Robert Earl Ангелы

Это случилось почти сорок зим назад, но я еще помню. Иногда, правда, вспоминать тяжело. В теплых лучах летнего солнца или в чаду таверны, в окружении знакомых лиц, это кажется лишь сном или стариковской байкой, ставшей почти реальной от рассказов.

Но когда прошлой зимой пришли волки, все было ясным, как летнее небо над полями. И когда Мари лежала при первых родах, память была тем единственным, что не дало мне застыть в страхе.

Когда это случилось, Пастернак был меньше, чем сейчас, куда меньше. К северу от речки ничего не было, кроме тени мельницы, а все домики и даже мастерские были надежно спрятаны за частоколом. Они кучковались у поляны, задами к миру, но между их крепкими фасадами мы могли видеть битву между верхушками дальних деревьев и ветром.

Сам частокол был тогда выше. Так было надо, потому что нас тогда волновали куда худшие вещи, чем цены на урожай. Император, да защитят Его боги, тогда еще не начал вычищать лес. А лес был близок.

Время от времени, лежа в кроватях, мы слышали крики, разносящиеся во тьме ночи, дикие крики, не человеческие и не животные. Когда на них стало невозможно не обращать внимания, совет и остальные люди встретились на поляне.

Там, среди уютных запахов дыма, похлебки и навоза, они пили и спорили день или где-то так. Потом они решили сделать то, что решали сделать всегда — послать патруль. Но посылали всегда при свете дня и без особого желания. Иногда патрули возвращались с триумфом, неся с собой тушки кроликов или даже оленя, но в основном они просто возвращались в спешке.

Они были глупцами, что не стали искать врага, прежде чем тот нашел нас, но я не могу их за это винить. Кто из нас не предпочел бы натянуть одеяло на голову и надеяться на лучшее?

Однажды осенью тень леса выросла. Слухи бежали по узким дорогам и стремительным рекам, слухи о северном колдовстве и прячущихся новых приверженцах ужасного искусства.

Один из тощих призракоподобных следопытов, что изредка брели по дороге в город, остановился в деревне на достаточное время, чтобы перепугать нас всех. Он рассказал историю об огнях в небе, огромных огненных вспышках, способных соперничать с северным сиянием, о деревнях, найденных таинственно заброшенными и преданными огню, об ужасных раздвоенных следах двуногого существа на остывающем пепле.

После его ухода, все говорили друг другу, что он был безумцем или лжецом, и что чего еще можно ожидать от следопыта? Но даже я заметил, что после ухода этого человека патрульные держались ближе к дому и еще чаще прикрывали глаза на что-либо. Они даже перестали отшучиваться. Потом, когда убили Малленса, патрули из Пастернака вовсе перестали отправляться.

Малленс был старым покрытым шрамами быком в обличье человека. Он прибыл в деревню за два года до этого, все еще в залатанной форме алебардщика, и, думаю, мы с братом лишь чуть больше боялись его, чем наши родители.

Даже ольдермен Фаузер потерял дар речи, когда старый вояка крепко, до побеления суставов, сжал его руку и позволил двум мощным боевым псам, составлявшим все его имущество, обнюхать штаны нового соседа.

Несмотря на свои странные манеры и южный акцент, Малленс скоро стал известным в Пастернаке. Его гончие притаскивали множество диких кабанов, которых он позволял жарить для всей деревни в обмен на то, чтобы нажраться пива. Когда такие пиршества заканчивались и тихо дотлевали угольки костра, он наполнял наше воображение будоражащими кровь рассказами о смерти и славе из тех времен, когда он служил в великом войске Императора.

Еще более радостным было то обстоятельство, что он нанимал любого, кому нужны были деньги. Километра за три к западу от деревни лежал древний полустанок с парой запущенных полей, который Малленс выкупил себе на пенсию. Поскольку он всегда спрашивал совета у деревенских, равно как и платил их сыновьям за помощь, вся деревня гордилась тем, как Малленс перестроил раскрошившиеся каменные стены сторожки и расчистил землю, на которой та стояла.

К нему настолько привязались, что когда старый солдат не появлялся в деревне целых две недели, патруль почти охотно отправился посмотреть, не случилось ли с ним чего.

Хотя тогда я был юнцом, я никогда не забуду угрюмое молчание по их возвращении к семьям и шок, что въелся в них, словно запах дыма. И вид, и звуки, издаваемые Густавом Кузнецом, железоликим и железоруким, когда он закашлялся и метнулся в свою хибару. Я пытался убедить себя, что стоны и рыдания, которые мы слышали, исходили от жены кузнеца. Мысль о том, что крепчайший человек сломался, была слишком уж сбивающей с толку.

Ни один человек из тех, что пошли на ферму Малленса, а позже сожгли ее дотла, никогда не рассказывал о том, что же они там нашли. Ныне, все похороненные в святой земле у деревенского святилища, они и не расскажут. Но за годы я ухитрился собрать вместе все отрывки тихих бесед и речи мямлящих пьяниц, которых быстро затыкали товарищи. Я могу сказать немного, но и этого достаточно, чтобы подкинуть парочку мыслей, что за кровавый кошмар обнаружили эти люди.

Я знаю, что, среди прочего, они нашли Малленса на ферме — ну или то, что от него осталось. Его обглодали до костей, но даже упав, он не выпустил оружия. Пальцы скелета намертво сжали древко окровавленного копья. Даже сейчас, картина наполняет меня чем-то вроде боязливого удивления.

Его собак нашли лежащими с обеих сторон от него. Их разорванные и искореженные трупы несли свидетельства отчаянного сопротивления, оказанного псами. Они погибли, как и жили — смелые и верные. Немногие люди могут надеяться на такую эпитафию, и мои глаза до сих пор застилают слезы, когда я вспоминаю об этих славных животных.

И не было почти никаких следов нападавших, совершивших такое омерзительное злодеяние. Несколько костей, пара покрытых мухами бурых пятен на каменных стенах и разломанная деревянная дверь. Казалось, что их плоть была столь же сладка для их товарищей, как и любая другая.

Узнать о таком из первых рук словно войти в оживший кошмар — и хотя это покажется извращением, я благодарю богов за это. Ужаса на ферме Малленса было достаточно, чтобы наконец-то довести всю деревню до бессоницы. Стало уже невозможным и дальше не обращать внимания на опасность, и наши жизни изменились и перестроились за одну ночь.

На следующее утро на поляне была сходка. Никто не пил. Единственный спор произошел, когда фрау Хеннинг, мать нашего молодого кузнеца, попыталась отговорить его от того, чтобы вызываться добровольцем ехать в ближайший имперский город за помощью и солдатами. Но отец Гульмара пресек ее слезы и возражения с пылом, граничащим с яростью. По-моему, он гордился храбростью сына и не хотел отказывать ему в возможности показать ее. Через несколько коротких недель эта гордость начала превращаться в едкую смесь горечи и сожаления. Подпитываемая хлебной водкой и ворчащей женой, она, в конце концов, и убила его.

Конечно, мы этого не знали, когда смотрели на прощающихся тем солнечным утром отца и сына. Они были вместе и в живых последний раз на этом свете, и, возможно, чувствуя это, они пожали друг другу руки, как равные, даже как друзья, в первый раз. Гульмар Хеннинг никогда не вернулся, но, по крайней мере, умер взрослым.

Пока стук копыт одолженной лошади кузнеца затихал вдали, мы стояли в долгой и торжественной тишине, нарушаемой только лишь всхлипываниями обезумевшей от горя и неутешной матери мальчика. Потом разгорелся спор, и мы совершили нечто невероятное, безумное. Было решено сделать непредставимое.

Мы бросили урожай.

Пшеница той осенью была оставлена зреть, а потом и сохнуть, за частоколом, пиршество лишь для кишмя кишащих всюду птиц и паразитов. Пока наша золотая кровь прогнивала, возвращаясь в землю, целая деревня работала на грани срыва. Огромное мельничное колесо было снято с места и выкачено за ворота, оставив голую заплату на неровно сложенной каменной стене. Мельник Карстен сам командовал этим актом необходимого вандализма, командовал со сдавленными вскриками и дрожащими руками. Когда он прыгал вокруг, он напомнил мне, несмотря на свои толстые щеки и лысую голову, курицу, потерявшую цыплят. Даже в том возрасте, я, впрочем, догадался оставить это сравнение при себе, к тому же, у меня было личное горе — мы с братом больше не могли использовать огромное деревянное колесо, как нашу личную лестницу через стену в деревню.

Большую часть работы проделали в лесу, где валили деревья, чтобы укрепить частокол. Тогда мне уже запретили выходить из деревни, как и другим детям, но даже оттуда я мог слышать сухие удары топоров, вгрызавшихся в древесину, и внезапные резкие звуки падающих деревьев. На следующие несколько недель, звук, издаваемый людьми, прогрызающимися сквозь лес от окраины, стал постоянным ритмом, в котором мы все жили.

Между тем, мать Гульмара Хеннинга начала постоянно стоять у перил, словно в каком-то болезненно отчаянном дозоре. Она безмолвно стояла над бурной активностью в деревне, сухощавая и похожая на ворону в своем развевающемся от ветра черном плаще. Она наконец нарушила свое молчание через три дня, пронзительным криком, который всех нас пригнал к стене. Мои глаза проследили за направлением, которое она указывала дрожащей рукой, на восток, и я увидел…

Там не было ничего особого, всего лишь оранжевые всполохи на горизонте. Через скрюченные лапы черного леса, далекие огни даже казались уютными. Пламя пылало где-то в направлении Грюнвельдта, километров за пятьдесят, и я вслух поинтересовался, довольно невинно и беззлобно, не пожар ли там у них.

Я повернулся к своему отцу, чтобы спросить его об этом, но промолчал, увидев выражение безмолвного и злого облегчения на его лице. На балконе «похолодало», и я вернулся в кровать, смущенный и испуганный. На следующий день мы начали работать еще быстрее.

У меня особо не было времени, чтобы размышлять над странным поворотом, который приняла наша жизнь, что, пожалуй, было и к лучшему. Мои дни были заполнены очисткой и раскладыванием перьев для растущих связок стрел или верчением точильного камня с той скоростью, при которой я избегал гнева кузнеца Густава. Единственными передышками были неожиданные поручения или же, к моему отвращению, выполнение женской работы — таскание воды для деревни.

Даже несмотря на тяжесть работы, я помню, что наслаждался ей, из-за всей той новизны, привнесенной возбуждением и паникой, которая была прекрасной игрой для такого ребенка, каким я был тогда, хоть и игрой нелегкой. Я не мог взять в толк, почему все такие мрачные и в плохом настроении. Даже пивовар Станислав, обычно самый веселый и уж точно самый краснолицый человек в деревне, рявкнул на меня, когда я споткнулся о связку обручней, которую он тащил от кузнеца.

Затем пришла ночь, и, когда зима сжала свою ледяную хватку на Пастернаке и его окрестностях, вот тогда я понял.

В серо-стальной час перед рассветом меня вырвал из сна звук человеческого крика, никак не прекращавшегося. Я выбрался из кровати, которую делил с братом, все еще не проснувшись окончательно, чтобы действительно встревожиться, когда мой отец ворвался в комнату полуодетый и с безумным взором.

Даже в сумраке я увидел, что костяшки его пальцев побелели, настолько крепко он схватил косу, столь острую и сияющую в тот момент, какой она никогда не была. Он крикнул нам с братом отправляться обратно в постель, но скрытый ужас в его голосе приморозил меня к месту. Я никогда не слышал ничего подобного.

Когда мой отец выбежал наружу, я увидел других деревенских, несущихся к северной стене в свете факелов. Ольдермен Фаузер уже был на верху частокола с полудюжиной других людей, и кромсал темноту впереди. Мне было одинаково странно как услышать непристойные ругательства, издаваемые ольдерменом, так и увидеть кровь на его вилах, когда он выдернул их из одной из теней. Мой отец ступил на нижнюю ступеньку лестницы, когда он остановился, развернулся и проорал предостережение.

Через южную стену с омерзительными хрипами и визгами катилась волна темных бесформенных созданий. Они карабкались по скатам крыш и просачивались в щели в стенах, как бурлящая масса горгулий, пробужденная к жизни бледной луной. Когда они добрались до освещенного святилища на поляне в деревне, я почувствовал себя ничтожным, увидев их.

Твари были мерзкой смесью людей и животных, ужасно сплавленных и слитых воедино. Но их уродства не ослабляли их, напротив, они словно придавали им неестественную силу. Их одежда была похожа на изодранные полоски, но когти, щелкающие на концах их лап, были достаточно остры и блестящи, чтобы заставить меня застыть, а мой крик — не вылететь из раскрытого рта.

Мельник, так же как и я, стоявший с раскрытым ртом, не веря в происходящее, пал первой жертвой этого адского прилива. Не сбавляя шагу, искаженные демоны разорвали его на куски с милосердной скоростью, кромсая и визжа. Даже когда они продолжили свой бег, я видел, с подступающей к горлу тошнотой, куски оторванных человеческих конечностей, запихиваемые ими в клыкастые звериные пасти.

С ужасным ревом мой отец и остальные деревенские развернулись, чтобы встретить эту злобную атаку. Посредине поляны, сталь встретилась с когтем в кошмаре крови и резни. Люди Пастернака сражались с пылающим безумием страха в глазах той ночью, но даже так они ничего не могли противопоставить жестоким тварям и их абсолютному численному превосходству.

Постепенно, безжалостно, жители деревни были отброшены к северной стене жадной ордой перед ними. Любой упавший становился жертвой мерзкой оргии поглощения, которая скорее подогревала аппетит тварей, нежели удовлетворяла его.

Затем, в одну ужасную секунду, произошли сразу две ужасные вещи. Ольдермен, наш выбранный вождь, был сорван со своего места на стене вторым кромсающим роем чудовищ. И, что бесконечно хуже, мой отец упал от ужасного удара. Его противник, перекрученный комок клыков, когтей и мышц, взревел от удовольствия и прыгнул вперед, дабы полакомиться.

В том, что я сделал, не было храбрости, ибо без преодоленного страха не бывает настоящего мужества. Да, мне пришлось нырнуть в волну ужаса, поглотившего меня, чтобы схватить камень и провизжать твари вызов, это так. Но страха-то не было, только что-то вроде праведного гнева на мерзость предо мной.

Поворачиваясь, чтобы сразиться со мной, тварь издала ужасающий лающий смешок. Она возвышалась передо мной, так близко, что я мог чувствовать ее вонь и видеть с кристальной четкостью капельку слюны, сбегающую по кривому желтому клыку. Но, даже перед лицом его смеха и его силы, я поднял свое жалкое оружие и прыгнул в когти твари.

Мой удар не достиг цели, но и надобности не было. В ту ужасную секунду, зная мою слабость и мою веру, боги услышали мои яростные молитвы и ударили за меня! Извращенную тверь предо мной с пронзительным воем разорвало на части в сияющей вспышке света, более яркой, чем во время любой бури. Битва вокруг меня затихла, и люди, и чудовища вместе с удивлением смотрели на поразительную, сбивающую с толку смерть моего врага.

Затем появились ангелы.

Их было четверо, по одному с каждой стороны частокола, и были они равно прекрасны и ужасны. Они выглядели, как огромные бронированные рыцари, и двигались, словно мощь великанов была заключена в них. Их огромные сияющие доспехи странного вида, с завитками и орнаментами на них, были выкрашены в оттенки синего и зеленого. В руках их было странное оружие: зубастые мечи, изукрашенные железные палки, непонятные пучки стальных трубок, неясно мерцавшие со странной злобою.

Один из них носил огроменные перчатки, большущие руки, сделанные из металла, искрившиеся и потрескивавшие от разрядов молний. Он поднял пылающие голубые перчатки над бронированной головой и сжал стальные пальцы в кулак. Это был сигнал к началу.

В полной тишине и совершенно слаженно, три бронированные фигуры прыгнули в кричащую толпу демонов внизу. Резня началась, как только их огромные стальные сапоги коснулись земли.

Клыкастые мечи визжали и вопили, как кошки при пожаре, вгрызаясь в плоть и кость. Они метали капли крови и куски плоти высоко в бездонную темноту ночи, и крики их жертв сливались с общим гулом.

Я почувствовал, что пошел странный теплый дождик и случайно слизнул каплю с губ. Она имела соленый медный привкус свежей крови. Внезапно меня согнуло пополам в спазме, я начал блевать.

Сквозь слезы я видел ужасный голубой огонь стальных кулаков. Существо-владелец шагало сквозь тени своих врагов с завораживающим изяществом, кружась в ужасном танце смерти. Когда оно поворачивалось и изгибалось, тяжелые пылающие руки хватали головы, конечности, тела. Мышцы и кости разлетались на куски от его божественного прикосновения и оставались лишь ужасные дымящиеся раны. Вонь горящего мяса распространялась по деревне.

Сначала извращенная свора мерзких тварей, роившихся под частоколом, дрогнула пред яростью наших спасителей. Они дохли, как животные на скотобойне, испуганные и сбитые с толку, пока гневный рык не вывел их из ступора. Страшный крик подхватило еще одно создание, потом еще одно, пока он не звучал уже из множества искривленных глоток. Он дорос до режущего крещендо, и вновь демоны бросились в атаку с ужасающей дикостью.

Но когда выродки ринулись на покрытых кровью ангелов, резкий визг с небес заглушил их клич. Отчаянно закрыв руками уши, я взглянул наверх и увидел четвертого нашего спасителя, все еще стоящего на частоколе, еле освещаемого мерцающим светом угасающего пламени. Пучок стальных трубок, который он держал, завывал и сиял, метая пылающие копья огня в наступающие ряды противника.

Выжившие были подняты, разорваны на кровавые ошметки и брошены на землю. Мертвые были разрублены еще раз, их останки были втоптаны глубоко во влажную почву. Челюсти тварей были распахнуты в диком вое агонии, неслышном в ужасном шуме их казни.

Но демоны еще сражались. Несмотря на копья святого, волшебного огня, что резали их как новая коса режет спелые стебли, несмотря на свежее мясо, валявшееся кучами, несмотря ни на что, они сражались с ангелами. Их жажда крови вела их к полному уничтожению. Когти и клыки трещали и ломались об небесную броню. Божественное оружие жадно прорубалось сквозь мерзкие шкуры к кривым костям под ними. Зараженная кровь разлеталась, воняя и дымясь, в холодном ночном воздухе. То была бойня.

Наконец, какое-то подобие осознания, должно быть, пришло к последним выжившим членам своры, и чудовища попытались убежать. Я наблюдал за паникой, за чистым ужасом в их выкаченных желтых глазах с мрачным удовлетворением, едва ли способный понять, свидетелем чему стал. Они пронеслись мимо ангела с пылающими стальными кулаками, оставив двоих из них умирать у его ног, и прыгнули на частокол.

Но спасения от божественной ярости наших спасителей не было. Пылающие копья погнались за ними, нашли их и разорвали на кровавые куски. Шипящая кровь стекала по расщепленным кольям частокола блестящими струйками. Я уставился на отвратительные узоры, без единой мысли в голове, и внезапно представил себе, что вижу окровавленное лицо Гульмара, молодого кузнеца, уставившееся на меня в ответ.

Меня начало трясти, я глотал воздух. В моих ушах все еще стоял звон от их опустошительного оружия. Тогда я не мог ничего делать, кроме как ползать, тяжело дыша, и рыдать. Прошло много времени, прежде чем я понял, что битва закончилась.

Ангелы стояли среди огромных гор трупов, молча и недвижно, словно статуи в мареве. Даже тогда, покрытые кровью и воняющие горелым мясом, они были прекрасны. Долгую секунду мы стояли вместе, ангел и мальчик, посредине бойни. Затем, так же безмолвно, как и появились, они скрылись из виду.

Мне нравится думать, что я был единственным, кто увидел звезду, взлетевшую из леса той ночью. Это была лишь тихая, далекая вспышка света, и я бы тоже ее не заметил, если бы не оторвался от колодца ровно в ту секунду. Пока я нес воду, чтобы омыть раны отца, я грезил о том, что был допущен к их небесной колеснице. И даже сейчас я улыбаюсь про себя, когда какой-нибудь странствующий мудрец или еще кто пытается рассказать, что такое звезды.

Это было почти сорок зим назад, но я все еще помню. Когда волки пришли прошлой зимой, память дала мне храбрость выследить и убить их в их же логове, а когда Мари лежала, крича от первых схваток, память дала мне силу нарушить запреты и принять сына.

Сейчас, когда голоса моего народа затихают, и все, что я слышу — тиканье часов, отсчитывающих время до смерти, я вспоминаю события той ночи и не боюсь. Ибо знаю, что в темноте, которую я скоро должен встретить, боги пришлют ангелов вновь присмотреть за мной.

И на сей раз они не скроются из виду.