался, я дрожал, я замерзал, у меня мутилось сознание. Иначе же не напишешь.

Свои «72 метра» я придумал. Я придумал эту историю полностью. От начала и до конца. Мне говорили, что такого не может быть, что люди не могут так долго находиться под высоким давлением, что все это бред, и все они умерли от азотного наркоза.

И тут вдруг мне присылают описание гибели С-11.

В 1941 году, в самом начале войны, при возвращении в базу Таллина после двух недель патрулирования С-11 встретилась у островов Даго и Эзель со своими кораблями охранения. Они проводили лодку до условного рубежа, развернулись и пошли встречать другую нашу подводную лодку. С-11 вошла в пролив и на глазах изумленной публики подорвалась на мине. Оставив веху на месте гибели лодки и подобрав с нее двух тяжелораненых, корабли покинули район. В затонувшей лодке остались живые люди.

После удара о грунт погас свет, все остановилось, смолкло. В седьмом отсеке лодки находились: торпедист, старший краснофлотец Николай Никишин, артиллерист Василий Зиновьев и электрики Мазин и Мареев. С помощью небольшого фонарика они осмотрели отсек. Вода затопила трюм и продолжала поступать по переговорной трубе, а еще она поступала через переборочную дверь шестого отсека и по системе вентиляции.

Никишин как старший в отсеке начал борьбу за живучесть.

Они перекрыли клапана на аварийной колонке, переговорной трубе, начали заделывать пробоины аварийным материалом: клиньями, одеялами, простынями и всем прочим. Вода продолжала поступать.

Поступление воды можно было сдержать, подав воздух из системы ВВД.

Но сначала надо было выяснить, есть ли еще живые на лодке.

Через переговорную трубу они связались с шестым отсеком. Там оказались люди.

В центральном посту погибли все, личный состав из четвертого и пятого отсеков перешел в шестой, и теперь они стоят по грудь в воде. Никишин решил сравнять давление между отсеками, открыть переборочную дверь в шестой отсек, чтоб спастись всем. Он приказал всем надеть аппараты, но пока без необходимости не включаться в них. Они пытались открыть дверь, но взрывом ее деформировало, и открыть ее не удалось. В шестом голоса постепенно стихали, а потом они услышали и слова прощания.

К этому времени азотный наркоз уже начал действовать. Электрик Мареев бормотал уже что-то бессвязное и громко смеялся. Вода доходила уже до пояса. Никишин открыл клапан и дал воздух в отсек. Они решили выходить через торпедный аппарат. Им предстояло еще освободить его от торпеды внутри. Они решили выстрелить ее.

Для этого нужен сжатый воздух, а его было очень мало.

Они решили перепустить воздух из запасной торпеды с помощью шланга в стрельбовой баллон. Но у них нет ключа. Никишин пробует открыть клапан с помощью молотка и зубила.

Клапан сбивается, и воздух выходит в отсек. Давление повышается, трудно дышать. Они решают перепустить воздух из торпеды в торпедном аппарате правого борта в стрельбовой баллон левого. Через несколько часов тяжелейшей работы им это удается, но давления не хватает. Надо двадцать пять атмосфер, а у них только восемнадцать. Не хватает семи атмосфер. И все же они решают выстрелить. Никишин отрывает запирающий клапан, обеспечивающий немедленное потопление торпеды после выхода из аппарата, делает так, чтоб торпеда утонула и не взорвалась при ударе о грунт. Наконец крышка торпедного аппарата открыта.

Никишин нажимает на рукоятку стрельбо-вого щитка, и … выстрела нет.

Он снова и снова нажимает на рукоятку – ничего не происходит. И тут он обнаруживает неисправность в самом щитке. Он устранят ее и… происходит выстрел – торпеда ушла.

Прошло пять часов после взрыва, теперь можно выходить.

Перед выходом отдохнули, съели аварийный запас пищи из аварийного бачка, положили туда записку о том, как пытались спасти людей из шестого отсека, и задраили его.

Август месяц. Балтика. Вода уже холодная.

Чтоб уменьшить охлаждение тела, густо намазали тельняшки тавотом. Приготовились к выходу и стали осторожно открывать заднюю крышку аппарата. Вода пошла в отсек, затопив торпедный аппарат. Потом она перестала поступать – давление сравнялось с забортным.

Никишин пошел первым. Он полз, толкая перед собой буй-вьюшку с буйрепом. Полтора часа ушло на подъем – надо было соблюдать режим декомпрессии. Когда он всплыл, была ночь. Море было неспокойно. Никишин стал дожидаться товарищей.

Вторым пошел Мазин. Когда он выплыл из торпедного аппарата, то, как условились, дал сигнал и стал ждать ответа. Никто не отозвался. Тогда Мазин через десять минут снова вошел в торпедный аппарат, снова вернулся в отсек. Выяснилось, что Мареев не хочет надевать дыхательный аппарат и категорически отказывается покидать отсек. Казалось, что временами на него находили моменты просветления, и тогда его начинали уговаривать покинуть лодку. Вроде уговорили, что он пойдет вслед за Мазиным, а за ним, подстраховывая его, пойдет Зиновьев. Надели на него маску дыхательного аппарата, включили аппарат. Но как только попытались окунуть в воду и подтолкнуть к торпедному аппарату, Мареев выплюнул загубник и начал захлебываться. Подняли его над водой, снова несколько раз пытались протолкнуть в торпедный аппарат. Ничего не выходит. Мареев упирается и совершенно невменяем. Прошло много времени, сдвигов никаких. Зиновьев уговаривает Мазина покинуть лодку, твердо обещая, что пойдет следом. Мазин снова выходит из торпедного аппарата. Снова нет ответа на посланный сигнал. Мазин снова возвращается на лодку. Зиновьев уверенно говорит, что идет за ним. Мазин в третий раз выходит через торпедный аппарат. Снова сигнал и снова нет ответа. Кислород в баллонах уже кончался, дышать становилось все труднее и Ма-зин начал подъем. Когда Мазин понял, что теряет сознание, он последним усилием сорвал маску и выпустил из рук аварийный буйреп. Его выбросило наверх, но он тут же снова скрылся под водой.

Этого мгновения хватило Никишину, чтобы, несмотря на полную темноту, заметить его, нырнуть, поймать за одежду и всплыть вместе с ним. Потом Мазин пришел в себя. Вдвоем они решили, что Никишин поплывет к берегу, а Мазин останется ждать у буйрепа Зиновьева.

При сильном волнении, при отсутствии видимости берега он плыл в направлении на восток, ориентируясь по светлой стороне горизонта. Ему казалось, что он плывет бесконечно. С детства он хорошо плавал, но силы постепенно покидали его. К тому же он не мог освободиться от ненужного теперь аппарата, так как не смог расстегнуть за спиной пряжку ремня, крепящего аппарат к спине. Делая отдых на спине, он снова и снова плыл на восток. Наконец к рассвету он увидел вдали нечто – это был маяк. Вдруг совсем рядом послышался шум мотора, и Никишин увидел катер, пытался кричать, но его никто не услышал. Катер скрылся. Силы совсем покинули торпедиста. У самого берега волны выбросили его на противодесантное заграждение – колючую проволоку недалеко от уреза воды. Из последних сил, двигаясь вдоль заграждения, он нашел лазейку, но выйти на берег уже не смог. Его нашли три краснофлотца, патрулировавшие береговую черту. На руках они принесли его в помещение, привели в чувство. Никишина парализовало: руки и ноги не шевелились, температура тела была 34,5. Он провел в море семь с половиной часов, после почти шести часов пребывания под водой, в отсеке под большим давлением. Берега он достиг у маяка Тохври на острова Даго. Было 3 августа 1941 года.

Оставшийся у буйрепа Мазин продолжал ждать Зиновьева, который все не поднимался на поверхность. На рассвете моряки с морского охотника обнаружили закоченевшего от холода и ослабевшего Мазина. Моряки начали массировать руки и ноги подводника, дали глотнуть спирта. В это время обнаруживается всплывший Зиновьев. Было уже 10 утра. Прошло 16 часов с момента гибели подводной лодки.

Оказывается, Зиновьев рассудил так: ему все равно долго не продержаться на воде, так как при аварии он получил серьезную травму головы и чувствовал себя очень плохо, кроме того, он до последнего не хотел покидать невменяемого Мареева.

Он не мог бросить товарища.

Зиновьев держался из последних сил: звенело в ушах, клонило ко сну, ныла рана на рассеченном лбу. Но он решил не покидать отсек.

Марееву становилось все хуже. Он то бился в судорогах, то умолкал, а потом и вовсе затих. Прощупав пульс, Зиновьев убедился, что Мареев скончался. Закрыв его лицо бескозыркой, Зиновьев еще долго оставался с ним. Потом, надев маску дыхательного аппарата, он вошел в торпедный аппарат, а выйдя из него с обратной стороны, обнаружил, что буйреп лежит на дне (один из спасательных катеров случайно винтами обрезал спасательный буек). Но Зиновьев не растерялся и начал, удерживаясь за буйреп и сопротивляясь силе, выталкивающей его, подниматься наверх с соблюдением хоть какого-то режима декомпрессии. Ему пришлось всплывать вниз головой, так как все его тело тянуло наверх, а держаться за буйреп у мусингов он должен был, чтоб не оторвало, двумя руками.

Травмированная голова наливалась кровью, трудно было дышать, но вот наконец он дошел до конца буйрепа, отпустил его и всплыл.

Вот и вся история.

Во всех подробностях она описана Геннадием Дрожжиным в его исследовании «Асы и пропаганда: Мифы подводной войны».

В училище из меня готовили химика.

Вообще-то я считал, что я буду заниматься наукой. Просто она будет такой военной наукой под названием химия.

В школе я химию не любил, я любил математику. До сих пор самый страшный сон: я стою у доски и сдаю математику, и никак не могу ее сдать, потому что ничего не помню. Просыпаешься после этого в ужасе.

Вот такая любовь к математике.

В математике мне было все ясно – во всяком случае, мне так казалось, а вот химия была полна темных пятен: откуда что берется, почему так идет реакция?

Химия – это же область парадокса, и в то же время там все может извернуться, и откроется совершенно ясная картина. Удивительное дело– химия. Таинственный, неявный мир. Там надо обладать интуицией. Менделеев ею обладал. Он мог предчувствовать. Если б он ею не обладал, ему бы никогда не приснилась его таблица.

Коля говорит, что сами законы рынка стали объектом этого рынка.

Теперь можно купить законы.

А я говорю, что меня это не страшит. Подумаешь, рыба поела рыбу, а потом ее тоже съедят.

Все законы всегда разрушаются.

Все законы всегда восстанавливаются.

И еще: хорошо, что люди не бессмертны.

Со смертью приходит восстановление равновесия.

Химические элементы живут и взаимодействуют в пограничном слое. В этом слое живет все живое, в том числе и человек. Недаром все опыты относят к условиям: одна атмосфера и температура 20 градусов по Цельсию. Меняются условия – растет давление и температура – и реакция может идти по-другому, а то и в обратную сторону.

Да, вот еще что: угадывание условий не всегда логично. Например, все полагают, что взорваться вот эта смесь может только при избытке кислорода, а она взрывается при его недостатке. Это не всегда очевидно, так что химик на лодке должен обладать очень хорошей башкой, чтобы успеть сообразить.

Однажды при зарядке батареи на лодке у нас пошел водород. Он всегда идет при зарядке, особенно в самом конце, и это не было для нас неожиданностью, но произошло вот что: при большом выбросе водорода в отсек, чтоб избежать его концентрации в застойных зонах отсека, воздух между отсеками перемешивается. Так снижается концентрация водорода, потому что если этого не делать, то он может взрываться – получаются такие хлопки, довольно громкие, и голубые огоньки, которые летают по воздуху, – неприятная штуковина.

А у меня в системе очистки воздуха этого отсека стояли не совсем обычные фильтры.

Я поставил туда вместо угольных паллади-евые фильтры, так как они очень хорошо при отсечной температуре дожигают угарный газ.

Это очень плохой газ. Выделяется он при окислении любой органики, в том числе и человеком, и его надо превращать в углекислый газ, а то он влияет на самочувствие.

Во втором отсеке, где и шла зарядка аккумуляторной батареи, у меня стояли четыре такие фильтрующие кассеты. В этом отсеке не был предусмотрен штатный фильтр ФМТ-200Г, превращающий угарный газ в углекислый, а угарный газ в атмосфере отсека всегда присутствовал на уровне предельно допустимой концентрации. И вот, чтоб людей не травить зря, я и снарядил те палладиевые фильтры, а они, кроме всего прочего, очень хорошо дожигают водород.

Вахтенный отсека прислонился спиной к крышке фильтра и чуть спину не обжег – так нагрелись эти фильтры. Вахтенный объявил аварийную тревогу.

Когда я во всем разобрался, а соображал и разбирался в ситуации я ровно десять секунд, то доложил в центральный, что опасности нет– просто нагрелись фильтры из-за высокой концентрации водорода, и надо бы перемешать воздух между отсеками, концентрация водорода уменьшится, и фильтры остынут.

Центральный перемешал воздух, и фильтры остыли. На меня все смотрели потом с большим уважением. На лодке ценят только знания и скорость соображения.

Да, служба на подводных лодках – это экстремальное занятие. Это как альпинизм – никто же никого специально не тащит в горы. В горы люди ходят сами. И под воду они тоже лезут сами. Конечно, непросто из всего этого делать рассказы. То есть непросто наделить простое вещество, как говорит Коля, свойствами и качествами парадокса. Рассказ должен быть неожиданным по концентрации языкового материала, языкового качества.

А лодки всегда гибли.

16 июня 1904 года подводная лодка «Дельфин», бензиновая, торпедная, утонула прямо у причальной стенки Балтийского завода в Санкт-Петербурге. Проводилось учебное погружение, и командир, лейтенант Черкасов, не успел задраить верхний рубочный люк.

В те времена конструкция предусматривала стравливание воздуха именно через этот люк.

То есть еще тогда конструктор придумывал что-то, а потом подводники силились это его предначертание исполнить, и только человеческие жертвы заставляли его все переделывать.

В панике один из членов экипажа попытался выбраться через люк и застрял в нем. Продули цистерны, но лодка все равно затонула. Погибли двадцать четыре человека. Выбрались на поверхность двенадцать человек.

Они выбрались из лодки через этот чертов люк.

Виновным был признан, конечно же, командир Черкасов, так несвоевременно его задраивший.

Между прочим, лодка «Дельфин», как уже говорилось, ходила на бензине.

То, что пары бензина имеют обыкновение взрываться, как-то не сразу до конструкторов дошло.

5 мая 1905 года в городе Владивостоке на лодке «Дельфин» при ремонте вертикального руля вскрывались кормовые бензиновые цистерны. Случайная искра – взрыв. Два человека погибли, а «Дельфин» опять затонул.

После этого случая бензиновые лодки еще немного повзрывались, а потом при конструировании лодок как-то незаметно и плавно перешли на менее летучее дизельное топливо.

А сколько раз лодки сталкивались с надводными кораблями. И всякий раз корабли резали лодку, как нож бумагу.

Дело в том, что пробоину, даже величиной с ладонь, заделать на глубине очень трудно – просто не подвести пластырь, такая сила у воды.

И потом, вокруг столько оборудования, что к дырке просто не подлезть – это к вопросу о том, как у нас в лодке размещено оборудование.

Так что если в корпусе дыра, то всплывай немедленно, давай в отсек воздух высокого давления и что-нибудь с этой дырой делай.

Не сделал? Доставай людей из отсека, потому что они под давлением долго не протянут, герметизируй отсек и опять давай в него воздух, после чего полным ходом, если он только возможен, в базу.

Невозможен – выбрасывайся на камни. По-другому не бывает.

Так что возиться с упорами, чтоб дырку заделать, смысла нет.

Раздвижной упор на флоте – это так, на всякий случай.

14 июня 1973 года у мыса Поворотного научное судно «Академик Берг» таранило гвардейскую атомную подводную лодку К-56. Итог – 27 жизней.

К-56 возвращалась домой после ракетных стрельб. Подводников ждал отпуск.

В море выходило два экипажа. Первый – капитана второго ранга Александра Четырбо-ка, второй – капитана второго ранга Леонида Хоменко с К-23. Задачу сдавал экипаж Хомен-ко. Старшим на борту был заместитель командира дивизии атомных подводных лодок капитан первого ранга Сучков.

Полночь. Скорость четырнадцать узлов, надводное положение. Видимость полная. Лодка движется в базу в сопровождении надводных кораблей. До базы четыре часа ходу. Старпом, капитан второго ранга Петров, несет вахту на мостике.

На подходе к Поворотному дали «радио» на корабли: «Благодарим за обеспечение. Следуйте своим курсом. Мы идем в свою базу. Всего доброго».

Лодка скоро должна была сделать поворот, а надводным кораблям предстояло следовать на Владивосток.

Через кое-то время на экране РЛС кораблей обнаружилось: на лодку, опасно сближаясь, идет какая-то цель, о чем с крейсера «Владивосток» тут же сообщили подводникам. Те ответили, мол, не беспокойтесь, видим, все будет нормально.

Через несколько минут «Владивосток» уже шел на помощь К-56.

Удар пришелся в правый борт в район второго отсека. В пятиметровую пробоину хлынула забортная вода. Из второго успели выскочить оба командира – Хоменко и Четырбок и еще несколько человек, а потом в аварийном отсеке раздалась команда: «Задраить переборку!» Приказ отдал командир БЧ-5 капитана второго ранга Пшеничный.

Пшеничный погубил свою жизнь и еще двадцать шесть жизней, но это спасло остальных.

Забортная вода залила аккумуляторную батарею, а это значит, что выделился хлор. Достаточно было сделать только несколько вдохов.

Через мгновение во втором умерли все.

В первом отсеке пробоина достигала примерно одного квадратного метра. Боцман мичман Теличко возглавил борьбу за живучесть.

Они пытались заделать пробоину, но вода вышибала все. Помпа не справлялась. Они попросили у центрального дать в отсек ВВД.

Из второго отсека вместе с водой в первый попадал хлор. Люди стали задыхаться. Доложили в центральный. Оттуда пришло: «Держитесь! Мы идем на мель!»

В первом уже теряли сознание. Ясно было, что долго они не продержатся, но все молчали.

И тут вдруг над ними открылся люк первого отсека, и кто-то там наверху приказал всем покинуть отсек – лодка выбросилась у мыса Гранитный.

Немедленно через съемные листы вскрыли второй отсек. Всем хотелось верить, что там есть живые. В воздушной подушке был хлор.

Капитан первого ранга Сучков был обнаружен у кормовой переборочной двери, а капитан первого ранга Логинов – у носовой. Они встали там на тот случай, если кто-то не выдержит и начнет ломиться в соседние отсеки. Но никто не ломился.

Виновных в этой трагедии не искали.

Маршал Гречко и главком ВМФ Горшков решили, что судить никого не надо, потому что виновные и так наказаны своей памятью.

21 октября 1981 года дизельная подводная лодка Тихоокеанского флота С-178 под командованием капитана третьего ранга Маранго возвращалась в базу после отработки задачи. У острова Русский она всплыла и продолжила движение в надводном положении.

Темнело. На лодке включили ходовые огни.

Оперативный дежурный дал «добро» на проход в пролив Босфор Восточный. Но такое же «добро», только не на вход, а на выход получил и теплоход «Рефрижератор-13».

Они шли навстречу друг другу. Маранго подал команду «Право на борт!» только в двух кабельтовых от теплохода. Увернуться было невозможно. Удар принял на себя шестой отсек. Пробоина в десять квадратов. Все на мостике лодки от удара полетели за борт. Сигнальщиков размазало по ограждению рубки. Лодка затонула тут же.

В шестом отсеке погибли все.

В седьмом четверо ребят держались сутки. Их обнаружили только тогда, когда подняли лодку. Кислородные баллоны их дыхательных аппаратов были пусты. Заклинивший люк они не смогли открыть.

В четвертом задраились двенадцать человек. Они стучали только один час.

В первом отсеке собрались все остальные. Старшим здесь был старпом капитан-лейтенант Сергей Кубынин. Паники не было. Они решили выходить через торпедные аппараты.

Снаружи к этому времени были и спасатели, и водолазы, но организация спасения была таковой, что четверо погибли при выходе на поверхность – их просто потеряли из виду.

Только шестерым повезло. Они встретили водолазов и с их помощью добрались до барокамеры. Остальные выбирались кто как. Начальник штаба бригады скончался в торпедном аппарате от сердечного приступа. Только на третьи сутки Сергей Кубынин стал подниматься на поверхность. Он покинул лодку последним. На поверхности его зацепили багром. Погибли тридцать два, выжили – двадцать семь.

У нас старые дыхательные аппараты. Пусть ИДА-59 даже заменят на что-то другое, это все равно будет старый аппарат.

В нем старые идеи – поднимаем подводника со стометровой глубины по буйрепу, соблюдая режим декомпрессии.

Остальное – колокол и все прочее – это из разряда «как получится».

Это как в «Планете обезьян».

Обезьяны обречены на повтор.

Они не могут изобрести ничего нового.

Но возможно, этого нового нет в природе?

Нет. Есть новое в природе.

Подводников можно спасать с любой глубины.

Есть такие перфторуглеродные жидкости. Это газопереносящие жидкости, с их помощью можно поглощать кислород и удалять углекислый газ. Если заполнить ими легкие, то кессонная болезнь подводнику не страшна. Можно всплывать с любой глубины без соблюдения режима декомпрессии.

Когда то, в далеком 1986 году, начались работы с этими жидкостями.

И каков же был результат? Собаки дышали, как рыбы.

Для них был создан и испытан аппарат жидкостного дыхания.

На испытаниях создавались условия подъема испытуемых в течение тридцати минут с глубины в семьсот метров.

И что же? Все собаки остались живы.

Вот и с подводниками бы так. Увы! Денег нет.

Подождем, пока это заново изобретут японцы, а потом купим у них.

«Новая газета» пригласила меня на прогулку на теплоходе. Хорошо: река, и солнце, может быть, скоро выглянет из-за туч.

Пока теплоход «Денис Давыдов» делает разные сложные маневры, чтоб в конце концов пришвартоваться, все стоят на пирсе и болтают.

До этого мы целый час шлялись и у всех подряд спрашивали: где тут первый пирс. Пирс номер один, у которого и должен был стоять наш «Денис», был, конечно, на своем месте, только он был пуст, и потому мы искали другой «пирс номер раз» – вдруг он именно там и прислонился.

На мое предложение стоять рядом с начальством (где начальство, там и счастье) никто не отреагировал – народ искал пароход самостоятельно. В ходе этих исканий мы, растянувшись на полкилометра, зашли даже на запретную территорию «зада причалов», где размещены склады и все прочее, охраняемое специально обученными на это дело людьми.

Люди проводили наше шествие совершенно спокойными взглядами и спохватились только потом, когда мы уже выходили. Перед самим выходом я обнаружил помещение с буквами «М» и «Ж» и пригласил всех ими воспользоваться, потому что в России так: увидел – пользуйся, потому что больше может не быть никогда.

Ну наконец-то, нашелся наш теплоход, и теперь все наблюдают за его потугами притулиться к пирсу. Но вот он и ошвартовался. Ура! Но вот мы на него и погрузились – еще одно ура. А потом мы на нем пошли, а по берегам какие-то люди сидели, купались и загорали, а на теплоходе пили вино, и играл оркестр, и девушка хорошо пела джаз.

Выражение «японский городовой» я придумал на втором курсе училища.

У меня это вырвалось. Нас не очень здорово кормили в столовой и, как только после обеда строй распускали, мы бежали в небольшой ларек. Там можно было купить пачку молока в пол-литра и коржик. Вот этот коржик у меня и полетел на землю, и, чтоб выразить свое ко всему этому отношение, а матом сказать было нельзя, я и придумал на ходу. Я вскричал: «Японский… городовой!» – второе слово должно было быть таким, какое в обычной жизни никогда бы не встретилось рядом с первым. Поэтому и городовой. А почему японский? А в этом слове есть стаккато. Там есть подъемы и впадины. Это лучше всего описывает состояние, когда ты уже видел, как ты съедаешь этот несчастный коржик, и тут он у тебя из рук валится в самую грязь.

Мы стояли вместе с моим другом Олегом Смирновым. Я и начал экспериментировать со словами. Появилось выражение «Копать мой лысый череп!», которое не прижилось.

Кто-то сказал, что я чемпион по количеству мата на квадратный сантиметр текста.

Мат встречается у меня тогда, когда его невозможно заменить, когда из-за этого опресняется фраза. Обычно я стараюсь заменить мат. Придумываю нечто.

Меру пресности фразы я определяю на слух. Если фраза без мата звучит лучше, значит, мат надо убирать – вот и все.

Считается, что на флоте мата много. Но матрос при командире не матерится.

То есть мат, как и водопад, падает только сверху вниз.

Таким образом, если снизу вверх – это оскорбление, а если сверху вниз, то это изъявление чувств начальства. С физикой все в порядке, если тебя материт начальство.

Это происходит прилюдно. Командующий – известный матерщинник или командир – известный матерщинник, и вот они могут отматерить офицера при всех.

Воспринимается ли это людьми как оскорбление? Иногда – нет, иногда – да. Нет – это когда оно сказано без злобы. Тогда сам говорящий начинает искать, как бы ему это все повкуснее выразить, и тогда это считается не оскорблением, а такой филологической находкой.

На флоте сильно не матерятся. Мат берегут. Он нужен для тех случаев, когда что-то происходит из ряда вон или что-то, связанное с риском для жизни человека. Чтоб его поддержать. Чтоб он схватился за что-то, задержался, не упал с высоты семнадцати метров.

Во время этого крика, а там бывает только крик, человек понимает, что он подошел к краю, что за этим краем только смерть, и тогда он отступает от края – и все живы.

Мат односложен. Он как лай собаки. Недаром же в русском языке есть слово «лается», то есть ругается. С другой стороны, «лаяться», означает быть псом. Это низость.

Мат не должен вырываться наружу. Он для внутреннего употребления. Поэтому он может быть написан в книге, но не для чтения вслух.

Человека припирают к стенке. У него кончаются слова и начинается взбулькивание.

Он кипит, бурлит, его душит ярость. И вот, чтоб эта ярость не выжгла все ему внутри, появляется мат. Он должен перевести все в слова, чтоб не сжечь себя.

Мат– это как клапан. Выпустил пар. Вулкан взорвался, лава потекла. Мат ситуативен. Какова ситуация, таков и мат. Но применять его в жизни нельзя. Это превращается в срам. Слова же срамные. Они для ситуации, в которую человек не должен попадать, но он попал, и ему стыдно, но он их произносит, чтоб сохранить себя, чтоб себя не искалечить.

Это не должно быть повседневным языком.

Есть слово «брешет». Человек не должен брехать.

Я очень долго пускал в народ слово «америкосы».

Я давно его пускал. Оно не приживалось, не приживалось, а потом прижилось. Я уже столько раз его слышал со стороны. Это мой личный вклад в светлое дело холодной войны.

Я впервые назвал североамериканцев «америкосами» в конце 80-х. Из-за них мы ходили в море как бешеные. Так что я очень долго думал, как бы их обозвать.

Вот я им и придумал прозвище – что-то среднее между кокосами и папуасами.

Так и получились америкосы. Сейчас все говорят «америкосы». Я совершенно спокойно к этому отношусь. Мне все равно. Главное же придумать. Вот это занимает.

Слово должно созреть. Ты ищешь, находишь, ставишь его рядом с другими словами, пробуешь.

Ты пробуешь его на язык, на звучание. Все это долго и здорово. Увлекает.

Ты ходишь, бормочешь, прислушиваешься, говоришь сам с собой и снова бормочешь слова – прекрасное ощущение.

Но иногда оно рождается на лету, вот как японский городовой, пока коржик летит в грязь.

Так я его хотел съесть, а он упал, и тут начинается: я-я-я…(начинаются муки горла, когда надо сказать «ебаный», конечно, но не хочется это делать) я-пппона…ский городовой!!!

Коля говорит, что у него, давнего редактора моих книг, иногда бывают поползновения в какие-то мои откровенности поставить несколько точек, но потом он думает: как же так, раскрываешь страницу, а там столько будет зиять дыр.

Как говорит один Колин знакомый, который работал в журнале «Новый мир»:

– У нас такой важный год, мы пережили совершенно невероятную вещь в литературе!

– Как? – говорит ему Коля. – Что же случилось?

– А ты не знаешь?

– Нет! Я что-то читал, какие-то книги, но ничего не заметил. Все как обычно: и дрянь, и хорошее!

– Нет, – говорит он, – «Новый мир» впервые напечатал слово «хуй» без точек!

Этот язык давно изгонялся.

Все на нем думали, говорили, но про себя, произносили тысячу раз, но вот тут, когда предстояло открыть рот и произнести его вслух, у всех начинались муки сомнения – сказать, не сказать, можно ли сказать, когда сказать; но в пятитысячный раз, после всех этих мучений, когда человек выживает, например, в авиакатастрофе, и тут к нему подлетает корреспондент и спрашивает у него: «Как вы себя чувствуете?» – ну конечно он скажет: «Иди ты на хуй!» – вот это состояние прощено. Он находится в таком состоянии, что лучше к нему не подходить, и тут, нарушая этот порядок, у него спрашивают, как там дела. Конечно он посылает его на три буквы, причем с явным удовольствием – наконец нашлось место для того дерьма, что внутри него вызрело.

В быту, между собой, когда между людьми ровные отношения, на флоте не матерятся.

Незачем. При подчиненных я не матерился. Если ты материшься, то ты роняешь себя. Подчиненный и так в угнетенном состоянии находится по отношению ко мне – я выше по должности. И он знал, что если уж я начал материться, то он совершил что-то непомерное, невероятное, и он должен что-то делать – бежать куда-то, например.

Эмма Григорьевна Герштейн как-то рассказала Коле, что она очень виновата перед каким-то из своих племянников, который был тоже стар.

У них, по словам Эммы Григорьевны, была осложненная бытовая обстановка, он был очень виноват в том, что плохо обращался со своей матерью, и я, говорила она, до сих пор не могу себе простить, что я очень крепко его изругала.

– И мне кажется, – сказала Эмма Григорьевна с совершенно серьезным лицом, – у него после этого начался сахарный диабет!

И при этом она была абсолютно серьезна. Она поняла, что она произнесла некое слово, которое на самом-то деле сакрально.

Жизнь вообще подсунула людям того времени очень большое испытание.

Мало того, что, живя в двадцатом веке, масса людей погибла ни за что, из-за какой-то дряни, какого-то произвола, обмана, кроме этого люди все время находились в поле искушений. Их все время пытались искусить, лишить людского, то есть растлить. Самые страшные черты нашего настоящего – это следы того растления.

Моисей, Моисей, Моисей, сорок лет, сорок лет, сорок лет.

В русской культуре, как считает Коля, вообще очень много зон, которые не обсуждались, для них не было слов, они как бы не существовали. Мат– это такой низовой язык. Это даже не арготизмы. Арготизмы – это другое дело. Это язык закрытых корпораций. А мат – язык низа.

Почему же это так сохраняется, почему мат не ушел в русскую литературу?

Потому что, на Колин взгляд, люди таким образом боролись с растлением. Они хотели иметь что-то острое в руках, мат в данном случае, чтобы это мнимо благостное языковое тело прокалывать, чтоб оно не держало такого психического напряжения.

Это как огромный шар, что катится по всем, а люди его прокалывают. У всех есть в руке гвоздь. Мат спасал. Смотришь на кровопийцу, который на всех плакатах, и можешь его только послать, а значит, и изничтожить.

То есть это слово, сакральное, давало ему эту возможность. Это слово-уничтожитель.

И не случайно Эмма Григорьевна была уверена в том, что это слово оказало такое действие, что она нанесла ему глубочайшее психическое потрясение, и он заболел из-за этого. Она в это верила. Она это понимала.

Сейчас у нас нет объекта для ненависти. Власть размазана, власть стала институтом – олигархи, парламент. И ненависть, которую люди очень долго переживали, мы размыли теперь по огромной территории.

И мат обратился против цивилизации.

Стайка молодых людей, идущая по улице, говорит на этом языке, ничего не прокалывая, кроме своей языковой сферы, которая перестала быть утонченной. Она стала грубой, низкой, у них нет эпитетов.

Я сказал, что, на мой взгляд, происходит гниение сознания, и для того чтобы не сгнить окончательно, им надо откашляться. То есть мат нужен и не нужен. Когда он обращен на тебя, твой язык делается циническим.

Мат перестал быть режущим инструментом, элементом самозащиты. Потому что он все низводит до своего уровня. Это нельзя есть. Это нельзя потреблять. Там все состоит из одних острых кусочков. Нельзя же есть осколки.

И люди, говорящие на этом языке, закрыты для литературы.

Сидим в прочном корпусе, уже идет приготовление, а у меня еще не укомплектована химическая служба. Это мы в автономку через час уходим, и у меня нет еще техника ЭРВ – техника по электрохимической регенерации воздуха.

На контрольном выходе был техник, но потом его откомандировали и до сих пор не дали – я уже устал всем докладывать. Теперь сижу и думаю: «А-а-а… идите вы все!»

Мичман-дозиметрист Воронов Анатолий Константинович видит мое состояние и говорит:

– Прорвемся, товарищ начальник, двух-сменку будем нести!

Я ему очень благодарен, хороший мужик, столько мы с ним прошли, а ведь когда-то, когда я только принял службу, мне про него говорили: «Ты к нему приглядись, он вор, он у нас попался, воровал запасные части!»

Я тогда ответил, что сам разберусь. Пригласил я его на первую беседу и сказал:

– Анатолий Константинович, мне тут сказали, чтоб я к вам пригляделся, сами знаете по какому поводу, на что я ответил, что буду судить о человеке по его делам!

Хороший мужик. Все время помогал, подставлял плечо. Вот и теперь.

А когда-то он делал фотографии для всего корабля, всех фотографировал, а потом печатал и раздавал фотографии, и его обвинили в том, что он собирает слишком много денег со всех на пленки и на фотобумагу. Пришел зам к нам на боевой пост и сказал, что идут такие разговоры.

Я уж сейчас и не помню, по скольку он собирал, только это были какие-то копейки. После этого обвинения я застал его плачущим. Мужик с бородой просто рыдал – никак не сдержать. Так ему было обидно. Он же все делал совершенно бесплатно.

Я тогда обиделся за него на всех и сказал ему:

– Анатолий Константинович, не берите в голову! Глупые они! И потом, это же какая-то сука сказала, но они же не все такие! – Еле успокоил его, чай выпили с вареньем.

А в ту автономку, когда у меня техника не было, перед самым выходом в море к нам на борт дали даже двух техников – одного матроса и одного мичмана, но оба они были не допущены к самостоятельному управлению.

Это означает только одно: они плохо знали свою специальность.

– Ничего! – сказал мне флагманский. – В море научишь!

И начали мы учить их в море. Две недели вообще не спали.

Хотите знать, как мы ходили в море? Мы ходили как бешеные. Вот выдержки из письма моего замкомдива Люлина. Тут речь идет о моей лодке:

«...Отшвартовались с одной стороны причала, и я влез на мостик другого корабля, стоящего с другой стороны в готовности к выходу.

Комдивов командующий всегда предпочитал всегда держать «под рукой», у начштаба (Саша Петелин) было больное сердце, и его старались беречь и в море не пускать, поэтому у меня был режим «поршня»: пришел – и назад в море. Предстоял контрольный выход на «азухе» (проект 667-А). Старая дребедень, с «продленным моторесурсом» и с совершенно неисправным одним из компрессоров. Но ее гнали в море, потому что горел график цикличного использования рпк СН (ракетных крейсеров), коэффициент напряженности и прочее. Компрессор, как ты понимаешь, условно был исправен. Все, как всегда, в курсе, а в море разбирайся как хочешь. Снялись со швартовых и пошли. Погрузились в точке «Я» и пошли район семидесятых полигонов, туда, где в 2000 году погиб «Курск». Сутки отрабатывали элементы подводного плавания, а потом по плану должны были всплыть, надводный переход до ФВК-1 (фарватер на выходе из створа Кольского залива прямо на норд), погрузиться и следовать в один из полигонов далеко на севере для отработки ЗПС (особый вид связи) с лодкой, возвращающейся с боевой службы. Перед погружением в точке «Я» получили устрашающую метеосводку о возможности урагана.

Сводка стала оправдываться в ближайшие же часы. Семидесятые полигоны мелководны (чуть более ста метров), глубина погружения не более пятидесяти метров.

На контрольном выходе сеансы связи, как ты помнишь, по четырехчасовой программе, так что достоверность метеосводки проверяли при подвсплытиях на перископ. К назначенному времени всплытия ощутимо покачивало даже на пятидесяти. Прослушали горизонт, оценили обстановку. По горизонту куча народу, до пятидесяти целей, начали всплывать под перископ. Учитывая сверхсложность обстановки, вместе с командиром поднимаюсь в боевую рубку. На тридцати метрах начинаю поднимать перископ, поручив командиру быть на связи. Только высунулся из воды перископ, «мазанул» им «по горизонту», даю команду: «Продуть среднюю!» Командир репетует. Слышится грохот продуваемого балласта (сразу почувствовал, что это не только средняя дуется), лодка буквально вылетает наверх, выше ватерлинии, плюхается вниз, с намерением тут же погрузиться. Ору: «Обе турбины – средний вперед! Командир, бегом вниз, и доложи мне, что там случилось!» Остаюсь на перископе и держусь на глубине «под крышу» рубки, не давая лодке погружаться, манипулируя ходами и даже задействуя рубочные рули. Наше счастье было в том, что не сработала АЗ (аварийная защита реактора). Целей по горизонту– море (шла мойвиная путина), несмотря на сильнейший шторм.

Всплыть окончательно не можем (одного компрессора не хватает, он может «перегрузиться»), погрузиться – смерти подобно, ВВД – ноль. Донесли о всплытии и следовании по плану. Дошли до ФВК-1 в таком положении, донесли о погружении, а сами продолжили движение в ситуации «погрузились по горлышко» дальше. Около суток я провел в боевой рубке, вися на перископе. ФВК-1 – столбовая дорога всех судов, идущих в Мурманск и на выход в море, на запад. Вертелся с перископом как белка в колесе, не отрываясь от окуляра ни на минуту. Штурманский электрик припер мне банку сухарей и банку из-под регенерации. Сухари грыз, а в банку периодически отливал. Откуда только бралось, как будто я не сухари жевал, а пиво превращал в мочу.

Командир мне доложил, что отказали электромагнитные клапана всей системы ВВД, поэтому самопроизвольно продулся весь балласт сразу.

Почти сутки пополняли ВВД одним полудохлым компрессором...»

Очень хочется написать шутливый учебник химии.

Когда я начал понимать химию – то есть когда я начал понимать, что в ней нужно понять, а что в ней нужно допустить, потому что это, например, и вот это не стоит понимать, потому что это может быть только так и никак иначе – я вдруг заметил, что даже не все химики понимают химию.

Так что я, как будущий химик, очень часто объяснял химические процессы другим будущим химикам, и тогда я понял, что для объяснения надо менять слова.

Надо рассказывать химию другими словами, и надо предъявлять химию не напрямую, а пояснять ее примерами из других областей. Например, объясняя химические реакции, я говорил о том, что в химических реакциях соотношение молекул кратно грамм-молекуле – количеству вещества в граммах, численно равному ее молекулярному весу.

То есть они не могут как попало взаимодействовать, они должны взаимодействовать только в определенных долях. И когда я это объяснял, я говорил:

– Вот ты можешь одновременно иметь половую связь с несколькими женщинами?

– Нет!

– Ну вот видишь, и молекулы так же!

И всем становилось все понятно насчет грамм-молекулы.

Надо свести химические процессы к какимто случаям. Тогда будет понятен механизм. Химия – наука не прямая. Например, химическая реакция идет до конца только тогда, когда из сферы реакции удаляется какое-то получающееся в результате реакции вещество. Это придает реакции направленность. Иначе, как и все в мире, любая реакция стремится к успокоению, к замедлению и даже может пойти назад, а потом устанавливается некоторое динамическое равновесие – реакция идет как в ту, так и в другую сторону.

Получение лодки от завода после ремонта – это просто плач Ярославны.

Это просто песня какая-то. И ее можно петь каждый раз заново, потому что к этому невозможно привыкнуть.

Как только последний рабочий покидает корабль, на корабле объявляется боевая тревога и по трансляции следует команда: «Осмотреться в отсеках! Вскрыть щиты!»

Да, ребята, обязательно вскройте щиты. Там вы найдете забытые рабочими ключи.

Ключи – это смерть щитам.

Чуть качнет – и короткое замыкание, а потом пожар – и нет щита.

У нас рабочие забыли ватник рядом с нагревательным элементом во вдувной системе вентиляции. Как только включили подогрев, получили в отсек дымовую завесу. И это перед автономкой.

Пожар на «К-77». Лодка проекта 651, дизельная с крылатыми ракетами. Пожар произошел в Бискайском заливе на глубине восьмидесяти метров.

В 5 отсеке произошло возгорание станции параллельно-последовательного включения групп аккумуляторной батареи.

Сыграли аварийную тревогу. Приготовили к действию систему ЛОХ, однако фреон пошел не в 5-й, а в 7-й отсек. Лодка всплыла, возгорание было потушено.

Двенадцать подводников 7 отсека, не успевшие подключиться к индивидуальным дыхательным аппаратам, получили отравления. Двое из них погибли.

Причиной пожара был гаечный ключ, оставленный в переключателе ППС рабочими завода. Он и вызвал замыкание. А огнегаситель вместо 5-го дали в 7-й потому, что рабочие сборки системы ЛОХ перепутали маркировку.

У этой лодки интересная судьба. В начале 90-х она была продана в Финляндию, а потом ее перепродали в США.

В настоящее время она является экспонатом военно-морского музея в городе Провиденс (штат Род-Айленд).

А еще она участвовала в съемках фильма «К-19».

Эх, Россия, Россия… неудобье, тайга, льды да морозы. И все это большую часть года.

Потому в основном люди и живут в ней, особенно после Урала, вдоль неширокой полосы у самых южных границ.

А на севере? А на севере мы добываем газ да нефть на Ямале и еще кое-где, и все это живя по узкой полоске побережья вдоль Северного морского пути.

Поговаривают о том, что вывозить все это добро планируется, не только протянув через вечную мерзлоту трубы, но и на специализированных судах, которые предстоит построить к 2020 году. А пока из шести атомных ледоколов, что имеются у России, два уже на ладан дышат, да и остальные неплохо бы подремонтировать.

Так что Акела постарел, и на него можно наброситься.

Из Норвегии, США и Японии уже сейчас звучат призывы пересмотреть статус Северного морского пути. Дескать, для защиты окружающей среды хорошо бы наложить на Россию ограничения по объемам экспорта нефтепродуктов через северные моря, как это уже сделано на Балтике и на Черном море.

То есть давят нас, господа, давят, давят.

Международное давление на Россию в этих вопросах будет только возрастать, даже если на севере вмиг уберут все помойки, что наросли там за годы советской власти. Просто меняется мир, и в этом меняющемся мире надо предлагать, подчищая свое прошлое безобразие, что-то еще. Что-то технически боле сложное, чем прокладка труб.

А то ведь прокладываем трубы, а потом вдруг выяснится, что все это на хер никому не надо, потому что Запад давно уже полностью перешел на атомную энергию.

Вот, например, Франция. Она на восемьдесят процентов снабжает себя электричеством атомных станций и не хочет на этом останавливаться.

Осталось чуть-чуть, и страны Европы, Кореи, США и Японии вообще перейдут на реакторы, работающие на жидко-металлическом теплоносителе (ЖМТ), и их будет столько, реакторов тех, что поставки нефти и газа в эти страны резко сократятся. Там уже сейчас идет лихорадочная работа по разработке реакторов, в которых теплоносителем будет служить свинцово-висмутовый сплав или просто свинец. Это будут реакторы на быстрых нейтронах.

Пока что Россия в этих вопросах впереди планеты всей, но ей уже дышат в спину.

У нас этим занимаются с пятидесятых годов прошлого века. Транспортные реакторы с ЖМТ стояли на подводных лодках проектов 645, 705, 705к. Были построены одна лодка 645 проекта и семь лодок проекта 705 (705к), уникальные характеристики которых попали в Книгу рекордов Гиннеса (в основном из-за фантастической скорости подводного хода (42 узла), а также из-за потрясающей маневренности (поворот на 180 градусов секунд за сорок).

Но в 1968 году на «К-27» (проект 645) произошла авария с оплавлением активной зоны, а на лодках 705 проекта случались поломки и аварийные происшествия, связанные с выходом из реактора в отсек теплоносителя 1-го контура.

Это было время, когда Советский Союз любой ценой хотел получить океанский флот.

Любая цена означала, что слабо подготовленные люди сядут на уникальные корабли с ядерной установкой на ЖМТ и на полном скаку будут доводить эти установки до ума.

Первая же авария охладила пыл, и желание строить транспортные реакторы с ЖМТ поутихло, и на подводном флоте, и не только на нем, победили водо-водяные реакторы.

В водо-водяном реакторе поддерживается давление почти в двести атмосфер, а все это для того, чтобы получить температуру теплоносителя первого контура (а это вода) в триста градусов.

И опасен он даже не тем, что в нем такое высокое давление, а прежде всего тем, что в нем возможна цепная реакция на мгновенных нейтронах. Если поглотители нейтронов резко вынуть из пусть даже «холодной» активной зоны, плотность нейтронного потока за 2 секунды возрастет в миллионы раз. Вот это и есть взрыв.

Однажды это уже было в бухте Чажма.

Тогда произошел самопроизвольный пуск лодочного реактора при плановой перезарядке активной зоны, и крышка от него летела вверх на полтора километра, а все вокруг здорово загадили радиоактивностью.

А потом был еще один взрыв, известный всему миру как взрыв на Чернобыльской АЭС.

То есть водо-водяные реакторы сложно управляемы и небезопасны.

А еще для него очень трудно приготовить корпус, выдерживающий огромное давление.

Говорят, на сегодняшний день для стационарных реакторов Россия способна создавать только по полкорпуса в год.

То есть в два года мы будем иметь только один корпус, а нам уже сегодня их нужно получать в год никак не меньше четырех.

Что же предлагается взамен?

Предлагается реактор со свинцово-висмутовым теплоносителем.

Пока в России есть два действующих реакторных стенда в ФЭИ (г. Обнинск) и в НИТИ (г. Сосновый Бор) со свинцово-висмутовым теплоносителем (СВТ).

Это реакторы на промежуточных нейтронах. Именно здесь были доработаны те реакторы, которые в свое время были поставлены на 645, 705 проекты подводных лодок.

Это все очень здорово, но сегодня нужен реактор с СВТ на быстрых нейтронах.

Почему на быстрых нейтронах? Потому что реакторы с СВТ на быстрых нейтронах – это реакторы-размножители. Они способны нарабатывать топливо. То есть в недрах активной зоны этих реакторов образуется плутоний-239 и уран-233, которые тоже делятся на быстрых нейтронах. То есть загрузили одно топливо, а в процессе работы оно способно превращаться в другое топливо, которое тут же участвует в процессе деления.

Если хотя бы за пять лет мы получим реактор с СВТ на быстрых нейтронах, то мы будем первыми в мире по темпам роста энергетики.

На сегодня ГЦН РФ-ФЭИ, ОКБ «Гидропресс» и ГНИПКИИ «Атомэнергопроект» разработали концептуальный проект модульной АЭС с двумя блоками мощностью по 1600 МВт на базе реакторной установки на быстрых нейтронах РУ СВБР-75/100.

Что надо? Нужны деньги, и работа по созданию реактора с СВТ на быстрых нейтронах будет завершена.

Каковы же основные преимущества предлагаемых АЭС на базе реакторов с СВТ на быстрых нейтронах перед водо-водяными реакторами, работающими сейчас во всем мире?

Они модульные. Их можно набирать из отдельных модулей, как это происходит с блоком питания от обычных батареек. Каждый модуль – это моноблок.

Внутри моноблока размещены: ядерное топливо, помещенное в тепловыделяющие сборки (ТВС) бескожуховой конструкции, что обеспечивает высокий поперечный тепло– и массообмен и исключает перегрев ТВЭЛ при аварийной остановке насоса; магнито-гидродинамический насос (МГД), парогенератор, буферная емкость и приводы стержней управления (СУЗ). Все это внутри, вместе с источником быстрых нейтронов, навсегда погружено свинцово-висмутовый теплоноситель (СВТ).

То есть тут нет трубопроводов первого контура, и аварии с выходом теплоносителя за пределы активной зоны в принципе исключены.

Что еще? А еще отсутствует высокое давление в контуре.

Оно есть, поскольку создается насосом, перекачивающим теплоноситель внутри реактора, но оно не выше шести атмосфер.

Далее – оперативный запас реактивности меньше доли запаздывающих нейтронов.

Если переводить на обычный язык, то это означает, что неуправляемая реакция деления невозможна. То есть повторение Чернобыльской аварии исключено технологически.

Что еще? На водо-водяных реакторах температура теплоносителя триста градусов, а тут – шестьсот и выше. То есть эти реакторы компактны и экономичны.

И еще: срок службы активной зоны в корабельных водо-водяных реакторах – 5–6 лет, с СВТ – 8–9 лет. Срок службы активных зон на стационарных атомных станциях с водо-водяны-ми реакторами – 1–2 года, с СВТ – 5–6 лет.

То есть с переходом на СВТ на быстрых нейтронах мы имеем меньше перегрузок активных зон, а значит, и меньше твердых радиоактивных отходов. Их меньше в 2–3 раза, а с учетом того, что активная зона с СВТ меньше по размерам активной зоны водо-водяных реакторов как минимум в 2 раза, этот показатель можно смело умножать на 2.

То есть с переходом на СВТ на быстрых нейтронах резко сокращается число операций по перезарядке и количество твердых радиоактивных отходов.

А ЖРО – жидких радиоактивных отходов – практически нет.

Реакторы с СВТ мобильны и унифицированы.

Их можно возить по всему миру и продавать в любые страны, не опасаясь того, что они создадут потом ядерное оружие.

Их можно ставить как на стационарные атомные станции, так и на корабельные – подводные лодки, надводные корабли, ледоколы и на специализированные суда.

Их можно ставить не только на суда. Их можно ставить на железнодорожные платформы, перевозить автомобилями и самолетами.

У этих реакторов цеховая сборка.

То есть собрали, привезли, поставили – дает электричество. Надо заменить активную зону – меняется моноблок полностью.

Такое судно может подойти к любому населенному пункту на побережье вдоль Северного морского пути, Чукотки, Камчатки, Сахалина, всего Дальнего Востока. Оно встанет к пирсу и даст электричество. И не надо тужиться изо всех сил, возя туда уголь.

Будет электричество – будет жизнь.

Вдоль всего Северного пути. Вот только поспешить надо.

У нас есть на все про все лет пять. И через пять лет или у нас будут покупать ядерные реакторы с СВТ на быстрых нейтронах, а только одному Китаю уже сейчас требуется шестьдесят атомных реакторов, или мы встанем в очередь и будем их сами покупать, например, во Франции.

После севера я оказался в Ленинграде, но средой обитания этот город для меня не стал. Этот город и не север, и не юг. То есть если на севере все было понятно: там все было против человека, то здесь – если солнце, то его очень мало, а все остальное – промежуточное – не тьма, а полутьма или белая ночь – ни день ни ночь. Тут все такое – не выявленное, поэтому здесь очень трудно жить человеку. Тут самое явное – это сам город. Этот город – он же для себя, не для людей. Он для своих улиц. У него должны быть прямые улицы. Он хочет прямых улиц, он жаждет их, он к ним стремится.

И это не ради человека. Это ради города. Он ритмически так выражен, что тебе в нем не находится места, как говорит Коля. Город на тебя не обращает внимания. И от твоего созерцания тут не поменяется ни-че-го. Оно ему не нужно.

Можно наполнить этот город служителями муз – композиторами, певцами, художниками, писателями. А можно убрать из него всех служителей, особенно всех писателей, и ничего это не изменит.

Мало того, убери из него вообще всех людей, и он будет только лучше.

Дмитрий Сергеевич Лихачев писал, что самое красивое созерцание Петербурга для него было во время блокады, когда была зима, и не было транспорта, и он был весь в снежном великолепии, просто сам по себе, прекрасное умирающее тело.

Чувствовал ли я его как отчуждение? Был ли он мне чужд? Нет, он не был мне чужд.

Может ли этот город тебя выстроить? Нет. Этот город не может тебя выстроить. Он для этого не делает ничего. Но он заставляет тебя подстраиваться под него.

Ты сам себя выстраиваешь. Ты пилишь что-то, или строгаешь, или изобретаешь, пишешь музыку или письма, стихи или прозу. Ты начинаешь писать – плохо ли, хорошо – только потому, что ты не умеешь строгать и пилить.

Все же от невыносимости. Ты начинаешь писать оттого, что тебе невыносимо становится здесь жить. Ты не можешь выдержать зиму или белые ночи. Хотя можно восхищаться белыми ночами по сто раз на дню, но выдержать их ты не можешь. Вот поэтому ты становишься писателем. Ты спасаешься. Один становится писателем, другой что-то делает руками или пьет. Это тоже спасение. Спасаться же можно по-разному.

Тут же огромное количество курящих. Эти тоже спасаются. Им нужно согреться. Оттого и сигарета – такой маленький костер внутри себя. Тепло.

Тут люди могут появляться на улице только днем или только ночью.

Тут совершенно разные люди появляются на одних и тех же улицах в разное время.

Тут есть такие, которым хорошо на улицах этого города только с двух до четырех ночи – а вот дневное время уже не для них. Оно для других. И они не могут появиться вместе. Исключено. Это параллельные миры. Они ходят на улицах, как призраки. Это город призраков. Коля говорит, что тут объединены красота и уродство.

У этого города свои параллели.

Тебе кажется, что он выстроен прямо, а он на самом деле кривой.

Есть город, который тебя принимает, а есть город, который к тебе равнодушен.

Петербург ко всем равнодушен.

Не подошел ли он только мне? Нет. Он никому не подходит.

Просто все влюблены в то, что им это дело не подходит. Все влюблены в то, что им этот город дает пощечину. Такой мазохизм. Поэтому здесь очень мало мужчин.

Мужчин – как мужчин. Настоящих мужчин.

И тут очень сильные женщины. Это город вечных сынков и мощных мамаш.

И все время приходят мужи со стороны. То есть они где-то сами по себе уже стали мужами, а потом они пришли.

Как Рюрики.

И еще этот город учит ценить радость и радоваться всему – вдруг завтра этого всего не станет. Он учит наслаждаться – дома, колонны, портики.

Но вдруг у него вылезают внутренности – и это печалит.

А потом эти внутренности надвигаются, наползают, затапливают – тут уже все внутренности, и вот ты уже внутри этих внутренностей; ты оглушен – тебя поглотили, ты весь в слизи – тебя переваривают; и звуки, звуки – гам, стон, скрип, скрежет, пар, подвалы, торчащая арматура, железные щупальца.

Тут чрево. Одно только чрево.

Чрево превалирует над оболочкой.

Ты внутри целого каравана верблюдов.

Коля говорит, что он так задуман. Тут всегда жили и очень богатые люди, и очень бедные. Почти в одном доме. Была очень дорогая земля. Парадные подъезды, прекрасные квартиры и черные ходы, черные лестницы. Люд белый, люд черный.

Тут все вместе до поры.

А потом? А потом – революция. Это город революций. Он так построен.

Там никого нет, кроме меня. Это я, но в разных вариантах. Даже в тех вариантах, в каких я не был и никогда не буду. Это надуманный, придуманный я. Это эффект литературы. Литература убеждает. Это не театр. Литература не куражится, как говорит Коля, она проваливается сразу, а театр куражится.

Коля говорит, что я пишу о себе как о физическом теле. Я не пишу о себе как об идее, я не перевожу себя в сущность идеи.

Я сказал, что это уловка. Воплощаешься по-настоящему, потом тяжело выйти.

Войти вошел, а выйти трудно.

Говорим с Колей о том, что у меня все по-настоящему, поэтому и верят и поэтому обижаются тоже по-настоящему.

Я сказал, что тут я ничего не могу сделать. Во-первых, я не буду никогда ни под кого строиться, во-вторых– не буду никому нравиться. Хотят – нравлюсь. Не хотят – не нравлюсь. Так что в этом я солидарен с этим городом.

– Во как! – вскричал со смехом Коля. – Ты нам даден, как прекрасный Петербург!

– Нет! – кричал я. – Я вам даден, как столп! Сравнивал же себя Пушкин с Александрийским столпом! А я себя готов сравнить с любым столпом, можно и не с таким высоким и тяжелым!

Смех стал корпоративен. Смеются внутри корпорации.

Хохмачество – выдавливание смеха из народа.

Ничего смешного там нет. Коля говорит, что это комедия положения: мужик переодевается в бабу и несет околесицу.

Существует куча пародистов, имитаторов, которые хотят показать нам, что сам уже процесс переодевания (и та чушь, что при этом несется) является желанным, непристойным и поэтому– смешным.

Это смех договора. Это договор со зрителем. Зритель пришел посмеяться, и нужно сделать так, чтобы смеялись все, поэтому нужен самый низкий уровень смеха.

Это договор внутри зала. То есть за пределами зала это не смешно. Это вообще не смешно. Это что угодно – жалко, глупо, но не смешно.

Но в зале между зрителями – а они пришли специально за этим – между зрителями и сценой есть договор. Они смеются над выполнением договора. Они веселятся от души. Это такая зараза смехом. Раньше были пластинки, где был записан гомерический хохот, и его прослушивали, а потом, через какое-то время, люди начинали смеяться.

Там смех же со всех сторон. И ты оказываешься внутри смеха. На сцене творится одно, а в зале – совершенно другое. Они сами себя подогревают. Они настроены на эту вибрацию. На волну смеха.

Если человек один на один с книгой – это другой смех. Смех от чтения – это смех от слов. Это слова, произнесенные внутри себя. И не обязательно человек рассмеется, если произнесет их вслух.

Одно дело, когда он слышит их внутри себя, и другое – когда он поймает их ухом. То, что настроено на внутренний слух, может не вызвать смех при произнесении. Тут надо настроиться на слух.

Смысла в слове больше, если мы его видим, а не тогда, когда мы его говорим.

Когда ты видишь слово, а потом произносишь его про себя, то у тебя целых два канала. И обоими ты врастаешь в текст.

А если ты только слышишь слово, то у тебя только один канал. Ты должен настроиться.

Поэтому тот, кто видит слово, рассмеется раньше.

Настоящая литература – это смех наедине с книгой. По-настоящему смешно то, что способно насмешить тебя беззвучно. Поэтому Зощенко, например, читал свои рассказы абсолютно серьезно. Он не мешал слушателям настроиться на произнесенное вслух слово.

Как только слушатель настроился – он рассмеялся. И в то же время как только он, слушатель, берет в руки книгу, которую ему только что читали и над которой он только что смеялся, и начинает читать сам, – он перестает смеяться, потому что теперь ему надо настраиваться на слово внутри себя.

Ощущаю ли я себя большим писателем? Ну, когда-то ощущаю себя большим, когда-то писателем, когда-то очень большим. Для этого я должен забыть, что я все это написал, потом прочитать и сказать: «А я ведь большой, ах ты, кочерыжка!»

Коля говорит, что я должен ощущать себя дескриптором, что я все описываю, что у меня есть возможность наречь словом то, что не имеет вообще никаких форм и даже не в воздухе существует, а существует в виде каких-то философских связей.

Как я переживаю этот мир? Радостно. Мне это все в радость. Конечно, носишься временами без толку, но зато потом можно сесть и описать, как ты бегал, какое у тебя при этом было лицо.

Коля говорит, что и пустое время я превращаю в вещество.

Амбиции? Это то, на что ты не должен рассчитывать, а ты на это рассчитываешь.

Они никогда ничем не подкреплены.

Но амбиции, которые я реализую на листе бумаги, это уже из области наслаждения. То есть я описываю то, какие у меня должны были быть амбиции. То есть описание того, какие у меня должны были быть амбиции, оказалось самым амбициозным проектом, как говорит Коля.

И еще он говорит, что мое занятие литературой – это и есть амбиции, потому что я всех презираю, не вступаю ни в какие писательские организации, ничьим мнением не дорожу, не интересуюсь, и вообще ничего не делаю для продвижения своих литературных трудов, и в результате все только и делают, что интересуются тем, что же делаю я.

Я сказал, что писать книгу интереснее, чем бегать и добиваться каких-то признаний.

Не люблю про смерть. Я похоронил уже много людей. Это всегда неожиданно, вот и теперь Ната из кухни кричит:

– Саша! Саша! Анну Политковскую убили! Когда я прибежал, то застал ее в слезах, и по телевизору бубнили что-то про лифт, сумки, сетки.

Стреляли, когда в лифт входила – значит, в спину. Вот же суки. Нашлось-таки дерьмо.

Я когда приезжаю в «Новую», то обязательно всех обхожу. Захожу и к Ане, и целую ее в щечку:

– Здравствуй, зайчик, пахлаву будешь?

Я всех угощаю пахлавой. Везу ее из Питера. Я очень люблю, когда люди улыбаются, радуются.

Эх, Аня, Аня – смелая, безумная…

Но за безумие же не убивают.

Кто это сказал? Есть такие правила игры? А за что убивают? За то, что человек не такой, как все?

Аня, Аня. человек не отсюда, человек не здесь.

А почему человек не отсюда?

А потому, что не боялась ни черта. Отсюда – надо бояться, прогибаться и по триста раз на дню бегать и согласовывать свою позицию.

А эта не бегала. Это от нее бегали всякие бедные, несчастные – не знали, куда скрыться.

«Аня у нас как танк!» – да, да, да, Аня – танк.

«Как можно остановить Политковскую?» —

«Политковскую? Да вы с ума сошли! Никак!» Остановили – вот ведь мерзость! Честно они не могут.

Да, о чем я это? Они – и честно? Это ж суки! И убивают они только с согласия. По-другому не бывает. Кто-то кивнул. Интересно, и когда всем наскучит объедаться этим дерьмом?

Аня, Аня…

В Чечне осталась цела и после Чечни – цела.

А вот тут… не уцелела. Не люблю про смерть. Пусть лучше я буду думать, что Аня где-то в командировке и вот не возвращается чего-то.

Год назад умерла моя теща. Я знал тетю Нину с двенадцати лет. Теперь вот на кладбище ходим, поправляем цветы.

Две истории про тетю Нину

Первая

К тете Нине приехал на побывку сын Эдик. Он учится на первом курсе в танковом училище в Киеве. Они сидят на кухне и разговаривают. Вернее, Эдик рассказывает как там, в училище, все здорово и необычно – там все и так и вот так.

И вдруг он говорит:

– А хотите, я газету из-под вас выдерну?

– Как это?

– А так! Положим на пол газету, кто-нибудь встанет на нее на четвереньки, и я выдерну из-под него газету так, что она будет цела!

Эдик хочет, чтоб на газету встала одна из его сестер – или Ната, или Лариса, но те ни в какую не соглашаются.

И тут тетя Нина не выдерживает:

– Ах ты негодяй! – говорит она, расстилая на полу газету. – А ну покажи, как ты это выдернешь целую газету!

Она становится на газету на четвереньки и, задрав голову, выжидательно смотрит на Эдика. Тот бегом бежит в прихожую и приносит оттуда фуражку:

– Я этот фокус могу делать только в фуражке! – говорит он, потом он хватает тетю Нину одной рукой за шкирку, а второй берет под козырек и произносит:

– Пограничник Вася с собакой Джеком на границе!

Смеялись все. Даже тетя Нина на четвереньках.

Вторая

Тетя Нина очень любопытна.

В Баку не так давно пустили метро, и вот тетя Нина вместе с Натой спускаются вниз на эскалаторе.

Народу не очень много. Наверх эскалатор вообще идет пустой.

Вот только внизу на него ступила женщина азербайджанка. Видимо, она никогда до этого на эскалаторах не ездила, потому что она успела отъехать вверх совсем чуть-чуть. Раздался грохот, все обернулись и увидели, что женщины уже нет, но вверх совершенно безмолвно едут уже две ноги в розовых шальварах – бедняжка упала, но от ужаса молчит, да так и едет наверх.

Тетя Нина так засмотрелась на это движение, что совершенно проворонила тот момент, когда надо самой сходить с эскалатора. Ната уже сошла, и тут за ее спиной раздается еще один грохот. Теперь упала тетя Нина, но женщина она тучная, и встать она самостоятельно не может, потому что ступени эскалатора подбивают ее сзади и не дают ей подняться.

А мужчина, что стоял на эскалаторе за ней, увидев все это, вдруг повернулся и побежал наверх, чтоб не оказаться верхом на тете Нине, а Ната в этот момент помочь не могла, потому что от смеха совсем скисла, ослабела, держась за стенку.

А тетя Нина стоит в позе прачки и кричит Нате:

– Негодяйка! Ты почему меня не поднимаешь?

Пародисты, плохие актеры, неталантливые люди занимают колоссальное пространство и время, они снимают огромные залы – их слушают, на них ходит куча людей.

Это не только уже выстроено, но и продолжает выстраиваться.

Сначала оно выстраивалось само собой, а потом все увидели, что это хорошо, что это здорово, и теперь они помогают ему выстраиваться.

Это как будто бы наверху огромной лестницы стоит человек, который считает себя умным, а вниз от него на ступенях располагается разный люд – каждая последующая ступенька на рубль глупее.

Изнасилованный рынок.

Ну почему изнасилованный? Это рынок пошлости. Ее показывать нельзя, но показывают.

И это востребовано – надо занять людям ум. Иначе люди будут искать замену всей этой лабуде, и в поисках этой замены они могут наткнуться на настоящее.

Так что это подмена.

То есть ты никак не можешь найти настоящее, ни в коем разе, и тебе подсовывают чушь – вдруг от голода ты ее проглотишь? И получается, что ты ее все время пробуешь – фу, говно!

Это то же, что и огромное количество библиотек, что почти без книг.

То, что там есть, – это не книги, и поэтому ты будешь пробовать читать все подряд.

Ты читаешь то, что есть. Всякую муру.

Читаешь и говоришь: «Мура!» – но ты читаешь. Ты тратишь время.

Еще Гете говорил: «Не читайте плохих книг, меняется вкус».

Так что мы имеем изменение вкуса. И воспитание этого изменения. Делается ли это специально, сознательно? Сначала, как уже говорилось, нет, потом – сознательно. Но не особенно. Оно самовоспитывается и самоорганизуется.

И это общечеловеческое.

Это же такая белковая молекула, которая притягивает к себе другую молекулу, и получается гроздь.

Это самоорганизация мусора.

А я люблю Обводный канал. Никто его не любит, а я люблю.

Его прорыл еще царь Петр, и с тех пор его пытаются зарыть. Он нужен был царю для того, чтоб по воде подвозить заводам некую всячину для работ, но с тех пор заводы царские исчезли с берегов, а канал измельчал.

Так что он длиннющий, но мелкий.

Вот и хотели его до недавнего времени завалить всяким мусором, а потом забросать сверху землей, заасфальтировать и сделать шоссе.

Хорошо, что не сделали: вода бы под тем шоссе, хоть и с большим напряжением, все равно бы текла, а от напряжения того плывуны пошли бы гулять по округе.

Глядишь, и пара домов ушла бы под землю, а так– по-прежнему имеем петровский канал, не нами вырытый.

Для его сохранения я бы основал Общество Любителей Обводного Канала и первым бы в него записался. Это было бы акционерное общество. Я выпустил бы акции, а на собранные деньги откупил бы канал у города и занялся бы его благоустройством.

Сначала я бы вычистил его и углубил. Кстати, извлеченного грунта, если сваливать его в одном месте, вполне хватило бы для строительства еще одного порта или, в крайнем случае, для отдельно стоящего острова в Балтийском море (который тоже можно было бы продать в хорошие руки).

Потом я бы наметил на нем причалы, провел к ним электричество, воду и канализацию и начал бы продавать на канале участки под плавучие дома.

Такие дома строят в Голландии. Это чудо, а не дома. Строятся они из алюминиевых сплавов и не гниют в воде. Они строятся по английской энергосберегающей технологии, и на их обогрев тратится в десять раз меньше энергии, чем в обычных домах.

Кроме того, там можно применить шведскую технологию утилизации органических отходов. Она очень компактная, а выделяемое тепло идет на обогрев дома и на получение электричества. Еще одна технология, тоже шведская, позволяет получать электричество из биметаллических пластин – разница в температуре на концах в три градуса – и вот вам и чистая энергия.

Воду тоже можно получать из Невы и очищать, и она будет пригодна для питья – немецкая технология. Вода для бытовых нужд также берется из Невы и после очистки в нее же сбрасывается, так что, в сущности, эти дома автономны, и к ним вообще не надо подводить электричество, воду и канализацию, но предложенные технологии не дешевы, так что лучше подвести.

Дома высокие, в три-четыре этажа, и на крыше их предусмотрено место для парковки нескольких автомашин. Они будут заезжать на крышу дома прямо с набережной – с дома автоматически опускается для них специальный трап, устройство которого мое личное ноу-хау.

Да, вот еще что: с такого дома на воду можно будет легко опускать на талях катер, который после прогулки по Неве так же легко будет возвращаться на свое место.

Таких домов на Обводном канале можно разместить до одной тысячи штук.

И городу это будет выгодно – эти дома-то могут быть и гостиницами.

Как-то в Индийском океане пираты пытались напасть на наш военный корабль. Они в темноте приняли его за танкер, а потом их осветили прожектором, они увидели пушки и чуть с ума не сошли, тут же слиняли.

Мне говорили, что один из наших великих путешественников в одном Малаккском порту был выброшен с яхты, а потом, когда он стал заявлять в полицию, та только руками развела: яхта уже была зарегистрирована на другое лицо. Тогда ночью, он добрался вплавь до яхты, забрался на борт, выкинул за борт сторожа и тут же вышел в море.

И еще, порядок такой: даже если на яхте флаг страны (США, например, или России), то никто тебя защищать не будет и к Малаккским берегам флот не пошлет. Это твое личное дело. Максимум, что делается – это тебя предупреждают: этот район пиратоопасен. Сунулся – твои проблемы.

Есть предписание: экипаж должен принять все меры для отражения нападения пиратов.

Есть и другое предписание: при нападении пиратов надо постараться их не раздражать, выполняя все их требования. То есть, с какого момента начинать поливать их из пожарного шланга забортной водой, а с какого момента начинать не раздражать– об этом предписание молчит.

Японцы в последнее время начали наводить порядок в Японском море.

Против пиратов были посланы боевые корабли. Закон моря – увидел пирата – открывай огонь без предупреждения и топи – они выполняли неукоснительно. Это не замедлило сказаться. Пираты в этом районе стали осторожней.

Теперь пиратство смещается на север.

Недавно был отмечен случай нападения на судно даже в проливе Ламанш. Так что однажды Европа проснется от криков пиратов. Вот повеселимся!

Небольшие частные яхты – очень лакомая добыча. Скоро начнется. И это будет на манер лавины, при нынешнем состоянии дел.

Пока ООН и прочие благотворительные организации очухаются, половина яхт будет или на дне или будет уведена и продана другим владельцам.

Скоро колокол Ллойда превратится в аварийный звонок Ллойда.

На месте ямы у Московского вокзала скоро может быть воздвигнут торгово-развлекательный комплекс.

Долго это яма у нас была, а теперь ее может и не быть.

Вот ведь как обстоят дела.

Не успеешь к чему-нибудь привыкнуть, как его сейчас же уничтожают.

Наша цивилизация, по моим скромным разумениям, скоро прославиться тем, что она строит бизнес центры и торгово-развлекательные комплексы.

У нас, куда не глянь – развлекательный центр, и куда не сунься – бизнес-центр.

Можно даже глаза человеку завязать, раскрутить, а потом пустить – и он через пять шагов наткнется на какой-нибудь комплекс, готовый его развлекать.

Я даже не знаю, что теперь делать. Привык я к этой яме. Привык, и даже сроднился.

Она, на мой взгляд, достойна иной участи.

Например, можно утверждать, что яма сия – самая дорогая и глубокая яма в мире, потому как в ней зарыто 90 миллионов долларов, и на этом простом основании она достойна книги рекордов Гиннеса.

Включим ее в книгу, например, а потом, облагородив ее края, будем иностранные делегации к ней водить.

Да и туристы, как только узнают, сколько в нее вложено, тоже захотят на нее глянуть.

Как вам такое: «Единственная в мире яма! Самая глубокая! Самая, самая!» – туристы потекут рекой, я считаю.

Или вот еще что: предлагаю придать этой яме форму опрокинутой пирамиды Хеопса, а потом (за небольшие деньги) я бы с помощью трудов археологии немедленно установил, что наша яма является праматерью той самой пирамиды.

То есть, инопланетный разум в те далекие времена вырвал из земли пирамиду Хеопса именно в этом месте, а потом легко и непринужденно он перенес ее, презрев законы всемирного тяготения, в пески Каира, где и установил.

Мне кажется, что за очень скромное вознаграждение отечественные историки смогли бы доказать, что упоминание об этих событиях встречалось в свитках сгоревшей Александрийской библиотеки, а так же сведения об этом, нанесенные на кожу, видели среди книг Ивана Грозного.

То есть, дело за малым. Дело за огранкой. Она должна быть – один в один. На манер бриллианта, выпавшего из оправы.

То есть, сам-то бриллиант далеко в Каире, а у нас от него только дырка.

Нас с Колей пригласили на выставку.

Только мы вошли в первый зал и увидели картины, как я сказал: «Это концептуальная живопись!» – «Только молчи!» – тихо сказал мне Коля. По стенам были развешаны полотна с изображением всяких сюжетов, где, например, разлеглась «Даная», но в окно к ней влетают не голуби, а туфельки. Художник родом из Прибалтики.

Радует, что и в Прибалтике люди оставили лопаты и вилы и взялись, наконец, за кисть.

Только, понимаешь, слезли с дерева, как сразу схватились за кисть. Не вырвать ее теперь! Не отнять!

– Ты можешь помолчать? – взмолился Коля.

– Я?

– Ты!

– А что я это все вслух говорю? – удивился я. После вот такого обмена мнениями насчет представленных произведений, мы проследовали в другой зал, где Коля нашел поднос с пирожками. Меня всегда восхищала его способность находить пирожки.

– С грибами! – сказал мне Коля, ловко укусив пирожок. После этого он молниеносно выел на подносе все пирожки с этим ценным продуктом. Остались только те, внутри которых была сладкая дрянь.

– Я сегодня еще ничего не ел! – сообщил мне Коля с полным ртом, а потом к нему подошла девушка, и они завели разговор о высоком, не отходя от подноса.

– Я сейчас сочиняю либретто! – говорил ей Коля.

А я нашел Филиппа Кондратенко, очень хорошего художника, с которым тоже можно было потолковать о высоком. Мы отправились с ним прямо к искусству. Вокруг люди ходили, говорили, улыбались, смеялись, шутили и узнавали друг друга. Никто из них не смотрел на картины. То есть, одного взгляда на это изящество вполне достаточно, чтоб потом обратиться к себе.

– А что если при входе, – сказал я Филиппу, – уставившись на полотно, например, с «Данаей», я начну навзрыд рыдать? Случается же такое: вошел и не сдержался. Представь: я реву в голос, потом падаю на землю и валяюсь в пыли, потом меня поднимают, выводят под руки, ноги мои слабеют, а меня все ведут и ведут. А еще, при взгляде на все это, мне хочется подойти к каждому и спросить: прочитал ли он от начала и до конца «Войну и мир». А? Как? Читали? Не врете? М-да? И с чего же начинается наша «Война и мир»? А? Ну?

– Она начинается с бала у Анны Павловны Шерер, – заметил присоединившийся к нам Коля. К этому времени он уже покончил не только с девушкой, но и со всеми пирожками, и теперь на пустом от них подносе красовался только его бокал из-под сока. Им Коля запил свой голод по прекрасному.

– Она начинается с фразы по-французски все той же Анны Павловны! – сказал я, – А сейчас мы подошли к картине, на которой изображено разлетающееся сознание Леонардо да Винчи. Вот его брови, вот взгляд глубокий и высокий, разнесенный по сторонам, ворвавшимся на полотно букетом роз! Да! И все это к нам приехало из самой Прибалтики! Не удержалось на родине, понимаешь, и вот…

– Ты можешь помолчать? – сказал Коля.

– Я? Да! Вот только, как мне кажется, чего-то не хватает.

– Чего не хватает?

– Стихов. Чтоб кто-нибудь читал стихи обязательно с матом: «Мать твою! Твою мать, твою мать!» Или это – «оттого что я с севера что ли!» А еще хорошо бы музыку. Хорошо бы вывести на сцену, какого-нибудь безумца, и чтоб он прорычал всю партитуру.

После этого Колю опять кто-то перехватил и увел от нас с Филиппом.

Я не знаю на кого еще великое произведение Каверина «Два капитана» производило бы такое впечатление. Ната пыталась читать его Саньке вслух. Ему надо было его осилить, а это все не случалось и не случалось. Так что она взяла в руки книгу и стала Саньке читать. Он в это время устроился на диване. Читала Ната здорово, входя в роль, с выражением и подвываниями, а потом она увидела, что Саня спит. Мало того, его не разбудить, сон глубокий, с хра-пушками. При тормошении он не приходит в себя. То есть, глубокое воздействие произведений Каверна на юное сознание налицо. Лицо лишилось сознания, причем, кажется, навсегда.

7 октября 1986 года ТАСС сообщило, что 6 октября в 11 часов 03 минуты в шестистах милях на северо-восток от Бермудских островов затонул ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-219» проекта 667-АУ.

У них произошла авария ракетного оружия, они боролись трое суток, погибли четыре человека.

Крейсер затонул на большой глубине. Людей с него успели снять.

Удивительно, но ракетная шахта № 6, в которой и произошла авария, была неисправна, если мне только не изменяет память, аж с 1979 года. Наш экипаж ходил на этой лодке в дальний поход, и я очень хорошо помню тот шланг, с помощью которого забортная вода, поступающая в шахту из-за неисправности арматуры, сливалась в шпигат цистерны грязной воды четвертого отсека.

Тогда с нами в поход отправился представитель вышестоящего штаба, который в случае чего и должен был все предотвратить.

Это у нас годами так: есть неисправность, грозящая гибелью людям – на борт сажается представитель штаба, и лодка идет в море.

Повторюсь – это просто удивительно.

Так и ходили на «К-219» в море целых семь лет, пока оно в конце концов и не грянуло.

Это очень похоже на аварию с «К-429».

Что еще роднит эту аварию с аварией на «К-429», так это то, что и здесь экипаж отозвали из отпуска, и он в спешном порядке сел на борт, пополнив свои ряды прикомандированными со всего света, после чего он и ушел навстречу собственной гибели.

А почему была устроена спешка, вы спросите? А потому что надо было срочно заменить другую лодку, снятую с боевой службы из-за неисправности (заметьте) ракетного оружия.

То есть одну лодку с неисправным ракетным оружием заменили другой лодкой с неисправным ракетным оружием.

И все это сделали наши штабы.

У нас столько штабов, что только диву даешься. И все они, как говорится, были в курсе тех потрясающих обстоятельств, в которых на «К-219» народ ходил в море более семи лет кряду!

Просто судьба, я считаю.

Вам еще не хочется сказать волшебное слово «блядь»? А мне уже хочется.

Мне его еще не раз захочется сказать.

На «К-219» погибли командир ракетной боевой части, он же командир четвертого отсека Александр Петрачков, матрос-ракетчик Николай Смаглюк, турбинист матрос Игорь Харчен-ко и спецтрюмный реакторного отсека матрос Сергей Преминин.

Первые трое погибли в четвертом отсеке при поступлении в отсек компонентов ракетного топлива. Последний – когда вручную глушил реактор.

Он посмертно стал Героем России.

Вы спросите: а почему вручную и так героически надо заглушать реактор, и нельзя ли все это сделать не героически, например дистанционно? На это мы вам ответим только, что люди здесь ни при чем. Все вопросы к конструкции и к конструкторам, то есть мы вас адресуем к тому народу, который отвечает за конструкцию ядерного реактора и за его поведение в самых разных ситуациях.

А положение в этом вопросе такое, что матрос Сергей Преминин непременно должен был стать Героем России посмертно.

Через 11 лет, в 1997 году ему присвоят это высокое звание.

По приказанию ГКП он после остановки реактора то что называется «опустил поглотители на нижние концевики», то есть заглушил реактор вручную. После этого он уже не смог отдраить переборочную дверь из-за возникшего перепада давления.

Но ведь переборочную дверь можно было оставить открытой.

Можно было, но этого не случилось.

А помочь ему никто не смог – в нарушение правил страховки его отправили на это дело в одиночку – вот такие невеселые дела.

Командир дивизиона движения до самого последнего момента держал с ним связь. Что говорил ему Сережа Преминин по «Каштану» и говорил ли вообще что-нибудь – это все теперь останется между ними. Между ними много чего останется, и Преминин будет теперь приходить к своему комдиву во сне, и они там, во сне, все сделают правильно. Тысячу раз сделают.

Этих снов не надо бояться. Не надо вскакивать, кричать, пить лекарство. Эти сны – избавление. Их надо ждать, и действовать в них надо, пока все у вас не получится.

А командира ракетной боевой части (БЧ-2) Александра Петрачкова я знал.

Флагманские дивизии говорили мне, что он станет командиром БЧ-2 только через их труп. Бедняга никак не мог сдать на допуск к управлению боевой части. Не получалось у него. Его даже послали в Северодвинск, чтоб, значит, с глаз долой.

И попал он в наш экипаж, который к тому времени уже пришел туда на вечное захоронение.

Знаете, есть на флоте люди, которые из года в год теряют уверенность в себе.

И флагманские их не любят, и все это тоже – из года в год. Таких обычно списывают куда-то. Так Александр и попал к нам.

– Я хочу быть командиром БЧ-2, а меня в Северодвинск! – говорил он мне.

А потом я вдруг узнаю, что его откомандировывают назад, на дивизию, в Гаджиево, и что он срочно идет в автономку командиром БЧ-2. На «К-219».

А потом было то, что было – она утонула, а он погиб.

Они раздавили ракету в шахте № 6.

Между прочим, на контрольном выходе «К-219» было установлено (уж не знаю в который раз), что в шахту № 6 поступает забортная вода.

И что же? Флагманский специалист, по свидетельству очевидцев, приказал старшине команды снять сигнал «Вода в шахте № 6», и его сняли, а потом с тем и ушли на боевую службу – здорово, не правда ли?

А 3 октября вдали от родных берегов помощник командира застает почти всю БЧ-2 в четвертом отсеке за тем, что они тянут нештатный шланг от шахты № 6 в трюм, чтоб, значит, воду с шахты сливать.

Помощник приказал им прекратить это дело и бросился на ГКП, где его и нагнал взрыв.

Вода заполнила шахту, и давлением воды ракету раздавило.

Топливо (назовем его «гептил») и окислитель (назовем его «азотная кислота»), соединившись наконец, родили взрыв.

Через разрушенную арматуру и окислитель, и горючее стали поступать в отсек.

Говорили, что резиновые маски противогазов просто растворялись на лицах.

А горючее-то такое токсичное – мама не горюй – оно в десять раз вреднее, чем концентрированная азотная кислота – как вам это понравится?

Продули балласт, и лодка всплыла в надводное положение, и вот потом уже, находясь в надводном положении, она медленно и монотонно заполнялась водой через незакрытую арматуру системы орошения ракетных шахт.

6 октября в 11 часов 03 минуты «К-219» ушла под воду вместе с матросом Сергеем Премининым, заточенным в реакторном отсеке.

Говорят, что комдив ему сказал:

– Ты стучи в переборку, чтоб я слышал по «Каштану», что все в порядке.

И Преминин стучал.

А еще комдив слышал его дыхание. Он дышал в «Каштан».

А потом он заплакал, и это комдив тоже слышал. Он это по гроб жизни теперь не забудет.

Конструкторы! Создатели реакторов для подводных лодок! Вы это тоже запомните. Пусть вам приснится когда-нибудь, как человек дышит в «Каштан», пусть вам вообще что-нибудь снится!

И вам, господа штаб, и вам, господин Главком.

Государственная комиссия, назначенная для выяснения причин и наказания виновных, установила, что виновными в этом деле является. плавсостав корабля и командир Игорь Британов прежде всего.

Что и требовалось доказать.

То есть не штабы, с благословения которых экипаж, укомплектованный на 35 процентов пришлыми людьми, в нарушение всех руководящих документов по боевой подготовке, был отправлен в море на неисправной технике выполнять боевые задачи, виновны в происшедшем, а сами люди, только недавно прибывшие с боевой службы и выпихнутые штабами снова в море.

Браво! Ай да комиссия! Куда не поверни, нам всюду клин в срамное место!

И только министр обороны маршал Язов (земной ему за это поклон) приказал судебное разбирательство не начинать.

Вот и все дело.

И что мне особенно в нем нравится, так это то, что потом, через какое-то время, многие начальники, причастные к этой истории, начинают вдруг вспоминать подробности.

Например, они как-то мягко, не настаивая ни на чем, начинают говорить, что, видимо, «К-219» в тот трагический для себя день повстречалась в океанских глубинах, в которых годами можно ходить и никого не выходить, с… американской подводной лодкой, и та ее легонько толкнула, но так, знаете ли, аккуратно, что задела только крышку шахты № 6, оставив безо всякого внимания крышки других, рядом расположенных шахт, с номерами 3, 4, 5, 7 и даже 8.

То есть нам ударили по раненой руке. Неудивительно, что после этого все и случилось.

То бишь сами-то мы молодцы, вот только они подлецы.

Увы!

Эти фантазии, а лучше сказать, эти видения, будут посещать наше начальство еще не раз.

Следующим на очереди был «Комсомолец», а потом «Курск».

Да, наши подводники всегда получают не то, что они хотят, а то, что на сегодняшний день может наша промышленность.

И вы знаете, в чем состоит особенная прелесть?

Она состоит в том, что у того, что тебе вручает промышленность, есть некоторые режимы работы, при которых самая замечательная техника становится опасной для жизни.

И вот сведения об этих самых режимах, как и прочие особенности и свойства средств, систем и материалов, из которых их сварганила наша промышленность, теряясь где-то там на самом флотском верху, остаются для обычных подводников такой большой загадкой, что озарение к ним приходит порой только в самый разгар катастрофы.

Знаете ли вы, что это означает? Это означает: что на флот ни дай, все будет зависеть от человека. От того, как он по лодке ходит, бродит, дышит, ест и испражняется.

Означает ли это, что космический корабль вручают обезьяне?

Ну зачем же так!

Мы же жить хотим, так что мы-то стараемся.

Мы изо всех сил стараемся понять и каким-то образом узнать то, о чем нам забыли сказать, чтоб, значит, не только уцелеть телесно, но и корабль довести к берегам отчизны милой.

Так что, дорогие судостроители, а также дорогие бюро – проектанты подводных лодок и дорогие судоремонтники! Если у вас есть полный перечень опасных в эксплуатации, но тем не менее разрешенных к внедрению на кораблях устройств, механизмов, систем, режимов и материалов, из-за которых мы потом и терпим самые различные бедствия, то вы уж проследите за тем, чтоб он был передан в Главное управление эксплуатации и ремонта, Управление по боевой подготовке и другие прочие управления и самые разные места в нашем горячо любимом Военно-морском флоте, где потом самым тщательным образом разработают комплекс мер по нейтрализации их пагубного воздействия на человека и на среду его временного обитания – боевой корабль.

А санкционирует применение всего этого безобразия на флоте сам Главнокомандующий.

Так что (еще раз) всем спасибо и (еще раз) огромная просьба, чтоб то есть все это не потерялось в недрах жопы его замечательного Главного штаба – ведь одна нога там и вовсе не ведает, что делает другая, – и дошло бы, в конце всех концов, до несчастных подводников и не только до них.

А то ведь если оседлать быка, сделанного матушкой природой, то и пенять в том случае, если он тебя покалечит, можно только к его прародительнице, а если сесть на подводную лодку, ни о чем не подозревая, то к кому потом адресовать все эти проклятья, как вы считаете?

И еще хочется сказать, что мы отличаемся от летчиков-испытателей тем, что им-то порой говорят, на чем они будут летать и в чем там основная штука, а вот нам – нет. А посему…

Подводника надо учить!

Хочется повторить это еще раз, потому что с первого раза до нашего флотского начальства эта мысль ну никак не доходит. Так что еще раз: подводника надо учить!

Нет, вы знаете, я все-таки не уверен, что они услышали. Давайте большими буквами напишем: ПОДВОДНИКА НАДО УЧИТЬ! УЧИТЬ! УЧИТЬ! УЧИТЬ, ЕБ ВАШУ МАТЬ!!!

Вот теперь хорошо! Вот теперь просто здорово! Замечательно просто! Дивно! Чудно! Теперь можно опиться чего-нибудь горючего, а потом обрыдаться!

Пусть теперь попробуют сказать, что им никто это не говорил и что подводник учится сам по себе.

Потихонечку.

Когда заборы красит.

Да, да, да! Чуть не забыл вот еще что: в подводники не надо набирать кого попало.

Я думаю, и эту мысль надо выделить большими буквами.

Так что еще раз: В ПОДВОДНИКИ! НЕ НАДО!!! НАБИРАТЬ!!! КОГО!!! ПОПАЛО!!!

Набирать – по росту там или же по размеру, на улице или во время какой-нибудь облавы.

Они же должны сохранять все качества своей чудесной души в полном одиночестве, при крене и дифференте, когда все встает на попа, когда все летит к чертовой матери, вперемешку с запасными частями, когда все взрывается или катится куда-то в полной темноте, в ледяной воде, в дыму и при пожаре.

Они же не должны удивляться тому, что на них наплевали, что их забыли, что от них отреклись, бросили в отсеке, оставили догорать или умирать.

Это специальные люди, поймите вы, наконец! Это штучный товар, их мало. Их очень мало водится в природе.

Их надо искать, находить, ублажать, нянчить, лелеять и готовить всячески, чтоб потом посадить их на корабль, где уже они потом и повстречаются со многими и многими неприятностями.

И вот еще что. Было бы здорово, если б корабль строился на глазах у экипажа.

Чтоб они участвовали в монтаже, наладке и всех испытания.

А то ведь у нас «два пишем, а три в уме».

Вот хотелось бы, чтоб подводники были в курсе того, что в уме.

Да, и вот еще что! У нас есть Курс боевой подготовки, согласно которому подводника и учат, учат, учат. Так вот он, этот Курс, предусматривает, что при смене экипажа на 30 процентов он должен быть выведен из линии!!! То есть это уже не экипаж, это сброд, толпа, это сборище! А чтоб они снова стали экипажем, надо ЗАНОВО ПРОХОДИТЬ ВЕСЬ КУРС ПОДГОТОВКИ!

И из отпуска людей не надо отзывать!

Отпуск – он для того и дается, чтоб силенки восстановить и опять за дело приняться.

И сразу после автономки нельзя загонять людей в море! НЕЛЬЗЯ!

Почему? Потому что они такого наделают – три института не разберутся.

А у нас загоняют, у нас отзывают из отпуска, у нас если человек ходит в море, то его этим море так затрахают, так затрахают – так! и так! и так! – что он уже и на человека-то не будет похож.

А потом – как ахнет! АХНЕТ КАК!

Просто до самых небес! На весь мир! И так, чтоб на века!

Вот тогда и появляются те, кто нас в море загоняли, и вот тогда они и спрашивают с оставшихся в живых: как это вы так здорово служили, что все вокруг погубили?

Блядь! Блядь! Блядь! Других слов просто нет!

А я вам расскажу, как надо подводника готовить. Надо завязать ему глаза, надо раскрутить его в отсеке, а потом оставить в покое, и чтоб он на ощупь определил: где у корабля нос, а где корма и что там за приборы он только что ощупал. И еще он должен знать, что дыма у пола меньше, и еще он должен уметь задерживать дыхание на минуту, и во время этой минуты он должен искать и находить выход из отсека.

А еще он должен в это время находить и включаться в индивидуальные средства защиты органов дыхания.

Я уж не говорю про легководолазную подготовку. Ее надо проводить как в специально оборудованных помещениях, так и у пирса, погружаясь в море. Да, да, именно так, чтоб подводника ужас не охватывал при надевании на себя этого кошмарного индивидуального дыхательного аппарата ИДА-59 и этого жуткого гидрокомбинезона от ИСП-60.

Господи, сколько раз я выходил в море на неисправной технике, с межпоходовым ремонтом, сделанным только на бумаге, с людьми, прикомандированными на корабль в последний момент, в последний день, в последний час, в последний миг.

Сколько раз мы приходили с моря и нас тут же разворачивали под замену ракет и выгрузку торпед, под пополнение боезапаса, под погрузку продуктов до полных норм.

Сколько раз мы сдавали все задачи, сваленные в одну кучу, принимали корабль в диком вихре, впопыхах и наспех, как попало.

Сколько раз нас вызывали из отпуска, засовывали на борт и выпихивали в море.

Служба навсегда, все двадцать четыре часа, контрольные выходы без сна, боевые тревоги, боевое дежурство, боевые выходы, боевые стрельбы, боевые зачеты, боевые комиссии, предъявления и еще черт-те что.

Только разменяешь новый год – и его уже нет. Кончился. Потом – следующий, и еще, и еще…

– Разрешите в Академию?

– А плавать кто будет? Эти идиоты? С кем я останусь? Ты что, уже в должности восемь лет? Нет? Вот когда будешь в должности восемь лет, тогда и подойдешь!

Через несколько лет, когда в должности уже восемь лет:

– Разрешите в Академию!

– А ты рапорт написал?

– Нет!

– Пиши!

– И когда мне разрешат?

– Ну, через год рассмотрим твой рапорт, и тогда.

– Так я же тогда прослужу уже девять лет!

– Ну и что?

Через десять лет предложили сами:

– Чего не пишешь рапорт в Академию? На что я ответил:

– Идите на хуй!

Поговорим об образовании. Образование подводника проходит в специальных учебных центрах, но в базах таковых не имеется, а то, что имеется, центром подготовки подводников язык не поворачивается назвать. Да и времени нет, так что все учатся как попало, друг у друга. Матросы учат матросов, мичмана мичманов, а офицеры учатся сами. При этом все несут катастрофическое количество нарядов, вахт и участвуют во всяких работах по благоустройству территории, так что на самом деле не учится никто.

Зачем я вам все это рассказываю? Я таким образом подбираюсь к гибели «Комсомольца» и подготовке его второго экипажа, которого к технике почти не допускали долгих три года, а потом как допустили, так он сразу же и погиб вместе с уникальным кораблем.

Но сначала я вам расскажу, как я переучивался на подводника. Я же береговой химик, и вот меня назначили на лодку, и я начал сдавать зачеты, вперемежку со всякими нарядами, прикомандированием на другие экипажи и выходами в море на подтверждение задач.

Полгода я что-то делал, но учебой это назвать было никак нельзя. Потому что если это называть учебой, то что тогда называть бестолковой беготней и посыланиями меня: «Пойди туда, не знаю куда, и возьми там все, не знаю что, лучше в трех экземплярах».

Учиться получалось только в автономках, куда мы ходили регулярно начиная с 1977 года.

То есть что-то понимать я начал только лет через пять непрерывного хождения в море.

При этом самые умными оказывались те подводники, которых умом наградила мать-природа. Они лучше соображали, лучше действовали в аварийной ситуации. То бишь получалось, что как подводника ни тренируй, а лучше это впитает в себя тот, кто имеет к этому склонность от судьбы. Остальные– только время потеряешь. Я уже не говорю про подготовку матросов. Матросы – это нечто. Я со своими проводил занятия сперва по специальности, а потом мы плавно перешли в занятиям по математике за десятый класс, потом – по физике за восьмой, потом перешли ненароком к химии за седьмой, а потом – опять к математике за пятый, а затем у нас начались занятия по русскому языку за третий.

Помню, как радовались эти два парня из далекой Сибири, когда до них дошло выражение «десять в минус десятой степени». Причем оно дошло до них не одновременно, и тот, до кого оно дошло на полчаса раньше, сказал другому с превеликим презрением:

– Ну ты и дубина!

Чуть лучше дело обстояло с мичманами.

Среди них были как электро, так и радиогении, но были и совсем не гении, а еще были вовсе не гении, были просто люди, потом были просто тупицы, и еще – очень большие тупицы.

Так что гениев было мало.

То же самое можно было сказать и об офицерах.

Ребята! Я уже обращался к вам с этой просьбой. Обращусь еще раз.

Давайте отбирать в подводники людей, способных к учебе в самых невероятных условиях, когда надо учиться урывками, без отдыха и сна, на ходу, на бегу, на скаку и понимая все с полуслова. Есть такие люди, есть, уверяю вас!

И еще хочется рассказать вам о вестовых. В корабельном расписании на подводной лодке не предусмотрены вестовые. То есть не предусмотрены те, кто работает камбузными рабочими, а также накрывает и убирает столы в столовой личного состава и в кают-компании. А ведь это работа еще та. Лодка – это почти непрерывное кормление людей по очередям и сменам. Завтрак, обед, ужин, вечерний чай – это четыре раза. А теперь умножьте это все на три смены – как у вас с арифметикой? – получается двенадцать раз.

И это только в автономке, а на коротких выходах в море могут выйти и двойным экипажем (вечно катают кого-то, кому надо сдать задачи и подтвердить свою линейность хотя бы формально), и это уже не двенадцать кормлений одновременно в двух помещениях подводной лодки, это двадцать четыре кормления. То есть не только коки света белого не видят и варят пищу в полусне, но и вестовые ходят как долбанутые мухи, и как только они бачки не опрокидывают и не обвариваются через каждые пять минут, – это я до сих пор не понимаю.

Помните ли вы, что в самом начале этого пассажа я спрашивал, как у вас с арифметикой? Так вот, судя по всему, у нашего начальства и у конструкторов с арифметикой очень неважно. Плохо у них с арифметикой, потому что ни те ни другие не предусмотрели в корабельном расписании такой важной категории военнослужащих, как вестовые. Нет их!

А раз их нет, но они должны быть, то выделяем их по графику из каждой боевой части.

А что это означает для непосвященных? Это означает только одно: остальные будут нести двухсменку. Вы никогда не несли двухсменку в море, когда автономок по две в году, а это вместе с контрольными выходами что-то около двухсот пятидесяти суток? Это, я вам скажу, большое удовольствие. Примерно через две недели такой житухи ты уже ходишь по лодке, как автомат. Ощущение такое, будто тебя подушкой по голове ебанули. И все время хочется спать.

А потом вдруг перестает хотеться спать, но все равно ходишь как внутри большого прозрачного шара.

И вот так мы должны вахту нести, очень бдительно причем.

Экипаж Ванина, как второй экипаж подводной лодки «Комсомолец», был сформирован на три года позже первого экипажа, и если первый экипаж был на борту этого уникального корабля чуть ли не со дня его закладки, то второй экипаж получил возможность иногда появляться на корабле только в 1987 году.

Сам же «Комсомолец» вошел в состав флота осенью 1984 года. С той поры на нем, как уже говорилось, все время находился первый экипаж.

Надо заметить, что сначала на «Комсомольце» второй экипаж планировался как технический. Так принято у американцев. У них два экипажа. Один – «золотой», другой – «голубой». Первый ходит в море, второй проводит межпо-ходовый ремонт корабля в базе и держит его у пирса до прихода первого экипажа из отпуска после похода.

Помню, как наш зам однажды приволок на экипаж самопальную брошюру, рожденную в недрах политического отдела. Называлась она «Американские подводники – кто они». Она ходила в экипаже по рукам. Мы ее прочитали и поняли, кто мы. Мы – никто.

Поход у американцев длится не более шестидесяти суток, а время восстановления – около семидесяти пяти. У нас поход может длиться девяносто суток, а потом – отпуск (время восстановления, если его дадут) тридцать суток плюс дорога в оба конца, кроме того, добавляются еще двадцать четыре дня один раз в год за особые условия службы и санаторий – двадцать четыре дня после каждого похода. То есть у нас вроде больше, но это только вроде. Это в идеале. А обычно отпуск не дают, или урезают, или вызывают через две недели, а санаторий дают при части, когда ты как бы в санатории, но на службу вызывают, а потом тебя сажают на корабль и дают тебе по жопе, чтоб про море не забывал. Вот примерно такая жизнь.

А у американцев семьдесят пять суток отдыха в Майами с семьями после каждой авто-номки. А у нас после похода должны предоставить только санаторий на двадцать четыре дня, а дальше, как уже было сказано, как повезет.

А что касается экипажа командира Ванина, то его в конце концов сделали не техническим, а вторым экипажем. То есть он все время учился, но редко попадал на борт того, что он все время учил. В промежутках он то что называется «привлекался к хозяйственным работам», а попросту– мел дороги.

Он все время мел дороги? Нет, он иногда и красил. Все мы красили и мели, кое-кто еще и рыл сточные канавы, грузил уголь, убирал снег, возил щебенку и облагораживал берега, но некоторые после этого еще и яростно в море ходили.

Люблю я слово «яростно». Почему-то у нас все делается именно так. Сначала никто ни хера не делает, а потом все все делают очень яростно.

Насчет того, что «никто ни хера», я, возможно, и погорячился, потому что мы-то после бестолковой беготни и страданий потом быстренько делали нужное дело и в море сваливали, а вот штабы.

Те бестолочью страдали гораздо больше нашего, но потом и они в какой-то непереносимый момент брались за дело и выпихивали в море кого попало.

Так что кто на что учился.

Экипажу Ванина не везло. Он в море появлялся не часто, а если ты больше метешь, чем в море ходишь, то постепенно, будь ты хоть семи пядей во лбу, число этих пядей у тебя уменьшается, а на их месте вырастает нечто и вовсе неприличное.

И потом, люди, желающие плавать, из экипажа уходят, а приходят те, кто желает мести.

Экипаж Ванина в 1987 году, как говорят очевидцы, наплавал всего. тридцать два дня.

Правда, здорово?

Меня все время спрашивают: чем наши лодки отличаются от американских. На что я отвечаю, что они отличаются примерно тем, чем отличаются наши «Жигули» от «Ауди».

«Комсомольца» это все не касается. Это был действительно уникальный корабль, имеющий титановый корпус, погружающийся на глубину в тысячу метров.

Это был практически неуязвимый корабль. Погрузился на километр – и никто тебя там не достанет. Но.

Есть одно «но». Этот корабль сделан был у нас. То есть в чем-то он был уникален, в чем-то уязвим. И уязвим он был в том, что внутри у него была наша техника.

Вы знаете, что даже два болта, на которых висит табличка «Сделано в СССР», не могут быть одинаковыми? Они отличаются на какие-то доли микрона. И резьба у них отличается. Это означает только то, что от вибрации они будут раскручиваться неодинаково. Вот в Германии эти болты сделают такими, что они будут откручиваться вместе, а у нас – нет. И так у нас все. Нет одинаковых приборов, нет одинаковых установок, нет одинаковых клапанов, нет одинаковых двигателей, преобразователей, линий валов, гребных винтов. Все они уникальны, ко всем надо привыкнуть, приноровиться. И лодок одного проекта одинаковых нет – все имеют некоторые особенности. Назовем это характером. То есть верно, что у каждой лодки в Советском Союзе (а теперь и в России) был свой характер. Мало того, как уже говорилось, и каждый механизм или прибор на этой лодке имел свой характер. И о нем хорошо знали только те подводники, что плавали на этом корабле не раз и не два.

Надо было быть первым экипажем, чтобы все знать, или надо было проплавать на корабле года три, причем непрерывно.

А экипаж Ванина проплавал в 1987 году только тридцать два дня, повторимся от скудоумия.

Вот если сравнить это с молодым водителем на дорогах нашей страны, то молодой водитель приклеивает себе на заднее стекло такую круглую бирочку «У» и ездит так целых два года, а тут – тридцать два дня.

В 1988 году второй экипаж около месяца держал корабль, отрабатывая задачу Л-1.

Потом он сходил в море на две недели, выполнив кое-какие элементы других задач, после чего корабль принял первый экипаж, направившийся на нем на боевую службы, а второй экипаж поехал в отпуск, после которого он уже в третий раз поехал на учебу в учебный центр ВМФ.

После полугодового перерыва экипажу Ванина следовало все задачи сдавать заново, но начальство времени на это дело ему не предоставило. Контрольная проверка по первой задаче прошла (внимательно следите за цифрами) за один день, и за трое суток в море они сдали вторую задачу. Потом – межпоходовый ремонт, и за шесть ходовых дней они еще кое-что досдали.

В 1988 году экипаж Ванина находился в море в течение двадцати четырех суток.

Таким образом, 28 февраля уже 1989 года «К-278» вышла в поход на девяносто суток со вторым экипажем капитана первого ранга Ванина, наплававшим к этому моменту всего-то ничего.

Это бы уникальный поход. Большинство офицеров и мичманов на этом экипаже имели опыт плавания на этом корабле не более семидесяти суток, а некоторые вообще служили на других проектах. То есть чуть чего – и они не знают, куда бежать и где герметизировать.

И дело даже не в том, сколько и кто на лодке плавал. Можно проплавать двадцать лет и быть совершенным веником. Просто на лодке у тебя должно возникнуть такое чувство, что ты и лодка – одно целое. Нужно то что называется ее чувствовать, ощущать как живое существо быть с ней заодно.

Вот лежу я в каюте и вроде бы сплю, но потряси меня за плечо, и я уже знаю, что и где случилось. А пока я иду на пост, я уже понимаю, какие аппараты вышли на какой режим; а что там с реактором, я знаю по жужжанию люминесцентных ламп; я знаю, какая у нас радиация в реакторном и сколько кислорода по лодке и так далее и тому подобное.

Я для лодки свой, понимаете. Она меня приняла. Она делится со мной своими настроениями, желаниями, ощущениями.

Это приходит не сразу. Ты не сразу чувствуешь лодку. Надо с ней сплаваться, спаяться: ты и она – одно и то же. Это все равно что снайпер в момент выстрела составляет единое целое не только со своим оружием, но и с пулей, что вылетает из его ствола. Это очень необычное ощущение. Ты и железо…

Вот если командир не появляется в центральном посту за несколько минут до аварии, значит, это не тот командир. Наш появлялся именно так. Он приходил, он садился, он вставал, он шлялся из угла в угол, а потом: «Аварийная тревога! Пожар в четвертом! Горит!..» – да что бы там ни горело, он был на месте, и его будто бы отпускало, он даже лицом светлел, он был бодр, энергичен, быстр, решителен – он был на своем месте и при деле – он спасал корабль.

Возникало ли такое чувство у экипажа Ванина? Чувствовал ли сам командир свой корабль? Что он вообще в ту минуту чувствовал – страх, тоску сердечную, разочарование? Или он действовал, действовал, действовал до шума в ушах, до колотья в груди, когда пот течет ручьями?

Мы это никогда не узнаем. Он погиб, как и большая часть его экипажа.

Начальство всегда спасает свою жопу. Чем выше начальство, тем больше у него жопа и тем больше времени требуется на ее спасение.

Пожар на «Комсомольце» произошел в кормовом седьмом отсеке на тридцать восьмые сутки похода.

Потом оставшиеся в живых вспомнят, что еще на контрольном выходе в седьмом отсеке содержание кислорода частенько доходило до тридцати процентов.

Надо вам сказать, ребята, что существует такая штука, как дозатор. Она, эта штука, работает в паре со стационарным прибором по замеру кислорода. Его, тот дозатор, можно настроить на любую концентрацию. Достигает содержание кислорода в отсеке отметки, к примеру, в двадцать три процента, и дозатор перекрывает поступление кислорода от кислородной установки в отсек, падает содержание кислорода в отсеке ниже девятнадцати – дозатор открывает путь кислороду.

Но они очень капризные, эти дозаторы, черт их подери, и частенько залипают или в верхнем, или в нижнем положении. То есть техника, как мы уже и говорили, внутри уникальной подводной лодки далека от совершенства.

Даже лучше сказать так: вся наша техника, мягко говоря, далека от совершенства. Совершенными у нас могут быть только какие-то отдельные узлы и детали.

Или корабль. Например, такой корабль, как «Комсомолец» был уникальным (не устаем повторять), а вот то, что должно было обеспечивать его живучесть и непотопляемость, – нет. Вот поэтому на лодке – для непосвященных – и держат людей.

Для того ей и дан экипаж, который берет на себя все несовершенство отдельных механизмов и деталей и доводит его непрерывным несением вахты до состояния совершенства, каким и обладает уникальный корабль (здорово сказал).

Означают все эти витиеватые словеса следующее: экипаж должен был следить за содержанием кислорода в каждом отсеке (особенно если что-то с кислородом не так).

Он каждый час должен за этим следить и докладывать он должен в центральный пост, а уже там, в этом замечательном центральном посту, ведется целая графа в журнале, где все это и учитывается, и обдумывается, анализируется, после чего и принимаются решения.

А вообще-то удивительно. На контрольном выходе у тебя на лодке в кормовом отсеке больше тридцати процентов кислорода, и это никого не волнует. Просто какая-то потеря всеми частички ума. Я этого не понимаю. То есть я этого вообще не понимаю. Где был начхим? Где был старпом? Где был командир БЧ-5? Где были вахтенные? А командир-то где был? И вообще, где были все? Чудеса, чудеса, да и только…

Содержание кислорода в тридцать и более процентов в маленьком кормовом отсеке очень опасно. Пожар, как рассказывают потом очевидцы, возникает всегда неизвестно отчего, но бывает большим, объемным.

А в седьмом отсеке «Комсомольца» было чему гореть. Одна только цистерна турбинного масла чего стоит.

Такие пожары, происходящие из-за того, что содержание кислорода в отсеке под тридцать и более процентов, уже бывали.

18 июня 1984 года «К-131» (проекта 675) возвращалась с боевой службы.

В восьмом отсеке произошел пожар. Мичман Трубицин работал с электроточилом.

Искра – и на мичмане, а затем и находившихся рядом моряках загорелась одежда. Двое подводников выбежали в соседний седьмой отсек и перенесли огонь и туда. Горело все. Казалось, что горит сам воздух. В огне погибло тринадцать человек.

Я видел отчет этой лодки за поход. В нем есть специальная таблица, где проставлено содержание кислорода и углекислого газа в каждом отсеке на каждые сутки похода.

Там везде стоит: содержание кислорода – 25, содержание углекислого газа (а теперь внимание) – 0.5.

Вот это фантастика. Такого не бывает. На лодках проекта 675 поступление кислорода в отсеки и удаление из них углекислого газа осуществляется средствами химической регенерации воздуха. Это специальные пластины, и у них есть особенности: двадцать пять процентов по кислороду они способны держать в отсеках только при содержании углекислоты на уровне 0.8, причем только что-то около часа, а потом уверенный рост: 1–1.2 процента.

Но если хочется получить 0.5 по углекислоте, то за это надо платить. В этом случае пластин расходуется больше, а кислородная планка неумолимо ползет вверх.

И тридцать процентов по кислороду в отсеке при углекислоте в полпроцента, особенно в конце похода, – это далеко не предел.

В отчете были указаны неверные цифры. Перерасход пластин химической регенерации и низкий процент по углекислому газу позволили построить график. По этому графику выходило, что каждый день в этом походе в отсеках лодки «К-131» накапливался кислород. И в конце всех концов он перешагнул-таки за тридцать процентов, а потом было и тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь.

Мы же говорили: кислород сначала накапливается, а потом уже, когда кислородом пропитывается буквально все (одежда, люди, смазки, краски, механизмы), достаточно одной только искры, и тогда будет гореть все – даже воздух.

На «К-131» это произошло в конце похода, на «Комсомольце» – на тридцать восьмые сутки.

А я плавал на лодке 667-А проекта, и у нас как раз вечно не хватало кислорода.

Электролизная кислородная установка «К-3» давала только три куба кислорода в час. Видите ли, в покое, то есть сидя, человек потребляет 25 литров кислорода в час.

Зная производительность кислородной установки, легко можно рассчитать то число человек, которые и может обеспечить эта установка, – 120 человек. Но это только сидя, а если они встанут, то потребление кислорода вырастет до 30 литров.

Надо сказать, что на лодке, в походе, не только иногда встают, но и ходят, бродят, а порой даже носятся как угорелые. То есть три куба кислорода на 120 человек– это мало.

А если в поход пойдут 125 человек или 130? Кислород в таких случаях, особенно в носовых отсеках, не поднимается выше 19.5. А углекислоты при этом бывает 0.3—05.

Содержание кислорода в 19.5 процентов чувствуют только люди с ишемической болезнью. Они начинают задыхаться. Для остальных, как говорят медики, эти условия приемлемы. Возникает эффект норы: там повышенное содержание углекислоты (0.5) и пониженное содержание кислорода (19.5). К норе человечество привыкало миллионы лет, так что на самочувствии здоровых людей это никак не отражается.

А вот содержание кислорода 21 и выше, при углекислоте 0.5, как уверяют те же медики, на здоровье отражается. Эти условия для жизни хуже, потому что нарушены условия норы. В общем, плавали мы на своей лодке и изо всех сил старались довести содержание кислорода в носовых отсеках хотя бы до 20 процентов.

Для чего частенько вручную перекрывали кислород в корму.

Там, в корме, на вахте, большую часть времени находятся только два человека, так что кислород там у нас доходил до 22.5.

Вот мы корму и прикрывали, и тогда содержание кислорода снижалось до 20 процентов только за несколько дней. Все это мы делали, чтоб, повторюсь, перенаправить кислород в нос. Вот такая была чехарда, но, что самое удивительное, 19.5 процентов кислорода – и у вас резко снижается возможность возникновения возгорания. Мелкие возгорания были – на камбузе масло коки на плиту плеснут или задымит фильтр ФМТ-200Г от перегрева (автоматика не сработает), но сильных пожаров на лодках этого проекта не было никогда.

Но вернемся к «Комсомольцу».

В 11 часов 06 минут 7 апреля 1989 года на тридцать восьмые сутки похода прозвучал сигнал аварийной тревоги: «Аварийная тревога! Пожар в седьмом отсеке!»

Аварийная тревога была объявлена после того, как в 11.03 из седьмого отсека поступил сигнал: «Температура выше +70. Понижено сопротивление изоляции силовой сети».

Сигнал поступил автоматически.

Вахтенный седьмого отсека старший матрос Бухникашвили на связь не выходил, на вызов не отвечал. Мичман Колотилин доложил, что в шестой отсек из седьмого просачивается дым. По приказанию ГКП он дал огнегаситель из шестого отсека в седьмой.

Лодка всплыла, продув главный балласт. В 11.20 был отдраен верхний рубочный люк.

Что же было потом? До 12.00 пожар в седьмом отсеке не утихал. Он превратился в очень большой пожар и перекинулся в шестой отсек. Давление в этих отсеках поднялось до 13.5 атмосфер. А потом? А потом началась разгерметизация прочного корпуса лодки в районе седьмого отсека и прилегающей к нему концевой ЦГБ. До 13.30 пожар затих, давление с аварийных отсеков самопроизвольно снялось, а кормовая группа ЦГБ заполнялась забортной водой. Заполнялись не только они, но и шестой и седьмой отсеки. К 17 часам 10 минутам дифферент достиг своего предела, лодка встала на попа и кормой ушла на дно, а люди с верхней палубы посыпались в воду.

На «Комсомольце» стояла установка «К-4». Она вырабатывала кислород. Четыре кубометра в час. У нас стояла установка «К-3», и она вырабатывала три куба. Помните, я делал расчет: трех кубов хватает для обеспечения 120 человек из расчета потребления ими двадцати пяти литров кислорода в час в спокойном состоянии.

А теперь вспомним, что по штату на «Комсомольце» было шестьдесят четыре человека, а в поход пошли шестьдесят девять. То есть кислород для всей этой оравы вполне могла дать не установка «К-4», а «К-3», вырабатывающая на один кубометр кислорода меньше.

Когда я спрашивал у начальства, почему на «Комсомолец» поставили установку гораздо большей производительности, мне отвечали, что установки «К-3» устарели, и установки «К-4» гораздо новее, у них и автоматика лучше, да и больше ее, этой самой автоматики.

– Но ведь она тогда будет работать на пониженных параметрах! – сказал я.

– Да! – ответили мне. – Ну и что? Там автоматика не даст ей разогнаться. Дозатор прикроет подачу кислорода в отсек. Вот и все.

Вот и все. Дозатор. Но он же часто залипает, выходит из строя. У нас это было сплошь и рядом. Для получения кислорода в электролизной установке в качестве электролита используется раствор щелочи, едкого калия (КОН), и, несмотря на то что есть фильтры, все равно пары щелочи уносятся в кислородную магистраль и, охлаждаясь, оседают на внутренней поверхности труб, в том числе и в дозаторе, который потом выходит из строя. Надо его снимать и чистить. Надо и всю магистраль от щелочи мыть. Это еще та работа. Вы никогда не мыли магистраль от щелочи? Магистраль заполняется дистиллированной водой, а потом воздухом среднего давления все это поддувается и. на той стороне как плюхнет щелочью! Хорошо, если не в рожу, но чаще – в рожу, потому что не успеваешь отреагировать.

Мы что только не делали, чтоб только у нас не скапливалась щелочь в магистрали.

Ее отложение на внутренней поверхности труб увеличивало путевые сопротивления, а это означало, что автоматика воспринимала это увеличение как дополнительный дозатор и снижало электрическую нагрузку на электролизер. У нас кислорода не хватает, а тут она еще и нагрузку снижает! Мы на своей «азухе» (подводная лодка 667-А проекта) боролись с этим как могли.

А на «Комсомольце» и бороться не надо было. Там кислород просто пер. В носовых отсеках было не меньше 22.5 процентов, не говоря уже о корме. Там вся надежда была на дозатор. А если он все время в отрытом положении? Представьте себе, что у вас кислородная установка работает на пониженных параметрах, потому что то там, то тут у нее закрываются дозаторы по отсекам. Производительность у нее замечательная, но такая производительность нужна только в том случае, если у тебя на борту не один экипаж, а целых два.

Повторимся: не шестьдесят четыре человека, а сто двадцать восемь.

Да и в этом случае четырех кубов кислорода с лихвой хватает, чтоб держать в носовых отсеках по 22.5 процента – и все равно при этом половина дозаторов закрыты. И вдруг у вас в корме один дозатор отрывается навсегда. Это просто праздник для установки «К-4». Она взвывает от счастья. Наконец-то в ее услугах очень нуждаются. Она за сутки в небольшом седьмом отсеке при наличии там всего одного вахтенного забабахает вам тридцать процентов.

Слушайте, ну сделали вы уникальный корабль, молодцы, сделали, ну неужели нельзя было еще немного пострадать и заказать (для уникального корабля) неординарную, уникальную кислородную установку?

Такую, чтоб она не выла от счастья, когда у нее дозатор в корму не закрывается.

Нельзя! Ставим на уникальный корабль то, что есть под руками.

И предупреждаем: экипаж, вы там смотрите не спите, не лежите, ведите наблюдение за дозатором, бегайте в корму и замеряйте все это переносным прибором.

Лучше каждый час или раз в полчаса.

ТАК ЭТО Ж ТАК ЧОКНУТЬСЯ МОЖНО С ВАШЕЙ АВТОМАТИКОЙ, ТАК ВАШУ МАТЬ!!!

Ничего. Не чокнетесь.

Оказывается, еще за пятнадцать минут до объявления аварийной тревоги происходили несанкционированные провалы напряжения в сети 220 вольт 400 герц. И еще: мичмана Колотилина послали подать ЛОХ в седьмой отсек в 11.03, а аварийную тревогу объявили в 11.06. То есть еще до объявления тревоги центральный пост знал, что в седьмом пожар.

Вот это да!

Есть у нас такой документ, как руководство по борьбе за живучесть (РБЖ-ПЛ-82), так вот в нем, как и во всех предыдущих РБЖ, написано, что аварийная тревога подается вахтенным в отсеке или первым заметившим что-то неладное, будь то пожар, вода, дым, гарь или просто посторонний запах. Запахло чем-то в отсеке – ори: «Аварийная тревога! Пожар в таком-то отсеке!» – и пусть ничего там нет, пусть просто сорвало холодильную машину и подгорает резина на двухходовых клапанах, все равно объявивший пусть даже ложную тревогу поощрялся. Никто ему ни слова не говорил, а старпом перед строем вахты рассказывал, что именно так и надо действовать:

– Пусть лучше будет сто ложных тревог, чем мы провороним одну натуральную!

Вот такое было отношение. И все бегали по тревоге, как белки по веткам и как гиббоны по лианам – в трусах, без трусов, прямо с койки.

У нас командир прибегал в центральный в неглиже – ничего страшного, потом, после тревоги, он говорил:

– Пойду штаны надену!

А вахтенные отсеков были отработаны на любой шорох, не говоря уже о повышении кислорода до такой величины, что шкалы прибора в тридцать процентов не хватает. Да они бы у меня умерли от ужаса двадцать раз подряд.

Они – простые матросы – подняли бы и поставили на уши весь центральный. Отработаны были на крик «Аварийная тревога!», как механизмы. И им все равно, кто там был в центральном посту: командир или сам Господь Бог, а все потому, что каждый вахтенный знал, что по РБЖ ОН ГЛАВНЫЙ В ОТСЕКЕ ВО ВРЕМЯ НЕСЕНИЯ ВАХТЫ!

ОН! ОН! ОН!

И на него вся надежда.

И его задача: предупредить об опасности. Все! Другие задачи на втором плане.

Сколько раз меня поднимали среди ночи и отправляли в отсек: «Начхиму определить источник постороннего запаха в первом!» – и я шел в первый, во второй, в третий. Я шел в любой отсек и там находил источник постороннего запаха. Чаще всего пахло перегретой изоляцией в какой-нибудь станции.

Я заходил в отсек множество раз, затаивая дыхание.

Я проходил весь отсек, останавливаясь перед каким-либо электрощитом или прибором, и тщательно его обнюхивал.

Потом я выходил из этого отсека в соседний, прочищал там свои легкие, опять затаивал дыхание и опять шел в отсек, но уже к другому прибору.

Человеческий нос – удивительный инструмент. Опасность обостряет его так, что ты можешь поспорить с собакой. Я всегда находил тот щит или ту станцию, которая, перегреваясь, готова была выйти из строя.

– Центральный! – докладывал я из отсека, – я нашел! Мне нужен сюда старшина команды акустиков!

И немедленно этот старшина команды вызывался в первый отсек, где я указывал ему на станцию: «Здесь!» – после этого он находил и менял то самое реле, которое еще чуть-чуть, и готово было полыхнуть.

И ни у кого – ни улыбки, ни усмешки насчет того, что я на карачках ползаю по всему отсеку и просто нюхаю воздух.

И почему ГКП принял решение всплывать после объявления аварийной тревоги на глубину 50 метров? Почему именно 50? Почему не 60 и не 40? В РБЖ вообще сказано, что, если ты не знаешь, что там творится в этом несчастном аварийном отсеке, – смело всплывай в надводное положение, только в надводное положение и ни в какое другое.

Пожар на «Комсомольце» был такой силы, что вокруг его кормы кипела забортная вода.

Дело усугубилось еще и тем, что от высокой температуры арматура воздуха высокого давления (ВВД) потеряла герметичность, и в аварийные отсеки все время поступал свежий воздух.

Почему же она потеряла герметичность?

Есть такие клапаны ВВД, а в них есть такие полиамидные прокладки. Так вот, от высокой температуры они, скорее всего, не то чтобы расплавились, они просто испарились. Ну, может быть, надо ставить другие прокладки, не способные расплавляться и испаряться? Конечно надо, а еще хорошо бы с началом пожара отключить от системы ВВД поврежденные трубопроводы и даже стравить за борт запас воздуха из баллонов, подключенных к аварийному участку.

Поступление ВВД в аварийные отсеки было обнаружено через пятнадцать минут после начала пожара, и еще почти сорок минут в горящие отсеки шел воздух. Только в 12.00 с ГКП приказали закрыть клапаны носовых баллонов ВВД, и только после этого пожар начал затухать.

И еще: клапаны-то закрыли, но три трубопровода, по которым шел воздух, не перекрыли, и по ним из аварийных отсеков потом пришел угарный газ. Люди в пятом, третьем и во втором отсеках подключались к специальной общекорабельной системе защиты органов дыхания под названием СДС (стационарная дыхательная система) со шланговыми дыхательными аппаратами (ШДА), и… по трубопроводам вместо чистого воздуха к ним пришла смерть.

«Бабка за дедку, дедка за репку.»

Вы думаете, что я вас сказкой забавляю?

Нет, это я про флот. Начали с пожара, а потом выгорает все, что может выгореть, к чертовой матери, и в образовавшиеся отверстия идет вода.

У подводников всегда так: горишь – жди воды.

Вы знаете, зачем я вам все это рассказываю?

Мне хочется, чтоб не только до моих читателей, но и до всех вообще, в том числе и до высокого флотского начальства в конце-то концов дошло: людей надо готовить; людей надо отбирать в подводники очень тщательно, а потом – готовить, готовить, готовить.

И не только на табуретках в учебных центрах ВМФ, их и на флоте надо готовить. Годами. И не тридцать два дня в 1987 году, а тысячу суток или две тысячи. Они должны знать каждый болт на своем корабле.

И еще: нельзя говорить людям: «Вы – второй экипаж!» – этого просто нельзя.

Они должны быть первым экипажем, понимаете? Сколько бы их ни было – только первым. Мало того – единственным экипажем, неповторимым экипажем. Они должны знать, что на них вся надежда, что без них никуда, что без них корабль не выйдет в море и что без них он из этого моря не придет.

Словом, господа хорошие, берегите людей, растите людей, любите людей, лелейте людей!

Угарный газ высокой концентрации поступил в третий, второй, пятый отсеки.

Осталось ли на корабле хотя бы одно неза-газованное место? Да, осталось, это был первый отсек, полностью загерметизированный его личным составом (командир отсека – капитан-лейтенант Сперанский).

Капитан-лейтенант Сперанский Игорь Леонидович потом погибнет.

Он умрет от переохлаждения в ледяной воде Норвежского моря.

Такие люди всегда есть, поверьте.

Они придут, возглавят, они спасут, они костьми лягут – и о них все-все должны знать.

Всегда есть люди, которые пойдут и сделают все, что от них зависит.

И таких на флоте много. Их ой как много.

Это же все на автомате. Вернее, там человек должен действовать на автомате. Это и есть автомат. Человек-автомат. И если уж наши конструкторы придумали лодку, в которой не все так чудесно, как уверяют тебя технические описания, то там и должны быть эти люди – люди-автоматы. Они пойдут и сделают все – в дыму, в чаду, в аду, во льду.

Но для этого они день за днем, в базе, должны проводить учения по борьбе за живучесть. Они тысячу раз должны кричать: «Загерметизирована носовая переборка! Личный состав включился в ПДУ!» – и они должны не только кричать, но и действовать.

На той самой переборке они должны знать те самые клапаны, которые им и предстоит загерметизировать.

И подволочные клапаны, отсекающие баллоны ВВД, они должны знать, и на тренировках они должны показывать, как они будут это делать и в какую сторону. Они должны это только показывать, имитировать, потому что техника-то у нас боевая, и не дай бог перекроешь в мирное время то, что надо перекрыть только в военное.

Это чувство такое. Чувство опасности. Ты чувствуешь опасность. Оно возникает от долгих и вроде бы никому не нужных монотонных тренировок. Например, надо подать огнегаситель в соседний отсек. Это твоя обязанность по тревоге, и вот ты находишь этот клапан, ты стоишь рядом с ним, ты кладешь на него руки. Ты должен его почувствовать, ощутить его прохладу и то, какой он – скользкий на ощупь или нет.

Ты должен к нему приноровиться, привыкнуть. Ты кладешь на него руки тысячу раз, день за днем, чтобы потом, только один-единственный раз, когда эти руки будут трястись, когда и губы будут трястись, с них слетели бы те самые нужные слова, а руки бы чтоб все-все сделали сами.

Тело же помнит. Оно все помнит и все запоминает. И оно действует. Оно заставляет тебя сделать то, ради чего ты и появился на этот свет, оно заставляет тебя броситься и закрыть, например клапан.

А потом ты начинаешь все чувствовать заранее, и через много-много лет, когда ты идешь по улице, вдруг тебе приходит на ум: «Опасность! Через пятнадцать метров – опасность!» – а дальше идет отсчет: «Опасность через десять метров! Опасность через пять метров!» – и ты видишь, видишь этот поворот, и на пешеходном переходе какой-то лихач заворачивает на большой скорости, и ты ловишь его движение затылком, подпрыгиваешь вверх и – как в замедленном кино – ты падаешь на капот, а потом перекатываешься и летишь дальше на асфальт.

Секунда – и ты уже на ногах. На тебе ни царапины. А все потому, что ты тысячу раз ловил вот так, затылком, чужое движение, бросался вниз, слетал по трапу и перекрывал по тревоге нужное отверстие.

Потом еще очень долго-долго не теряешь эту способность действовать быстро и все ловить на лету – то ли падающую хрустальную вазу, то ли человека, споткнувшегося на лестнице.

Все началось с 1982 года. Умер Брежнев, и напряжение спало. А до этого к нам приезжал маршал Ахромеев и говорил:

– Ребята, вы себе не представляете, как мы близко от войны!

И мы начинали себе представлять: ни сна, ни отдыха, и командиры от всех этих дел в обморок падают, не говоря уже обо всех остальных.

С 1977 года по 1982 количество походов увеличилось вдвое. Мы стали ходить в море по 240–260 суток годовых, а некоторым удавалось сходить и 280–300. А как вам понравится ав-тономка на дизельных лодках в 14 месяцев? Правда, они всплывали, они заходили в порты Югославии на ремонт, но это все равно не дом, это все равно вода и вонь отсеков.

Не хватало кораблей – штамповали подводные лодки. У нас было в два раза больше лодок, чем у американцев, а потом их стало еще больше.

Не хватает экипажей – не отпускать экипажи в отпуск.

Не хватает командиров, помощников, старпомов – набрать их из кого попало.

И набирали.

Мой бывший командир роты еще в 1977 году говорил мне:

– Флот идет к катастрофам. У нас будут жуткие катастрофы, вот увидишь!

– Почему вы так думаете? – спрашивал я.

– Потому что нельзя так относиться к человеку!

Да, нельзя так относиться к человеку. Потому что потом, когда-то, наступает «все», потом наступает апатия. Ничего и никому не надо. И привычка к апатии – ничего и никому вообще и никогда – становится нормой.

В последнюю автономку я сходил уже в 1990 году. Было видно, что люди теряют то, что называлось у нас профессионализмом. Я ходил от 1-го ЦНИИ ВМФ. Мы искали на лодках озон. Померещилось, что он там есть и что от него лодки наши и горят, вот мы и искали. Озон мы не нашли, хоть и замеряли его каждый день и каждый час на каждой палубе в каждом из отсеков. Так вот, с первых же часов под водой я заметил, что некоторые углекислотные регенераторы в третьем отсеке выключены. Спрашиваю у начхима:

– Почему?

– Экономия, – говорит, – моторесурса!

– Какая экономия, у тебя же люди дышат! Вот такие дела. И всех это устраивало. В

нарушение всего не включаются в работу механизмы, и это не беспокоит ни командира БЧ-5, ни командование корабля.

А что было с флотом дальше, когда начали продавать все подряд, – это, ребята, дела страшные.

Но вернемся к «Комсомольцу».

С 12.00 до 13.30 ГКП выяснял обстановку в кормовых отсеках. Там находились двенадцать человек. Громкоговорящая связь с кормовыми отсеками вышла из строя. По безбатарейному телефону они тоже не выходили на связь.

Эх, связь, связь! И почему она пропадает тогда, когда она нужнее всего? Конструкторы, создатели уникальных подводных лодок, может быть, вы знаете ответ на этот вопрос?

В 12.06 ГКП направляет в кормовые отсеки двух офицеров – капитана третьего ранга Юдина и лейтенанта Третьякова. В шестом отсеке они нашли и вывели из него лейтенанта Махоту и мичмана Валявина. Махота и Валявин отдышались и отправились на помощь людям в пятый отсек. Дверь тамбур-шлюза они выбили ногами, вошли и обнаружили перед ней восемь человек. Шестеро были включены в ИДА, двое – в ШДА. Шестеро вышли из отсека сами, двоих, включенных в ШДА, спасти не удалось – угарный газ.

Угарный газ пришел и в третий отсек.

Он пришел не только от питающего ШДА коллектора ВВД, заполненного после стравливания воздуха продуктами горения.

Угарный газ пришел и по воздушным трубопроводам дифферентовочной системы.

Они имели запорные клапаны в кормовой части третьего отсека, но перекрыты эти клапаны не были.

Можно ли винить в этом людей? Можно. Конечно можно. А кого еще винить? Кого еще у нас можно винить? Поставлены люди, которым вменено в обязанность в любом состоянии и даже безо всякого состояния перекрыть клапаны в корму, а они, глотнув угарного газа, ничего не перекрыли – вот ведь беда.

Когда гибнет все вокруг, то, наверное, надо быть железным человеком, чтобы все помнить и все предусмотреть.

Или тренироваться надо. Годами.

Тренируешься годами, а придет беда – и заметался по отсеку.

Надо только спокойно метаться. Успокоиться надо. Сердце унять.

А в отсеке все рушится, все горит, люди руками рвут на себе маски ИДА-59.

Можно, конечно, подключиться к аппарату и без масок, и пока ты все это проделываешь, то хорошо бы еще и клапаны в корму перекрыть.

Кто-то может это сделать после того, как у него в руках рвется маска, а кто-то не может.

Нет у нас команды «Спасайся, кто может!»

Решение на оставление корабля экипажем принимает командир, командир, командир.

А командиры у нас обычно идут под суд, так что они сражаются до последнего. То есть – падаем в воду в нижнем белье.

Дифферент на корму стремительно нарастал. В 16.45 – 3.5 градуса, в 17.00 – уже 6.3. В 17.03–17.05 корабль начал опрокидываться на корму и затонул, имея неизрасходованный запас ВВД (25 %), исправные компрессоры и главный осушительный насос (ГОН), так ни разу и не включившийся в работу. А дизель-генератор, обслуживаемый командиром электротехнического дивизиона капитаном третьего ранга Анатолием Испенковым, работал до конца. Он и ушел с ним под воду.

Анатолий Испенков так и не узнал, что экипаж покинул тонущий корабль.

Мог ли ГКП сделать что-либо для того, чтобы поддержать лодку на плаву? Мог.

Сделав вывод о том, что в корму поступает вода, потому что избыточное давление с кормы стравливается, осадка меняется и нарастает дифферент, надо было прежде всего использовать ГОН для осушения отсека, а затем, когда отсеки окончательно остынут, можно было послать туда аварийную партию для заделки разгерметизированных отверстий. И потом надо было бы подключить весь оставшийся запас ВВД к системе продувания кормовых ЦГБ и поддувать их до последнего. И еще – компрессоры же исправны, дизель-генератор работает, аккумуляторная батарея в строю, так что можно было пополнять запасы ВВД.

Конечно, можно обвинять ГКП в том, что он ничего не сделал для спасения корабля.

Но они сделали все, что сумели, а если не сделали, значит, не сумели.

Люди могут быть замечательными, прекрасными, и в обычной обстановке они все бы сделали правильно.

Они все сделали бы правильно за партами, в учебном центре, на земле.

А вот там – в море, при пожаре, с отравой вместо воздуха – не смогли. Увы вам!

Тридцать два дня в море в 1987 году – это, ребята, очень мало.

Это я вам говорю, господа штабы! Так нельзя, понимаете? Нельзя так, суки! Останься Ванин в живых, и его отдали бы под суд, и он это знал. Нет, не вы, господа штабы, оказались бы на скамье подсудимых, а он – командир Ванин.

Они даже гидрокостюмы на себя не надели – это просто я даже не знаю что!

Ведь надень на себя водолазное белье, гидрокостюм и этот дебильный ИДА-59, поддуй гидрокостюм из баллончиков на ноге и падай за борт. Будешь плавать, как подушка, раскинув руки, – переохлаждение не грозит. Многие же погибли от переохлаждения. Цеплялись за этот идиотский плот и умирали в воде.

Кстати, это удивительный плот. Конструкторы подводных лодок, повторяю только для вас – это удивительный плот. Он все время норовит перевернуться, а правильно его отдать – это надо еще научиться. Искусство это, смею заметить, большое искусство.

Да, вот еще что, господа конструкторы, я вас всех приглашаю как-нибудь забраться в это ваше изобретение – в надувной спасательный плот, помещенный даже не в море просторное, в обычный бассейн. Обещаю вам потрясающие, незабываемые от всего этого дела впечатления. Вы умрете со смеху.

Из пятидесяти девяти человек, оказавшихся в воде, тридцать умерли до подхода помощи.

Всего же погибли сорок два человека.

Поймите, нельзя, нельзя, нельзя! Не должно быть так: сели для спасения в специальную всплывающую камеру под названием ВСК, взяли в руки инструкцию по ее эксплуатации и начали читать про то, как надо в ней спасаться!

Надо знать каждый вентиль, и каждый клапан, и всю последовательность операции по спасению. Это должен знать каждый офицер, каждый мичман и каждый матрос. И еще не просто так должны подаваться команды: «Все наверх! Спасайтесь!» – а следует вынести наверх водолазное белье и специальные гидрокостюмы, снабдить их баллончиками для поддува и приготовить индивидуальные дыхательные аппараты. Все свободные от участия в борьбе за живучесть должны участвовать во всех этих приготовлениях, и руководить всем этим должен ГКП. И бесполезно говорить: «Наш экипаж знал корабль!» – если первичные мероприятия по борьбе за живучесть не выполнены. Ты хоть до утра пой о том, какой ты хороший специалист, но если у тебя ВВД поступает в отсек сорок минут, а для того, чтоб это прекратить, надо всего лишь в нужном месте закрыть нужные подволочные клапаны, то извини, ты не специалист, ты что-то другое.

А может, ты береговой специалист? То есть ты все знаешь и все умеешь только на берегу? Есть же такое. Бывает. Чуть качнет, и человек перестает соображать, потому что его укачивает. Я уже не говорю о том, что трудно вообще соображать, если рядом с тобой гибнут люди и в соседнем отсеке пожар. Это сказано не для того, чтобы кого-то обидеть. Я сам укачиваюсь до бесчувствия, укачиваюсь, блюю до зелени, когда изо рта идет одна только желчь, а потом, немного очухавшись, ползу на свой боевой пост. И это не потому, что я слабый или плохой специалист. Это врожденное. Просто люди-то разные. Кто-то в любой ситуации держит в уме всю последовательность действий при аварии, а кто-то не может все это удержать. Есть такие люди, которые просто поют от счастья при пожаре. Им хорошо, у них ясная голова, и они берут все на себя. Они спокойны, они очень спокойны. Мало того, они действую быстро, решительно. Просто у них в организме вырабатывается нонадреналин. Он делает из человека льва.

А простой адреналин делает из человека зайца, и он легко сигает через пятиметровый забор. Он способен только бежать сломя голову, а вспомнить то, что в спокойной обстановке знает наизусть, он не способен.

Ну не способен он, етишкин корень!

Они не приготовили ни водолазное снаряжение, ни людей, они не управились с плотами. Потому что не надо было доставать их из контейнеров, достаточно было сделать кое-какие несложные манипуляции, и плот бы (строго по инструкции) падал в воду и раскрывался, после чего люди (по сухому) переходили бы на него с корабля.

И со всплывающей камерой (ВСК), предназначенной для спасения всего экипажа, они тоже не управились – не получилось у них правильно закрыть за собой нижний рубочный люк, находящийся в прочном корпусе лодки.

Там все не просто так. Там надо было сначала демонтировать шланг подачи воздуха от ВСД (воздух среднего давления) – его наладили для проведения оксигенобаротерапии отравленным угарным газом – а потом снять трап.

То есть люди, некоторое время пребывавшие в кошмаре наяву, да еще и с угарным газом в легких, должны были искать где-то ключи, потому что ключи еще надо найти, они у заведующего всего этого заведования где-то за-ныканы, а сам заведующий уже где-то давно загнулся; так вот, надо было найти ключи с их помощью снять трап.

Вы никогда не снимали трап? Я снимал. Когда-то он снимается, как мама велела, а когда-то – никогда, ни в какую, хоть все руки обломай.

Это только в фантастических фильмах нажал кнопку, и дверь закрылась, а у нас (конструкторы, где вы?) все вручную – нажал кнопку, и спина мокрая.

Мне все время говорят:

– Вот вы так материтесь! Вы так материтесь в своих книгах, что это просто неприлично! Это нельзя читать! Как же это? Доколе? Что вы себе позволяете? Что? Нельзя, что ли, по-другому сказать?

На что я всегда отвечаю:

– Хорошо, я готов не материться! Я готов! Обещаю! Но только и вы мне все пообещайте, что наши люди будут подготовлены по всем статьям! Что они выйдут в море и что они из этого моря придут! И что по приходе их не задолбают настолько, что они утонут сразу же, сев опять на корабль!

Знаете, у нас не принято назвать экипаж лучшим.

Нельзя говорить: «Это наш лучший экипаж!»

Лучших забирает море. Есть такая примета. Вот нас, например, никогда не называли лучшими, нас только ругали все время. Материли и наказывали… Может… поэтому все и обходилось?

Экипаж Ванина не был лучшим, но его тоже забрало море. Может быть, его мало ругали, материли и наказывали? Нас-то костерили на чем свет стоит. Мы всегда были виноваты, и народ у нас был своенравный, хамский был народ, а командир – это просто неприлично, до чего он был беспробудный пьяница.

Но море нас любило. Всегда отпускало. А вот с экипажем Ванина все не так.

Так что ругайте его сейчас. Сейчас можно. Ругайте изо всех сил. Я же слышал: «Погубили корабль! Погубили уникальный корабль! Понасажали веников!»

Да, можно сказать и так: «Понасажали веников!»

Они сделали все, что могли. Они просто могли немногое. Но ведь знали же в штабе, что они могут немногое, говорили же, что «с вами в море только самоубийцы пойдут». Ну и чего? А? Где-то я уже говорил слово «суки». Теперь можно добавить и слово «бляди».

В 16.20 попытались снять давление с шестого и седьмого отсеков. Переборки стали остывать. Как только попытались стравить воздух из пятого отсека в шестой, из шестого повалил дым.

В это время с самолета запросили о жертвах. Ванин сказал:

– У нас погибших четверо!

На что командир БЧ-5 Бабенко закричал ему:

– Что ты их раньше времени хоронишь! Там, в шестом, можно спрятаться за насосом. Я учил этому Колотилина! И Бухникашвили наверняка там! Надо только стравить воздух с шестого!

Тогда на самолет доложили:

– У нас погибших двое!

Трогательно, конечно. Погибая, они не хотели верить в гибель товарищей.

С 16.20 дифферент на корму начал нарастать, а потом… лодка пошла на дно.

С погружением лодки во всплывающей камере (ВСК) собрались пять человек: Ванин, Юдин, Краснобаев, Черников, Слюсаренко. В живых остался один Слюсаренко.

ВСК отделилась от корабля только после удара о грунт.

Эта фотография обошла весь мир: в море плавает перевернутый плот, буквально облепленный людьми. Оперативная служба Северного флота в 11.44 получила искаженный сигнал с «Комсомольца». В 11.55 они его расшифровали: авария и пожар на подводной лодке. Не сразу, не вдруг, не в «считанные минуты», а через 11 минут в 12.06 спасательное судно «Карабах» и спасательный буксир СБ-406 начали движение в район аварии К-278. И только через 47 минут, в 12.42 КП Северного флота запросил информацию в управлении «Севрыба» о возможности отправки в район одной из плавбаз. В 12.50 КП Северного флота принял решение направить туда плавбазу «Алексей Хлобыстин». В 13.15, через 1 час 15 минут после расшифровки сигнала об аварии, капитан плавбазы получил радиограмму с этим решением. Он сразу взял нужный курс.

Ну что, господа штаб, как вам эти скорости вашего же соображения?

А вы знаете, я вас могу даже утешить. В случае с «Курском» у вас все будет гораздо хуже.

Они плавали в ледяной воде. Они цеплялись за плот и друг за друга.

Они умирали. Молча. Ни одного лишнего слова. Вот только глаза. Глаза говорили все.

Они один за другим уходили под воду.

Те, что все выдержали, вспоминали жен, детей, дом. Они твердили себе, что дома их ждут, что им нельзя умирать. Они подбадривали друг друга, кричали: «Спасатели уже идут!»

В такой воде можно находиться от шести до пятнадцати минут – и все.

Сердце не выдерживает. В такой воде они находились почти час.

Могли ли их спасти норвежцы? Могли. Норвежский корабль береговой охраны «Andenes» мог оказаться рядом с К-278 через 4 часа 30 минут.

Даже если б он начал движение одновременно со спасателем «Карабах» в 12.06, он был бы у «Комсомольца» в 16.36. Только кто бы их попросил бы, этих норвежцев, о помощи? На это наше командование просто не способно. Оно своих будет спасать само, а они этого спасения будут дожидаться в ледяной воде. Всего-то три градуса.

Господа адмиралы, командующие (небольшие, совсем маленькие и очень большие), а также и главнокомандующие!

Посидите один час в воде с температурой три градуса, очень вам это рекомендую. Или сделаем вот как: соберем всех адмиралов, принимавших решение о спасении, нальем полный бассейн холодной воды, поместим туда перевернутый спасательный плот и запустим в бассейн адмиралов – пускай за него держатся, и по рукам им будем бить, когда они из того бассейна полезут. Всего-то развлечение на часок.

Кстати, о своих. Ракетный подводный крейсер стратегического назначения К-84 (проект 667-БДРМ) нес боевую службу в этом районе. 7 апреля он получил сообщение об аварии на «Комсомольце». Расстояние между ними не превышало пятидесяти миль. Подводный ракетный крейсер К-84 мог преодолеть это расстояние за два часа. Спасли бы как минимум тридцать пять жизней.

Но не преодолел. Команды не поступило.

От кого не поступило команды? От главкома ВМФ.

Человеческая жизнь, ребята (так, на всякий случай, повторюсь, не возражаете?), ничего у нас не стоит. Она и не стоила никогда и ничего.

А в авариях флот будет обвинять конструкторов и судостроителей, а те будут обвинять флот, и ничего с места не сдвинется.

Это у нас навсегда. Только с каждым годом все страшнее.

Я только однажды слышал выступление одного конструктора.

Правда, это был конструктор космических аппаратов. Была там у них на орбите какая-то авария, и все попытались спихнуть на людей: «Космонавты не смогли, не сделали». Так вот он сказал буквально следующее:

– Люди не виновны в авариях. Мы должны создавать такие аппараты, чтобы ими было удобно управлять. Если они что-то там на орбите не сделали или сделали не так, то это наша вина. Мы должны были создать абсолютно надежный космический корабль.

Мне понравилось это выступление. Это были слова честного человека.

Они там все делают вместе: космонавты и конструкторы. Они соратники, союзники.

Флоту до этой идиллии далеко.

У людей на железе союзников нет.