Уйда
Степь

Английская писательница Уйда родилась в 1840 году, умерла в 1909 году. Отец её был француз, мать англичанка. Настоящее её имя - Луиза Раме. Уйда - это имя вымышленное, псевдоним, которым писательница подписывала свои произведения.В юности она жила в Лондоне. Впоследствии поселилась в Италии, где провела большую часть своей жизни.Первый роман Уйда появился в печати, когда ей было двадцать лет. Она написала много книг для взрослых и для детей. В большинстве своих произведений, особенно произведений, написанных для детей, Уйда с искренним сочувствием и симпатией описывает жизнь людей обездоленных и бедных.

- Ты должна молчать, Пальма, если с тобой заговорят,сказала ей мать. - Ты не должна отвечать, о чём бы тебя ни спрашивали. Ни на один вопрос. Ни на один, слышишь? Лгать не надо, но и правду не надо говорить. Что бы ни говорили, что бы ни делали, - молчи, молчи. Понимаешь, радость моя?

- Понимаю, - ответила Пальма.

Это была рослая, крепкая для своего возраста десятилетняя девочка, лёгкая и гибкая, как стебель бамбука в их старом саду. У неё были золотистые вьющиеся волосы. Цвет её лица походил на снег на Ломбардских Альпах, озарённых лучами восходящего солнца. Тёмные, широко раскрытые глаза смело глядели из-под прямых бровей.

Она коротко ответила своей молодой матери:

- Понимаю.

Её мать, Сильвия Долабелла, с тоской взглянула на девочку. Ей страшно было доверить драгоценное сокровище такому хрупкому созданию.

- Жизнь папы в твоих руках, - прошептала она.

Пальма кивнула головой. Её глаза сверкнули нетерпением, словно она подумала: "Зачем повторять одно и то же?" Девочка была скупа на слова.

- Не будь такой суровой, милочка, - сказала Сильвия Долабелла. - Ты ещё совсем маленькая, а мне приходится взваливать на тебя такую тяжесть. Сердце у меня разрывается.

Пальма откинула со лба светлую прядь волос.

- Я маленькая, - возразила она, - но я сильная. Ты должна доверять мне, мама. Он всегда доверял.

Она говорила об отце.

- Я доверяю тебе, моя радость,- ответила мать Но ты так холодна со мной, Пальма! Когда я прижимаю тебя к сердцу, мне кажется, что ты из бронзы. Со мной ты не такая, как с ним. Его ты больше любишь.

Бедная женщина заплакала.

Девочка покраснела.

- Но ведь тебя я тоже люблю, мама, - сказала она в раздумье. - Только ты хочешь, чтоб я тебе говорила это, а я не умею говорить о таких вещах. Это чувствуют, чувствуют в глубине души.

- Ты странное существо, мне трудно понять тебя, - сказала Сильвия Долабелла, вздохнув. - Ты наслушалась всяких мрачных историй и слушала разговоры, совсем не подходящие для твоего возраста. Шалила бы лучше, как другие дети, и резвилась бы, как ягнята.

До ареста отца Пальмы, Лелио Долабеллы, они были очень счастливы. Но те дни, когда они жили все вместе в го родке Галларате в старом доме, построенном ещё в тринадцатом столетии, казались Пальме и её матери очень далёкими.

Долабелла был ещё совсем молод. Он рано женился на красивой, но довольно ограниченной девушке. По профессии он был адвокат. Всем сердцем, всей душой стремился он облегчить тяжёлую жизнь народа, и простолюдины Галлараты любили Долабеллу. Его статную фигуру, мужественное лицо, звучный, бархатный голос знали по всей Ломбардии.

Публичные речи Долабеллы привлекли внимание властей.

Адвоката, как и многих других его сограждан, арестовали, обвинив в призыве к мятежу против правительства. Вот почему его жена сказала девочке: «Ты должна молчать; не лги и правды не говори».

«Пусть режут меня на куски, всё равно я не скажу ни слова», - подумала девочка.

Старый дом был разорён, словно птичье гнездо, сброшенное бурей. Правда, Пальма с матерью и теперь жили в милом старом прохладном доме с блёстками золота на карнизах и потемневшей от времени росписью на стенах, с большой сводчатой дверью и каменной винтовой лестницей. Остался и зелёный садик, огороженный стенами с бойницами, тенистый от буйно разросшихся лавровых деревьев. Но того, кто был солнечным светом, хранителем и хозяином этого дома, не было с ними.

Никогда не будет больше Пальма сидеть в оконной нише и смотреть сквозь решётку, не идёт ли он. Его шаги не раздадутся на мостовой тихой улочки, его улыбка не осветит мрачной сводчатой лестницы. Даже если он убежит из тюрьмы, если останется жив, сюда он всё равно не вернётся. Пальма знала это, а для девочки её лет такое испытание было слишком тяжёлым.

- Он ничего дурного не сделал, - сказала она другу отца.

- Он любил народ, - с горечью произнёс старый гарибальдиец.

Было солнечное утро, когда пришли полицейские. Пальма сидела с отцом в саду под старым кипарисом. Без всяких разговоров они схватили отца и, приставив к виску револьвер, надели наручники.

- Какое преступление я совершил? - спокойно спросил он.

Полицейские ответили бранью. Отпихнув девочку, двое вытолкнули его через боковую калитку на улицу. Тем временем другие шныряли по дому, рылись в столе Долабеллы и в сундуках. Они сломали замки, вывалили на пол письма и документы, связали в пачки и поставили сургучную печать.

- Не беспокойся, родная, - сказал отец. - Это ошибка. Через час я вернусь.

Садовая калитка закрылась за ним, и Пальма осталась одна.

Отец не вернулся. Он не пришёл через час, не пришёл ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Его увезли в другой город, в другую область, чтобы предать военному суду. Ему не разрешали писать письма, и Пальма с матерью узнавали о нём только через друзей или из газет.

У Сильвии Долабеллы было немного денег, на эти деньги они жили. Она продала своё красивое ожерелье, старинное серебряное блюдо и другие ценные вещи, чтобы заплатить защитнику. Но таким заключённым, как Долабелла, не разрешалось иметь своего защитника.

Друзья и соседи не покинули семью Долабеллы в беде.

Однако они опасались открыто выражать сочувствие: они могли навлечь подозрение на себя, к ним тоже могла явиться полиция, им тоже грозил арест.

Галларата - старинный городок, но он утратил значительную часть былой прелести. Однако и сейчас там можно увидеть тихие уголки и дома благородной архитектуры, такие, как дом Долабеллы. А за городом, как и в далёкие времена, тянется пустынная, вольная, необъятная равнина, поросшая вереском. «Бругьера» называют её местные жители, потому что на местном наречии «бруг» значит «вереск». Безмолвного простора Бругьеры не достигают ни зловонные испарения, ни дым фабричных труб, ни выкрики лоточников и суетливых служащих, толпящихся на огромной, окружённой колоннами площади Бролетто. В степи благоухают мускат и тимиан, и слышится только жужжание пчёл да шелест крыльев.

До ареста отца самые счастливые часы безмятежной жизни Пальмы протекали в Бругьере. Отец уходил туда читать книги своих учителей и готовиться к речам, которые вдохновляли на борьбу городских ремесленников - ткачей, прядильщиков, стеклодувов, башмачников, медников. Как и они, он родился в Галларате. Говорил он с ними на их родном языке, и поэтому его речи производили на них особенно глубокое впечатление.

Долабелла был человек очень образованный, но местное наречие с его звучными словами и яркими образами было ему так же дорого, как любому жителю Галлараты, не знающему иного языка. Его обвиняли в том, что он обращался к народу именно на этом языке и требовал, чтобы на нём вели обучение в начальной школе. Это считали одним из самых страшных его преступлений.

Пальма умела читать и писать по-итальянски, но говорила она только на местном наречии, и поэтому её любимая вересковая степь с белыми колокольчиками и медовым запахом была для неё, как и для народа, Бругьерой. За поясом и на груди она всегда носила веточку вереска. В городе эти веточки напоминали ей безбрежное цветущее море, свежий, острый запах, ясный лазурный небосвод, парящих в высоте ястреба и коршуна, жаворонка, гнездящегося в листве, зайчонка, обглодавшего стебли.

Мать Пальмы никогда не ходила в степь. Она была из тех женщин, которым за пределами города всё кажется пустынным, диким. Теперь, когда они остались одни, она запретила девочке ходить в Бругьеру.

- Без папы ты заблудишься в этих ужасных глухих местах, - строго сказала она.

Пальма ответила:

- В самую тёмную ночь я найду дорогу.

- Кто же тебе её покажет, девочка?

- А кто показывает дорогу землеройке или кроту?

Пальма очень тосковала по степи. Она привыкла к вольному, широкому простору, сладким странным запахам. А теперь как раз пора, когда вереск цветёт и все его маленькие колокольчики полны мёду.

Однажды она попросила старого друга отца сводить её в Бругьеру, но он сказал:

- Мама не разрешила тебе. Не надо её огорчать.

И Пальма оставалась в городе. Томительно тянулись долгие дни. От отца не было никаких известий. Полицейские вваливались в дом, когда им вздумается; они перехватывали письма, которые приходили по почте, шарили в шкафах и сундуках.

- Не ради этого мы сражались с миланцами, - шептал старый волонтёр, - а Гарибальди благодарил нас, свой пятый батальон, вон с того балкона на улице Арнелли.

Пальма навсегда запомнила историю тех времён. Её дедушка и два его сына были убиты в бою, и никто не знал, где их могилы.

Когда приходили жандармы, большие печальные глаза девочки следили за ними с таким презрением и ненавистью, что начальник как-то сказал:

- Придушить бы этого проклятого щенка!

Но у них пока ещё не было разрешения убивать детей. Это не помешало начальнику заметить:

- Уничтожаем же мы выводок гадюк, почему нельзя уничтожить отродье социалиста и антимонархиста?

Однажды мать и девочка прочитали в газетах, что Долабелла бежал из миланской тюрьмы. Много месяцев томился он там. То и дело его вызывали на допросы, но всякий раз отводили обратно в камеру, а день суда всё не назначали.

Пальма молчала, только лицо её просияло. А полицейские, усилившие слежку за их домом, говорили друг другу: «Этот зверёныш знает, где скрывается Долабелла».

Но ни Пальма, ни её мать этого не знали. Во мраке ночи, в своей спальне, они боязливо перешёптывались: «Он даст о себе знать. Может быть, мы увидимся с ним. Если он жив, он ни перед чем не остановится, только бы повидать нас».

А Пальма думала: «Если он в самом деле вырвался на свободу, он придёт в Бругьеру». Уж кто-кто, а отец и она знают, как надёжно можно укрыться в вереске. Разве не находили они под торфом и в песчанике старинные подземелья, подвалы разрушенных крепостей, пещеры исчезнувших народов, логовища зверей? Ведь в этой обширной равнине, спрятавшись в вереске, можно издали увидеть приближающегося врага. Конечно, если отец жив, если он на свободе, он обязательно придёт в свою любимую Бругьеру.

Но самое укромное местечко, которое они вместе разыскали,- подземелье давным-давно разрушенной крепости. Оно скрыто под густым вереском, вербейником и плющом. Пальма с отцом расчистили его немного, сделали себе там из дёрна скамейки. В летние дни они проводили в этом подвале самые жаркие часы, потому что солнце, сколько бы ни старалось, не могло проникнуть в его холодный зелёный полумрак. Конечно, отец придёт туда, если он в самом деле бежал из тюрьмы. Ей и в голову не приходило, что он не мог бы пробраться так далеко- его схватили бы по дороге. Она привыкла думать, что отец может творить чудеса.

Пальма была уверена, что отец в Бругьере, и рвалась туда, как дикая птичка, пойманная среди вереска и посаженная в клетку в Галларате.

А однажды ночью испуганная счастливая мать разбудила Пальму и сказала, что он в степи и, если только посчастливится ему, он тайком придёт к ним попрощаться, а потом переберётся через Альпы.

- Пальма, дитя моё, ты только послушай! - чуть дыша прошептала мать. - Здесь был Идаличчьо. Он сказал, что твой папа в Бругьере!

Девочка просияла, но не удивилась. Она не сомневалась, что рано или поздно он придёт туда.

Идаличчьо, старый крестьянин, арендовавший ферму в Гардене, у самого края торфяного поля, поросшего вереском, был человек простой, но с добрым сердцем. Долабеллу он очень любил, хотя всегда предсказывал, что пламенные речи когда-нибудь доведут его до тюрьмы.

- Мы должны помешать отцу прийти сюда, дитя моё,сказала Сильвия Долабелла. - Понимаешь? За домом всё время следят. Его поймают, как птицу в сети.

Она опустила руки на стол и, склонив голову, залилась слезами.

Лицо девочки омрачилось. Конечно, ему нельзя приходить домой. Это больше не его дом. Теперь это мрачное, как тюрьма, место, где то и дело шныряют полицейские, место, откуда навсегда ушла радость.

- Кто-нибудь должен предупредить папу, - сказала она. - Идаличчьо сделает это?

- Нет, - ответила Сильвия сдавленным от слёз голосом. - Этот трус сказал, что принёс весть ради папы и ради нас, но он до смерти боится за себя. Он уехал к своему брату на реку Ольмо. Он чуть не умер от страха, когда в темноте перед ним появился папа.

- А что папа сказал?

- «Передай жене и дочке, что я скрываюсь здесь. Чего бы мне это ни стоило, завтра ночью я приду в Галларату повидаться с ними, а потом я должен перебраться через Альпы».

- Перебраться через Альпы?

- Да, милая. Для него это единственная возможность спасти жизнь. Если он останется здесь, его рано или поздно схватят и опять посадят в тюрьму.

- Понимаю, - сказала девочка.

Гулко падали в саду дождевые капли. Громко тикали стенные часы. Казалось, все звуки, которые обычно наполняют старые дома, влились в тишину, словно живые. Пальма сидела на постели, в её широко раскрытых глазах отражалось глубокое страдание.

- Позволь мне пойти, - промолвила она наконец.

- Тебе? В Бругьеру?

Бедная мать снова зарыдала. Горе совсем придавило её.

- Тише, мама, тебя могут услышать на улице, - сказала Пальма. - Конечно, я пойду. Я знаю Бругьеру, как ты свою скамью в церкви. Папа спрятался в нашем старом подземелье, можешь не сомневаться в этом.

Она добилась своего.

А Сильвия Долабелла думала о дочери, какая она суровая и странная, и сказала ей:

- Ты похожа на маленькую бронзовую статую. Мне делается больно, когда я прижимаю тебя к груди.

Мать с дочерью не спали всю ночь. А вдруг он придёт сегодня, вдруг раздастся стук в ставни, шаги на тротуаре?

Но они слышали только, как стекает вода по трубе в саду, слышали стрекотанье сверчков в артишоках да бой городских часов.

Пальма с нетерпением смотрела в покрасневшие от слёз глаза матери. Девочка была очень бледная, но мужество ей не изменило.

В четыре часа утра она собралась идти на поиски. На ней было длинное платье из домотканого полотна. Чтобы походить на крестьянскую девочку, оставалось только надеть яркий передник, накинуть на голову большой жёлтый платок и обуть деревянные башмаки. С собой она взяла флягу с вином и каравай хлеба. Нетерпеливо вырвалась она из объятий матери и вышла через садовую калитку в переулок. Пальма не плакала; её лицо было мокрым от слёз матери.

Она чувствовала себя счастливой, словно голубь, выпущенный на волю. Она отыщет отца, увидит вереск в цвету!

Ещё не рассвело. В переулке и на площади не было ни души. Никто не задержал её, когда она вышла через ближайшую заставу из города и направилась по хорошо знакомой дороге в степь. Время от времени навстречу ей попадался крестьянин с тележкой или возом, запряжённым волами и доверху нагружённым фруктами или сеном, бидонами с молоком или же метёлками из вереска. Но на маленькую девочку в наброшенном на голову и плечи жёлтом платке никто не обратил внимания.

Когда она вышла на широкий простор Бругьеры, уже рассвело. Солнце озарило цепь Ломбардских Альп, когда девочка увидела первый кустик вереска.

Далеко-далеко, насколько можно было окинуть взором, тянулась розовая и зелёная, белая и пурпурная степь, бескрайная, как море, и таких же разнообразных оттенков, как оно. На самом горизонте степь обрамлял хребет Апеннин.

Лёгкий ветерок доносил острый, сладковатый запах. Тишину нарушало знакомое жужжание пчёл. Высоко над головой плыли большие белые облака. Ястреб, широко раскинув крылья, словно врезался в синеву неба.

От волнения у Пальмы захватило дух. Слёзы, которые она сдерживала в присутствии матери, потекли по щекам. Она остановилась в густом вереске и нежно целовала его цветочки.

Но надо было идти. Она овладела собой и стала искать тропинку, которая вела к разрушенной крепости. Шла она крадучись, прячась в густой зелени, совсем как заяц, перепёлка или куропатка, как хорёк или козодой и все другие гонимые и преследуемые создания.

Никого не было видно. Ещё не пришло время срезать и вывозить вереск, ещё не настала пора охоты. Она могла встретить разве только какого-нибудь старика или старушку, собирающих грибы. Куда бы она ни посмотрела, она видела только вереск; бескрайное вересковое поле в сиянии раннего лета.

Прежде Пальма никогда не ходила в степь одна. С ней всегда был отец, а он знал Бругьеру с самого детства. Здесь не было никаких вех, чтобы по ним найти дорогу. Степь была ровная, и на ней не оставалось следов, совсем как в африканской пустыне. Нужно было полагаться только на свою память.

И вот теперь девочка поняла, какая трудная предстоит ей задача. Раньше она никогда не задумывалась над тем, находятся ли развалины крепости на севере или на юге, на востоке или на западе. Она просто шла следом за отцом, не обращая внимания на дорогу.

Где-то вдалеке маячила старая круглая серая башня.

Пальма припомнила, как отец говорил, что в прежние времена это была голубятня, а теперь там свивают себе гнёзда дикие птицы. Вспомнилось ей также, что, когда они подходили к своему подземелью, башенка была у них слева, но где-то очень далеко; среди розовых и пурпурных полос вереска она казалась совсем чёрной.

Девочка повернула вправо, в противоположную сторону от голубятни. Тишина, яркие краски, бесконечное цветущее пространство, раскинувшееся вокруг, стали пугать её; она чувствовала себя растерянной. Если бы только с ней была собака! Но бедный пёс, который был на четыре года старше Пальмы, околел вскоре после того, как арестовали Долабеллу. Конечно, если бы был жив их милый, славный Марино, он нашёл бы дорогу быстрее, чем она.

Пальма всё шла и шла. Ноги у неё устали, и она ступала уже не так уверенно. Раздвигая колючий кустарник, она расцарапала себе руки. Прямые лучи солнца припекали даже через платок и густые кудри, и у девочки разболелась голова.

Дома, в своей белой постельке, она думала, что проще простого отыскать отца в Бругьере, а как трудно это оказалось в действительности! Но она ещё не понимала, что заблудилась в степи.

Пальма присела на землю немножко отдохнуть. Она отломила горбушку хлеба и съела её. К вину она не притронулась - это для отца. Невдалеке протекал ручеёк, он почти высох, но вода в нём была чистая. Зачерпнув пригоршней воду, она напилась. Кругом, над цветочками вереска, жужжали пчёлы. Приятный, весёлый звук рассеял её страхи. Кроме этого жужжания, ничего не было слышно. Небо и степь казались безбрежными. Башни и крыши городских здании давно уже скрылись за горизонтом. Только на севере, как и раньше, белели вершины Альп.

Пальма вспомнила случай, о котором рассказала ей мать, чтобы излечить от привязанности к степи. Одного шестилетнего мальчугана, заблудившегося в Бругьере, после трёх дней бесплодных поисков нашли мёртвым. Следы показали, что он кружил и кружил по одному и тому же месту, как осёл на мельнице, а потом упал и умер.

Но Пальму поддерживала мужественная, горячая любовь.

Она сказала себе: «Нет у папы никого, кто мог бы его спасти, никого, кроме маленькой дочки». Она откинула платок с головы - солнце поднялось выше в небе - и обвела взглядом огромную равнину цветущего вереска; его яркие краски растворялись вдали в нежные оттенки опала и аметиста.

У её ног пробежал зайчонок, пустельга пронеслась под голубым куполом неба; где-то совсем близко пела черноголовка, но её не было видно. К горлу подступил комок, глаза девочки затуманились слезами. Где же папа? У её ног, под землёй? Где-иибудь далеко или совсем близко? Где этот скрытый в глубине подвал? Не скажет ли крот - ему известны подземные ходы. Спросить бы у сокола - он так высоко взлетает, он должен всё знать!

Она увидела спящую сову, прислонившуюся к кусту вереска, такому же серому, как она сама. Пальма протянула руку и погладила птицу:

- Куда идти, милая сова? Ты должна знать, ведь ты видишь даже в темноте!

Но сова рассердилась за то, что её разбудили средь бела дня. Она ничего не ответила и заковыляла прочь, чтобы уснуть под другим кустиком вереска.

Ничто не указывало девочке, где место, которое она ищет.

Голубятню она потеряла из виду и шла теперь наугад, то и дело спотыкаясь о торчащие корни вереска. А раз она наткнулась на гадюку, такую же бурую, как корни; та зашипела, но не тронула девочку. В сердце Пальмы стал закрадываться страх: а что, если она так и будет идти час за часом, день за днём, может быть, целый месяц и не найдёт разрушенной крепости?

Но если она не отыщет отца, он может прийти в Галларату сегодня же ночью и попадёт в руки полиции!

Холодный пот выступил на её нежном личике. Она стиснула зубы, чтобы не закричать. Хотя Пальма была ещё совсем ребёнком, она понимала, что не должна терять самообладание.

По солнцу она могла определить, что было уже за полдень. Значит, она бродит по степи много часов. Бедная мама там, дома, наверно, плачет, молится и считает минуты!

«Я не была ласкова с ней! Я не была ласкова! Я всегда думала только о папе!» - с раскаянием говорила себе Пальма.

Она вспомнила свою кроватку, старый зелёный сад меж каменных стен, серую кошку, большие розы в голубой старинной вазе - все те привычные вещи, которых она, может быть, никогда больше не увидит.

«Если бы только я спасла его, -думала девочка. - Если бы я спасла отца, я не боялась бы умереть».

Мысль, что он может этой ночью прийти домой, если никто его не предупредит, как острый нож врезалась ей в сердце. Какая она дурочка! Как могла она думать, что найдёт дорогу в Бругьере?.. Но кто пошёл бы вместо неё?

Должно быть, уже три часа. Она не знала точно, но так ей казалось. Значит, прошло десять часов с тех пор, как она ушла из дому. Её охватило чувство беспомощности и одиночества.

Пальма очень устала. Она свалилась на землю, как охромевший ягнёнок, и уснула в вереске, слишком измученная, чтобы испытывать страх или беспокойство. Она спала крепким, безмятежным сном. Переплетённые стебельки растений заслоняли её от солнца. Свои тяжёлые, грубые башмаки и пёстрый передник она сняла. Холщовое домотканое платье светлой точкой выделялось в тени, отбрасываемой цветущим вереском. Оно привлекло к себе зоркий взгляд верхового карабинера, с трудом пробиравшегося сквозь заросли. Он и двое других отправились из казарм в Касинале на поиски Лелио Долабеллы.

Стражник подъехал к тому месту, где спала Пальма, прижавшись щекой к песку, выставив босые ноги на солнце. Он увидел флягу с вином и подумал: «Девочку послали отнести еду и передать какое-нибудь известие».

Стражник сошёл с лошади и остановился возле Пальмы.

Он был уроженец Галлараты и узнал дочку беглеца. Он потряс её за плечо:

- А ну-ка, пташечка, вставай!

Внезапно разбуженная после крепкого, благодатного сна.

Пальма не сразу поняла, где она и кто с ней разговаривает.

Солнце слепило глаза, в ушах у неё гудело. Солдат не оченьто ласково поставил её на ноги.

- Ты дочка преступника Долабеллы, - сказал он и грубо встряхнул её. - Ты идёшь к нему.

Теперь она поняла всё. Как только она пришла в себя, она вспомнила, что ничего не должна говорить.

- Что ты молчишь? - рассердившись, сказал стражник и стукнул кулаком по рукоятке своей сабли.

Девочка молчала.

Солдат поднёс руки ко рту и окликнул своих товарищей.

Неподалёку над вереском виднелись их мундиры и головы лошадей. Они прискакали, продираясь сквозь чащу кустарника.

- Полюбуйтесь, - сказал он им, - это дочка Долабеллы. Уж она-то знает, где он прячется, да только эта маленькая мумия не желает говорить. - Он снова встряхнул девочку.

- Где твой папа, малышка? - спросил один из подъехавших солдат. - Ты скажи только, где он, и мы отпустим тебя.

Мы ведь знаем, что он в Бругьере. Что толку упрямиться?

Она и виду не подала, что слышит, словно была каменная или деревянная.

- Я бы с тобой быстро разделался, негодяйка ты этакая! - сказал первый стражник.

Он поднял флягу, понюхал, прихлебнул, отпил порядочный глоток, потом передал её товарищам.

Солнце немилосердно палило. Лошади, которым досаждали мухи, били копытами, храпели, мотали головами. Люди, уже несколько часов рыскавшие по степи, вовсе не были расположены терять время на маленькую бунтовщицу, немую, как статуя.

- А ну-ка отведём её к тем, кто заставит её разговориться, - сказал первый стражник.

Он достал из кармана толстую верёвку и привязал девочку за правую руку к стремени своей лошади. Но тот, что был подобрее, вступился за девочку - у него самого были дети.

- Если ты будешь волочить её по вереску, ты её убьёшь - ведь она ещё маленькая.

- Она достаточно большая, чтобы говорить! - выругавшись, заметил первый.

Но Пальма молчала.

- Послушай, милая, - сказал другой, - покажи нам, где твой отец, и я отвезу тебя в город на своей лошади. Никто не тронет тебя. Ты славно прокатишься, а к вечеру будешь дома.

Она могла бы сказать, что не знает, где папа, но они бы всё равно не поверили, так уж лучше не говорить ничего. Она должна молчать. Это была единственная ясная мысль в её затуманенной голове. Что бы она ни сказала, они так или иначе повернут это во вред ему.

Трое вооружённых людей и три беспокойные лошади стеной возвышались над ней. В ослепительном свете они казались огромными. Пурпурно-розовая пелена верескового поля была как море, охваченное пламенем. Где же папа? В любую минуту его могут увидеть и схватить. Мысль о грозящей ему опасности заглушила страх за себя.

- Подвесь её к своему седлу, если тебе не нравится, чтобы она бежала привязанная к моему, - сказал нашедший её солдат тому, кто был подобрее.

Тот наклонился и, подняв её за правую руку и поясок от платья, посадил перед собой в седло.

- Держись за гриву, а не то свалишься, - сказал он ей.

Всадники медленной рысью направились в ту сторону, где когда-то была большая молочная ферма. Теперь эти одинокие строения, нарушавшие однообразие степи, были превращены в казармы для батальона пехоты.

Совсем не так просто ехать по полю, поросшему вереском, который местами доходит лошадям до подпруги. И хорошо, что солдаты ехали медленно: от страха, голода, горя и тряски в седле у Пальмы кружилась голова, и она, наверно, свалилась бы с лошади.

Посмеиваясь и подшучивая над товарищем, взявшим такой груз, солдаты прокладывали себе путь в густом кустарнике. Тот, кто вёз девочку, ехал сзади и придерживал её за платье - а вдруг она всё же соскользнёт на землю и убежит!

Приглушённый стук подков, треск ломающихся веток, взмахи крыльев взлетающих в испуге птиц, звяканье цепочек, звон сабель - все звуки слились вместе. Солнце жгло Пальме затылок, её мучила нестерпимая жажда, терзал страх. Она потеряла сознание.

Наконец, часа через два, они добрались до старой молочной фермы. Солдаты устали, были голодны, раздражены. Тот, который вёз девочку на своём седле, грубо спихнул её на землю. Удар о камни привёл её в чувство. Кто-то плеснул ей в лицо водой из стоявшей во дворе бочки. Стражник, увидевший её первым, связал ей за спиной руки, потом пихнул ногой и сказал:

- Вставай, отродье мятежника!

Но он оставил её лежать на камнях и пошёл докладывать своему начальнику.

Во дворе было много солдат, однако никто не посмотрел на неё с участием. Словно охапка сена или вязанка хвороста, лежала она на мощёном дворе; никто не опасался, что она убежит.

Девочка всё ещё была в полусознании. Тело болело от долгой тряски. Она лежала на боку со связанными за спиной руками, лицо облепили комары, полотняное платьице вывалялось в песке и окрасилось пятнами самых разнообразных цветов, какие только можно увидеть в степи.

Вскоре вернулся первый стражник. Он схватил её и, толкая перед собой, привёл в маленькую пустую комнату, где сидел начальник. Она шла, пошатываясь и спотыкаясь, едва держась на ногах. Казалось, у неё перебиты все кости.

- Да ведь это ребёнок!- удивлённо сказал начальник карабинеров. Он ласково спросил её: - Ты дочь Лелио Долабеллы?

Пальма молчала.

- Почему ты не отвечаешь?

Она словно онемела.

- Что ты делала в Бругьере?

Ответа «е последовало.

- Ты знаешь, где твой папа?

Она ничего не сказала.

- Мы заставим тебя говорить! - раздражённо сказал офицер, хотя ему было жаль девочку.

Она была такая маленькая, измученная, несчастная!

Он заметил, что она едва стоит на ногах, и велел ей сесть. Она упала на каменную скамью, стоявшую рядом. Можно было подумать, что на скамье лежит кучка мокрых, запачканных песком листьев.

- Если ты будешь упрямиться, мне придётся тебя наказать, - сказал офицер.

Угрозами, уговорами, обещаниями он пытался заставить девочку говорить, но всё было напрасно.

«Она умрёт или сойдёт с ума, но ничего не скажет», - подумал он.

Солдат, который её нашёл, стоял рядом, навытяжку, самодовольно ухмыляясь. Ведь он предупреждал начальника, что девчонка ничего не скажет.

- Уведи её, - сказал офицер, теряя терпение. - Запри её в камеру, и пусть какая-нибудь женщина обыщет её. У девочки может оказаться записка, план заговора. Потом развяжите ей руки и оставьте одну. Голод и темнота заставят её разжать зубы.

Приказание было выполнено в точности. Женщина стащила с Пальмы платье. Потом кое-как напялила снова. Она ничего не нашла. Ей развязали руки и оставили одну - пусть себе лежит или сидит на каменном полу, уж это как ей вздумается. Дверь захлопнули и заперли на замок.

Густой мрак окутал всё кругом. Пальма не боялась темноты, она привыкла спать без лампы. Но разве можно сравнить мрак в этом страшном каменном мешке с темнотой в её уютной спаленке, рядом с комнатой, где спали мама и папа!

Ей стало страшно. Она засунула в рот пальцы и сжала язык, чтобы не закричать. Они всё равно ничего не узнали бы, но девочка чувствовала, что своим криком она опозорит отца и доставит удовольствие его врагам.

Не слышно было ни звука. Камера находилась в отдалённой части здания, рядом с конюшнями. Прошло несколько часов, но никто не вспомнил о девочке. Офицер, который как будто проявил какой-то интерес к ней, играл в карты и забыл о её существовании.

В глазах тюремщиков она была ничтожнее саранчи или ящерицы. Что за беда, если дочка мятежника сойдёт с ума или умрёт от страха в заточении! Дочь революционера!

Невелика потеря, если её искусают скорпионы или загрызут крысы! Своей дерзкой непокорностью она заслужила такую участь.

Пальма лежала на каменном полу, опустив голову на вытянутые руки. Она старалась не думать о тех ужасных неизвестных тварях, которые, может быть, копошатся или ползают совсем рядом. От ужаса даже у взрослого мог бы помутиться рассудок, если бы его заперли в незнакомой камере, тёмной, как могила. Как мог вынести это ребёнок! Пальме казалось, что она сходит с ума, что она вот-вот умрёт.

Наконец в ржавом замке заскрипел ключ, и сноп света упал на девочку. Вошла женщина.

- Скажи только то, что знаешь, - искушала она Пальму.- Какой мы тебе пир устроим! Воды сколько захочешь и вина тоже. А рано утром ты вернёшься к своей маме. Нельзя же быть такой упрямой дурочкой! Надо подчиняться властям.

Все мы должны подчиняться.

Женщине велели во что бы то ни стало - угрозами или добром - сломить упорство девочки. Но её усилия ни к чему не привели. Пальма молчала. Всё у неё болело, рассудок затуманился, в горле пересохло, но она ни на минуту не забывала, что должна молчать.

- Совсем ещё маленькая, а какая упрямая! - сказала женщина. - Высечь бы тебя как следует!

Вряд ли Пальма слышала эти слова. В ушах у неё звенело, словно все пчёлы степи гудели вокруг.

Взбешённая женщина схватила лампу и ушла, заперев дверь снаружи. И снова спустилась кромешная тьма.

Потом женщина вернулась. На этот раз она принесла хлеб, суп, фрукты и графин с водой. Всё это она поставила перед Пальмой.

- Это тебе, если будешь отвечать, - сказала она.

Пальма зажмурила глаза, чтобы ничего не видеть, и отрицательно покачала головой.

Женщина удалилась, а через час вернулась, снова с подносом в руках.

- Ну как, будешь говорить?

Пальма покачала головой.

Волчий голод, мучительная жажда терзали девочку, но она не сдавалась.

- Грешно оказывать неповиновение властям, - сказала женщина (она была женой одного из стражников). - Отец твой дурной человек, он восстанавливает народ против правительства и нарушает законы.

Глаза Пальмы загорелись гневом, но она не проронила ни слова.

- Возьми, - сказала искусительница, - ведь ты хочешь пить.

Она налила в стакан прозрачной холодной воды.

Девочка задрожала всем телом от мучительного желания взять стакан. Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть его.

- Ах ты зверёныш! - злобно крикнула женщина. - Вот бросить бы тебя в колодец, там ты напьёшься, да так, что тебе больше никогда не придётся пить! Сейчас пойду и скажу это коменданту. Здесь у нас колодец бездонный. Говорят, тянется до самого центра земли.

Девочка содрогнулась, но у неё не вырвалось ни слова.

- Ну, - сказала женщина вкрадчивым голосом, - что тебе стоит? Ты только скажи, где твой папа, и ты получишь всё, что только захочешь. Я уложу тебя спать в кроватку моей дочери, а утром отвезём тебя к маме. Она тоже скажет, что ты хорошо поступила. Ах, бедняжечка! Она уже потеряла мужа. Кто теперь останется у неё, если она потеряет и дочку?

Этот коварный довод казался очень убедительным.

«Бедная, бедная мама!» - подумала Пальма, но не разжала губ.

Женщина испробовала все доводы, какие только пришли ей в голову, и, взбешённая неудачей - ей обещали награду, если она добьётся успеха - швырнула графин с водой в Пальму. С наслаждением смотрела она, как чистая ключевая вода льётся на платье девочки и на каменный пол. Пальма молчала.

- Ну и лежи тут, немая гадюка! - взвизгнула жена стражника. - Вот погоди, на рассвете вылезут из щелей скорпионы, они с тобой мигом разделаются!

Она ушла, хлопнув дверью, и снова ключ заскрипел в ржавом замке.

Девочка в ужасе повернулась на бок и стала пить воду из лужи на полу. Но ей досталось так мало, что жажда стала ещё нестерпимее. Об осколки стекла она порезала себе губы.

С большим трудом поднялась она на колени, потом встала на ноги. Какой-то слабый благодатный свет проник в камеру. Это луч луны пробился в узкое незастеклённое окошко. Донёсся острый аромат цветущего вереска. Знакомый свет, милый запах подбадривали девочку. С надеждой подумала она: «А что, если я попытаюсь выбраться отсюда через это отверстие?»

Это была всего лишь бойница, очень узкая и не меньше чем на высоте двух метров у неё над головой.

Пальма знала, что тюремщики не сжалятся над ней. Таким узникам, как она, - будь это глубокий старик или малый ребёнок - нет пощады. Полиция ни перед чем не останавливается. И никто не занимается расследованием, от чего человек умер в тюрьме. Услужливый врач всегда напишет свидетельство, что смерть произошла от какой-нибудь болезни. Она знала о таких случаях из разговоров людей, которые приходили к отцу.

Какое узенькое это окошечко! Однако и она ведь не толстая. К тому же мокрое платье плотно прилипло к телу.

Камера была пуста. Пальма не нашла здесь ничего, что можно было бы придвинуть к стене. По счастью, стена оказалась неровной. Кое-где выпирали кирпичи, а в одном месте торчал железный костыль. Папа научил Пальму ловко лазить, но теперь она совсем ослабела от усталости и голода, её измучила жажда, и она боялась, что у неё не хватит сил вскарабкаться на стену. И кто знает, что там, по другую сторону, за окошком? Может быть, там степь - если судить по запаху вереска, - но она не знает этого наверняка.

Лишь одно девочка знала твёрдо: скорее можно ждать сострадания от скорпионов, чем от тюремщиков. Значит, надо напрячь все силы, чего бы это ни стоило.

Она поставила ногу на первый выступающий камень и вцепилась руками в другой, повыше. Потом ухватилась за железный костыль. Словно дятел по дереву, взбиралась она всё выше и выше. Запах вереска щекотал ей ноздри, на лицо упал луч луны. Это её подбодрило. Она разодрала себе кожу на руках и ногах, зато дотянулась до окошка и выглянула на волю. Перед ней, мирно освещенная луной, лежала Бругьера.

«Но смогу ли я пролезть через такое узкое отверстие? Что, если я упаду вниз головой?» - со страхом подумала Пальма.

Пусть так. Лучше разбиться, чем умереть здесь от побоев или погибнуть от голода и жажды. По крайней мере, смерть наступит быстро, а преследователи её отца лопнут от злости.

Она высунула голову в оконце, вся съёжилась, стараясь сделаться как можно тоньше, и стала протискиваться, обдирая кожу на руках и ногах. Нечего было и думать о том, чтобы прыгнуть, - нельзя было повернуться, чтобы вылезть ногами вперёд. Оставалось только броситься головой вниз, что бы ни случилось. Так она и сделала. Когда её колени достигли края окошка, она перегнулась; тяжесть тела перевесила, она сорвалась и упала, как падает человек, попытавшийся взлететь. По счастливой случайности, внизу была куча сухого вереска, и это смягчило удар. Несколько минут девочка лежала оглушённая, но она не расшиблась, только ноги и руки были в ссадинах и кровоподтёках.

Оглядевшись, Пальма увидела, что никакие стены не преграждают ей путь в Бругьеру. Позади возвышались казармы, но впереди расстилалось вересковое поле. Где-то на задворках казарм лаяли собаки.

Измученная, обессиленная, девочка поплелась по торфяной тропе, ведущей к степи. Сознание, что она на свободе, запах милого вереска придали ей силы, и она побежала, как бедный маленький загнанный пони. Она падала, но тут же вскакивала и снова бежала, пробираясь сквозь кустарник, ощущая только радость вновь обретённой свободы. Крупнее стали звёзды, выше поднялась луна. Может быть, протекло уже много часов - этого она не знала. Вдруг ноги у неё подкосились, и она упала в полном изнеможении, словно птица, подбитая камнем. Она лежала среди вереска. Он сомкнулся над ней и скрыл её из виду.

Всадники, отправившиеся в погоню за беглянкой, проехали совсем близко, но они не увидели ничего, кроме озарённого лунным светом вереска.

Вереск укрыл Пальму, словно в благодарность за её любовь к нему.

Боязливые ночные твари, прятавшиеся в зелени, копошились вокруг девочки, но не тронули её. Жаба пила ночную росу, маленькая серая сова гонялась за мотыльком, в темноте гудел жук.

Девочка лежала неподвижно, ничего не сознавая, её можно было принять за мёртвую.

А когда утренняя заря поднялась над восточным краем степи, на узкой тропе появился человек. С ним был осёл, навьюченный огромными корзинами. Человек этот был старый крестьянин Идаличчьо. Он раскаялся в своём малодушии и, не дойдя до дома брата на реке Ольмо, вернулся с полдороги домой.

Вечером он вывел из стойла осла и отправился в Бругьеру.

А ночью пришёл в то место, где скрывался Долабелла - а скрывался он вовсе не в подземелье разрушенной крепости, - и предупредил его, чтобы он не ходил в Галларату.

Старик посоветовал ему как можно скорее пробраться в Швейцарию.

Теперь Идаличчьо возвращался в Кардану. Корзины он наполнил жёлтым песком на случай, если его спросят, что oн делал в степи.

Идаличчьо ничего не слыхал о странствиях Пальмы. Когда он приблизился к тому месту, где она лежала, осёл опустил голову, остановился и заревел.

Осёл и девочка были добрыми друзьями. Навещая крестьянина в его доме, там, где начиналась степь, или встречая его с ослом в городе, она давала животному хлеба или морковку.

Старик всегда доверял благоразумию своего осла. Он наклонился, чтобы посмотреть, что лежит там, под вереском, и увидел Пальму. Конечно, он сразу догадался, зачем она пришла в степь.

Ему показалось, что она умерла. Он приложил свою мозолистую руку к губам девочки и ощутил тёплое дыхание, но сердце едва билось.

Идаличчьо постоял несколько минут в раздумье, затем высыпал из корзин песок, срубил топориком, который всегда носил за поясом, несколько кустиков вереска и положил их поперёк спины осла между корзинами. Осторожно поднял oн девочку и опустил её на эту зелёную постель. Чтобы защитить Пальму от солнечных лучей и мух, он укрыл её веточками вереска. Потом достал из корзины верёвку и привязал девочку к спине осла.

«Она всегда любила Бругьеру, - подумал Идаличчьо.Бедная девочка! Наверно, она пошла искать отца и заблудилась».

Он повернул в обратную сторону от своей деревни, не ведая о том, что верховые стражники разыскивают Пальму.

Он шёл рядом медленным шагом, следя, чтобы она не соскользнула. Только в полдень достиг Идаличчьо ворот Галлараты.

- Я везу свою внучку в больницу. Она упала и расшиблась в Бругьере, а теперь без памяти - голову ушибла, - сказал он часовым у заставы и раздвинул вереск, чтобы показать им свой живой груз.

Они посмотрели, пошарили в корзинах и, убедившись, что там ничего нет, пропустили его.

Старик благополучно довёз девочку домой. Лишь спустя много дней к ней вернулось сознание. Она лежала в кроватке в их милом старом сером доме.

- Я ничего не сказала! - воскликнула она. - Ты скажи ему, что я не сказала ни слова!

Уйда (Мари Луиз де ла Рами), 1872 Нелло и Патраш. Степь. Рассказы. Перевод с английского Э. Березиной, илл. Д.С. Хайкина. М.: «Детская литература», 1978 г., 64 стр. (Школьная библиотека)