"А.....а" - читать интересную книгу автора (Гришковец Евгений Валерьевич)

Повесть

Я никогда не был в Америке. Мне уже за сорок, я любознательный и активно живущий человек, во всяком случае, мне так кажется. Меня не терзают никакие дремучие предрассудки, которые помешали бы мне интересоваться тем, что происходит за пределами моей Родной страны. Я довольно много путешествовал и продолжаю это делать. Но в Америке, в смысле в Соединённых Штатах Америки, я не был никогда.

Не правда ли, странно, что во всех, а точнее, в большинстве фантастических фильмов и книг, если инопланетяне прилетают на Землю, то они непременно прилетают в Соединённые Штаты. И это не объясняется только тем, что в основном эти фильмы и книги создаются в Америке. А просто представить себе сложно, что инопланетяне прилетят куда-то в другое место. Например, в Китай. Ну что в этом будет интересного?! Инопланетяне прилетели к инопланетянам. Никакого конфликта, никакого удивления друг от друга.

Или как можно вообразить высадку инопланетян в Чехии, Венгрии, Финляндии или хоть в Бельгии? Во-первых, с какой стати? Очень странный выбор! Во-вторых, американцы там тут же окажутся, чтобы всё выяснить. Так что зачем терять инопланетянам время? А они, коль скоро долетели до нас, уж точно не дураки. Так что лучше сразу, не теряя времени, в Америку.

В Латинскую Америку им лететь непонятно зачем. Да и вряд ли там кто-то обратит внимание на их появление. В Африке или в Австралии им делать нечего, так как у них сложится слишком одностороннее и однобокое представление о земной жизни. В Индии им будут рады, но боюсь, что не так, как они хотят. В Японии инопланетянам со своими технологиями будет скучно… К нам им прилетать либо рано, либо уже сильно поздно. На нас это может произвести слишком непредсказуемое и неадекватное впечатление, о последствиях которого лучше не думать. Да к тому же очень трудно решить, где у нас высаживаться. Хакасия или Чукотка – это одно, а пригороды Санкт-Петербурга – это совсем другое. У нас можно сильно просчитаться и угодить куда-нибудь между Улан-Удэ и Читой.

Так что только в Соединённые Штаты!

Я никогда там не был, но, будь я инопланетянином, я бы высадился только там. Существует гипотеза, что инопланетяне бывали на Земле и весьма сильно помогли ацтекам и инкам, а также консультировали египтян. Но тогда ещё не было Соединённых Штатов Америки. Теперь же только туда.

Это я, конечно, слегка игриво высказался, а если чуть серьёзнее, то что же получается? Вот я не был в Соединённых Штатах, но я также не был и в Китае, и в Японии, я не был в Латинской Америке и Австралии, я много где не был. Я хотел бы там побывать, и даже в Китае или Новой Зеландии мне побывать хочется, кажется, сильнее, чем в Соединённых Штатах.

Но если я думаю о Китае, то мои представления об этой бесспорно великой стране складываются в моём сознании в какую-то удобную и нетревожную композицию. И хоть я знаю и понимаю, что Китай – это огромная и глубочайшая культура, история, нация и какое-то очень серьёзное будущее для всего человечества, моих скромных представлений о Китае достаточно, чтобы не думать о нём ежедневно, не любить и не гневаться на него. А желание съездить туда – это не более чем любопытство. Это простое желание попробовать на вкус, понюхать, потрогать, увидеть что-то от меня совсем далёкое, отдельное от моей жизни и понятного мне с детства способа проживания в этом мире.

Поэтому мне приятно и легко хотеть съездить в Китай или в Индию. Япония у меня вызывает приблизительно такие же чувства. Я прекрасно знаю, что в Японии всё не так, как в Китае, а сильно иначе. Но Япония от меня так же далека. Далека не в смысле расстояний. И поэтому мои представления о ней также мне удобны и ограничены комфортным незнанием подробностей и глубин, а главное – нежеланием углубляться. Мне приятно восхищаться Японией как технологическим чудом в сочетании с соблюдением древних традиций. Но больше всего мне нравится всё, что связано с непостижимостью и закрытостью японского сознания и культуры. Все специалисты по Японии говорят об этой непостижимости и невозможности проникновения в подлинную японскую жизнь. Мне это нравится! Непонятно – значит, непонятно! И нечего пытаться. Очень хорошо! Удобно! Уважаю!

И так можно пробежаться по любым большим и малым странам. О каких-то у меня больше знаний, о каких-то меньше. С какими-то связаны целые цветомузыкальные картинки представлений и фантазий. О каких-то у меня есть самые скудные сведения и нет никаких ни представлений, ни фантазий. Но всего этого достаточно! Эти цветные картинки и звуки, эти фантазии и представления имеют какую-то замкнутую и даже округлую форму. И среди этих моих представлений о мире жить довольно комфортно. Целые континенты очерчиваются окружностью представлений о них.

Вся Латинская Америка – это что-то цветное, шумное, энергичное, пусть совсем небогатое, но какое-то весёлое, лёгкое и при этом вся она, в целом, какая-то однородная. Да, я знаю, что там много разных стран. В каких-то говорят по-испански, в каких-то по-португальски, есть и другие языки. Но в целом для меня – это танго, самба, румба, карнавал, гитары, аккордеоны, белозубые улыбки, безудержная страсть, витиевато написанные книги, дебри, джунгли, Амазонка… Ну и ещё какие-то детали. Однородная такая Латинская Америка и всё. А латиноамериканцы там все вместе. И хоть я знаю, что на юге Чили очень холодно и даже водятся пингвины, но в целом, в моём сознании, Латинская Америка вся однородно жаркая, ну или, в крайнем случае тёплая.

Так же и вся Скандинавия. Я знаю, что шведы, финны, норвежцы и датчане очень разные и сильно дорожат своими отличиями друг от друга. Но в целом Скандинавия – это удобно уложенное в моём сознании что-то холодное, надёжное, качественное, безопасное, с красивыми суровыми пейзажами, немноголюдная, тихая, мужественная, в основном светлоглазая и светловолосая. И достаточно! И больших открытий не сулит. Лежит себе Скандинавия вся вместе кружочком в памяти и представлении о мире, не разделённая границами и этносами.

А есть страны, про которые мы можем сказать самую малость и довольны этим. Бельгия – писающий мальчик и брюссельская капуста. Польша – там сильно шепелявый язык. Чехия – там язык менее шепелявый. Италия – это прекрасно во всех смыслах. Франция – это прекрасно, но по-другому.

Англия… А что Англия? Англия – это… это Англия!!!

Тёмными, тяжёлыми и жуткими комками лежат в сознании Саудовская Аравия, Афганистан, Ирак, Северная Корея, Сомали…

А ещё насыпаны в представлении о мире горошинки типа Исландии, Албании, острова Маврикий, королевства Лесото и др.

Какие-то я могу найти на карте, какие-то нет. Про какие-то я видел телепередачи или читал в журналах, про какие-то я ничего не знаю, кроме названия. Но мне этого достаточно. Наверное, это неправильно. Может быть, в этом проявляется высокомерие жителя большой, сложной и очень запутанной страны? Но достаточно!

А вот про Америку, про Соединённые Штаты, я знаю, казалось бы, довольно много. Я читал много книг американских писателей, от самых первых до самых современных, я видел много документальных фильмов про Америку, смотрел бессчётное количество американских художественных фильмов разных жанров и качества, у меня есть знакомые, которые бывали в Америке. Они мне много рассказывали про Соединённые Штаты. Я каждый день вижу Америку в новостях. Я знаю, как зовут нынешнего президента Соединённых Штатов, как звали прошлого и трёх предыдущих. Я прекрасно знаю, как выглядит американский флаг, как звучит американский гимн, и у меня есть американские деньги.

И при этом я совершенно уверен, что я ничегошеньки про Америку не знаю. Точнее, все мои знания – культурные, географические, исторические, экономические и пр. – об Америке не складываются ни в какую понятную композицию. Никакая внятная картина из моих представлений об Америке не вырисовывается. И я понимаю, что, прочитай я вдвое больше книг и посмотри я втрое внимательнее фильмы про Америку, картина и композиция не станут более ясными и цельными. А ещё Америка не уложена комфортно и спокойненько в моём сознании в хранилище моих представлений о географическом, и не только географическом, устройстве мира. Америка тревожит меня, беспокоит, заставляет думать о себе, заставляет удивляться, гневаться, восхищаться. Она пугает меня, наконец.

Удивительное ощущение. Вот я сижу у себя дома, пишу это, за окном знакомая улица, через улицу, чуть правее, светятся окна магазинчика, где я покупаю хлеб, молоко, воду и ещё что-то. Магазин закрыт. Сейчас ночь. Машины проезжают редко. Город, в котором я живу, спит. Где-то сейчас спят мои друзья, знакомые. Мысленно я могу проехать по моему городу. Я помню все основные улицы, я знаю, как город устроен. А где-то в Америке сейчас утро.

Я знаю, что Америка существует. Она точно есть! Этот факт не подлежит сомнениям. За Европой, за Британскими островами, за океаном есть страна – Соединённые Штаты Америки. Она реальна. Но мне трудно представить себе американское утро. Трудно поверить, что то же самое солнце, которое освещало мой дом, пробивалось сквозь стёкла и занавески в моё окно, теперь делает то же самое в Америке, с чьим-то домом и чьим-то окном. Почему меня это удивляет, почему Америка не укладывается у меня в голове во что-то целое и хоть сколько-нибудь понятное?

У меня есть… Точнее сказать, у меня был один хороший приятель. Почему был? Нет-нет, мы не поссорились и он не умер. Он уехал в Америку. Поэтому про него я могу сказать, что у меня был хороший приятель. Он уехал в Америку давно. И я помню, как это случилось.

Мой приятель был абсолютно стопроцентный «ботаник». Такой типичный увалень, в мятых брюках, сутулый, румяный, совершенно белокожий, с непослушными жидкими и бесцветными волосами. У него всегда были нечищенные ботинки. Конечно же, он носил очки, а очки сидели на его лице всегда криво. Когда он очки снимал, его лицо становилось совершенно беспомощным, а на носу краснели вмятины от тяжёлых очков. Звали его, разумеется, Боря. Типичный «ботаник» Боря был математиком.

С первого курса университета он подавал большие надежды, а к третьему курсу Боря их вполне подал. Он погрузился в науку, участвовал в серьёзных конференциях, целыми днями просиживал на кафедре, что-то считал, пересчитывал. Я имею слабое представление о том, что могут делать и чем в действительности занимаются математики. По-моему, они считают и иногда пересчитывают.

Боря был настолько успешным, что несколько раз даже ездил по каким-то научно-студенческим делам за границу. Побывал он в Берлине и, кажется, в Копенгагене. Привёз он оттуда какую-то серьёзную медаль. Ничего толком рассказать нам, своим приятелям, которые ни разу за границей к тому моменту не были, Боря не смог. Он только мямлил что-то про прекрасные условия, созданные там для таких, как Боря, «ботаников», и про серьёзное там государственное отношение к математической науке.

Боря окончил университет, стал аспирантом, стал румянее и пухлее, общительнее и немного веселее. Помимо сугубо науки, он подрабатывал созданием каких-то программ, настройкой каких-то компьютерных систем, но делал это неохотно и явно тяготился такой работой. Боря жил с мамой, мама часто болела. Боря о ней сильно заботился, страшно её любил и однажды, когда понадобились деньги на мамино лечение, даже устроился в бригаду по ремонту квартир. С ремонтом у него не сложилось. Боря во время отделки какого-то туалета испортил что-то дорогостоящее, и его уволили, да ещё повесили долг за сломанное.

Я не понимал, почему он не хочет зарабатывать своими математическими знаниями, программами и компьютерами. Для меня всё это было одинаковым тёмным лесом – и его наука, и любые прикладные программы. А он говорил, что ему легче разгружать вагоны, чем халтурить и заниматься элементарными вещами. Он утверждал, что его мозг бунтует и отказывается служить, когда он халтурит. В университете ему платили гроши.

Наше общение было редким, но регулярным. Раз в две недели, по субботам, Боря просил составить ему компанию. Он совершенно не интересовался и не понимал, чем занимаюсь я и мои друзья-приятели. Он не интересовался, о чём я думаю, и я боюсь, что он сомневался, умею ли я думать вообще. Он любил компанию нас – нематематиков – по субботам, раз в две недели. В нашей компании он, оторвавшись от своих цифр, расчётов и пересчётов, что называется, отрывался по полной. Чувствовалось, что это ему физически и во всех других смыслах было необходимо.

Раз в две недели Боря надевал свою единственную белую рубашку. По его мнению, это было достаточно и даже излишне нарядно. Одевшись нарядно, он тащил нас в любое шумное заведение, где можно было выпить. Боря очень быстро, и даже торопливо, напивался пьяным и сразу же, обязательно, шёл танцевать. Танцы Борины были отчаянными, смелыми, бескомпромиссными и сколь отчаянными, столь же нелепыми. Никто при всём желании не мог бы повторить его танец. Город наш небольшой, и у Бориных танцев появились даже свои фанаты.

В процессе танцев и между ними Боря всегда пытался знакомиться с девушками. С любыми! Со всеми, кто попадал в поле его слабого зрения. Очки на такие мероприятия Боря не надевал. Стеснялся, боялся их потерять или разбить, а может быть, он просто не хотел реально и чётко видеть мир, я не знаю.

Девушки от него шарахались, смеялись над ним между собой, украдкой показывали на него пальцами, или смеялись открыто. Он же норовил всех их угостить и закружить в танце. Нам стоило изрядных усилий удерживать его от этого, даже напоминания о больной и нуждающейся в лечении маме не помогали.

А сколько раз мы спасали Борю от побоев! Такой, как он, «ботаник» был просто редким лакомством для кряжистых ребят из предместий. Мы прятали, утаскивали, уводили рвущегося в бой Борю, который ощущал себя по субботам, раз в две недели, супергероем. Мы объясняли жаждущим бить Борю парням, что наш приятель – гений математики, а значит, полный идиот и придурок, и не стоит об него пачкать руки. Услышав такое, ребята иногда хотели бить Борю ещё азартнее. Тогда я сообщал им, что у Бори опухоль в мозгу и он может умереть в любую секунду, а обвинят их. Ребят это обычно успокаивало, но не всегда. Тогда били нас.

Раз в две недели, по субботам, ближе к утру, Боря напивался до беспамятства, всегда заблёвывал либо туалет заведения, в котором мы были, либо крыльцо перед заведением. После этого мы его спящего доставляли домой и передавали в руки мамы. Вот такой у меня был приятель. Ему нравилась такая жизнь, и это было отчётливо видно по нему.

Но однажды среди недели днём Боря позвонил мне и попросил с ним встретиться. По голосу в телефоне было слышно, что Боря взволнован, растерян и ему действительно надо поговорить. Мы условились о времени и месте. Я пришёл вовремя, но, обычно непунктуальный, Боря уже ждал меня в университетской кафешке. Я застал Борю сидящим за пустым столиком и смотрящим на этот столик невидящим и неморгающим взглядом. Он был бледен и заметно взъерошеннее и помятее, чем обычно. Я поздоровался, а он только бессильно улыбнулся в ответ.

Я выпил чашку кофе, Боря к своей не притронулся, и только тогда, когда я принялся за вторую, он заговорил. Боря медленно, но при этом сбивчиво поведал мне, что его пригласили в Америку.

Он рассказал, что принял участие в какой-то конференции или конкурсе, куда ездить было не нужно, а достаточно было просто отправить свою работу. Времени для подготовки отдельной и специальной работы у Бори не было, а университет настаивал на его участии в том конкурсе-конференции. Боря рассказал мне, что у него лежала в «долгом ящике» недозавершённая работёнка, которой он занимался в свободное время. Эта Борина тема никого в университете не интересовала, так как даже для математиков была сильно специальная, странная, отдельная и очень лично Борина. Ему пришлось её более или менее оформить, и он отправил её в надежде, что от него отстанут. Боря был уверен, что эти его экзотические экзерсисы останутся без внимания и никто его не побеспокоит.

– А позавчера ночью мне позвонили из Бостона, – сказал Боря, – сказали, что им очень понравилась моя эта фигня. Точнее, они сказали, что в полном восторге от моей темы и зовут к себе работать.

– Шутишь?! – вырвалось у меня.

– Я и сам подумал, что это шутка, – грустно протянул Боря, – сказал им, что не могу, потому что надо сажать картошку, и мама будет недовольна. Я-то подумал, что это кто-то из вас меня разыгрывает. А потом сообразил, что вы в математике ни черта не понимаете, а со мной говорил математик, это точно.

– И что? Ты отказал? – совершенно ошарашенно спросил я.

– Да. Но они сегодня опять перезвонили, сказали, что очень меня хотят, заинтересованы во мне сильно, готовы финансировать мою тему, оплатят жильё и ещё дадут. Что-то они много денег пообещали. Короче, зовут.

– А ты?

– Я? Да отказался я!

– Ты с ума сошёл! – выдохнул я.

Честно сказать, услышав про то, что Боря отказался от Америки, я про себя обрадовался, потому что уже около минуты завидовал Боре лютой завистью.

– Отказался, – повторил Боря, – понимаешь… мне эта тема, за которую они ухватились, уже не очень-то интересна. Мне сейчас важнее другая.

И он попытался мне объяснить, какая математическая тема его волнует и вдохновляет теперь. Я отмахнулся от этого, перебил Борю и, не веря тому, что он сказал, переспросил, действительно ли он отказался.

– Да отказался я, – опять подтвердил Боря, – но они такие упрямые, попросили ещё подумать. Сказали, что через неделю позвонят опять, но заверили, что готовы ждать и дольше. Сказали, подождут, пока я посажу картошку.

– И?!

– А я сказал, что потом картошку нужно будет через три месяца выкапывать.

– Ну?

– Подождут, сказали.

К концу нашего разговора я уже сокрушительно сильно завидовал Боре. Я задыхался от зависти, у меня от зависти аж закружилась голова. Я успел пожалеть о многом, например, о своём ненужном в Америке образовании и о том, что в своё время не поступил на математический.

А Боря после этого разговора пропал из нашей компании совсем.

Только иногда я встречал его в университете. Он всегда был понурый и осунувшийся какой-то. Поговаривали, что он собирается жениться. Это была невероятная новость. Но когда я увидел Борю в студенческой столовой, с молодой особой выше и много больше самого Бори, в коричневом платье и в очках, я поверил слухам. Шли месяцы, закончилось лето и ранняя осень, но Боря никуда не уезжал. Поговаривали, что он совсем ушёл в работу и чуть ли не ночует в университете. Я перестал ему завидовать и почти начал считать его дураком. А как-то в середине октября Боря позвонил мне.

– Привет, – бодро прозвучало в телефоне, – вот звоню, чтобы попрощаться.

– Куда в этот раз?

– В Америку, – сказал Боря и подождал моей реакции, но никакой реакции не последовало, – поеду, дружище, – продолжил он, – не могу больше. Каждый день всё думаю и думаю об этом предложении. Из-за этого уже всё здесь ненавижу. Да и Америка ещё каждый день о себе напоминает…

– Что, продолжают звонить?! Зовут? – вырвалось у меня.

– Да нет. Они сказали, что всегда ждут. Сказали, что как надумаю… не звонят они. Вот только сама Америка-то кругом. Каждый день, так или иначе, да и напомнит о себе. Всё, не могу больше! Раньше-то я о ней и не думал никогда. Жил себе… А как только стало возможно туда уехать – всё… Ни о чём больше думать не могу. Даже решил жениться. Думал, отвлекусь. А как выяснилось – невеста-то только и думала, что об Америке. Послал я её. Хотя она, может быть, лучшее, что у меня было в жизни. Больше такую не найду.

– А мама? – перебил его я.

– Мама чуть ли не выпинывает меня в Америку. Говорит: «Уезжай, я хоть умру, спокойная за тебя». Всё брат, поеду. Устал.

– Так езжай!..

– Да не хочу я! – почти закричал Боря.

– Почему, Борька? Почему?! – не выдержал и, в свою очередь, почти закричал я.

Я почти крикнул на Борю и почти сказал ему, что любой бы на его месте, не раздумывая. Но Боря не дал мне этого сказать.

– Боюсь! Очень боюсь, – перебил меня он. – Ты пойми, я здесь-то урод, а кем я буду в Америке?

– Да не ссы, Борик! – стараясь изобразить беззаботный голос, сказал я. – Не понравится – вернёшься.

– Откуда? – после паузы тихо сказал Боря. – Из Америки? Не вернусь я. Оттуда не возвращаются. Не знаю, почему, но это знаю. Не понравится, говоришь? Это вряд ли.

Больше приятеля своего Борю я не видел никогда.

Я много раз думал впоследствии: а почему я так сильно завидовал Боре? Почему? Почему с таким трудом мне далась та самая интонация, с которой я сказал ему, мол, езжай, Боря. Почему я, хорошо и заботливо даже относясь к своему неуклюжему забавному приятелю, хотел, чтобы он так и жил рядом, мыкался, топтал своими нечищеными ботинками улицы нашего города и коридоры университета, где его не ценили, платили ему гроши и посмеивались над ним? Я же искренне желал Боре добра! Но я не хотел, чтобы он ехал в Америку, и завидовал ему чёрной, душной, лютой завистью. Почему?

Я думал об этом.

И я постарался ещё всерьёз подумать: а сам-то я хотел бы уехать в Америку?…………..

Вот взять и уехать, уплыть, улететь? Вот так взять – и в Америку? Ну, допустим, дали бы мне билет, визу и сказали бы: «Давай, вперёд!».

Я думал об этом. Я размышлял, почему завидовал Боре, почему его отъезд так меня беспокоил, волновал и заставлял по этому поводу переживать? Я думал и понял, что если говорить серьёзно и ответственно, то уезжать в Америку я не хочу и, наверное, не хотел никогда, это я понял, потому что думал.

Ну, согласитесь, если рассудить здраво, трезво, а главное, предметно, что это значит – уехать в Америку?

Как бы далека и недоступна она ни казалась, всё-таки, если в Соединённые Штаты продают билеты, значит, эта страна существует. И если туда прилететь, приехать, приплыть, то там сразу, как минимум, надо будет куда-то пойти, где-то ночевать, что-то делать. А вот это мне трудно себе представить. И когда я завидовал Боре, я тоже себе этого не представлял.

Только недавно я понял, а точнее, просто смог себе признаться честно, что завидовал-то я не его отъезду в Америку, а совсем другому. Я позавидовал тому, что Борю оценили! И оценили не где-нибудь в главной отечественной математической академии, и не главный министр математики заинтересовался Бориными работами. В этом случае я был бы просто за своего друга рад и даже горд. Но Борю разглядели в Америке!!! Разглядели, оценили и захотели его.

Я не знаю, кто именно заинтересовался в Америке Борей. Понятное дело, что прочитали, рассмотрели его работу какие-то совершенно конкретные и реальные люди. Но было удивительное ощущение, что Борю ждёт сама Америка, что Америка в целом позвала его, что все Соединённые Штаты его ждут. Америка!!! То есть лично Мэрилин Монро, Элвис Пресли, все президенты в Белом доме, индейцы в прериях, ковбои в шляпах, статуя Свободы, кинокомпании «Коламбия Пикчерз», «Юниверсал» и т. д., и т. п.

С Борей у меня на глазах случилось чудо, и я завидовал потому, что чудо случилось не со мной. Я же никогда не хотел быть математиком, не хотел и близко быть таким, как Боря, «ботаником». Я не хотел другой жизни, я не хотел менять того образа жизни, которым жил, я не хотел никакой неизвестной мне, но конкретной Америки. Я всерьёз о ней не мечтал, как никогда не мечтал о том, чтобы меня похитили инопланетяне. Но чуда я хотел!!! Быть оценённым, увиденным, очень кому-то нужным я, конечно же, хотел! А Америка была какой-то удивительной, непонятной и совершенно недосягаемой инстанцией и критерием.

Где-то теперь Боря? Каково ему? Какой он? Представить себе не могу.

Когда в моей жизни впервые появилась Америка? Когда я узнал о её существовании и ощутил её присутствие в своей жизни? Пытаюсь вспомнить и не могу. Тщательно анализирую воспоминания, и не получается найти отправную точку.

Зато я отлично помню, что, когда мне было лет пять, родители сделали мне костюм ковбоя на новогодний детский праздник. Сохранилась даже фотография. Но фотография – это просто документ. Гораздо важнее, что я это помню. А я помню, мне нравился костюм, мне нравилось быть ковбоем.

Мне сделали картонную шляпу, надели на меня клетчатую рубашку, к брюкам пришили бахрому, папа укоротил свои старые подтяжки, и для полноты образа на шею мне повязали мамин платочек. Помню, от платочка пахло духами. А главное, папа сделал, из отслуживших свой срок маминых сапог, две кобуры и ремень. В одну кобуру вложили красный пластмассовый пистолет, который мог брызгать водой и слегка напоминал револьвер, а в другую – железный игрушечный пистолет, не похожий ни на один реальный аналог. Пистолеты были самой слабой частью костюма. На ногах у меня были кеды. Но я почему-то был уверен, что для ковбоя это самая подходящая обувь.

Я оказался тогда единственным ковбоем на празднике. Я полагал тогда, что все зайцы и медведи, а также белки и снежинки смотрят на меня, восхищаются и завидуют. Вот только приз за лучший костюм мне не достался даже близко. Да и Дед Мороз удивил, когда позвал меня к себе для чтения стихотворения и чтобы выдать мне подарок. Он сказал: «А вот мальчик в шляпе сейчас почитает нам стишок». Я удивился. Я не был мальчиком в шляпе, я был ковбоем.

Но я не помню, чтобы слово «ковбой» и сам образ ковбоя в моём тогдашнем сознании как-то были соотнесены с Америкой. Смотрел ли я к своим пяти-шести годам фильмы про ковбоев? Видел ли я хоть один такой фильм тогда? Увлёк ли меня он, понравился ли? Не помню! Совсем не помню. Но то, что быть ковбоем – это здорово, я знал. И само слово знал откуда-то. Откуда? Как оно стало мне известно? Вот это вопрос! На него у меня нет ответа.

Про мушкетёров мне рассказывала бабушка. Она любила книги про мушкетёров, показывала мне сами эти книги, картинки в них показывала и говорила: «Подожди, потом сам будешь эти книги читать. Да так будешь читать, что за уши не оттянешь». То есть как я узнал про мушкетёров и что они были французами, я помню, и помню отчётливо. К тому же на каждом детском костюмированном празднике парочка разного качества мушкетёров всегда попадалась.

А откуда я узнал про ковбоев? Не врождённое же это было знание! Да и все дети моего возраста, увидев мой костюм, знали, что это костюм ковбоя. Дед Мороз тоже наверняка знал, просто сделал вид, что не знает.

Не припомню также, что я сам попросил или хотя бы изъявил желание нарядиться ковбоем. Думаю, что это папа воплотил какое-то своё желание. А как ещё объяснить то, что он долго вырезал из картона и клеил шляпу, кроил из сапог и кропотливо шил две кобуры, то, что вытачивал напильником железную пряжку для ковбойского ремня? Папе это было явно важно, и даже важнее, чем мне. Почему? Почему именно ковбой? Пират, Кот в сапогах, русский богатырь и даже космонавт были бы понятнее и, наверное, легче воплотимы. Про моряка и лётчика я даже не говорю.

То есть в возрасте около шести лет я уже был ковбоем, но про Америку ещё не думал и никак её себе не представлял. Ковбои для меня существовали, а Америка ещё нет.

А папа после того карнавала был какой-то грустный. Сейчас я думаю, что он хотел успеха и триумфа сделанного им костюма. А этого триумфа не случилось. Лучшими были признаны снежинка лет четырёх и толстый Кот в сапогах.

А мне не хотелось переодеваться после праздника. Я готов был идти домой по морозу ковбоем. Я хотел восхищённых взглядов, я хотел зависти. Но мороз был нешуточный. Пришлось снять и шляпу, и ремень, и пистолеты. Да и мамин платочек с шеи тоже. Нужно было надеть скучную шапку, пальто, шарф и тёплые скучные ботинки.

Когда я снимал с шеи пахнущий мамиными духами платочек, я спросил папу, носят ли ковбои такие платки и зачем они их носят на шее? Папа ответил не сразу. Он ответил, когда мы шли домой и хрустели снегом. Папа, как только мы вышли на улицу, жадно, сосредоточенно и задумчиво закурил. Он шёл, нёс в пакете ковбойский костюм и курил. Шёл папа быстро, я всё время отставал и догонял его короткими перебежками. Так папа ходил, когда о чём-то думал, забывая о том, что я рядом и не могу поддерживать взрослую скорость.

– Платки они носят, – неожиданно сбавив шаг, сказал папа, – чтобы закрывать нос и рот от пыли. Понимаешь, там, где ковбои живут, случаются настоящие пыльные бури, и тогда совершенно нечем дышать.

А когда ковбои скачут на лошадях, из-под копыт тоже летит такая пылища! Вот они платок с шеи и повязывают на лицо. Ниже глаз повяжут и дышат сквозь него. Но у мамы платок шёлковый, сквозь него не подышишь. А другого не нашлось. Но всё равно получилось похоже.

Я семенил рядом с папой, слушал его и фантазировал какие-то просторы, пыль, всадников в шляпах, но Америки для меня ещё не было. А вот для папы была.

Где-то в том же возрасте, или чуть позже, мне читали книгу «Волшебник Изумрудного города». Там девочка Элли… Ой! Нет смысла пересказывать эту книгу. Те, с кем в детстве эта книга случилась, и так её помнят, а с кем не случилась, тем нет смысла её пересказывать. А книга была любимая, родная и перечитанная в детстве много раз.

Иллюстрации в ней были не просто засмотрены до дыр, они были детально изучены и до сих пор накрепко уложены и закреплены в памяти. Сама история и картинки вызывали самые сладкие фантазии и желания.

Как же хотелось иметь таких, как у героини, друзей, такие же волшебные предметы, а главное – приключения! Все имена, все названия из этой книги были приятны слуху. Все они запомнились.

Именно по этой причине я, не заглядывая в книгу и не притрагиваясь к ней, вот уже несколько десятков лет отлично помню, что девочка Элли жила с родителями в маленьком временном домике в Канзасе. А папа Элли был фермер по имени Джон.

На картинках была изображена совсем пустынная местность без деревьев, только покрытая травой. Дом, в котором жила Элли с родителями, весьма сильно напоминал вагончик, какие привозят откуда-то и устанавливают на строительных площадках для бытовых нужд строителей или для пристанища сторожей. Отечественный художник-иллюстратор так его нарисовал. Возле этого домика были нарисованы какие-то столбы, между которыми, на натянутой верёвке, сушилась вся залатанная одежда, которую трепал ветер. Вот такой там был Канзас, так я его себе и представлял.

А ещё в книге было написано, что папа Элли, который, как я уже говорил, был фермером, выкопал возле домика большую яму, куда можно было бы спрятаться в случае урагана, которые в том книжном Канзасе случались частенько и были очень сильными.

Исходя из всей этой информации, содержащейся в тексте и в иллюстрациях, моё воображение рисовало мне пыльную, сухую и малопригодную для жизни местность, где добрая, воспитанная, с очень хорошей речью и даже манерами девочка жила с мамой и папой весьма скромно, если не сказать бедно. Жили они в строительном вагончике. Про ближайшую деревню, город, про какую-нибудь дорогу, про школу, в которой бы Элли училась, про магазин или какие-то другие признаки устройства страны и цивилизации в книге не говорилось. Во всяком случае, я этого не помню. Элли жила в Канзасе и всё. Коротко и ясно.

Если героиню звали бы не Элли, папу не звали бы Джоном и он не был бы фермером, а был бы пастухом, конюхом или шофёром, то можно было бы подумать, что Канзас – это сказочно-литературное название Казахстана. Уж очень там, у них в Канзасе, всё было какое-то привычное. Да и маму Элли звали Анна.

Слово «фермер» запомнилось мне сразу. Папа Элли был фермером, и он занимался каким-то сельским хозяйством. Его крестьянином в книге никто ни разу не назвал. И хоть про него почти ничего не говорилось, и ни на одной картинке фермер Джон не фигурировал, как-то было понятно, что он не похож на тех мужиков, которых я видел, когда гостил у бабушки в деревне.

Бабушкины соседи и другие деревенские жители занимались разнообразным сельским хозяйством, но ни одного никто и никогда не называл фермером. А значит, семья Элли жила бедно не потому, что папа Джон пропивал заработанные тяжёлым трудом деньги. Вряд ли фермер Джон матерился и вряд ли в пьяном угаре бил или гонял по канзасской степи жену Анну и свою маленькую дочь.

А у Элли была такая грамотная речь и такое хорошее воспитание, что, конечно же, Джон был не крестьянин, а именно некий фермер. Мне это было ясно уже в шесть-семь лет.

Но главное – это то, что Канзас было первое географическое название, долетевшее до меня из Америки и запомнившееся крепко и на всю жизнь. Хотя я и знать не знал, что это слово имеет конкретное и определённое значение, что это не выдуманная, несуществующая страна, а что это название одного из американских штатов. Я тогда ни про какие штаты и понятия не имел. Но слово «Канзас» забито было в память, как гвоздь. Оно было первым сугубо американским словом в моей жизни.

И вот что забавно… Теперь-то я знаю, что Америка, точнее, страна Соединённые Штаты Америки, состоит из штатов, и один из них называется Канзас. Это совсем не сказочная страна. Но когда я слышу или читаю слово «Канзас», для меня это всегда и прежде всего пыльная степь, ветер и маленький домик, похожий на вагончик. А ещё я теперь знаю, что есть штат Арканзас. Это разные штаты. Но про Арканзас я в детстве не слышал. С ним у меня нет никаких ассоциаций.

Со следующим американским географическим названием я познакомился немного позже, чем с Канзасом. Точнее, я узнал слово, пользовался им, но не знал, что оно связано с Америкой.

Одна моя бабушка жила неподалёку в деревне, а другая далеко от моего Родного города. С бабушками такое бывает. У многих моих знакомых, а значит, у многих людей вообще бабушки живут или жили в каких-то отдалённых и, как правило, приятных местах. Так что поездка «к бабушке» для многих и многих – это что-то радостное, счастливое и чаще всего летнее. Так было и в моём случае. Моя бабушка жила, как говорится, на Юге. Да ещё и на берегу Азовского моря, в приморском городе. Она переехала туда из родных суровых мест, когда мне не было и пяти лет.

С середины июня или с середины августа меня отправляли к бабушке на Юг. Я этого всегда ждал и любил такие летние каникулы. У бабушки был свой небольшой домик с участком. Этот дом находился в районе порта, так что весь тот околоток называли просто «Гавань». «На Гавани» (так там говорили) жили тётки, торговавшие на рынке свежей рыбой. Ночью они скупали улов у браконьеров прямо на берегу, куда те приплывали на своих лодках. Ещё на Гавани жили сами браконьеры. Кроме них там хватало другого разного люду. Домики у всех были небольшие, огородики тоже. Всюду через заборы свешивались ветки фруктовых деревьев. Местные жители, кажется, с ума сходили от цветов. Над буйными цветниками кружилось множество бабочек, пчёл и других летучих тварей, которые для меня, привыкшего к холодам и короткому лету, были в радость и диковинку.

Огородики тоже были у всех. Помню, бабушка и все её соседки очень много трудились на этих своих маленьких огородиках. Бабушка жаловалась на солёную и трудную приморскую землю, на жару и на редкость дождей. В июле она каждый день поливала свой огород, таская воду вёдрами. Уж очень для неё было важно и азартно вырастить хоть немного своей редиски, картошки, огурцов, помидоров и всякой зелени. Хоть немного, но своей!

Помимо соли в почве, зноя и засухи, бабушкин урожай постоянно норовили сожрать или хотя бы попортить разные зловредные твари. Птиц вяло отпугивало настоящее огородное пугало. Отпугивало не очень эффективно, но хоть как-то. А вот с насекомыми надо было бороться всерьёз. И насекомых было много и разных. Я таких в родных краях и не видывал.

Помню, приехал я к бабушке после первого своего школьного года. На второй или на третий день пребывания на Юге сидел я во дворике возле дома, маялся на солнцепёке и вдруг увидел ползущего по земле жука. Жук был на вид неопасный, очевидно, некусачий, небольшой, симпатичный, полз медленно. Разумеется, я его тут же схватил и стал рассматривать. А жук был классный! Такого я до сих пор не встречал. Это было первое моё посещение Юга.

Пойманный мною жук формой напоминал божью коровку, но был существенно крупнее. У него были оранжевые лапки, оранжевое брюшко, а сам он был такой бежевый, в чёрную продольную полоску. Сейчас я понимаю, что это чертовски нарядное и даже элегантное сочетание цветов. А тогда жук мне просто понравился. Да к тому же он вёл себя неагрессивно, подолгу мёртвого из себя не изображал, а также и не убегал. Он не укусил меня, не напускал на пальцы и ладонь резко пахнущей жёлтой жидкости, как это обычно делали пойманные божьи коровки, не навонял, как остромордый клоп-вонючка. Один раз он, правда, расправил крылышки и попытался улететь, но я пресёк эту его попытку.

Я без всяких опасений зажал жука в кулаке и пошёл искать какую-нибудь банку или коробку, чтобы там своего жука разместить. Ничего подходящего не нашёл, потому что у бабушки во дворе и доме царил идеальный порядок. Тогда я отправился на огород. Бабушка согнувшись возилась там с каким-то растением.

– Баба! Дай мне баночку какую-нибудь, – издалека крикнул я.

– А зачем тебе? – спросила она, не разгибаясь.

– Жука туда надо посадить.

– Какого такого жука? – сказала бабушка и выпрямилась. – Ну-ка, неси его сюда, показывай.

Я нехотя побрёл к бабушке. К тому возрасту я уже хорошо знал нелояльное отношение взрослых к насекомым и не раз убедился в том, что они не разделяют детской к ним симпатии и интереса. Но реакция бабушки на того моего жука была слишком резкая. Когда я подошёл к бабушке и, протянув вперёд руку, разжав пальцы, продемонстрировал ей лежащее на ладони насекомое, моя любимая бабушка резко ударила меня по руке, жук упал на землю, а бабушка немедленно и сильно на него наступила. Она даже несколько раз подвигала и покрутила ногой, чтобы наверняка убить, раздавить, уничтожить моего жука. Её реакция была для меня такой неожиданной и обидной, что подбородок мой задёргался, а на глаза накатили быстрые слёзы. Я бы понял, если бы так бабушка отреагировала на крысу, ядовитую змею или страшную, мерзкую многоножку. Но жук-то был безобидный и даже милый.

– Чтобы я не видела больше, что ты эту мерзость тащишь на мой огород, – сказала бабушка очень строго, – и в дом не смей её тащить!.. И в руки брать не смей! Выдумал тоже! Колорадского жука в банку сажать?! Вот догадался-то!.. – не унималась она. – И запомни, где бы ты эту дрянь не увидел, дави немедленно! Это самый страшный паразит! Самый злостный вредитель. Спасу от него нет!

Потом, разглядев мои слёзы и испуг, бабушка уже спокойно объяснила мне, что это был колорадский жук, что он беда, бич, ночной кошмар любого огородника и сельского хозяйства в целом. Сказала, что с ним очень трудно бороться, потому что живуч и ненасытен колорадский жук.

Колорадский?! Я тут же вспомнил песенку, которую мы пели в детском саду.

Песня эта напевалась на лихой мотивчик. Я представлял себе большого весёлого жука, этакого хулигана, который топчет посевы, тем и заслуживает смерти. Слово «колорадский» звучало непонятно, но звонко и радостно. Мне казалось, что это такое странное и непонятное слово, которое как раз и означает – большой, весёлый, хулиганистый. Жук этот рисовался в моём воображении, как персонаж мультфильма. Я не знал тогда, что это название реального насекомого. (Дело в том, что тогда, когда я был ребёнком, колорадский жук не забрался ещё так далеко на восток, не достиг Родных моих мест. Но он уже тогда медленно продвигался, привыкая к новым климатическим условиям. И он дошёл-таки и пополз дальше. Когда-то не знавшие этого полосатого вредителя люди теперь прекрасно его знают, изучили его повадки и борются с ним как могут. Но колорадского жука не остановить. Теперь он медленно осваивает северные широты.)

Помню, однажды, находясь в любознательном среднем школьном возрасте, смотрел я передачу, в которой рассказывалось о том, как колорадский жук попал из Америки в Европу на корабле. Это показано было при помощи простенького мультфильма. По карте мира плыл из Европы в Америку кораблик, а по Америке ползал колорадский жук. Он был огромным в масштабе карты мира. Кораблик доплыл до Америки, развернулся и поплыл обратно. Но жук успел забраться на него и, добравшись до Европы, сразу же направился через Европу к нам.

За первое моё лето на Юге у бабушки я убил много колорадских жуков. Тогда же я видел и плачевные последствия их деятельности на бабушкином огороде. Я убедился, что жук действительно вредный и ненасытный, что он уничтожает результаты бабушкиного тяжёлого и кропотливого труда. Но когда я давил очередное полосатое насекомое, я не мог не признаться себе, что мне жалко ломать, портить и убивать такое красивое существо. Первое благоприятное впечатление не покидало. И до сих пор я считаю и берусь утверждать, что колорадский жук выглядит симпатично, нарядно, он безобидно себя ведёт с детьми и его можно даже назвать красивым.

Забавно, не правда ли, что колорадский жук был первым сугубо американским предметом, привезённым из Америки через океан, который я держал в руках. У него на брюшке вполне уместно смотрелась бы гордая надпись маленькими буквами: «Made in USA».

Но я тогда об этом не знал. Не знал, что в слове «колорадский» содержалось название американского штата Колорадо. Понятное дело, что название этого штата, для меня и очень многих, навсегда и накрепко связано с этим полосатым жуком. Целый штат для меня в моём сознании связан с жуком, а не жук со штатом.

А вот любопытно, в штате Колорадо есть эти жуки? И если они там есть, то как их там называют – «Наш жук», что ли? Интересно было бы узнать.

Меня ужасно удивило и даже поразило, когда я узнал, что в Америке аттракцион «американские горки» называют «русские горки». У меня эта информация не укладывается в голове. Неужели американцы могут думать, что это развлечение придумали у нас? Не могу в это поверить! Это же настолько не наша штука! Ну совсем не наша.

В первый раз я увидел американские горки в маленьком перевозном парке аттракционов, который привозили в наш город летом. Там были разные качели, карусели для маленьких детей, к каковым я себя тогда уже не причислял. Был тир с воздушными ружьями, комната страха с нестрашными чучелами и ещё какие-то радости. Но над всем этим возвышалась конструкция, по которой вверх и вниз с грохотом и с немыслимой скоростью катились красные, синие и жёлтые вагончики, в которых сидели люди. Люди орали и визжали от восторга и страха.

Когда мы ходил с папой в этот парк, я подолгу простаивал, глядя на ту конструкцию. По возрасту, а главное – по росту, мне ещё нельзя было испытать это приключение, а мне и очень хотелось, и было очень страшно. Всё вместе. В какие-то моменты, когда женский визг звучал из летящего по рельсам вниз вагончика особенно отчаянно, я даже был рад тому, что мне не продают билет на этот аттракцион, а то пришлось бы пережить то, что заставляло кого-то так визжать. Папа вместе со мной стоял и смотрел. Ему очень хотелось, это было ясно. Но он не шёл прокатиться из солидарности со мной. А я хотел, чтобы он это сделал. Я был уверен, что мой папа проедет быстрее и лучше всех и уж точно не станет кричать от страха и вообще бояться.

Возле этого аттракциона громко играла музыка, видимо, для того чтобы заглушить грохот и вопли. Музыка была очень энергичная, лихая, весёлая, какая-то дребезжащая и очень уж не наша. Это сильно потом я узнал, что такая музыка называется «кантри», дребезжит инструмент банджо и что это американская музыка. А тогда я этого не знал. Зато на кассе, перед входом на тот аттракцион, был нарисован человек в шляпе, платке на шее и с пистолетами. Один пистолет он держал в руке и стрелял куда-то вверх, второй же торчал у него из кобуры. Мне приятно было видеть это изображение. Это же был мой коллега-ковбой. Я был рад ему как старому приятелю, но билет мне всё равно не продали.

Нигде на этом аттракционе не было написано, что это «американские горки». Но все это знали. И мой папа знал. Именно он сказал мне: «Посмотри! Это американские горки». Но тогда я тоже не ощутил в этом названии отголоска некой реальной Америки, и уж тем более страны США. Просто вся та сложная и большая металлическая конструкция, снующие яркие, блестящие вагончики и вопли радостного ужаса были очень не местными и не нашими. Вот и всё.

Однако что же получается? При первом же моём знакомстве с чем-то «американским» я сразу же испытал любопытство, сильное притяжение, страх, возможность попробовать что-то непробованное, опасное и в то же время манящее, но главное – недоступное мне совершенно. Подобные чувства я переживал потом долгие годы по отношению ко многому американскому. Да и сейчас, наверное, переживаю.

Когда-то самыми высокими строениями в городе моего детства были два стоящих рядом шестнадцатиэтажных дома. Они стояли не в центре, но их было видно из разных районов города и даже при выходе из здания вокзала на привокзальную площадь. Эти две шестнадцатиэтажки построили на холме, и поэтому они возвышались над городом.

Были они одинаковые, стояли рядом друг с другом, и поэтому многие называли их «близняшками».

– До «близняшек» подбросишь? – можно было сказать таксисту, и он знал, о чём шла речь.

Какие-то народные имена были и у других зданий и строений в нашем городе. Например, три стоящих друг за другом общежития для рабочих одного из заводов назывались в народе «три поросёнка». Так их прозвали, видимо, потому, что сами здания общежитий были грязными и вокруг них всегда было грязно. Любой длинный, многоподъездный дом называли горожане «китайской стеной».

Думаю, что в каждом городе нашей огромной страны, да и не только нашей, в маленьком или большом городе, обязательно найдётся строение, которое местные жители называют «белый дом». Это обычно какое-нибудь белое, почти белое или просто светлое здание, хотя бы с парой колонн при выходе или на фасаде. Но белым домом могут назвать и дом совсем без колонн, и совсем даже не белый. Это может быть и серый и коричневый дом, который некогда был белым. Просто его перекрасили. Но народная память и молва сохранили старое прозвище. Однако здание, называемое горожанами «белым домом», могло с самого начала быть не белым, а просто административным, в котором находилось и работало местное руководство. Дачу или особняк какого-нибудь крупного начальника районного или областного масштаба тоже могли прозвать «белым домом».

В нашем городе общественный туалет в центральном городском парке также называли «белым домом». Туалет этот каждое лето белили, и вход в него украшала колоннада.

Когда папа смотрел или слушал новости, которые меня в детстве не интересовали совершенно, и до меня долетали слова диктора, типа: «…сегодня в Белом доме состоялось…» или «в Белом доме не намерены…», мне было смешно. Для меня-то «белый дом» – было окружённое кустарником небольшое сооружение в городском парке. Этот «белый дом» можно было отыскать даже с закрытыми глазами, исключительно по запаху. А зайти в него можно было, только предварительно глубоко вдохнув в себя свежего воздуха, и потом, войдя внутрь, постараться успеть справить малую нужду, не вдыхая жгучую и крепкую вонь, от которой глаза резало до слёз. Вот только вдохнуть свежего воздуха возле нашего «белого дома» было практически невозможно. Так как многие и многие не решались, не могли себя пересилить и не заходили внутрь, а делали то, для чего к «белому дому» спешили, в близлежащих кустах или вдоль белёных стен.

Далеко не сразу американский Белый дом в Вашингтоне был мною понят как первоисточник всех других «белых домов». Это понимание пришло постепенно, с годами и с информацией. А знание о том, что Белый дом – это резиденция президента Соединённых Штатов Америки, пришло ещё позже. Долгие годы, уже не ассоциируя словосочетание «белый дом» с вонючим туалетом из моего детства, я не имел представления о том, как этот настоящий дом выглядит. Единственно только я не сомневался, что он белого цвета.

Когда же я наконец увидел его на какой-то фотографии в журнале, прочитал под фотографией, что это именно тот самый Белый дом, от которого все остальные взяли своё название, я очень сильно удивился. Удивился прежде всего потому, что он был маленький. Я-то представлял себе нечто большое и фундаментальное.

Помню, какое-то время Белым домом я считал, например, американский Капитолий, когда видел его в каких-то новостях. А что? Я видел большое величественное здание, с колоннами и с куполом, белое. Оно находилось в Америке, и в нём что-то происходило такое, из-за чего его показывали в новостях. Чем тебе не Белый дом? Очень даже! Но настоящий оказался маленьким и каким-то некрасивым, что ли. У нас в южных и приморских городах южные и восточные люди делали и делают себе дома и побольше, и поизобретательнее.

А как, интересно, резиденция президента Соединённых Штатов приобрела это название? Может быть, какой-нибудь поэт его так назвал? Или этим названием президент хотел сообщить нации о чистоте своих замыслов?

Хотя, наверное, всё было проще. Этот вашингтонский Белый дом такой невыразительный, что про него, видимо, говорили так: «Тут недалеко дом построили». А кто-то спрашивал: «Да? Интересно! И какой же дом получился?» – «Какой? Да как вам сказать?.. Белый». Или можно представить себе такой диалог: «Будете идти, идти, а потом справа увидите дом, вы его пройдёте…» – «А какой дом?» – «Какой? А действительно какой? Как бы вам сказать?.. Да белый дом, вот и всё. Не ошибётесь».

Я был удивлён тем, что самый главный белый дом такой, какой он есть. В стране небоскрёбов, в стране гигантских зданий – и вдруг такой маленький дом. При этом название этого небольшого и невыразительного строения знают все жители планеты, у которых есть телевизор, радио или хотя бы возможность читать газеты. Любые газеты. Потому что в любой газете нет-нет, да и напишут что-нибудь про Белый дом. И не про местный, а про тот самый.

Когда же в Нью-Йорке самолёты врезались в два одинаковых огромных здания и все новости были только об этом, я не отрывался сначала от радио, а потом от телевизора, я слушал репортаж за репортажем, а следом смотрел и смотрел выпуск за выпуском. Репортёры, журналисты и дикторы то называли эти здания Всемирным торговым центром, то Башнями-близнецами. Как только я услышал название «Башни-близнецы», я тут же вспомнил две шестнадцатиэтажки, возвышавшиеся над в основном пятиэтажным городом моего детства. Пока я слушал новости о той трагедии по радио, два шестнадцатиэтажных дома так и вставали в моём воображении. Для меня именно они были атакованы, пока я не увидел по телевизору кадры произошедшего.

До того, как эта страшная беда случилась, я и знать не знал, и слыхом не слыхивал ни про Всемирный торговый центр, ни про Башни-близнецы. Когда в каком-нибудь фильме фигурировала панорама Нью-Йорка и Манхэттена, мой взгляд не выдёргивал два этих здания из общего нагромождения гигантских, непостижимо высоких и, тем самым, удивительных домов. Это теперь, когда я смотрю какой-нибудь американский фильм, снятый до трагедии, то есть когда обе башни ещё стояли на месте, я их тут же выделяю из остальных силуэтов манхэттенского пейзажа. Вижу их и сам себе говорю: «Ага! Вот они, родные. Ещё живы. А фильм-то не новый».

Когда их больше нет, я их стал узнавать. Какие же они огромные! Наши шестнадцатиэтажки даже маленькими назвать нельзя по сравнению с этими небоскрёбами.

А когда-то слово «небоскрёб» меня забавляло. Когда-то для детско-школьного моего слуха оно было странным и смешным. Как только я его услышал в первый раз, я сразу понял, из каких частей оно состоит, из слов – «небо» и «скрести». Это как овощерезка, картофелечистка или дырокол. Когда же я увидел небоскребы в кино, то понял, что эти дома вполне заслуживают своего названия.

Когда в нашем городе, а я к тому времени уже закончил школу, построили гостиницу аж в двадцать два этажа, и она обогнала по росту старенькие шестнадцатиэтажки, многие горожане сразу стали называть новую гостиницу «небоскрёбом». А гостиница имела претензии на такое звание. Узкое это здание блестело большими зеркальными окнами, сверкало стальными рамами и углами, вот только высотой было всего двадцать два этажа. Поэтому городские жители, говоря про новую гостиницу, произносили слово «небоскрёб» иронично, шутейно и всегда вставляли перед словом «небоскрёб» слово «наш».

А в мире много высоких зданий, которые при желании или даже по сути можно назвать небоскрёбами. Но про знаменитые высотные здания в Москве мы говорим: «московские высотки». Потому что здание Московского университета или Министерства иностранных дел – это именно высотки, а не небоскрёбы. Но даже совершенно похожие на американские небоскрёбы высоченные здания в любых странах мира, кроме Америки, всегда требуют уточнения: парижский небоскрёб, или арабский, или сингапурский, сиднейский, шанхайский… Да какой угодно! И только американские небоскрёбы не требуют никаких дополнительных уточнений. «Американский небоскрёб» – звучит нелепо. Небоскрёб в Америке, он тебе и есть небоскрёб. При слове «небоскрёб» у любого человека, ни разу не побывавшего, как и я, в Америке, сразу же в памяти и сознании проявляются картинки из бесчисленных фильмов, передач, журналов… И это прежде всего Нью-Йорк, Манхэттен. Америка! А как же?! Небоскрёбы же там родились, они там свои, они там коренные жители.

Я не слыхал про эмигрантов и эмиграцию из Америки. Иммигрировали и продолжают иммигрировать скорее туда. Но вот небоскрёбы за пределами Америки кажутся эмигрантами из Соединённых Штатов.

Скребущие небо дома! Как в них живут люди? Я это себе не представляю. При этом я знаю, что многие небоскрёбы являются жилыми домами. В них есть квартиры, а значит, есть шторы на окнах, кухни, спальни, детские комнаты. В каждой квартире свой запах, своя жизнь. Мне трудно это представить, точнее, я этого совсем представить не могу.

Вот я не был в Японии, но жизнь в японском традиционном доме я как-то себе представляю. Я видел японское кино, какие-то передачи о Японии. Там традиционный дом совсем и абсолютно отличается от тех домов, которые я знаю у нас или, скажем, видел в Европе. У японцев в домах сдвижные двери, стены из бумаги, очаг посреди комнаты, нет кроватей и стульев, а столики – одно название. Но я могу представить, как там живут люди. И в Индии я не был, но представляю, как могут жить индусы в своих, с позволения сказать, домах. И как живут северные народы в домах из шкур, и жизнь африканцев в крошечных лачугах представляю. Как в Латинской Америке устроена жизнь в жутких трущобах, я себе тоже могу представить.

Я допускаю и даже знаю, что мои представления неверны. Но у меня есть эти неверные представления. А как человек может жить в небоскрёбе, я не могу себе представить совсем. Хотя, возможно, где-то в таком вот небоскрёбе живёт себе мой приятель Боря, который уехал в Америку и исчез из моей жизни безвозвратно. Живёт он там себе нормально. И в его комнате совершенно такой же беспорядок и такой же бардак, какой был у него всегда в то время, когда он жил в соседней пятиэтажке. Я представить себе этого не могу. Борю в небоскрёбе не представляю.

Не представляю, потому что в моих ощущениях небоскрёбы построены не для того, чтобы в них жить, и даже не для того, чтобы в них сделать офисы и там работать. Они в моих ощущениях сделаны исключительно для того, чтобы создать особый, неповторимый и отдельный от всех других стран и континентов ландшафт и пейзаж. Небоскрёбы, Манхэттен и центры многих больших американских городов – это какие-то особые условия жизни, какие-то рукотворные скалы и каньоны, в которых протекает, осуществляется, пульсирует неведомая мне американская жизнь. А иногда мне кажется, что небоскрёбы – это самая грандиозная и дорогостоящая декорация для американских фильмов.

Сколько же я видел фильмов, действие которых происходит среди небоскрёбов! Не сосчитать этих фильмов. И сколько я видел узких улочек, зажатых между глухих стен, уходящих куда-то ввысь. Чаще всего в кино эти улочки фигурируют ночью. Большие мусорные баки, железные лестницы вдоль стен, из канализационных люков вырывается и клубится пар, обычно подсвеченный синим светом. И всегда на этих улочках творится беззаконие и ужас. Звуки сирен полицейских машин долетают в эти тёмные щели между небоскрёбами уже приглушёнными и издалека.

Бесконечное количество раз я вместе с героями американских фильмов летал на вертолёте над Нью-Йорком и над другими большими американскими городами. Летал над самыми крышами небоскрёбов и даже между ними. Я видел множество этих гигантских зданий издалека, вблизи и при любом освещении, но не понимаю, как в них можно жить.

А сколько раз американские кинематографисты подвергали эти великолепные огромные строения разрушению или обрушивали на них ужасы и стихии. Я видел множество вариантов разрушений Нью-Йорка и других городов Америки.

Видел я, как на Манхэттен накатывали гигантские океанские волны, и в этих волнах гибло большинство жителей. Видел Нью-Йорк, замороженный лютой стужей и засыпанный снегом, в котором небоскрёбы стояли по пояс. На моих глазах, а точнее, на экране, на небоскрёбы падали астероиды из космоса, страшные землетрясения сотрясали их, вулканическая лава вырывалась из трещин в асфальте улиц между небоскрёбами. Безжалостные инопланетяне применяли по этим домам своё инопланетное оружие.

Я видел огромных роботов, которые устраивали битвы на улицах американских городов и тем самым несли разрушение и смерть. Динозавры или вышедшие из океанских глубин ящеры чудовищных размеров бегали по Нью-Йорку и крушили всё на своём пути. А кто не помнит очень большую обезьяну на крышах Манхэттена?!

Мы видели в кино пустующие после разнообразных катастроф и войн американские города, населённые дикими животными или превратившимися в безумных тварей людьми. Небоскрёбы в таких опустевших городах всегда были блёклыми, запылёнными или заплетёнными какими-то вьющимися растениями.

Меня всегда удивляло и удивляет, с каким удовольствием американские кинематографисты разрушают свои города. С особым наслаждением они уничтожают именно Нью-Йорк. Им почему-то это нравится. Но и американским зрителям, то есть жителям этих городов, тоже, должно быть, это нравится. Если бы им не нравилось, они бы не ходили и не смотрели такие фильмы.

А вот интересно, мне бы понравилось смотреть кино, в котором какие-то твари, или космические тела, или жуткие катастрофы уничтожали бы город, в котором я родился или живу теперь, или какой-то областной центр, или столицу моей страны? Таких фильмов я пока не видел, но зато я видел много военной кинохроники, где знакомые города лежат в руинах, горят или на улицах идут бои. Страшные кадры! На них грязь, пыль, битый кирпич. Страшно! Но совсем не так, как от зрелища разрушений в американских фильмах. То есть не завораживающе, не жутко, не захватывающе, а просто страшно. Страшно и некрасиво.

Конечно же, только среди небоскрёбов могли завестись такие герои, как Человек-паук, Бэтмен или Супермен. Ни в одном нашем городе или в Европе они не появились бы. Как нелепо выглядел бы Человек-паук среди наших типовых пяти-, девяти-, двенадцатиэтажек, из которых в основном состоят наши областные центры. Эти дома невысокие, а улицы довольно широкие. Так что паутина Человека-паука провисла бы из-за расстояния и под весом самого Человека-паука. Тогда он грохнулся бы об асфальт, или на трамвайные пути, или, того хуже, запутался бы в проводах. Так что у нас не могут завестись и появиться такие чудесные герои.

Ну а в старой Европе им тоже делать нечего. Там дивная архитектура, но там нет небоскрёбов. Для них там не будет размаха. К тому же там давно фигурируют граф Дракула, Джек Потрошитель, Мистер Хайд и Человек-невидимка. У них там уже сложился определённый репертуар, традиционный стиль поведения, действуют они по старинке, к ним все уже давно привыкли. Там их территория. Поэтому сложно представить себе Человека-паука в Венеции, на Монмартре или на Биг-Бене. Равно как и Дракула вряд ли убедительно смотрелся бы летящим над Гудзоном, на фоне знаменитых небоскрёбов. Он же граф.

Мне интересно было бы попробовать посмотреть фильм про Человека-паука глазами жителя Нью-Йорка. Каково это – видеть красиво летящего фантастического героя над знакомой тебе улицей, мимо знакомого тебе магазина, аптеки, парикмахерской, автобусной остановки, мимо дома, в котором ты живёшь, мимо твоих окон. Не могу представить себе такое кино, снятое в городе, в котором я живу.

Не могу представить, чтобы кто-нибудь смог снять фильм про цунами, накрывающее мой город, или про инопланетян, которые на него нападают. Почему? Да просто в моём городе нет небоскрёбов. И всё в нём какое-то такое простое, конкретное, приземистое. Так что разрушать это, затапливать или сжигать при помощи инопланетного оружия и киноэффектов будет неинтересно. И смотреть будет такое неинтересно. Будет страшно, просто грязно и некрасиво…

А когда я, забыв обо всём на свете, совершенно заворожённо смотрел в выпусках новостей, как самолёт врезается в одну из манхэттенских Башен-близнецов, а другая уже поражена и горит, мне никак не верилось в подлинность, документальность и невыдуманность того, что я видел на экране. Помню, эти кадры повторялись и повторялись по всем каналам. А я смотрел и смотрел, не в силах оторваться. Почему? Я думал об этом. И я понял. Это было красиво!!!

Яркое синее небо, блестящие башни отражали своими зеркальными окнами небесную синеву и солнце. Маленький, красивый, почти игрушечный самолёт летел над домами. И вот он врезался. Какая-то секунда тишины и неверия, что то, что мы видели, произошло в действительности. Потом взрыв, прорвавшееся сквозь окна и стены пламя. Жуткое пламя, и то же самое время – красивое, на фоне чистого, тёплого синего американского неба.

Я посмотрел это много раз, прежде чем мне удалось заставить себя задуматься о том, что этот игрушечный самолётик на самом деле настоящий лайнер, а в тот момент, когда он врезался в здание, все те люди, которые в нём находились, моментально погибли, исчезли, смешались с обломками и пламенем. А также в тот момент погибли и исчезли те люди, которые находились на этажах, куда угодил самолёт. Я заставлял себя так думать, чтобы перестать любоваться жуткой красотой произошедшего.

Когда в новостях я вижу репортажи из совсем далёких и совершенно экзотических, в моём понимании, стран, репортажи про землетрясения или ураганы, повлекшие большие разрушения и многочисленные человеческие жертвы, я сразу понимаю, и даже чувствую, беду и трагедию, хотя всё это произошло или происходит где-то очень и очень далеко с диковинными для меня людьми и в диковинной стране. Но в таких репортажах всегда: руины, пыль, грязь, битый строительный камень, пострадавшие или погибшие люди. Это всегда некрасиво, просто и страшно. Я стараюсь быстро переключить канал и не смотреть страшные кадры. Таким зрелищем невозможно любоваться. Я уже не говорю про кадры наших катастроф и бед.

А зрелище гибели двух гигантских небоскрёбов в центре Нью-Йорка было даже величественным. И снято оно было с разных точек. Профессионально снято. Я заставлял себя понять ужас и боль тех людей, которые погибли в этих самолётах и зданиях, но мне трудно это было сделать. Мне трудно было это почувствовать из-за красоты. А ещё из-за привычки видеть разрушающиеся небоскрёбы в кино. Американские кинематографисты приучили меня к такому зрелищу.

А как рухнули те две башни! Они разрушились совсем не так, как в самых высокобюджетных фильмах. Они это сделали неожиданно и удивительно. Они сложились и просто исчезли. Были – и не стало! Как, глядя на такое, можно было представить конкретных людей и их гибель? Это было трудно! Если я не могу себе представить жизнь в небоскрёбах, то представить себе в них смерть ещё труднее. Уж очень эти небоскрёбы непохожи на то, что я привык видеть в своей жизни, вокруг себя, в привычном мне городском пейзаже. Уж очень они из другой жизни.

И если… Или лучше сказать, когда мне удастся увидеть их воочию, то есть когда мне доведётся попасть в Америку, я, наверное, удивлюсь не тому, что они огромные, что их много, что каждый из них – это шедевр или почти шедевр инженерно-технической мысли и архитектуры. Нет, не этому! Мне кажется, что я больше всего удивлюсь, и удивлюсь очень сильно, просто тому факту, что небоскрёбы есть, тому, что они действительно существуют.

Правда, я опасаюсь, что сама Америка как таковая удивит меня прежде всего тем же самым.

Не помню как, но само собой слово «Америка» мною было освоено и перестало вызывать непонимание и удивление. Это слово в очень раннем возрасте укоренилось в моём сознании даже без знания его значения. Но я очень хорошо помню, как первый раз «Америка» зазвучала для меня не как какое-то приятное для слуха, но бессмысленное звукосочетание, а как конкретное, существенное явление и некий факт мироустройства, который имеет к моей жизни непосредственное отношение и влияет на неё. Я отчётливо это помню.

Мне было тогда восемь лет. Стояла суровая, и даже лютая, зима, но морозы не мешали нам проводить много времени во дворе и в играх. Помню, в тот день уже стемнело, хотя было ещё не поздно. Просто зимой день короток и стемнело рано. Дворовая команда мальчишек близкого мне возраста построила снежную крепость. Построили мы её возле фонаря, чтобы было светлее строить, а потом играть хоть при каком-то свете. Когда крепость была готова, возникли проблемы. Строили мы её все вместе, но, чтобы играть, нужно было разделиться на тех, кто будет крепость оборонять, и на тех, кто будет её атаковать. Крепость получилась очень хорошая, поэтому все хотели быть её защитниками. К тому же нужно было определиться и поделиться на «наших» и «не наших».

«Не нашими» в батальных играх были всегда «немцы». «Немцы» были главными врагами. Понятное дело, что оборонять крепость должны были «наши», а нападать «немцы». Это, во-первых, соответствовало исторической правде, а во-вторых, так было справедливо. «Немцами» быть никто не хотел, главным образом потому, что было известно всем и каждому, с самых ранних лет жизни, что наши победили, а немцы потерпели поражение. В любой игре в войну, когда мы делились на «наших» и «немцев», «немцы» были обречены заранее, так как противоречить истории было невозможно. Конечно! Кто хотел быть «немцами» и проиграть заранее? Все хотели быть «нашими» и быть уверенными в победе.

Я никогда «немцем» быть не соглашался. Я даже отказывался от участия в игре, но «немцем» не был, даже если мы тянули жребий и этот жребий выпадал мне. Я не мог! Как я мог быть «немцем»? Мой дедушка же воевал с немцами.

Мой дедушка воевал и победил, а значит, мы победили. У дедушки были ордена и медали. Он мне давал их подержать, когда я хорошо себя вёл, то есть с аппетитом ел и ничего не оставлял на тарелке, или качественно и без напоминания чистил зубы, или просто был некапризным и покладистым, тогда мне на майку или рубашку пристёгивали дедушкину медаль, и я чувствовал себя защитником Родины.

Мне нравилось смотреть кино про войну, особенно боевые сцены. В этих фильмах у немцев и форма была более красивая, и танки более страшными, но наши солдаты побеждали. Наши солдаты были сильнее всех! Кого всех? Сильнее немцев! И я это хорошо знал. И дедушка рассказывал. Он рассказывал, как было трудно, но всё равно мы победили.

Из этого моего знания следовало, что мы победили не только немцев, но и вообще мы всех-всех победили. Ну а если ещё не победили, то обязательно победим, потому что мы самые сильные, а главное – мы правы. В этом я не сомневался и был абсолютно в этом уверен.

А немцы были единственными известными мне врагами, врагами сильными, страшными и жестокими, но мы-то были сильнее. Сильнее всегда! И меня в этом убеждали фильмы, не только про последнюю войну с немцами, но и фильмы про стародавние времена, когда на нас нападали немецкие рыцари в рогатых шлемах, с большими мечами и с крестами на щитах и одеждах. Но и тогда наши воины в остроконечных шлемах, легко одетые и совсем не грозные на вид, немцев побеждали и разбивали наголову. Мы были сильнее всех, если так сокрушили немцев. Я это знал, и все это знали. Так что, конечно, никто не хотел в игре быть «немцем».

Мы спорили и рядились у стен снежной крепости. Мы ругались и галдели: «Ты будешь немцем!» – «А почему я?!» – «Сам ты немец!»…

Мы шумели, а всё это слушал парень Геша. Геша был много старше нас. Сейчас я думаю, что ему было лет четырнадцать, не больше. Но нам он казался очень взрослым. Геша слонялся по всему району, был свободным, весёлым и открыто курил при взрослых. Все мы знали, что он знаком с настоящими взрослыми и страшными хулиганами, что Геша бродяга и что родители будут не в восторге, узнав о нашем общении с ним.

Но когда Геша приходил в наш двор и снисходил до того, чтобы принять участие в наших дворовых незатейливых играх, все, конечно же, хотели быть в его команде, если это была командная игра. В дворовый хоккей или футбол Геша играл здорово и лихо. Но в азартные игры на денежки или на любой другой интерес с ним было лучше не связываться. Шансов не было никаких.

Ещё Геша мог предложить купить у него какие-то весьма ценные вещи, которые он невесть откуда брал. Кой-какие денежки у нас были, но денег не было. Да и вещи, которые он предлагал, были хоть и очень нужные, но какие-то опасные. Так что к родителям обращаться за деньгами не было смысла. А Геша мог предложить, например, старинную серебряную монету, ржавый штык, патроны для охотничьего ружья, блестящего железного оленя, который некогда украшал старый автомобиль «Волга», сигнальную ракету или настоящий хирургический скальпель, который, как он утверждал, легко резал что угодно, даже стекло. То есть Геша был авторитетный человек!

И вот он стоял, слушал, как мы пытаемся поделиться на «наших» и «немцев», и вдруг подошёл к нам решительно. Мы сразу притихли. А Геша покуривал и возвышался над нами худой, сутулый, в клочковатой рыжей шапке непонятного меха.

– Короче, – докурив и отбросив окурок, сказал Геша, – все вы можете быть хоть немцами, хоть кем, а я буду американцем. Кто за меня?

Мы молча стояли и смотрели на него. Мы все были готовы и рады даже быть за Гешу, но вот американцами быть были не готовы. Мы не знали, хорошо это или плохо. А вдруг это даже хуже и позорнее, чем быть «немцами». Геша-то был парень хитрый. Мы знали, что с ним надо быть поосторожней. К тому же я не знал, как мои папа и дедушка отнеслись бы к тому, что я решил побыть американцем под Гешиным руководством. Но самое главное, если в «наших» и «немцев» мы знали, как играть, то про то, как играть в американцев, понятия не имели.

– Ну?! Чё притихли? – обведя нас всех хитрым и дерзким взглядом, сказал Геша. – Не ссыте! Американцы прилетят и всё здесь разбомбят. Так что я могу быть один против всех. Аме-е-ерика! – крикнул Геша, подпрыгнул и ловко, сильно и даже картинно ударил ногой в самую середину нашей крепости. Крепость не поддалась, и у Геши получилась только вмятина. Он явно рассчитывал на большие разрушения и эффект.

– Ах так!!! – крикнул он и навалился на нашу крепость плечом. – Ну чё стоим?! Давай помогай! Америка атакует!

Геша проломил-таки стену. Не сразу, но проломил. Сделал он это весело, выкрикивая смешные слова разными голосами, изображая какой-то непонятный язык. Я тогда подумал, что это американский язык. А ещё он корчил смешные рожи.

Очень скоро нам уже было не жаль нашей крепости, и мы все вместе накинулись на неё. Мы возились в снегу, радостно доламывали остатки стен и даже разбивали крупные снежные комья. Хохотали, боролись, кидались обломками крепости. Получилось веселее, чем мы рассчитывали. Потом мы устали, запыхались и взмокли. Кого-то криками из окон загоняли домой. Крепость была полностью разрушена, и мы уселись на её руинах. Геша закурил.

– Да-а-а, – выпустив дым, сказал он, глядя в тёмное холодное небо, – шутки шутками, а американцы прилетят, сбросят бомбу и… – тут Геша употребил такое слово, которое я, как и слово «Америка», откуда-то знал, но так же точно знал, что его произносить не стоит, особенно при родителях.

А Геша пока курил сигарету, успел сказать, что Америка – это самая сильная страна, что у них самые большие корабли, самолёты и ракеты. И танки у них самые лучшие, и вообще они нас победят. Услыхав про танки, я попытался возразить, мол, дедушка мне говорил, что наши танки самые-самые. Но толком возразить мне не удалось. Я промямлил что-то неуверенное и замолчал. Мне очень не нравилось то, что говорил Геша, я не хотел ему верить, я не хотел, чтобы остальные верили ему. Но я не знал, что ему сказать. Дедушка мне про Америку и американцев ничего не рассказывал. Про немцев рассказывал, а про американцев нет.

Я пришёл домой очень задумчивый и печальный. Мне сильно хотелось спросить папу про Америку и услышать от него, что мы Америки сильнее и никто нас не разбомбит. Но я боялся об этом заговорить, так как на вопрос, откуда я такое узнал про Америку, мне пришлось бы сказать, что это Геша мне сказал. А с ним мне мама запрещала общаться, видимо, из опасения, что я закурю.

Мне было так обидно, что хотелось плакать. Мы! Мы были самые сильные! Мы победили! У нас самая большая, могучая и, главное, правильная страна! И вдруг какая-то Америка!

Я отказывался верить тому, что говорил Геша, я категорически не хотел ему верить. Но он так как-то злорадно, ехидно и дерзко это говорил, что, как я ни пытался отбросить и забыть его слова, у меня не получалось. Америка появилась, напугала, удивила и сразу заняла мысли и воображение. Как там Геша сказал: «…прилетят и разбомбят»? Почему? Зачем им это? Неужели они этого хотят?

Помню, Америка тогда долго мучила меня чувством обиды и страха. В конце концов я не выдержал и спросил папу про Америку и про то, действительно ли Америка может, а главное, хочет нас разбомбить и погубить.

Я старался задавать отцу тревожащие и важные для меня вопросы перед сном. Когда меня что-то беспокоило, а мне хотелось простоты и ясности, когда сам я с беспокойством справиться не мог, мне нужен был папа, чтобы он нашёл нужные слова, всё мне объяснил не торопясь и понятными словами. Поэтому я готовил самые главные вопросы на поздний вечер, на тот момент, когда меня отправляли спать. В такое время папа был обычно ничем не занят, он был усталый и относился к моим волнениям внимательно и серьёзно.

После того как я задавал свой вечерний вопрос, самыми приятными и даже сладкими были такие его слова: «Сынок, давай иди умойся и ложись. Я к тебе приду, и поговорим». Я быстро умывался, чистил зубы ещё быстрее, стремглав бежал и падал в свою постель, на бегу выключив свет. Я сворачивался калачиком под одеялом и ждал, когда папа придёт ко мне. Я слышал голоса родителей, которые доносились из кухни. Оттуда же пробивался свет. Я знал, что папа непременно придёт, и его торопить не надо.

И он приходил. Он приходил, садился на край кровати и клал руку на меня.

– Спишь? – тихо спрашивал он.

– Нет, – тихо говорил я.

– Так ты спрашивал, что будет, если космическая ракета будет лететь-лететь прямо? Тебя интересует, куда она прилетит? – говорил папа мягким спокойным голосом, не убирая с меня руки. – Понимаешь, сынок, ракета будет.

Да. Я задавал именно важнейшие вопросы перед сном. Такие вопросы, из-за которых не мог заснуть. Вопросы, типа умру ли я когда-нибудь, и что будет, если я умру? Что значит «бесконечность», и если ракета будет лететь всё время прямо, то куда она прилетит? Почему мальчишки, которые живут рядом с парком, такие злые, почему обижают меня, обзывают явно плохими словами, что значат эти слова и что мне делать, как себя вести в связи с этим? У меня регулярно возникали вопросы для разговора с папой перед сном. А папа всегда отвечал очень спокойно, он рассказывал какие-то свои истории, он приводил какие-то понятные мне примеры, и рука его лежала на мне. От темноты в комнате, от папиного голоса, от его ясных слов и от тяжести его руки я успокаивался и засыпал, теряя нить папиного рассказа, но слушая его голос. Никогда я не чувствовал себя таким защищённым и в такой безопасности.

И вот я задал папе вопрос про Америку. Папу не пришлось долго ждать. Он пришёл, сел как обычно и как обычно положил свою руку на меня.

– Понимаешь, сынок. – начал он тихим голосом.

Тогда папа в первый раз не смог меня успокоить. Он говорил, что Америка – это большая страна. Что это очень большая и сильная страна, но что в ней тоже живут нормальные хорошие люди. Только живут они совсем по-другому, что там у них трудная жизнь.

– Папа, а у них правда самолёты и корабли больше и сильнее, чем наши? – перебил его я.

– Понимаешь, сынок.

И папа сказал, что у нас тоже есть самолёты и корабли не хуже. Сказал, что никогда американские самолёты не прилетят нас бомбить, потому что этого им никто не позволит. Сказал, что наша страна очень сильная и наши.

Папа успокаивал меня, но в его спокойном и любимом голосе я не слышал тогда необходимой мне уверенности, силы и убеждённости. Я чувствовал, что папа просто хочет меня успокоить, но сам не спокоен. А от этого тревога моя только усилилась. Я в конце концов уснул под папин голос и под его рукой. Уснул, но тревожно.

С тех пор Америка вошла в мою жизнь и уже никогда не была просто звукосочетанием.

Вспоминая сейчас свои первые ощущения, связанные с Америкой, я понимаю, что собственно чистого страха в них было немного. Больше было непонимания и тревоги. А как врага, который осмысленно угрожает лично мне, я Америку не ощущал никогда.

У меня не было перед Америкой такого страха, как перед немцами, точнее, перед фашистами, точнее, перед фашистской Германией, перед Гитлером и всем, что было с этим связано. От фашистской Германии и от образа фашизма исходил безусловный глубокий тёмный пронизывающе-холодный и какой-то абсолютный страх и ужас. Этот ужас несли в себе кадры страшной кинохроники, свастика, колючая проволока концлагерей, горы мёртвых тел, танки и самолёты с крестами, череп и скрещенные кости на фуражках немецких офицеров, колонны немецких солдат в блестящих касках и даже сама форма этих касок несла в себе страх. В кино немецкие солдаты были более страшным и неотвратимым злом, чем самые страшные циклопы или другие чудовища.

В моих ночных ужасах фашисты преследовали меня с рвущимися с поводка лающими немецкими овчарками, от которых невозможно было убежать и спрятаться. В немецком фашизме и в том, чем он грозил, была бездонная жуткая тьма. Да и в образе самого Гитлера содержалась для меня, ребёнка, какая-то безумная опасность. Уж больно он непонятно, нелепо и как-то отдельно выглядел. Отдельно от понятного и нормального человеческого облика. В том, как Гитлер был одет, как говорил, кричал, жестикулировал и даже ходил, в его усиках и косом чубе было что-то нечеловеческое. Совершенно нечеловеческое. И даже не немецкое. А в его фашизме всё было нечеловеческое и пугающее меня безусловно. Понимать суть фашизма я даже не пытался. Само слово «фашизм» и фашизм как таковой были для меня чем-то похожим на страшную болезнь, каким-то не имеющим никакого смысла злом. Но Гитлер и немецкий фашизм были давно, они были отделены от меня временем и учебниками истории, а Америка была «сейчас», она была в моём реальном времени.

Я знал, что Америка существует со мной в одном мире, поэтому она сразу ощутилась мной не как что-то тёмное и враждебное, а как что-то цветное, большое и непонятное.

Я тщательно перебираю свои воспоминания и пытаюсь ответить себе на вопрос: боялся ли я мальчишкой войны вообще и войны с Америкой в частности? Думаю я об этом и понимаю, что боялся. Но не так просто.

Сейчас я понимаю, что устройство моего страха перед войной было довольно сложным. Не таким простым, как в случае с фашистской Германией, когда вся конкретная страна Германия была цельным и отчётливым источником угрозы и зла, то есть Германия и была само зло. Это было внятным ощущением. С Америкой было иначе. С Америкой всё было по-другому.

Уже классе в третьем-четвёртом я узнал, что если случится война с Америкой, то она не будет такой, как с немцами, то есть с танками, пушками, окопами и штыковыми атаками. С Америкой будет атомная, ядерная война. То есть такая война, в которой мы и американцев-то не увидим, а увидим только гигантский гриб взрыва атомной бомбы. Вот и всё!

Так что я скорее боялся не войны, а просто боялся страшной гибели.

Хорошо помню, что у нашей страны был период очень плохих отношений с Китаем.

Китай на какое-то время стал главным врагом. Случились даже пограничные бои. На географическую карту страшно было смотреть, потому что Китай был совсем недалеко от того города, в котором я жил.

Вот войны с Китаем я просто боялся как войны. Правда, боялся не сильно, так как не очень верилось, что она может случиться. Но всё-таки страшные фантазии возникали. Я знал, что китайская армия была огромная, и воображение рисовало многие тысячи китайских жестоких и бесчувственных солдат, прочёсывающих улицы и дома моего города. Образ китайского солдата, в качестве врага и носителя смерти, рисовался легко. Китай был рядом, на одном со мной континенте, там происходила непонятная мне жизнь. Людей, как я знал, в Китае очень много, они были, в моём понимании, совершенно другими и, как утверждала наша пропаганда (хотя я не знал тогда этого слова), злыми и жестокими.

А вот Америка скорее тревожила меня. Я вспоминаю свои детские тревоги и отчётливо понимаю, что американцев я не боялся. Атомного взрыва боялся, а американцев, то есть американских людей, – нет.

Особенно я стал бояться атомного взрыва в школе, на уроках военной подготовки. На этих уроках я узнал подробно, как происходит атомный взрыв и что это не просто очень и очень большой взрыв, но ещё и источник невидимой и всепроникающей радиации, которая грозит неизбежной мучительной смертью. Страха перед атомным взрывом добавляло то обстоятельство, что американцы уже бросали атомные бомбы на японские города. Слово «Хиросима» я узнал прежде, чем название столицы Японии – Токио, и раньше, чем узнал, где Япония находится и что это – острова.

Американской атомной бомбы я боялся. Почему именно американской? Да потому, что я знал, что только у Америки эта бомба есть, и что именно Америка может сбросить эту бомбу на меня.

Но американского солдата я не боялся никогда. То есть я не боялся некого конкретного американского человека, одетого в военную форму и с оружием. Сейчас я это точно понимаю, анализируя свои давние детские ощущения и их составляющие. Сейчас я понимаю, что никогда моё воображение не рисовало мне американского солдата, который меня убивает.

Я в том возрасте уже видел американских солдат на фотографиях, по телевизору, в каких-то документальных и художественных фильмах. Образ американского человека в военной форме из разных источников и деталей складывался довольно занятный. Образ рисовался беззаботный, весёлый, не застёгнутый на все пуговицы, а наоборот – одетый небрежно и часто с закатанными рукавами, никогда чеканно не марширующий, в каске, обтянутой какой-то сеткой с заправленными под эту сетку пачкой сигарет или ещё чем-то. По большей части такие солдаты ездили на джипах или летали на вертолётах. Очень подкупали в этом образе звёзды на джипах, вертолётах и на касках. Звёзды у американцев были не красные, как на нашей военной технике и как у наших солдат. Звёзды у американцев были белые. Но всё-таки это были знакомые глазу, пятиконечные звёзды, а не кресты, свастика или какие-то другие враждебные или непонятные знаки.

К тому же я в какой-то момент узнал, что американские солдаты хоть и жгли Вьетнам, но всё-таки воевали с немцами, с Гитлером воевали.

Мне не раз снился атомный взрыв и ужас, но американский солдат не являлся ко мне в мои ночные кошмары, американский человек не был страшным.

Политические карикатуры, которых было в избытке, изображали американских военачальников то в виде каких-то зубастых-клыкастых горилл, то в виде кровожадных животных типа гиен. Но карикатуры были карикатурами, то есть просто смешными картинками. Ещё на таких смешных картинках часто фигурировал некий Дядя Сэм. Дядя Сэм как бы олицетворял всю Америку. Его легко было узнать. Это был худой долговязый старик в высокой звёздно-полосатой шляпе-цилиндре, как бы сделанной из американского флага. У Дяди Сэма всегда был острый нос и острая бородка. Карикатуры изображали Дядю Сэма размахивающим то большой бомбой, то мешком денег. Старик он, судя по всему, был неприятный и недобрый. Но любое изображение или фотография Гитлера было страшнее во сто крат.

В каких-то сатирических журналах я встречал действительно страшные картинки про Америку. На тех картинках изображались существа, похожие в моём понимании на привидения. Позднее я узнал, что это не существа и не привидения, а куклуксклановцы. То есть я узнал, что это люди, что это американцы, только одетые в белые одежды и островерхие колпаки-маски с прорезями для глаз. Смотреть на них было страшно не только из-за их сходства с привидениями, но главным образом из-за того, что на рисунках и фотографиях они мучили, вешали, жгли или каким-то иным способом убивали чернокожих людей.

Но лиц тех страшилищ я не видел. Лица были под масками. Так что лица неких реальных американцев ни с чем страшным в моём сознании не ассоциировались.

А как только не изображали художники-карикатуристы лица американских президентов! Но и они опять же не были страшными. Смешными были. А смешное не могло пугать.

К средним и тем более к старшим классам школы моё отношение к Америке и к некой американской угрозе сильно изменилось. Нет, страх перед атомным взрывом остался и стал более внятным и конкретным. Но вот к Америке возникла какая-то странная, не очень понятная, но сильная симпатия и даже тяга.

Я к тому времени уже получил удовольствие от американских фильмов, от американской музыки и от какого-то сладкого запаха, который от этих фильмов и музыки исходил. Запах был манящий и тревожный, в нём было что-то сродни опасному желанию прогуляться по краю крыши высокого дома. Прогуляться, чтобы испытать сильный страх, чтобы почувствовать радость и гордость преодоления страха и чтобы увидеть сверху ту жизнь, которая видится внизу совсем иначе, увидеть крыши, которых снизу не видать.

К тому времени я уже очень хотел иметь джинсы, но они стоили дорого и мне их не покупали. Джинсы ассоциировались с Америкой непосредственно и напрямую. Они были кусочком и частичкой Америки. Недорогие, ненастоящие, поддельные или отечественного производства подобия джинсов были позором. Лучше было не иметь никаких, чем подделку. А в случае с джинсами подделка была сразу заметна. Настоящие джинсы были настоящими – и всё тут. На подделку могли даже нашить американский флажок, но фальшивку это не спасало. У настоящих сами швы, сами нитки, сами светлые потёртости на складках, на коленях и на заднице были такими, что их подделать было нельзя. В этих швах и потёртостях были все ковбои, вся история освоения Дикого Запада, вся таинственная романтика и даже шик. Со словом «джинсы» созвучны были такие сладкие для слуха слова, как «Техас» и «Монтана». Я ещё не знал, что это названия штатов. Но такие марки джинсов знал.

Помню, тогда самыми ценными и вожделенными джинсами были штаны с гордой надписью «Montana» и распахнувшим крылья орлом на прямоугольном куске кожи, пришитом к поясу сзади. В этом слове и в этом орле чувствовался какой-то далёкий, неведомый, манящий простор и другой мир.

Но с появлением симпатии и притяжения Америка стала тревожить сильнее. И эта тревога была связана прежде всего с непониманием того, почему же Америка для нас является врагом. Для меня лично она врагом не была. Тогда почему же она была врагом моей стране? В этом была какая-то чудовищная ошибка. Я чувствовал наличие этой ошибки, и именно она тревожила меня. Тот атомный взрыв, которого я так боялся, мог случиться только из-за этой непонятной и страшной ошибки. Возможная война с Америкой понималась мною как ужасное недоразумение, как нелепейшая роковая глупость. Вот только чья это ошибка и глупость, мне было непонятно. Мне было ясно одно: это не моя ошибка. Лично ко мне возможная война с Америкой не имела никакого отношения, это была не моя война.

В связи с этим я понял, что тревожусь и боюсь того, что американцы неправильно, ошибочно понимают и ощущают мою страну, а значит, и меня лично в связи с ней. Я догадывался, что в Америке наверняка есть гадкие карикатуры, изображающие наших руководителей. Наверняка американские дети и мои сверстники тоже изучают в школе что-то связанное с военной подготовкой и тоже боятся атомного взрыва. Только для них это взрыв нашей бомбы, то есть и моей в том числе.

А я не ощущал нашу бомбу своей.

Правда, мне было приятно знать, что в моей стране изобрели и сделали мощную бомбу. Но мне это было приятно главным образом потому, что наша бомба ничем не хуже, чем американская. А, как утверждали некоторые люди, даже ещё и лучше.

Но то, что американцы плохо о нас и обо мне думают, мне очень не нравилось, мне это было обидно. Я же понимал, что они ошибаются. А ошибаются, потому что ничего про нас и про меня не знают. А если и знают, то всё не то, что надо знать, и, возможно, знают неправду.

Во время обострений отношений между моей страной и Америкой, когда выпуски новостей были заполнены разными жёсткими заявлениями и требованиями, обращёнными к Америке, когда ещё более жёсткие американские заявления в наш адрес озвучивались и комментировались как несправедливые, агрессивные и бессмысленные, тогда этой информации становилось настолько много, что она доходила и до меня, ещё не читавшего газет и не следящего за новостями. Доходила всё равно, потому что от этой информации невозможно было укрыться и напряжение ощущалось даже без знания определённых новостей. Во время таких обострений и моя тревога обострялась соответственно.

Когда эта тревога не отпускала и заставляла мысли возвращаться и возвращаться к американской теме, вечерами и перед сном, уже лёжа в постели, я много фантазировал, думал и мечтал.

Не помню точно, что тогда случилось. То ли американская подводная лодка в очередной раз подплыла слишком близко к нашим берегам, то ли американский самолёт пролетел над нашей территорией там, где ему нельзя было летать… А может быть, это была наша подводная лодка или наш самолёт, которые всё сделали правильно и очень хорошо, но американцы в очередной раз оказались чем-то недовольны и предъявили нам претензии… Не помню. Просто об этом было много разговоров и напряжение усилилось многократно.

В кинотеатрах же в это время шёл американский фильм про астронавтов, которые должны были лететь на Марс, но что-то у них не получилось. Видимо, из-за того, что у них ничего не получилось, этот фильм и шёл в наших кинотеатрах. А мне очень понравился тот фильм. Там так подробно была показана жизнь астронавтов, устройство космического корабля, американский центр управления полётами и другие интересные детали. С тех пор я навсегда запомнил ласкающее слух название «Мыс Канаверал».

Я таких фильмов про наших космонавтов не видел никогда. Про наших таких фильмов не снимали. А в том фильме астронавты были такие симпатичные, весёлые, мужественные и интересные. К тому же у одного из астронавтов была очень и очень красивая жена. Таких красивых женщин можно было увидеть только в американском кино.

Короче, я посмотрел фильм, который усилил мою симпатию к Америке, в то время как в новостях постоянно говорилось о том, что Америка нам чем-то грозит, несправедливо от нас чего-то требует и разжигает вражду.

Помню, после фильма я делал уроки и думал об Америке, после уроков маялся бездельем и думал об Америке, лёг в постель, но продолжал о ней думать. Я лежал и размышлял о том, что ситуация с Америкой ужасно запутанная и обидная. А дело-то только в том, что американцы наверняка не знают, что мы, живущие в нашей стране, на самом деле хорошие и нормальные люди. Мы добрые, весёлые, дружелюбные, мы такие же, как и они. Но они – американцы – об этом не знают. Мы про них знаем больше. Мы-то смотрели и смотрим американское кино, слушаем американскую музыку, а они нашего кино и нашей музыки не видели и не слышали. Мы в школе изучаем язык, на котором американцы говорят, а они язык, на котором говорим мы, не изучают. Что они могут о нас знать?!

Если же они видят наших руководителей в новостях и думают, что все мы такие, то какое же у них должно быть неправильное и ошибочное мнение даже о нашей внешности.

Есть ли у американцев хоть какие-то представления о том, как мы повседневно живём, как выглядят наши города, дома и мы сами. Видели ли они хоть что-нибудь, кроме наших подводных лодок, самолётов и прочей военной техники, которую наверняка показывают у них в новостях?

Думал я об этом, засыпая, и стал представлять, как попал бы в Америку. Как бы я туда попал практически, то есть самолётом или кораблём, я не представлял. Куда конкретно бы попал, тоже не представлял. Я думал об Америке как-то в целом. И почему-то мне думалось, что мне там были бы рады, что я вызвал бы у американцев живейший и большой интерес. Почему? А как же иначе?! Обязательно! Я же человек из той страны, про которую они ни черта не знают, но при этом наша страна может на них сбросить атомную бомбу. А ещё я понимал, что американец, окажись он в нашем городе, вызвал бы большой интерес у всех, и у меня в частности. У меня к нему было бы много вопросов.

Так вот и я рассчитывал на то, что ко мне было бы у американцев много вопросов. Моё воображение рисовало смутные картины того, как в Америке меня окружила бы чуть ли не толпа. Я слышал бы в этой толпе возгласы типа: «Посмотрите, это русский!», или «Где русский? Кто? Вот этот парень?!», или «Мне сказали, что тут где-то русский», или «Взгляните, а этот русский, он совершенно нормальный человек». В своих фантазиях я почему-то не думал о языковых сложностях. Я просто очень хотел обратиться к ним, то есть к американцам, чтобы они меня поняли.

Я этого очень сильно хотел и, лежа в своей постели, готовил речь, с которой обратился бы даже не к американцам, а к Америке в целом. Если бы мне это удалось, то никаких недоразумений больше не осталось бы. Исчезло бы непонимание, ушло недоверие, и все глупые путаницы политических разногласий моментально забылись бы. А главное, сама возможность войны улетучилась бы раз и навсегда.

Я хотел сказать американцам. Я сказал бы им, что. мы нормальные люди, что никакой войны на самом деле никто в нашей стране не хочет… Что я очень люблю американских писателей, Фенимора Купера, Марка Твена, Джека Лондона и ещё каких-то, просто я не могу сейчас их вспомнить. Я бы сказал, что мне нравится разная американская музыка. Что мы все в нашей стране готовы каждого пригласить к себе в гости и всё-всё показать и рассказать. Мы нормальные люди. Мы не хотим войны. Я боюсь атомной бомбы, я не хочу погибать из-за чьей-то глупости и упрямства… Мы нормальные люди… Я люблю маму и папу, а они очень хорошие люди. У меня есть бабушка, она очень добрая, вкусно готовит и всю жизнь работала учительницей в школе. Мой дедушка воевал с фашистами, он меня очень любит, и его беспокоят напряжённые отношения с Америкой. Он совсем не хочет войны. Мы нормальные. Я изучаю в школе английский язык. Мне нравятся джинсы «Монтана», знаете такие? Так вот я такие хочу, но они дорого стоят. Когда я был маленьким, мне папа сделал на новогодний праздник костюм ковбоя. Колорадский жук хоть и очень вредный, но мне нравится, как он выглядит… Мы нормальные люди……….

Я думал так, засыпая. И уснул.

Я знал и знаю, что территория США меньше территории моей страны. Я узнал это даже раньше, чем об этом сообщила мне учительница географии. Этот факт меня всегда радовал и был предметом гордости. Я давно знал, что территория моей страны вообще самая большая в мире. Но то, что моя страна больше Китая, Индии, Аргентины, Австралии и всех других стран на планете Земля – это было мне не так важно. Была бы Индия или Австралия больше нас – ну и ладно. Главное, быть больше Америки! Пусть не самой большой в мире, но больше Америки! Ну а если мы ещё и самая большая страна, то это просто приятное дополнение.

Вот только почему от Америки исходило и исходит ощущение простора, а от гигантской территории моей Родины у меня есть ощущение просто огромного, довольно неуютного и необжитого пространства. При этом простор манит и зовёт, а необжитые пространства – не очень. А если эти пространства и манят, то каких-то путешественников, исследователей или любителей трудностей. Я себя к их числу не отношу.

Простор! Открытые дальние дали, обещающие приключения, полноту жизни, романтический шаг за горизонт в неведомое! Откуда взялось у меня такое ощущение американских просторов? Как явилось мне такое видение американского простора? Именно простора!

Оно явилось мне из упоительного погружения в первое в моей жизни запойное чтение. Простор открылся мне, когда чтение книг вдруг стало острым наслаждением и радостью, когда страницы с буквами запустили новые и неведомые прежде возможности моих переживаний и воображения, когда очередная взятая в руки книга, казалось, пульсировала ещё неоткрытым, то есть непрочитанным, объёмом. А такие ощущения могла дать только самостоятельно выбранная и открытая книга. Книга же, прочитанная по указанию школьной программы и учителя, никаких просторов не открывала.

Я помню толстые зелёные тома, собрания сочинений Фенимора Купера. Прежде чем они были прочитаны, они были тщательно пролистаны и все иллюстрации были изучены подробно. Это были волнующие и притягивающие иллюстрации. На них были индейцы! А индейцы для меня в том моём возрасте были самыми интересными и таинственными героями.

До того как прочёл романы Фенимора Купера, прежде чем мне удалось преодолеть трепет и страх перед толщиной зелёных томов и углубиться в чтение, я уже посмотрел несколько фильмов про индейцев. Я уже играл в индейцев с друзьями, уже вставлял в волосы найденные во дворе голубиные перья, делал лук и стрелы из прутьев, пытался метать в дерево перочинный ножик.

Если бы не индейцы на иллюстрациях романов Фенимора Купера, то вряд ли я смог бы решиться начать читать такие толстые книги. В каждом томе было по два романа. Само слово «роман» было очень взрослым и серьёзным. Но я решился начать читать первый том, и меня затянуло объёмом и простором этих книг.

А читать Фенимора Купера было ой как непросто! Во-первых, я очень многого не понимал совсем. То есть попросту не понимал значения многих слов. А ещё я никак не мог понять, почему про индейцев, про бои и приключения в этих книгах написано меньше, чем про природу. И зачем так подробно и сложно описаны размышления, действия и поступки совершенно неинтересных мне персонажей, имеется в виду женщин, каких-то стариков, каких-то невоенных и каких-то неиндейцев. Но я продирался сквозь тягучие скучные подробности и описания, говоря себе, что, видимо, мне трудно читать, потому что это взрослые книги, а взрослые, наверное, любят скучное и подробное.

Когда я закончил первый том, отложил его в сторону и посмотрел на него, я испытал гордость и удивление оттого, что мне удалось осилить такую большую книгу. А ещё за то, что хоть было непросто, но и очень трудно не было. С тех пор толщина книг меня уже не пугала, а скорее наоборот – радовала, в отличие от толщины учебников.

Но до того, как я закончил читать первый том Фенимора Купера, в процессе чтения, в моё сознание и память проникли и накрепко поселились и Чингачгук, и могикане, а вместе с ними делавары, скальпы, томагавки, вигвамы и прочее. Индейцы Фенимора Купера удивили меня тем, что многие и многие из них не были хорошими и благородными детьми природы, обманутыми и угнетёнными. Многие индейцы тех романов оказались коварными, жестокими и жадными, а главное – некрасивыми. Но всё-таки индейцы были очень притягательными персонажами. Им хотелось подражать, в них хотелось играть. Потому что индейцы могли бесшумно передвигаться и не оставлять никаких следов, при этом сами читали любые следы и находили их везде. Зрение и слух у них были намного острее, чем у обычных людей. Они метко стреляли из чего угодно, метали ножи и томагавки с невероятной точностью. Они всё знали про природу. На них хотелось быть похожими. И постоянно возникала жалость, что на наших землях индейцев никогда не было.

А ещё просторы этих романов были наполнены, кроме индейцев, другими притягательными персонажами и, главное, словами, которыми эти персонажи назывались. Это были «трапперы» (охотники, которые охотятся при помощи капканов), бортники (охотники за мёдом диких пчёл), следопыты, проводники, лазутчики, охотники на бизонов, это были первые поселенцы. Да и в конце концов, это был главный герой, у которого, помимо настоящего имени Натаниель Бампо, была масса других имён: Соколиный Глаз, он же Зверобой, он же Длинное Ружьё.

В этих книгах простирались мощные дикие леса, великие озёра, быстрые реки, бескрайние прерии и стада бизонов. Прерия! Не степь, не лесостепь, не тундра, не лесотундра, а прерия!!! Водились там не бараны, горные козлы или зайцы, а могучие бизоны!

Когда я читал эти романы, весь их простор раздвигал, а иногда даже стирал стены моей комнаты. Как же мне хотелось туда! Правда, Америки, в смысле Соединённых Штатов, я тогда в тех куперовских просторах не чувствовал и не видел. Простор, романтика, неизведанные земли, приключения и всё. Ещё пока без существенных признаков будущей мощной страны. Герои Фенимора Купера представить себе не могли небоскрёбов.

На смену его героям и его просторам, буквально следом, пришли другие. Это были герои и просторы Джека Лондона. На меня обрушился холод Аляски, золотая лихорадка, льды реки Юкон и белое безмолвие.

Я думал и думаю, а почему в непроходимых и опасных лесах, в безлюдных прериях, холодных реках, озёрах, смертельном холоде Аляски мне виделся простор, да и сейчас видится? А в нашей тайге, в заполярном Севере, в далёких восточных пределах было для меня что-то мрачное, непреодолимо-тяжёлое и ощущалось даже какое-то наказание?

Я думал об этом и понял, что это связано совсем не с климатом. Аляска Джека Лондона была смертельно опасна, от неё веяло жуткой стужей, а его герои гибли через одного. Но там был простор, в отличие от менее суровых территорий за Уралом и далее. Почему? Для себя я понял это совсем недавно.

Просто герои Фенимора Купера искали лучшей жизни, чем у них была. Они шли по прериям, переправлялись через реки, воевали с индейцами, прогоняя их с исконных земель, вырубали леса, только чтобы найти место для новой жизни. Для жизни удобной, счастливой и, по возможности, богатой.

А герои Джека Лондона искали золото. Просто золото! Они терпели мороз, голод и цингу с одной-единственной целью: найти золото, разбогатеть и зажить счастливо. Никаких других более сложных, философских, благородных, научных или государственных задач у них и в помине не было. Да к тому же эти лондоновские золотоискатели при любых обстоятельствах старались и любили (правда, если было что) вкусно поесть, выпить виски, пожевать табаку, покурить сигару, поиграть в азартные игры, что-нибудь выгодно продать, купить или выменять.

В простоте и ясности целей был простор. И в этом просторе сияла Великая Американская Мечта!

А книги наших писателей я брал в руки по указке школьной программы, и это само уже сообщало им не объём, а тяжесть. В них не хотелось углубляться. Хотелось в них заскочить и тут же выскочить ради других книг. Хотелось, если уж это было необходимо, в наши книги заглянуть, найти то, что нужно было для урока, и скорее вернуться на просторы, которые были нужны лично мне.

В наших книгах и фильмах по этим книгам тоже были суровые земли, нехоженые места, неизведанные территории, мощные реки и полноводные озёра. Но люди шли туда совершенно другие, с другими задачами, а главное, с каким-то другим настроением. Все эти книги и фильмы создавали совершенно другой образ человека.

Это был образ смертельно усталых людей, которые движутся на восток в неведомые края не в поисках лучшей жизни, не за радостью и счастьем, а идут от трудной жизни к ещё более трудной.

Когда я думаю об этом, память о прочитанном и увиденном в кино рисует мне мрачных бородатых мужиков, исхудалых несчастных молчаливых женщин в платках, бледных голодных детей. Мне видятся понурые лошадёнки, скрипучие телеги, грязь непроходимых дорог, временные избёнки, землянки и шалаши, видятся забытые могилы с деревянными крестами.

Эти люди не искали золота. Если они что-то и находили, то это была какая-нибудь руда или уголь, которые тут же обеспечивали нашедших непосильным трудом непонятно чего ради.

Во всём этом не чувствовалось никакой понятной человеческой цели. В этом чувствовались, наоборот, какая-то тяжёлая судьба, безволие или исполнение чьей-то злой воли. Наказание какое-то! Причём очень часто наказание вполне конкретное. Мрачные колонны осуждённых на каторжные работы, звенящих кандалами согбенных людей – вот ещё одна зримая картина освоения наших новых далёких земель.

У тех, кто покорял Дикий Запад, и тех, кто искал золото, были, судя по книгам и иллюстрациям, большие сильные лошади, крепкие фургоны, были умные, красивые ездовые собаки и сани. У них была удобная, красивая одежда и обувь, разное снаряжение, которое хотелось иметь и уметь им пользоваться. У них были красивые ружья, ножи, винчестеры и револьверы.

А у наших переселенцев, в наших книгах и фильмах, телеги скрипели, колёса этих телег ломались и отваливались, лошади постоянно болели и дохли. Из снаряжения у них имелись в основном только какие-то чёрные топоры, которые заменяли им весь инструментарий. Этими топорами они могли сделать всё что угодно. И делали! Вот только всё у них получалось какое-то плохое, кривое и некрасивое. Из оружия у них имелись какие-то ржавые двустволки и всё те же топоры.

То есть в американских книгах моего детства герои даже в самых суровых условиях как-то добивались удобства и стремились к уюту, прикладывая массу усилий для достижения этого. Это им было важно, жизненно необходимо. А в наших книгах герои и понятия не имели ни о чём подобном. Они ничего не знали про уют, а стало быть, не могли его хотеть. Они обреченно двигались в тёмную враждебную и суровую неизвестность. Им не нужен был простор. Непонятно, что им было нужно, и нужно было ли хоть что-нибудь вообще.

Притяжение американского простора усилилось многократно, когда я увидел, а главное – полюбил американские фильмы-вестерны. Усилилось не только притяжение, но и сам простор расширился. А расширился он не из-за того, что мне удалось не только воображать, но и воочию увидеть на экране американский пейзаж. Я увидел выжженные безжалостным солнцем бурые равнины, диковинных форм скалистые горы, крошечные городки, мимо которых проложены рельсы тоненькой и беззащитной железной дороги, по которой один раз в день, а то и реже, проезжал паровозик с двумя-тремя вагончиками. Не эти пейзажи с зыбкими знойными горизонтами так расширили ощущение американского простора и усилили его притяжение. Ох, нет!

В этих фильмах явился мне новый тип героя. Я увидел ковбоя! Точнее, я увидел такого героя, которого мы обобщённо называем «ковбоем». То есть это был не человек, который обязательно пасёт неких коров или другой рогатый или нерогатый скот. А это был просто человек на лошади в шляпе, одиноко едущий в некую даль. В таком герое и содержался ещё больший простор.

А этот герой всегда был одинок! Его одиночество было важнейшей составляющей американского простора. В разных фильмах он имел разные имена, разную внешность, разнообразные привычки и повадки, но по сути это был один и тот же ковбой-одиночка. В каких-то фильмах у него могли появиться друзья, напарники, любимые им или влюблённые в него женщины, но в итоге он оставался один. Это было важно! Иначе он не смог бы продолжить своего одинокого движения по американскому простору.

Его врагами могли быть сплочённые коллективы бандитов и злодеев, или массовая несправедливость, торжествующая в том или ином городке, или вероломно нарушающие закон и пользующиеся властью нерадивые представители этой власти и закона. Наш герой вступал с ними в бой и побеждал. Побеждал обязательно. Даже если погибал, то погибал победителем.

Куда он ехал? За что сражался этот герой? Это было непонятно! Но и вопросов таких не возникало! Ехал себе и ехал. А чем ещё там в этих пыльных бескрайних землях заниматься герою? Заезжал он в маленькие городки, ничего, кроме ночлега, еды и выпивки, там не искал. И если бы его не пытались обидеть или на его глазах не обижали бы невинных, то ехал бы он себе дальше. Но героя обязательно ставили перед выбором, который он чаще всего совершал неохотно, потому что у него за плечами была, судя по его опытному и усталому взгляду, масса подобных приключений. В итоге он сразу или не сразу вступал в бой, побеждал и ехал дальше.

После победы он мог остаться, должен был остаться и воспользоваться плодами своей победы. Все зрители, которые за время фильма успевали его полюбить, всячески желали ему этого. А как иначе?! Он же сражался и восстанавливал справедливость, он проливал кровь, не только чужую, но и свою. Он уничтожал зло, убивал бандитов, низвергал негодяев, узурпировавших власть. Наш герой наводил порядок.

Он помогал хорошим людям, и все, кому он помогал, были бы рады, если бы он остался. Он часто встречал любовь на своём пути. И всё было за то, что ему нужно разделить, принять эту любовь и зажить оседло вместе с возлюбленной им и влюблённой в него женщиной. А эти американские женщины были такими, что всякий зритель готов был бы остаться с ними любой ценой. Но американский герой надевал шляпу, поправлял седло, садился в него и уезжал от заслуженной спокойной жизни и прекрасной женщины в сторону заката. Уезжал, не торопясь, как и приехал – один.

Он не мог остаться! В противном случае ему пришлось бы спрятать подальше свои красивые револьверы, открыть какую-нибудь скобяную лавку, или начать разводить скот, или пахать выжженную солнцем землю, а с прекрасной женщиной жить повседневной, бесконечно долгой жизнью, с буднями и выходными днями.

Конечно, он уезжал! Зачем? А вот непонятно! Но в этой непонятности содержалось ещё больше простора, чем у золотоискателей с их простыми и ясными задачами. В этой непонятности была свобода! Свобода, которая дороже золота и комфортной оседлой жизни с горячей водой, тёплым хлебом, чистым бельём и прекрасной женщиной.

Эта свобода в тех первых увиденных мною вестернах была показана так просто, прямолинейно и ясно, что даже я её почувствовал и захотел. Даже я, ещё совсем мальчишка, переживающий в конце фильма из-за того, что герой не остался с такой красивой женщиной, каких я в жизни и на улицах моего города никогда не видел. Даже я, который готов был отдать что угодно за то, чтобы чуть-чуть больше расстегнуть рубашку у неё на груди или самую малость увеличить и без того изрядный вырез её платья, даже я, глядя на то, как наш герой уже на финальных титрах фильма и под финальную музыку медленно уезжает к багровеющему горизонту, понимал, что так лучше, чем остаться. Что простор дороже! Что этот бесцельный, лишённый практического смысла и причины путь интереснее и важнее. Простор и возможность ехать куда угодно – это самое главное.

Вот, что я увидел и навсегда оценил в тех американских фильмах, а стало быть, и в самой Америке, в которой я, правда, никогда не был.

Как я после вестернов мог полюбить тех романтических героев, которых предлагало наше кино? А наше кино демонстрировало смелых и сильных людей. После того как нашим кинематографом был освоен образ несчастных поселенцев и каторжников, появились иные герои. Это были люди жизнерадостные и целеустремлённые. Вот только их цели были далёкими от тех, которые я мог понять как близкие мне. В этих целях не было простора.

Герои этих фильмов тоже осваивали новые территории, шли-шли, но останавливались, как только достигали своей цели. Вся их романтика была заключена в желании отыскать нефть среди северных болот, пробурить скважину и умыться нефтью из этой скважины. Эти романтики демонстрировали невероятное счастье, когда находили где-нибудь в горах, лесах или на берегу мощной реки какой-нибудь невзрачный камень или какую-то глину, содержащую алюминий, бокситы или какие-нибудь другие очень полезные, а главное – нужные стране элементы Таблицы Менделеева. Их находки и открытия приводили к тому, что на месте этой находки возникали заводы, фабрики и города, очень похожие на город моего детства.

В тех фильмах утверждалось, что заводы и фабрики прекрасны, что они олицетворяют собой развитие, прогресс и движение к счастливой жизни. А в новых городах как раз эта счастливая жизнь нарождалась и проистекала.

Но я-то, к тому времени как смог посмотреть такое кино, уже успел родиться именно в таком городе и пожить среди заводов и фабрик. В них для меня ничего прекрасного не было. Они были страшными, эти заводы, состоящие из нагромождений мрачных конструкций, закопчённых зданий и труб. Эти заводы окружены были грязными запылёнными пространствами, высокими серыми стенами и колючей проволокой. Заводы издавали гнетущий шум, пускали в небо пар и дым, а ночью подсвечивали небо каким-то адским красноватым светом. К тому же я хорошо знал жизнь, проистекающую в городах, которые были построены благодаря тому, что те самые смелые целеустремлённые люди нашли уголь, руду или глину. Эта жизнь никак не оправдывала радости их находок.

То есть человек в каске и забрызганном нефтью комбинезоне, водитель огромного грязного грузовика, запылённый и закопчённый белозубый тракторист, пашущий целину, весёлый парень, который сидит у костра с гитарой, после того как целый день прокладывал сквозь тайгу новую железнодорожную магистраль, строитель большой плотины через дикую бурную реку… Все они не могли потягаться с медленно уезжающим в сторону заката одиноким усталым всадником в шляпе.

У всех этих строителей, геологов и нефтяников было много друзей, они трудились в сплочённых коллективах, в которых, конечно же, возникали трудности, да и наши герои не раз совершали ошибки, но в конце концов чувство долга, дружба и справедливость побеждали. Этих героев любили добрые, милые, румяные девушки с сильной жизненной позицией. Но я не любил этих героев. Почему? А видимо, потому, что довольно рано понял, что живу среди результатов их труда.

А человек на лошади и в шляпе, одинокий, по сути бездельник, не имеющий никакой созидательной цели, был интереснее и притягательнее. В нём был простор, а не изуродованные тяжёлым и самоотверженным трудом земля и жизнь.

Я знаю так много американских названий и сугубо американских слов! Я знаю много американских имён. И имён не только тех людей, которых дала Америка мировому искусству, культуре и мировой истории. И это не только имена последних нескольких президентов Соединённых Штатов, а также президентов, портреты которых мы привыкли видеть на долларовых купюрах. Я ещё откуда-то знаю имена каких-то американских министров обороны разных лет, сенаторов от каких-то штатов, каких-то крупных бизнесменов, губернаторов, я помню имена известных американских преступников и гангстеров. Я не специально их запоминал. Я просто много раз их слышал или читал, и они запомнились сами собой.

Как так получилось? Да очень просто! Америка же присутствует в моей жизни каждый день и давно. Проезжая по улицам и даже не вглядываясь в рекламные плакаты, витрины магазинов, не рассматривая афиши кинотеатров, а так, скользя по ним взглядом, я постоянно вижу Америку. Включая телевизор, радио или открывая газету, я обязательно вижу или слышу Америку. Каждый день! Где бы я ни находился! Америка всегда и везде.

Наверняка часто я даже не знаю, что то, что я держу в руках, ношу в качестве одежды или ем, – это Америка. Возможно, это совершенно привычные мне вещь, слово или даже жест. К чему-то я с рождения привык. Я привык считать что-то исконно нашим, а на самом деле это американское слово, жест, вещь, еда.

Сколько знает мой соотечественник, который ни разу не был ни в Москве, ни в Нью-Йорке, нью-йоркских и московских названий? Какие московские названия он сможет вспомнить? Ну например: Кремль, Красная площадь, площадь Пушкина, Садовое кольцо, Москва-река, Цветной бульвар (и то только потому, что на нём находится знаменитый на всю страну цирк), улица Петровка (потому что на ней в доме 38 находится Московский уголовный розыск, известный по многим кинофильмам), гостиница «Москва» (потому что это здание изображено на этикетке знаменитой водки «Столичная»), Останкино (потому что там находится главное телевидение страны). Человек, читающий литературу, вспомнит названия нескольких прудов и бульваров. Те, у кого есть в Москве родственники, могут припомнить их адрес, если отправляли или передавали что-нибудь по этому адресу. Кто-то знает названия московских аэропортов.

Не очень много. А Москва – это всё-таки столица нашей Родины и страны!

Зато многие и многие, ни разу не побывав в Нью-Йорке, как я, например, запросто вспомнят и назовут: Манхэттен, Уолл-стрит, Бродвей, Центральный парк, Тайм Сквер, Бруклин и Бруклинский мост, Брайтон Бич, Квинс, Бронкс, Гарлем, Гудзон… Мы почему-то хорошо знаем, что Манхэттен – это остров и что там есть улицы, которые просто пронумерованы, а также есть разные авеню. Эти улицы идут параллельно друг другу, а авеню перпендикулярно улицам.

Вполне понятно, почему мы это знаем. Мы видели этот город в огромном количестве фильмов, в новостных репортажах и выпусках. Мы видели фильмов про Нью-Йорк больше, чем про Москву. Но всё-таки мне кажется, что дело не только в этом.

А просто московские названия часто странны для слуха, непонятны, витиеваты и даже скользки для памяти. Эти названия выскальзывают, просачиваются куда-то, не задерживаясь. А нью-йоркские попадают и застревают в памяти, как пули.

Сравнить хотя бы названия улиц: Маросейка, Сивцев Вражек, Остоженка, Пречистенка, Большой Гнездниковский переулок, Мясницкая – и просто Бродвей. Выхино, Свиблово, Бибирево – и Бронкс. Клязьминское водохранилище – и Гудзон.

Я не помню фамилии нашего нынешнего министра обороны, а Макнамару помню. Я запутался в меняющихся аббревиатурах названий наших силовых ведомств и служб, которые с каждым разом становятся всё менее и менее звучными, всё более длинными и невыразительными, но ЦРУ и ФБР мне даже снятся. И я думаю, что найдётся немало людей в нашей стране, которые уверены, что Черчилль и Маргарет Тэтчер – американцы.

Америка не отпускает ни на минуту. Кто-то, выходя на улицу, пропустив утреннюю сводку и прогноз погоды, не знает, какая его ждёт температура воздуха, влажность и атмосферное давление, но при этом он несёт в голове актуальную информацию о курсе доллара. А в течение дня, совершая покупку или рассчитываясь в кафе, он нет-нет, да и пересчитает мысленно заплаченную сумму в наших деньгах на доллары. И сделает он это только для того, чтобы понять и решить, дорого он заплатил или не очень.

Насколько легче расставаться с родными купюрами, чем с долларами.

Иногда мне даже не верится, что где-то за океаном есть такая страна, в которой американский доллар – это просто деньги, такие простые, привычные и единственные деньги, а других денег нет и не надо. Просто деньги! Я же понимаю, что для меня доллар – это скорее какой-то предмет, это вещь. А пачка долларов в банковской упаковке – это даже красивый предмет, радующий взгляд и более приятный на ощупь, чем подарок в красивой обёрточной бумаге, перевязанный яркой лентой.

Цветная, новая и хрустящая отечественная купюра крупного достоинства кажется менее привлекательной, чем потёртая и мятая долларовая бумажка. И даже если пересчитать нашу купюру на доллары и выяснить, что по сути и по существующему курсу она весомее мятой американской десятки или даже сотни, всё равно – зелёная длинная бумажка будет выглядеть желаннее. Увереннее будет выглядеть! Однотонный блёклый доллар всегда как-то спокойнее, что ли.

Лица американских президентов на долларовых купюрах как бы совершенно не интересуются, каково положение дел на валютных торгах. Им как бы безразличны колебания курсов валют. Они как бы говорят: «Знаете что, ребята?! Вы можете как угодно называть свои денежные единицы, красить их в разные цвета, рисовать на них портреты важных и значимых для вас людей, но когда какой-нибудь человек в мире думает о деньгах или говорит слово «деньги», он сразу вспоминает наши лица, правда, Джордж?».

Не поэтому ли в наших фильмах, польских, австралийских, да хоть в китайских, если какой-нибудь человек передаёт другому человеку сумку или кейс с деньгами, можно не сомневаться, что, когда эту сумку или кейс откроют, там будут аккуратно лежать пачки долларов. Именно долларов! Почему? Да потому, что, помимо персонажей фильма, эту сумку или кейс должны хотеть и зрители, иначе фильм не будет захватывающим. И потом, если зритель увидит привычную ему национальную валюту, он тут же узнает купюры и их достоинство. Тогда он сможет прикинуть, сколько денег поместилось в сумку или кейс, и тут же начнет пересчитывать их по существующему курсу в доллары, чтобы понять, много там или не очень. Эти вычисления отвлекут зрителя от экрана, а кому это надо? Проще сразу показать доллары, потому что полная сумка или кейс долларов – это по-любому много.

А ещё режиссёры фильмов в разных странах заставляют своих персонажей передавать друг другу, воровать, прятать, отбирать только американские доллары, потому что эти режиссёры всегда надеются и хотят, чтобы их фильм посмотрели зрители других стран мира. А зрителям всех стран всегда понятнее доллары, чем какие-то другие деньги. Но больше всего любой кинорежиссёр хочет, чтобы его фильм посмотрели в Америке.

Правда, англичане всё ещё держатся за свои фунты даже в своём кино. Они это делают, видимо, потому что в Америке говорят по-английски. И, по мнению англичан, плохо и неправильно говорят.

У меня есть много знакомых, которые в своих кошельках, то есть в своих бумажниках, всегда носят купюру в один американский доллар. Стирается кожа бумажников, кошельки приходит в негодность, люди покупают новые и перекладывают заветный доллар из старого в новый. Они говорят, что носят его наудачу, называют его «счастливый доллар», не расстаются с ним никогда, переживают с ним успехи и провалы. Много раз эти бумажники совершенно пустели, но «счастливый доллар» оставался. Он один, по сути бесполезный, давал людям хоть какое-то ощущение того, что не всё кончено, не всё потеряно. Он один давал им возможность почувствовать, что деньги ещё есть. Давал ощущение денег как таковых. И в каждом таком долларе теплилась Великая Американская Мечта.

А для кого-то эта мечта содержится в чеканных, как доллар, американских географических названиях и в именах нью-йоркских улиц и районов.

Как легко моя правая или левая рука вскидывается для приветствия или прощания с двумя поднятыми вверх – указательным и средним пальцами. Руки делают это сами. Я ещё не успел подумать, а рука сама – раз и готово. Пальцы, большой и указательный, легко укладываются в кольцо, когда я хочу выразить согласие или одобрение. Не успел я решить, каким образом выразить одобрение, а пальцы сами сложились. Как быстро, даже молниеносно я могу в ответ на грубый окрик, на резкий звук клаксона в свой адрес или на ругательство сложить из кисти любой своей руки композицию с торчащим вверх одним средним пальцем. А если обе руки свободны, то такая композиция складывается в двух экземплярах.

Когда я с приятелями смотрю футбол, и если на поле происходит что-то радостное, то, когда кто-то из сидящих рядом подставит мне открытую ладонь, я, не задумываясь и не вспоминая, что же в этом случае надо делать, шлепну по этой ладони своей в знак согласия. А если я выставлю ладонь, то могу даже не сомневаться – меня тут же по ней шлёпнут в ответ.

Как часто в момент сильного удивления я, ни секунды не задумываясь о способе выражения этого удивления, почему-то говорю: «Вау!» вместо уместного и нашего «Ух ты!».

А всё это значит, что Америка уже проникла в меня и сама отдаёт указания для возгласов или на сокращения мышц. Как легко моё тело приняло, усвоило и присвоило эти простые для исполнения и выразительные жесты. Америка совершенно незаметно проникла туда, куда иногда что-то невыносимо трудно или даже невозможно запихать. А Америка запросто просочилась в мою мышечную память и укоренилась в моём теле.

Я понимаю, что для нас, для меня основным источником информации, который формирует некий образ Америки, является американское кино. От этого кино уже не спрятаться и не укрыться. И я уверен, что мы и американцы смотрим американское кино сильно по-разному. Мне некого об этом спросить, но я уверен. Почему? Думаю, что прежде всего потому, что для американцев американское кино – это их кино, а для нас оно американское.

К тому же мы-то видели, кроме американского кино, много всякого другого, например: итальянского, индийского, японского, польского, какого-то китайского, смотрели очень много нашего. А американцы, я не сомневаюсь, кроме своего, никакого другого практически не видели. Они другого не видели не потому, что у них не было такой возможности, а потому, что у них не было на то причин. Зачем им это? Я их могу понять.

Для чего им смотреть польское, китайское, русское, японское, итальянское, латиноамериканское, арабское или индийское кино, когда в Америке полным-полно китайцев, итальянцев, русских, индусов и всех остальных. При этом все они являются в Америке американцами.

Это же ясно! Зачем американцу интересоваться какими-либо другими странами, если каждый американец знает, что во всех странах мира люди только и делают, что хотят приехать в Америку.

Даже когда Америки, то есть Соединённых Штатов Америки, ещё не было, а существовал просто не названный Америкой континент, люди, даже не знавшие о существовании этого континента, уже хотели его найти. Они уже хотели в Америку, когда самой Америки и вовсе не было.

Сама история освоения и создания Америки как страны и государства объясняет то, почему американцы не особенно интересуются или не интересуются вовсе тем, что происходит за пределами их страны. А зачем?! Все, кто населяют Соединённые Штаты, то есть нынешние американцы, или их предки сами, по своей воле или не по своей съехались со всего мира в Америку и обратно не вернулись. А стало быть, зачем интересоваться тем остальным миром, который брошен и забыт раз и навсегда?

Первые чернокожие люди были для меня американцами. Я же прочитал ещё в детстве книжку «Хижина дяди Тома». Дядя Том и его хижина находились в Америке. Это потом для меня появились Африка и африканцы. А сначала все чернокожие были американцами. Они были угнетёнными, притеснёнными, несчастными, добрыми людьми со слезящимися глазами. Они были этакими дядями томами и луи армстронгами. Впоследствии их образ заменили почти фантастические чёрные люди, играющие в баскетбол или обвешанные золотыми цепями и часами чернокожие исполнители поп-музыки. Для меня все они – выходцы из некоего Гарлема, а никак не из Африки. Слова «Намибия», «Замбия», «Нигерия» или «Ботсвана» с ними никак не ассоциируются и не соотносятся.

Чёрные люди с копьями и ритуальными барабанами из научно-популярных передач, люди, живущие в маленьких хижинах в саванне среди слонов, жирафов и антилоп, то есть сегодняшние африканцы, которые живут практически так же, как жили их предки, никак не соотнесены в моём сознании с чернокожими американцами. Очень сложно поверить, а главное – почувствовать, что их предки являются также и предками лучших игроков Американской национальной баскетбольной ассоциации, или получающих знаменитые музыкальные премии, усыпанных бриллиантами музыкантов, или рафинированных нью-йоркских чернокожих адвокатов с красивыми длинными и холёными пальцами.

Я понимаю, что для меня первыми чернокожими были американцы. Я это точно понимаю, подвергая анализу свои давние ощущения. Это, конечно, дядя Том из любимой в детстве книжки, старый добрый беззащитный дядя Том! Как сильно изменился твой образ с годами, как удивительно превратилась в небоскрёб твоя хижина.

Но так ощущаются и понимаются не только чернокожие американцы. Ох нет! Если сказать или услышать словосочетание «итальянская мафия», в сознании возникало не очертание Апеннинского полуострова, не карта Италии, в виде сапога, не хрестоматийные виды Рима или Венеции. При упоминании «итальянской мафии» в памяти всплывают названия: Чикаго, Детройт, Нью-Йорк, сухой закон, Великая депрессия, Аль Капоне. Возникают образы мужчин с вальяжными и широкими движениями рук, мужчин в идеально сидящих полосатых костюмах, ярких галстуках и с платочками, торчащими из нагрудных карманов пиджаков. Что ещё? А это белоснежные рубашки, подтяжки, блестящие туфли, тщательно уложенные, набриолиненные, чёрные как смоль волосы, сверкающие тёмные глаза. Это ночь, свет фонарей, улица Чикаго или Нью-Йорка, это силуэты в длинных шикарных пальто и мягких шляпах, это знаменитые автоматы Томсона, это кровь на мокром асфальте американской улицы.

А Сицилия, оливковая роща на склоне горы, старинные выбеленные итальянским солнцем дома с давно не крашенными ставнями, дворики и узкие улочки Палермо, старики, пьющие вино, наливая его из кувшина в простые стаканы, кудрявые черноглазые мальчики и женщины в чёрных платьях и платках – всё это возникает и рисуется в памяти потом, следом…

Даже первые запомнившиеся мне японские слова были слова «Хиросима» и «Нагасаки». Эти имена японских городов стали мне известны только по причине именно американских атомных бомб. Хиросима и Нагасаки! А не Фудзияма, Хонсю, Кусю, Хоккайдо и даже не суши, сашими или саке. Америка самым страшным образом ткнула пальцем в карту Японии и выделила названия двух городов, которые благодаря этому, а точнее, по этой жуткой причине теперь знают во всём мире, а иначе не знали бы нигде и никто, кроме самих японцев, редких знатоков или японистов.

А кстати, и жестокие японские якудза известны миру в основном по американским фильмам. В американском кино эти якудза тоже всё норовят заниматься своими кровавыми делами на фоне не своих японских, а американских небоскрёбов. Тесно им, что ли, на своих маленьких островах?

И можно почти не сомневаться, что продюсером голливудского фильма про якудза, итальянскую или русскую мафию, про непростую жизнь китайского квартала в каком-нибудь большом американском городе, про разборки выходцев из Мексики или Пуэрто-Рико с ребятами из Гарлема. Так вот, продюсером такого фильма почти наверняка будет человек с фамилией Ковальский.

Да! Я уверен, мы смотрим американское кино не так, как его смотрят американцы.

Мы и они смотрим одно и то же кино, а видим совершенно разные вещи.

Помню, однажды мне в руки попала книга: «Китайская пейзажная поэзия XVII–XIX веков». Я стал её читать, и мне сначала понравилось, хотя меня сразу несколько раздражали циферки и звёздочки возле слов почти в каждой строчке стихотворений. Это были сноски, ссылки и указания на уточняющие и объясняющие правильные значения слов справки, которые находились в конце книги. Эти справки и уточнения занимали добрую треть книги. То есть нужно было беспрерывно отрываться от чтения стихотворений и листать книгу в поисках правильных значений.

Помню, я прочёл какое-то короткое и красивое стихотворение про сосну на скале и про старого мудреца, который сидит под этой сосной и пьёт вино, опустив в чашу лепестки хризантемы. Печальная и красивая вырисовывалась картина. Но в тексте стихотворения фигурировало несколько циферок, я решил поинтересоваться, что же может в таком простом стихотворении быть кому-то непонятным и что тут нужно расшифровывать и уточнять.

Оказалось, что сосна на скале, под которой сидел мудрец, это вовсе даже не сосна, а в китайской поэтической традиции это символ вечной жизни, или вечной молодости, или чего-то в этом роде. Короче, это символ, а не хвойное дерево. Скала оказалась тоже каким-то символом, а не частью ландшафта. Про лепестки хризантемы в вине было сказано, что китайские мудрецы и философы опускали цветы в вино, чтобы горечь лепестков давала старым и мудрым философам возможность острее почувствовать скоротечность времени, близкое окончание лета и приход осени.

Я тогда сразу отложил ту книгу, потому что понял, что ничего как надо и как задумано я не понимаю. А увиденная мною по прочтении стихотворения картина, в которой под красивым деревом, в уединении старый человек, любящий цветы и склонный к созданию красоты любыми возможными способами, сидит и пьёт вино, потому что ему просто хочется выпить и посидеть… Так вот эта простая и ясная картина неверна. Китайский поэт подразумевал что-то другое, а каждый упомянутый им предмет – это вовсе даже и не предмет для поэта. Для него это символы, которые каждый культурный китаец должен знать и понимать написанное как задумывал поэт. А я не знал этих символов. И стихотворение у меня тут же превратилось в ребус, который я самостоятельно и без подсказки разгадать не могу. А я-то хотел читать стихи, а не ребусы разгадывать! Я понял тогда, что не смогу читать и понимать эту книгу как китаец, потому что я не китаец. Понял и отложил книгу.

А ещё я помню, что у меня вызвало недоумение то, что, когда герои какого-то американского фильма ехали куда-то, ехали, да и заехали в мотель… Мотель тот стоял у бесконечной дороги, по которой герои как раз и ехали. Вокруг мотеля был только бескрайний пыльный простор. А сам мотель представлял собой длинное одноэтажное строение с отдельными секциями номеров. Впоследствии я видел множество подобных мотелей в разных фильмах.

Так вот, недоумение у меня вызвал не сам мотель, а то, что герои фильма ворчали, говорили, что им неприятно останавливаться и ночевать в такой гадкой дыре. Они сокрушались из-за того, что вынуждены хоть немного отдохнуть, а так бы ни за что не заехали в столь убогий мотель.

Я слушал героев того фильма и не мог понять, что им, собственно, не нравится? Номера того мотеля были большие, в каждом номере стояла двуспальная кровать, был телевизор, холодильник, диван, кресло. Такой мебели, такого телевизора и такого холодильника у меня тогда, когда я смотрел тот фильм, и в помине не было. Герои же ворчали.

Им не понравилась и ванная комната с туалетом. Там они брезгливо умывались. А на мой взгляд, ванная комната была очень большая, стены её были отделаны кафельной плиткой до самого потолка, и пол был кафельный. Я себе тогда таких удобств позволить не мог, да и ванная комната у нас была крошечная.

Вообще, чего эти герои фильмов ворчали?! Они же в Америке остановились на ночлег в мотеле! Я к тому моменту, когда смотрел тот фильм, в мотелях не ночевал, а в Америке тем более. То, что я видел на экране, выглядело лучше, удобнее и веселее, чем та квартира, в которой жил я в пятиэтажном доме.

Впоследствии я видел много фильмов, где разные персонажи заезжали в разные мотели. В этих мотелях происходили страшные убийства, коварные маньяки орудовали в этих отдалённых мотелях, а также привидения, грабители и убийцы прятались в них. И все, всегда, во всех фильмах ворчали, брезгливо воротили носы и называли эти мотели мерзкими, грязными и чуть ли не помойками.

Я догадываюсь, что авторы фильмов снимали и показывали эти мотели именно такими, чтобы персонажи и зрители сразу видели, как они убоги и безобразны. Но я-то этого не видел! И я понимаю, что мне до сих пор хочется ехать по бесконечной дороге в сторону заката и увидеть в сумерках неоновую вывеску мотеля. Хочу чувствовать, что у меня в кармане есть свободные доллары, чтобы заплатить за ночлег. И конечно же, я буду надеяться на некое приключение, которое может со мной произойти в этой, как утверждали герои многих фильмов, дыре.

Я как увидел в первый раз в кино такой мотель, так сразу туда захотел. А американские зрители, которые знают и тем более которые в таких «дырах» останавливались, вряд ли могут этого хотеть. Они смотрят своё кино, как надо.

Сколько раз некий студент, то есть герой молодёжного американского кино, мыкался, работал на нескольких работах, экономил на всём, чтобы снимать, по его собственным словам, «жалкий угол». Он снимал комнату или квартиру, которой стеснялся и даже не решался, испытывая стыд за свою бедность, пригласить к себе, в свой «угол» девушку.

Я смотрел на этот его «угол», стены которого обычно были обклеены плакатами и афишами любимых киногероев и музыкантов, и вспоминал известные мне общежития, съёмные квартиры и комнаты моих друзей, общие кухни на несколько семей.

Бедный «угол» американского студента совсем не был похож на комнату под самой крышей, которую снимал и в которой жил в своё время студент Родион Раскольников.

Я верил, что такие условия, как у персонажей того фильма, кто-то может считать бедными и убогими, но я их таковыми считать не мог. Я неправильно смотрел то кино, не так, как надо.

Мне было трудно посочувствовать какому-нибудь американскому человеку в американском фильме, который выходит из своего двухэтажного дома, садится в большую машину, достаёт из кармана несколько смятых долларовых бумажек, досадливо бьёт руками по рулю и едет, чтобы встретиться с другом. Потом он сидит с другом в баре, пьёт пиво и сокрушённо рассказывает о том, что у него всё очень плохо, что денег нет совсем и что он совершенно «на мели», а выхода никакого не видно.

Как я мог ему посочувствовать? У него был дом такой, о каком ни я, ни большинство моих друзей даже помечтать не могли. Единственно что выдавало некое неблагополучие того дома, – это то, что лужайка перед ним была нестрижена, трава на ней пожелтела, а стёкла дома были мутными и давно не мытыми. Но у героя был такой дом! Он садился в машину! В большую американскую машину! То, что эта машина была кое-где ржавая, не было существенным. Машина-то была! Американская, большая, удобная! Такой у меня не было. И у друзей моих таких машин не было. Какие-то другие машины у друзей были, но такой не было. А у меня вообще никакой машины в то время и до того не было. Так что мне трудно было посочувствовать американскому персонажу, особенно когда он сидел в баре, выпивал и жаловался на жизнь.

Как же я был… нет, не разочарован, а как-то именно обескуражен и растерян, когда во всей своей простоте, наготе и отчётливости стало понятно мне значение словосочетания «великая американская мечта». Помню, я поверить не мог в то, что эта «мечта», будоражащая моё воображение, когда упоминалась в американских романах, журналах, фильмах и передачах об Америке, оказалась таким простым, элементарным, если не сказать примитивным желанием.

Многие герои витиевато написанных и объёмных книг американских писателей были движимы «великой американской мечтой». Кто-то из них клал жизнь на её достижение, кто-то от неё отказывался изначально, а кто-то её достигал и не знал, что делать с этим достижением дальше.

Какие-то солидные и явно знающие вопрос специалисты по Соединённым Штатам, настоящие профессора или большие дипломаты, многие годы проработавшие в Америке, часто утверждали, что феномен США, как великой страны и нации, основан и объясняется наличием Великой Американской Мечты.

В этом словосочетании грезились мне сильные и весьма сложные движущие силы. Почему? А потому, что, если это мечта – значит, это что-то сокровенное, прекрасное и даже нежное. Разве может быть мечта другой?! А коль скоро она «великая» – значит, это очень сильная, более чем сильная мечта! А сильно мечтать могут только по-настоящему чувствительные, неспокойные, неравнодушные и, по большей части, романтические люди. Ну а если великая мечта ещё и «американская», то, значит, она может и должна быть присуща всей американской нации, это такая национальная, особенная и непостижимая для других народов мечта.

То есть в Великой Американской Мечте мне грезились и слышались сложные, особенные переживания и крайне непростая человеческая цель. Цель значительная и требующая особого понимания. Я читал книги, смотрел кино, слушал специалистов по Америке, и эта «мечта» не открывалась мне никак. Она оставалась непостижимой, как была, недостижимой для многих героев книг, фильмов, статей и репортажей.

А потом я вдруг понял, что я не мог понять и постичь значение термина «Великая Американская Мечта», потому что сам отказывался понять и принять простоту и элементарность этого значения.

Я не мог согласиться с тем, что все те потаённые смыслы, которые чудились мне за словами «Великая Американская Мечта», на самом деле просто сводятся к сильному желанию заработать много денег. Это желание! Правда, очень сильное желание и очень больших денег. И даже необязательно заработать, а, возможно, как-нибудь выиграть, найти, вытянуть некий счастливый билет, получить в виде наследства или как-то иначе.

В отличие от нашего геолога, который изо всех сил хотел найти нефть, получая стандартную зарплату, который день и ночь, подвергая свою жизнь опасности, искал новые месторождения из профессиональных, государственных и романтических соображений, или даже по причине азарта, американец со своей «великой мечтой» хотел, чтобы нефть нашли у него на ферме, в огороде или на лужайке перед его домом.

Я поверить не мог, что Великая Американская Мечта – это просто сильное желание разбогатеть и всё. Желание это, конечно, было окружено и оформлено сложными кружевами индивидуальных мотивов и поступков, но, в конце концов, оно было простым и ясным желанием богатства или, если сказать ещё проще, желанием иметь много денег.

Я полагаю, что это нормальное желание. Я тоже очень хочу иметь много денег, а лучше – очень много. Точнее, я хотел бы, чтобы мне за то, что я и без того делаю, за мою теперешнюю работу, платили намного больше, чем платят. Я не всерьёз, но всё-таки думаю, что был бы сильно рад выиграть большую сумму в лотерею или сорвать некий джек-пот. Вот только я не играю в лотерею. Я как-то совсем не верю в такую удачу. Не в удачу вообще, а в удачу в лотерею именно для меня. Я, наверное, мог бы помечтать об огромном и неожиданном наследстве. Но, к счастью или к несчастью, я точно, доподлинно и стопроцентно уверен, что мне его ждать неоткуда, точнее, не от кого.

Я понимаю и признаюсь себе в том, что вопрос денег меня волнует. Мне часто очень интересно, кто, сколько и каким образом зарабатывает деньги. И если бы вопрос об этом был бы не столь неприличным, то я задавал бы его.

Я чувствую, что мне трудно порадоваться за своих бывших приятелей по школе или знакомых с детства, которые зарабатывают много больше меня или, как говорится, сколотили состояния. Я обращаю внимание на то, какие автомобили у соседей. И если сосед купил себе новую дорогую машину, мне удаётся сказать комплименты его новой покупке и выразить радость за него, но искренность этой радости даётся не без труда.

В мире есть много всего, чего я хотел бы иметь, испытать или хотя бы попробовать, но на это у меня нет денег, при этом я знаю, что таких денег нет и не будет никогда. Им просто неоткуда взяться. Однако отсутствие достаточного количества денег не отменяет моих желаний, а также не отменяет желания иметь те самые деньги, которым в моей жизни неоткуда взяться. Это желание бывает едва ощутимым, бывает чрезвычайно сильным, а бывает, что оно доходит до отчаяния. Но я никогда не смог бы назвать это желание своей «великой мечтой».

Богатство и всё то, что с ним связано, никогда не было моей мечтой. Желанием было, а мечтой – нет. Как-то меня так воспитывали, и я так привык, что об этом стыдно мечтать. Стыдно иметь такую по сути простую, ясную и слишком понятную мечту. Меня воспитывали и учили, что мечтать можно о чём-то тонком, лучше всего иметь какую-нибудь весьма специальную мечту, например, открытие в области какой-нибудь науки. Или мечту высокую, связанную не с личными благами, а с благом вообще, с благом для человечества. В желании, не в мечте, а именно в желании обогащения было бы как-то даже неудобно признаться.

Думаю, что во всём мире все люди хотят богатства. Это нормально! В каких-то странах хотят более открыто, в каких-то менее. Но почему-то именно в Америке этому желанию присвоили столь красивое название. И тем самым сделали его фундаментальным, правильным, хорошим, достойным всяческого почтения, уважения и подвели под него культурно-эстетическую базу.

Я не слышал никогда про великую английскую мечту, великую индийскую, австралийскую, японскую или русскую. Если же кто-то в этих странах или у нас одержим сильнейшим желанием обогащения, делает для этого много, энергично борется за богатство и добивается своего, а также добивается признания своей значимости и успеха, то мы нет-нет, да и скажем про него: «Вот, полюбуйтесь, а человек-то достиг великой американской мечты». И не важно, что он добился этого достижения в Мельбурне, Стамбуле или Хабаровске.

В Японии, я это знаю, есть много богатых и очень богатых людей. А ещё больше людей там хотят быть богатыми. Но в первую очередь в связи с Японией вспоминаются некие кодексы самурайского поведения и чести. В наших представлениях об англичанах доминирует некое английское стремление к соблюдению вековых традиций. О немцах мы знаем, что для них важно быть аккуратными, эффективными, а некий незыблемый порядок – это их как национальное, так и личное желание. Я не могу представить, какие мечты есть у представителя старинного самурайского клана, который владеет, к примеру, огромным автомобильным концерном, у потомка древнего английского рода и члена Палаты лордов или владельца крупной судоверфи в Гамбурге с фамилией, начинающейся на «Фон». Представить себе не могу их мечты и того, что является сутью их жизни.

А вот суть Великой Американской Мечты мне слишком понятна, понятна настолько, что мне сложно согласиться с её простотой.

Сколько раз я видел, слышал и даже наблюдал в развитии осуществление каких-то невнятных, сумбурных и даже судорожных желаний моих знакомых, приятелей или просто известных мне людей. Они с нуля или имея совсем незначительные стартовые возможности, сколачивали целые состояния, разорялись, опять обогащались, очень рисковали, не спали ночами, ввязывались в дикие авантюры или, наоборот, медленно, упорно и последовательно двигались к богатству. На своём пути они теряли семьи, друзей, здоровье, человеческий облик, менялись до неузнаваемости, но никогда никому, а главное – самим себе не признавались, что ими движет простая, прямолинейная и единственная цель – деньги, большие деньги. Они постоянно выдумывали невнятные, сумбурные и даже судорожные цели. Эти выдуманные цели всегда звучали как созидательные, благородные, а главное – похожие – на мечту. Придумывали они себе эти цели и сразу начинали в них верить, обрекая себя на сложные морально-этические переживания и поиски.

Правда, первые ощутимые деньги их сильно радовали и возбуждали непреодолимое желание эти деньги продемонстрировать. Причём они старались продемонстрировать, что денег у них больше, чем на самом деле. Тогда они покупали себе автомобили, дорогие часы и одежды, по их мнению, более красивые и дорогие, чем видели в американском кино. И женщин тоже находили себе соответствующих. И бриллианты покупали этим женщинам по той же причине.

Помню, как хвастался один мой приятель, буквально зубами вырвавший у жизни то, что, по его мнению, было ему положено по праву, и убеждённый в том, что если бы ему не мешали, то у него было бы всего намного больше, а также уверенный в том, что он прекрасно знает, как надо жить не только ему самому, но и всей стране. Да что там стране?! Всему человечеству.

Так вот, он хвастался, вернувшись из какой-то поездки, а ездил он, точнее, летал, отдыхать на какой-то далёкий остров, в самом сердце какого-то тёплого океана. Отдыхал он там с очередной молодой женой. Вернувшись, позвал он меня к себе, налил привезённого из дальних далей рому… Ром оказался превосходным.

– Понимаешь?! – говорил он, выпив изрядно. – Там же на этом острове отдыхают только американцы. Американцы и больше никого. Это их привычное место. А я же там взял самый большой номер в гостинице. Эти американцы сразу узнали, откуда мы. Поинтересовались. Они там все у нас с Анькой за спиной шептались и пальцем в нас тыкали. А когда Анька в первый раз к бассейну вышла, халат сняла. Ты бы видел эти рожи американские. Вечером я за ужином заказал шампанское, так пока нам нашу бутылку в ведре со льдом несли, её все взглядом провожали, чуть головы не посворачивали. Ну а когда вторую заказал, они на меня пялились уже просто как на врага. Хотя в той гостинице ценник немаленький, должен тебе сказать. Там на этом острове вообще бедолаги не отдыхают. А всё равно нам завидовали. Я даже думал, может, им всем по бутылке шампанского поставить, чтобы они так не смотрели. Не поеду больше туда. Не хочу. Они же там так и смотрят, какие у меня часы, какое я шампанское пью, какие у Аньки сиськи…

Он говорил, и было ясно, что обязательно он туда поедет, что ему там понравилось, что получил он то, чего хотел. А тот факт, что отдыхал он не среди японцев, французов или наших сограждан, а среди американцев, так это и оказалось самым сладким.

Давно я уже не видал того своего приятеля. Не знаю, как он, что он. Помнится, кто-то говорил, что уехал он в столицу и что у него всего ещё больше и лучше, чем было. Возможно, он насытился и перестал носить огромные золотые запонки и зажимы для галстука с бриллиантами, а может быть, запонки теперь у него ещё больше.

Но тогда, когда мы общались, он часто говорил о своих планах. Говорил о том, что обязательно, как только достигнет полностью того, что наметил, то есть в самое ближайшее время, построит хороший стадион в том посёлке, где родился, отремонтирует и оснастит школу, которую когда-то закончил, возведёт где-то церковь, больницу и вообще наведёт порядок. Вот только ещё немного заработает – и сразу.

Не помню, достиг он того, что наметил, не знаю, построил ли стадион и церковь. Но в храм он ходить любил на все церковные праздники. Ему нравилось достать из бумажника все деньги, какие там были, и раздать их нищим или отдать батюшке. При этом у него удивительно ловко получалось сделать это как бы недемонстративно, но при этом так, что все видели, что денег он дал, дал немало, и что кошелёк его остался пуст. Он мастерски это делал.

А ещё он книжки пытался читать, лез ко мне с разговорами, переживал чего-то, уходил в запои, сомневался, страдал.

Ну а те, кто шагнул много дальше, кому везение, образование, природный ум, сила характера или всё вместе позволили добиться иных уровней и высот, которые преодолели районный, областной, федеральный и прочие масштабы… Те приобрели тонкость черт лица, спокойную, почти аристократическую, почти скромную, почти интеллигентную лёгкость походки, жестов и интонаций. В их глазах появилась почти печаль и почти мудрость. Они почти полюбили непростую архитектуру, оперу и живопись. Они позволили общаться с собой почти на равных артистам, писателям и музыкантам. Они почти совсем перестали говорить о деньгах. Они почти всерьёз озаботились судьбами своих детей, отправив их учиться в знаменитые и обязательно дальние зарубежные университеты.

Глядя на них, невозможно даже представить себе, что они имеют или имели представление о Великой Американской Мечте.

Я всё это могу понять. Правда! Какая, к чёрту, Великая Американская Мечта?! Мы же все так много читали книг, написанных нашими писателями на родном языке. Книг, где герои, имеется в виду главные герои, и не помышляли о деньгах и не могли помышлять, иначе они бы перестали быть главными. Это второстепенные герои о деньгах помышляли. Второстепенные и несимпатичные. Хотя и они тоже переживали и страдали из-за того, что деньги их беспрерывно толкали на подлость и низость.

А главные герои мучительно искали своё место в жизни, ставили перед собой болезненно-сложные и чаще всего безответные вопросы, нечеловечески-сильно были влюблены, мучили себя и других. Но мучили не из-за денег. Нет!

Эти герои постоянно подвергали свою жизнь переосмыслению, разговаривали со шкафами и деревьями, как с людьми, помнили с юности заросшие пруды и беседки. Им каждая тропинка или куст что-то напоминали. Каждая смена времён года ими остро и крайне чувствительно переживалась. В криках птиц, в вое ветра за окном или в треске поленьев в печи они слышали что-то особенное.

Эти герои покидали шумную столицу, чтобы поселиться в фамильном доме, окружённом неухоженным и запущенным парком, чтобы ходить осенью по полям и перелескам с ружьём и с собакой. Ходить даже не для того, чтобы подстрелить утку, а чтобы побеседовать с собакой, попечалиться, чтобы убедиться, что именно в этих фамильных полях и лесах, где знаком каждый ручеёк, полянка и деревце, собственно, и есть настоящая жизнь, а никак не в столице.

Или эти герои, наоборот, рвались из сонного царства, тихого сельского уклада в полную деятельности столичную жизнь.

Герои этих книг обязательно должны были быть одиноки, остро чувствовать время, в котором живут, и не совпадать с ним, не находить себя в существующем порядке вещей и существующем мире в целом. Герой нашей литературы не мог быть счастлив каким-то простым и понятным счастьем.

А тем, кто нынче, у нас на глазах, на нашей почве добился выдающихся высот, а главное, несметных богатств, обязательно хочется быть героями. Нет, не персонажами, а героями! Но героями не в смысле совершения подвига, а героями большого замысла. Ну или хотя бы героями своего времени. На нашей почве просто удачливый и богатый, здоровый духом, телом и тем счастливый человек героем книги быть не может. Вообще не может или пока не может, я не знаю.

Так что, когда я смотрел американский фильм, в котором герой едет и едет по бесконечной дороге, по бескрайней равнине с редкими горами на горизонте, то есть по тем самым местам, по которым когда-то ехали одинокие ковбои, я не мог поверить, что он просто едет в Лас-Вегас с желанием и целью разбогатеть.

Я смотрел такое кино и сам придумывал особые причины и дополнительные смыслы, движущие героя фильма по той дороге. Я пытался в его стремлении в Лас-Вегас найти символы и метафоры.

Я не то чтобы не мог поверить в то, что человек может просто ехать куда-то с целью наживы и обогащения и при этом особенно или совсем не думать о том, какую он жизнь оставил позади и какая его ждёт впереди, не замечать красоты окружающего пейзажа, не любоваться закатом или рассветом, не мучиться сомнениями, не страдать от любви или от одиночества. Я мог поверить в то, что человек так может. Но я совсем не мог поверить, что такой человек может быть героем фильма!

Я не мог в это поверить и тут же сам наделял американского героя своими мыслями, сомнениями, переживаниями и прочее. Я придумывал и видел в фильме те смыслы, которых там не было. Я не был согласен с тем, что у героя целого фильма может быть такая простая задача.

Я привык читать между строк! Но в американском кино про человека, который едет по бесконечному шоссе в Лас-Вегас, между строк ничего написано не было. Мне самому приходилось что-то сочинять, вписывать это между строк и самому же читать. Иначе я не смог бы посочувствовать герою, которым движет Великая Американская Мечта.

Интересно было бы проехать по дороге, которую я видел в таком количестве фильмов. Проехать по американскому простору в Лас-Вегас. Может быть, меня, когда буду ехать, покинут мои сомнения, улетучатся тени героев родной литературы. Может быть, там заиграет на моём лице несвойственная ему, но знакомая по фильмам американская улыбка.

Так, стоп, а то снова начну рассуждать об американском просторе…

Хорошо помню свою первую встречу с американцем, точнее, с американцами. Помню своё удивление и недоумение. Это было сильное удивление и недоумение. Также помню, что, прежде чем увидеть американцев, я их услышал. С тех пор я могу безошибочно и издалека узнать американцев по голосу.

Случилась моя первая встреча с гражданами Соединённых Штатов Америки давненько. В хороший солнечный морозный зимний день, после занятий в университете, я зашёл в центральный универсальный магазин нашего города. Что-то мне нужно было купить по мелочи. Времени у меня было полно, и я слонялся по разным отделам, рассматривал то обувь, то какие-то сумки и портфели. Думал побродить по магазину, купить то, за чем пришёл, выпить чашку кофе в маленьком кафе на третьем этаже магазина, возможно, встретить кого-нибудь из знакомых, поболтать о том, о сём. Денег, кроме как на нужную мне мелочь и на кофе у меня не было, поэтому рассматривание всякой всячины не вызывало ни особых волнений, ни желаний. Приятное такое, бесцельное убийство времени. Когда-то мне это нравилось. Давненько это было. В юности хватало приятных занятий.

Так вот, поднимался я по лестнице с первого этажа магазина на второй и услышал очень громкие голоса. Голосов было несколько, звучали они, перебивая друг друга или сливаясь в один общий шум. В привычном дневном гуле большого, немноголюдного, знакомого с детства магазина эта громкая разноголосица вызвала у меня тревожный интерес. Почему? Да, видимо, уж так я привык, что если люди очень громко разговаривают, то это почти обязательно означает ругань или скандал. Я же слышал громкие голоса нескольких мужчин с вкраплениями женских возгласов. А это могло означать не только ругань, но и переход ругани в драку. Я прислушался, но знакомых и обязательных для перепалки слов не услышал. Разумеется, я прибавил шагу и поспешил на голоса. Было любопытно взглянуть на чей-то скандал. Это же дополнительное развлечение, когда убиваешь время.

Но вдруг те голоса, которые громко говорили, перестали говорить и громко рассмеялись все вместе. Я услышал громкий, очень громкий даже не смех, а дружный хохот небольшой компании. Меня это удивило ещё больше, так громко могла смеяться либо распоясавшаяся компания юнцов, либо очень пьяные люди. Но голоса были не юношеские и вроде бы не пьяные. Доминировал над всеми один взрослый мужской голос и смех.

Поднявшись по лестнице, я тут же увидел источник шума. В отделе, где продавались головные уборы, стоял очень крупный и высокий мужчина в дутой синей куртке, которая сильно увеличивала его габариты. На голове у него была шляпа, такая, как у ковбоев в кино. Только у ковбоев шляпы были потёртые, выцветшие и уместные, а шляпа на голове того мужчины была, очевидно, новая, чистенькая и как-то топорщилась на нём. Когда я его увидел, он, запрокинув голову в шляпе, громко хохотал. Рядом с ним стояли и смеялись два крупных круглолицых, очень румяных парня, тоже в дутых ярких куртках, джинсах и высоких ботинках. Их можно было бы назвать толстыми, если бы не было видно, что их ноги, обтянутые джинсами, и их румяные щёки так упруги, будто парней слегка подкачали насосом, как мяч или автомобильное колесо. На головах у них как влитые сидели кепки-бейсболки. Явно с ними и из их компании была маленькая и даже сухонькая женщина, в короткой жёлтой сильно мохнатой искусственной шубе. Её морщинистое, тонкогубое лицо темнело загаром и белело широченной улыбкой.

Возле прилавка отдела головных уборов ещё стояла совсем молодая, полная во всех местах и всеми частями тела, невысокая женщина в куртке, с рюкзаком за плечами и в кроличьей шапке-ушанке, которая ей явно была сильно мала и смотрелась комично. Один из парней её сфотографировал большим фотоаппаратом. Они смеялись и смеялись. А когда молодая женщина передала ушанку взрослой, та тут же напялила её и натянула до глаз, так как шапка ей оказалась сильно велика. Компания взорвалась новым взрывом смеха.

Я прежде не видел американцев воочию, да и вообще почти не встречал иностранцев, тем более с ними не общался. Но, как только я увидел тех хохочущих людей, я почему-то сразу понял, что передо мной американцы и никто иной.

Я смотрел на них, забыв о приличиях, да и не я один. С десяток людей глазели на эту громкую и разноцветную компанию, а те не обращали ни на кого решительно никакого внимания. Они все по очереди надевали на себя ушанку и каждый раз хохотали и фотографировались. Они не обращали внимания и на растерянную продавщицу, которая явно беспокоилась за товарный вид шапки.

– Так покупать-то будете?! – задавала и задавала она вопрос за вопросом, не получая ни ответа, ни внимания.

Отчаявшись, она огляделась по сторонам и почему-то уставилась на меня.

– Можешь на ихнем языке говорить? – спросила она с мольбой в голосе. – А то они тут всё уже поперемерили. Чего-то мне говорят, а я же на ихнем не понимаю. Откуда они на мою голову?

Я сделал шаг вперёд и впервые в жизни обратился по-английски не к учительнице на уроке, не к преподавателю во время занятий, ни в школьном кабинете и ни в университетской аудитории. Я обратился по-английски к человеку, для которого английский язык является родным! И не в учебной ситуации, а в жизни.

– Простите, – сказал я, не веря в то, что действительно это делаю и что это сработает, – но… – тут я споткнулся, потому что понял, что не знаю, как по-английски будет слово «продавец», – но эта женщина беспокоится и спрашивает вас, будете ли вы (тут я тоже замялся, поняв, что разницы между «ты» и «вы» в английском языке нет, а мне хотелось быть предельно вежливым) покупать эту шапку?

Навсегда запомню своё изумление и восторг от того, что тот язык, который я изучал в школе и в университете, те занятия, контрольные работы, диктанты и грамматика, все эти прошедшие, совершённые и несовершённые времена, все эти артикли и модальные глаголы – всё это сработало! Тот английский язык, который давался не без труда, а оценки мои по этому предмету всегда были далеки от желанных, вдруг этот язык оказался действительно языком, на котором люди говорят между собой, а не только изучают и заучивают его.

Я увидел, что меня поняли! Это было удивительно!!!

Громкий смех стих, пять пар глаз уставились на меня удивлённо, повисла пауза. Вдруг большой человек в шляпе сильно и радостно хлопнул меня рукой по плечу и громко заговорил. Говорил он быстро, совсем не так, как говорила учительница в школе, преподаватель университета и как, на уроках и занятиях, обучен был говорить я. Но, о чудо! Я понял, что мне говорили, понял не всё, совсем не всё, но понял! Как же я этому удивился и обрадовался! А ещё я успел поймать на себе восхищённый и благодарный взгляд продавщицы.

Стив, так звали мужчину в шляпе, сказал, что меня им послал Бог и что им нужна помощь. Он сообщил, что он, его жена и трое его детей хотели бы кое-что купить и посмотреть в нашем городе, но их никто не понимает. Он сказал, что была, правда, девушка в гостинице, которая говорит по-английски, но она не могла уйти с работы, чтобы провести их по городу. А наутро они уже уезжают.

Я сразу согласился помочь. Меня обрадовало всё! Я был в восторге от того, что говорю по-английски и меня, хоть и не всегда с первого раза, но понимают. И что я сам, хоть и не всё, но понимаю то, что мне говорят. А ещё мне было приятно, что на меня с интересом смотрят земляки и соотечественники.

Я обрадовался возможности контакта, общения и диалога с настоящими американцами из Соединённых Штатов Америки. И хоть они оказались совсем не такими, как в кино, и не такими, какими я себе их представлял, но они были настоящими людьми из Америки. Это были люди, к которым когда-то я обращался в своих тревожных мечтаниях с речами и вопросами, люди из страны, о которой я так много думал, видел её в кино, боялся и чувствовал её притяжение. У меня было так много вопросов к первым встреченным мною в жизни американцам. Мне так много хотелось им сообщить самому!

Никаких вопросов я им тогда не задал. Не задал, потому что сначала это было неуместно, потом, от волнения, я не мог вспомнить свои вопросы, а ещё потом я понял, что эти вопросы бессмысленно задавать тем американцам, которых я впервые в своей жизни встретил.

Я помог Стиву и его семейству купить шапки-ушанки. Когда они узнали, что настоящая русская шапка из настоящего кролика стоит, по их мнению, сущие центы, они обрадовались и купили их штук пять. Они веселились и обсуждали, кому будут эти шапки дарить и что это будет хороший и достаточный подарок из России.

Заминка случилась с тем, что доллары у них отказались принимать к оплате. Тогда я проводил Стива в маленькое отделение банка, на первом этаже магазина. Он ворчал, не хотел, как он говорил, заниматься глупостями и терять время. Стив с большим недоверием отдал в банковское окошко несколько долларовых банкнот и с ещё большим недоверием получил в руки много цветных наших купюр разного достоинства. Он взял наши деньги в руку, поднёс к глазам, повертел их, разглядывая, с нескрываемым высокомерным любопытством.

– А они работают? – спросил он, глянув на меня, и подмигнул.

– Обычно работают, – попытался пошутить я. Стив, сминая деньги, сунул их в карман куртки, и мы пошли покупать шапки.

Потом мы все вместе прошлись по всему магазину. Американцы всё трогали, много смеялись, фотографировали старые манекены в серых пальто и смеялись опять. Ничего они больше не купили.

Пока мы изучали магазин, постоянно улыбающаяся Джессика, так звали худенькую загорелую жену Стива, успела сообщить мне, что они из штата Айдахо (я впервые услышал тогда это название), что Стив очень много работает, их сыновья, которые, кстати сказать, оказались близнецами, учатся в каком-то местном университете, не помню на кого, а их дочь ещё школьница. Этот факт меня удивил. Потому что молодая пышнотелая женщина оказалась девочкой младше меня. Кем работает Стив, Джессика говорила, но я не понял, мне удалось уловить только то, что ему постоянно приходится много ездить на машине по штату Айдахо по делам.

Попали они в наш город весьма случайно. По словам Джессики, их семейство много путешествовало по миру, а в этот раз Стив решил посетить Китай, а из Китая уже, поездом, проехать по России до Москвы и уже из Москвы улететь к себе в Соединённые Штаты. И ещё она сказала, что в штате Айдахо есть город Москва.

– Москва в Айдахо совсем небольшая, – сказала Джессика, широко улыбаясь.

После магазина Стив попросил меня показать всё самое интересное в городе, а потом отвести их в хороший ресторан.

Задача была, с одной стороны, простая, потому что смотреть в городе было практически нечего, но с другой стороны – сложная, по той же самой причине. Находились мы в центре, погода была морозная, но приятная. Всё «самое интересное» можно было легко обойти за час. Я прикинул в голове маршрут и повёл шумное американское семейство по своему Родному городу. А ещё я подумал, что ко времени посещения ресторана я вспомню все самые важные для меня вопросы, которые у меня есть к американцам. «Надо будет спросить у них, какую музыку они слушают и любят, какое кино им нравится, видели ли они наши фильмы и что они думают о…». Вопросов была масса, надо было только выбрать самые животрепещущие и наболевшие.

Сначала я повёл их на набережную, которая и зимой и летом была любимым местом прогулок горожан. С набережной открывался, на мой взгляд, дивный вид на нашу реку, на скалистый противоположный берег с тёмными соснами и на мосты. Потом я хотел им показать центральную площадь города и повести их по главной улице к зданию театра и любимому, с самого детства, фонтану, который мне нравился даже засыпанный снегом. От театра было недалеко до ресторана, про который я слышал, что он самый лучший и дорогой. Сам я в том ресторане ещё не бывал, мне это было не по годам и не по карману. Но я подумал, что американцам там будет самое место, что там им должно понравиться и что тех денег, которые я не потратил в магазине, мне хватит на кофе или хотя бы на чай. Американцам же я скажу, что не голоден.

Между собой у них были довольно нежные отношения. Стив, очевидно, был капитаном их семейной команды. Он всё время балагурил, шутил, а Джессика и сыновья всегда смеялись его более чем простеньким шуткам. Как только мы вышли из магазина, Джулия, так звали дочь Стива, тут же вставила в уши наушники, натянула на голову вязаную шапочку и в разговорах не участвовала. Шагала она себе отрешённо, глядя прямо перед собой. Только когда отец подходил к ней и обнимал за плечо, она прижималась к нему, в свою очередь, обнимая, насколько дотягивалась, его широкую спину и улыбалась. А Стив любовался своей явной любимицей и очень нежно на неё глядел. Джессика же говорила со мной почти без умолку.

На набережной американское семейство дорогой моему сердцу вид не оценило. Они даже ни разу ничего из того, что мне нравилось, не сфотографировали. Поиграли немного в снежки, собирая чистый и пушистый снег с каменного ограждения, и почти сразу попросили вести их дальше.

Ни площадь, ни главная улица, ни театр, ни фонтан их не заинтересовали. Зато они много фотографировали того, за что мне было как-то неловко. Они активно фотографировали бульдозер, скребущий снег. Бульдозер был сделан из старого-престарого колёсного трактора. Они очень веселились и фотографировали засыпанные снегом старенькие и маленькие отечественные автомобили. Они радовались, глядя на разные вывески, их забавляли наши кириллические буквы. Фотографировали они зябнущих милиционеров, старуху с тяжёлой сумкой, которая шла, опираясь на клюку, в шали на голове. Стив с восторгом щёлкал фотокамерой спящих на канализационных люках бродячих собак. Один раз он попросил меня сфотографировать всё семейство на фоне афиши какого-то нашего фильма. Над этой афишей они смеялись дольше всего.

На них все глазели, проезжающие машины притормаживали, кто-то сворачивал голову, оглядываясь на них. Некоторые люди переходили улицу, чтобы ближе рассмотреть одетую в яркие цвета семейку. А они не обращали внимания на эти взгляды со всех сторон.

Два брата-близнеца постоянно тыкали пальцами то в прошедших мимо них двух солдат, то на лепные украшения фасада здания центральной почты, то на пьяненького дядьку, который уронил свою шапку, попытался её поднять, но упал сам.

А когда нас обогнала высокая стройная девушка в коротком пальто и с длинными красивыми ногами, они присвистнули ей вслед. Эти братья между собой всё увиденное обсуждали. Обсуждали громко, явно уверенные в том, что их не понимают окружающие. Я не прислушивался к их разговору, они просто очень громко говорили, и я, невольно слушая их, пожалел о том, что понимаю английский язык.

Стив много и часто благодарил меня, отбил мне плечо своими похлопываниями, Джессика бесконечно долго рассказывала про свою любимую собаку, по которой сильно скучает и беспокоится за неё. Джулия не проронила за всю нашу прогулку ни слова. Когда мы дошли до ресторана, я чувствовал себя смертельно усталым. Я и думать забыл про какие-то вопросы, и мне всё время хотелось попросить Стива говорить хоть немного потише. Его голос и смех были уже невыносимы.

В ресторане мне досталось труднее и тяжелее всего. У меня и без того кружилась голова от тяжести первого в жизни настоящего опыта общения на английском языке. Перевод же меню и объяснение того, что из себя представляет то или иное блюдо, оказались просто архисложной, а иногда буквально невыполнимой задачей.

От супов они категорически отказались, от закусок тоже. Джессика изобразила рвоту и закатила к потолку глаза, когда я сказал, что холодный говяжий язык с острым соусом (я не знал, как сказать слово «хрен») – это очень вкусно. Мы прочитали всё меню и ни к чему не пришли. В итоге пришлось просто попросить, чтобы повар поджарил Стиву картошки и кусок мяса. Джессика захотела омлет, детям родители заказали курицу. Стив попросил меня посоветовать что-то настоящее, исконное, наше, то есть то, что мы сами здесь едим и любим. Я порекомендовал борщ и солёные грибы со сметаной.

Пока готовили еду, Стив пил пиво, а дети пили колу. Джессика показывала мне фотографии, которые они сделали в Китае, и пила воду.

На тех фотографиях я увидел какие-то китайские здания, великое множество велосипедистов, ржавые грузовики. Увидел Стива в шляпе, который возвышался над облепившими его китайцами.

На одной фотографии на фоне большой статуи дракона стоял пожилой китаец в темно-синей национальной одежде и в шляпе Стива на голове. Джессика сказала, что этот человек показывал им достопримечательности. Тот китаец был, видимо, очень маленьким и субтильным. Потому что в шляпе Стива он выглядел, как гриб.

Обед совершенно не удался. Борщ Стив попробовал, сказал, что это просто супер как вкусно, и к борщу больше не притронулся. Джессика попробовала хрустящий солёный груздь и тут же выплюнула его на салфетку. Мясо Стиву принесли жёсткое и сильно зажаренное, курицу братья и сестра глодали без радости, омлет свой Джессика едва поковыряла. Они всё просили каких-то соусов, или какого-то масла, или какой-то приправы, но я понять их не мог. Единственно, Стив остался доволен пивом и жареной картошкой.

Явно не наевшись, они спросили меня, где у нас можно заказать или съесть пиццу. Я знал одну, с позволения сказать, пиццерию, но подумал, оценил свои иссякшие силы и энтузиазм и засомневался в том, что американцам нужна пицца местного приготовления. Я соврал, что у нас в городе никакой пиццы не делают и никогда не делали.

Я очень хотел сбежать, хотел вернуться домой, принять душ, лечь в свою постель и наконец-то насладиться тишиной. Или хотел встретить приятеля, поговорить с ним на родном языке вполголоса, или хотел вернуться на набережную и полюбоваться панорамой моей реки, другим скалистым берегом с тёмными соснами. Хотел тишины. Голова моя кружилась и начинала болеть.

Не помню как, но я проводил семейство Стива до гостиницы, зашёл с ними в фойе и сказал, что мне необходимо их покинуть, солгал, что у меня срочные дела. Стив и Джессика благодарили меня, обнимали. Джулия стояла рядом с наушниками в ушах, близнецы исчезли, не попрощавшись.

Когда я уже пошёл к выходу из гостиницы, Стив окликнул меня, догнал, взял за плечо, улыбаясь, подвёл к чучелу медведя, стоящему в углу фойе, снял с меня мою шапку, нахлобучил мне на голову свою шляпу, отошёл в сторону и навёл на меня фотоаппарат.

– Улыбка! – задорно и громко крикнул он. Я растянул губы в беспомощной улыбке и слегка показал зубы. Вспыхнула вспышка, я моргнул.

Следом, очень быстро, шляпа была снята с моей головы, моя шапка вернулась на место, а в левую руку мне было что-то вложено. Стив снова похлопал меня по уже ноющему плечу, Джессика что-то сказала, сверкая зубами, а Джулия подошла ко мне, достала из рюкзака простой деревянный карандаш со следами зубов на кончике и протянула его мне.

– Спасибо, – сказала она, – извини, больше мне нечего тебе дать. Всё раздала в Китае. Пока.

Я вышел из гостиницы очень быстро, отошёл шагов на двадцать и с силой забросил карандаш в засыпанные снегом кусты. Освободившейся рукой я зачерпнул снега и протёр им лицо, особенно губы, будто стирая и смывая ту улыбку, которая осталась на фотографии в камере Стива. Снег обжёг кожу. Я нагнулся, взял ещё снега и снова протёр лицо. Потом я выдохнул воздух и зашагал прочь.

Пройдя изрядно, я почувствовал, что пальцы левой руки, засунутые в карман, что-то сжимают. Я вынул руку из кармана и посмотрел на то, что держал. Это была аккуратно сложенная долларовая бумажка. Я развернул её и увидел цифру 20. Мне захотелось немедленно вернуться и отдать деньги. Но ушёл я уже далеко, да и увидеть Стива ещё раз было выше моих сил.

Я смял долларовую бумажку, слегка замахнулся, собираясь бросить её в снег, но замер, а потом быстро сунул её в карман и зашагал дальше. Сильно хотелось плакать.

С тех пор я встречал много разных американцев в столице, в аэропортах, в других странах. Я не раз помогал им разобраться в московском метро, подсказывал им, как и куда пройти. Я к ним почти привык.

Вот только я никак не могу привыкнуть к тому, что американцы очень громко разговаривают. Если где-нибудь в кафе или в ресторане, на вокзале или в аэропорту окажется компания американцев, то будет слышно только их. Они говорят так громко, что перекрывают своими голосами все остальные шумы. Они громко хохочут, запрокидывая голову. Они громко двигают стулья, громко хлопают дверьми, они могут совершенно спокойно остановиться посреди оживлённого людского потока на улице или в метро, поставить на асфальт или на пол свой рюкзак, и, перегородив остальным дорогу, спокойно ковыряться в своём рюкзаке, решительно не замечая никого и не думая о созданном неудобстве.

Неужели они полагают, когда громко говорят между собой, что за пределами Соединённых Штатов их никто не понимает? Или им всё равно? Или есть какие-то другие причины? Не знаю! Но интересно, как они ведут себя у себя в Америке, неужели так же? Какой же там должен стоять шум и гвалт!

Помню, меня весьма сильно удивило то, что шляпа на голове Стива, то есть на голове первого мною встреченного настоящего американца, выглядела нелепо и как-то не по-американски, что ли. Та шляпа, когда на меня её надел Стив, буквально обжигала! Я не хотел бы видеть той фотографии, что сделал Стив и увёз с собой в Америку, мне не хочется думать о том, как он эту фотографию показывает своим друзьям и что при этом говорит. Хорошо, что когда его шляпа была на мне, я не взглянул в зеркало. Хорошо, что я не знаю, как я выглядел в этой шляпе.

Как же смешно выглядят на наших улицах ковбойские шляпы! Точнее, не настоящие ковбойские, а изображающие, похожие на те, что мы видели в американских фильмах. Эти шляпы заставляют оглянуться на тех, кто их несёт на себе. Человек в «ковбойской» шляпе на наших улицах всегда привлекает к себе внимание, он всегда персонаж. И персонаж комичный.

Чаще всего «ковбойскую» шляпу можно увидеть на голове долговязого, сутулого и довольно бледного молодого человека. Обычно такие парни кроме шляпы надевают на себя кожаные куртки или длинные, явно большего, чем надо, размера кожаные пальто. Куртки эти и пальто преимущественно ненатуральной кожи. Но на эти куртки приделаны яркие нашивки или бахрома, или они изрядно проклёпаны, или всё вместе. У пальто же всегда такие широкие плечи, что возникает даже интерес, что там подложено.

Шляпы обычно тоже, очевидно, ненатуральные, то есть какого-то местного или кустарного производства. В большинстве случаев они изготовлены из толстой кожи или переделаны из более-менее широкополых фетровых шляп путём замены скучной ленты, обвивающей тулью, на кожаный ремень и загибания полей на «ковбойский» манер.

Под такой шляпой всегда можно увидеть лицо с независимым, отрешённым выражением и почти всегда с прыщами. Носители таких шляп любят обтягивающие штаны и остроносую, каблукастую обувь. Они именно отрешённо и независимо шагают по улицам, по сторонам не смотрят, но также сразу видно, что ни один брошенный на них взгляд, ни одна улыбка по их поводу, ни одно лицо, обращённое на них из проезжающего мимо автомобиля, ни один взрыв смеха у них за спиной не остаются незамеченными. Они движутся по нашим улицам, будто вышли не из домов, в которых живут, а словно шагнули сквозь экран из американских фильмов. Скептические улыбки и взгляды, смех и долетающие до них возгласы типа: «Ты посмотри, мля, ковбой пошёл», радуют им сердце и придают их лицам каменную неподвижность.

Я чувствую это в тех, кто гордо несёт по улицам наших городов «ковбойские» шляпы. Я это в них слышу. А слышу и чувствую я это исключительно потому, что когда-то в глубоком детстве, невзирая на мороз, сильно хотел дойти в «ковбойском» костюме и картонной шляпе с детского костюмированного праздника до дома. Я хотел тогда восхищённых взглядов! А картонная шляпа у меня на голове, когда я смотрел на себя в зеркало, казалась мне самой настоящей, и я нравился себе.

Как же карикатурно выглядят эти шляпы на наших улицах! Но мне, правда, интересно, как настоящие американские шляпы смотрятся на настоящих американцах, на улицах американских городов? Неужели тоже смешно и нелепо? И ещё интересно: хоть что-нибудь зависит от качества самой шляпы?

Неподалёку от того дома, где я живу, в нашем квартале проживает мужчина моего возраста, который у нас считается местной достопримечательностью. Не знаю, чем он точно занимается, есть ли у него семья и как его зовут. Мы не знакомы. Правда, при встрече мы киваем друг другу.

Я не раз встречал его в магазине, он покупал самые обычные продукты, воду, пиво, туалетную бумагу… Я не раз видел его шагающим по улице или возвращающимся откуда-то вечером на своём скромном седане. Он всегда аккуратно одет: рубашка, галстук, пиджак и в зависимости от времени года пальто или плащ. Полноватый такой, даже дряблый. Если бы не очень аккуратная бородка-эспаньолка и тоненькие очень ухоженные баки, его можно было бы назвать неприметным.

Но тёплыми вечерами и в погожие выходные этот человек изменяется до неузнаваемости. Он выезжает из своего двора весь обтянутый кожей на блестящем огромном очень громком и очень красивом мотоцикле. Этот мотоцикл сверкает каждой деталькой. Днём в его блестящем баке отражается солнце, а вечером все городские огни. Рокот его двигателя слышно за минуту до его появления из-за угла. И этот рокот ни один житель нашего квартала не спутает ни с одним другим.

В нашем околотке называют этого мотоциклиста не иначе как Америка. Заслышав знакомый и неповторимый звук мотора его мотоцикла, прохожий нет-нет да и скажет сам себе или спутнику: «О, Америка куда-то собрался» или «Америка возвращается». Ночью, проснувшись от грохота за окном, какая-нибудь жительница нашего квартала скажет мужу: «Ой, что это»? А в ответ услышит: «Да спи ты! Америка это… Вот ведь как дитя малое!». И непонятно, кому адресовано «дитя малое», жене или ночному мотоциклисту.

И сколько же таких вот парней моего возраста, сильно старше меня или сильно младше, спешат с работы, зимой ждут тепла, а весной ждут первых сухих и погожих деньков, летом ждут, когда закончатся затяжные дожди, только чтобы вывести свои мотоциклы из гаражей и сараев.

Кто-то легко может купить себе любой мотоцикл, кто-то годами самостоятельно мастерит себе из старого отечественного, ещё отцовского, что-то похожее, но увиденное в американском кино. Кто-то покупает себе всю амуницию в самых дорогих и серьёзных магазинах, кто-то сам себе шьёт «правильную одежду» из кожи от старого дивана. Но тянет их и зовёт что-то одно и общее.

Может быть, когда они ночью мчатся на своих мотоциклах по тем улицам, по которым днём шли, ехали в общественном транспорте или в ничем не особенных своих машинах, им видится что-то другое, другое чувствуется? Может быть, через зеркальные стёкла их шлемов наши улицы выглядят иначе? Может быть, со светом из окон наших пятиэтажек, с огнями витрин наших гастрономов, вывесок парикмахерских и нотариальных контор что-то происходит, когда эти огни отражаются в блестящих шлемах и в деталях мотоциклов. Может быть, открывается этим мотоциклистам простор? Тот самый простор, по которому мчатся герои американских фильмов на своих двухколёсных машинах.

Иначе зачем ещё нужен этот трудоёмкий, дорогостоящий и крайне опасный для жизни маскарад?

Интересно было бы спросить кого-нибудь из таких любителей мотоциклов, которые летом от нечего делать ездят из Тюмени в Екатеринбург и обратно на своих «Харлеях» или на самоделках, похожих на «Харлеи». Я бы спросил: «А каково это, ехать во всей красе на таком мотоцикле по мосту через речку под названием Цинга или проезжать мимо кривых заборов деревень с ещё более печальными названиями? Каково глотать пыль и гарь от грязных грузовиков и тракторов, дышать запахами птицефабрик и скотных дворов? Удаётся ли, благодаря шлему, избежать подробностей? Чувствуется ли при этом простор? А если чувствуется, то когда он чувствуется сильнее, по пути в Екатеринбург или по пути обратно в Тюмень?»

А сколько на дорогах Урала, Черноземья, Сибири, Карелии или Дальнего Востока разных придорожных заведений с названиями типа: «Ранчо», «Монтана», «Техас», «Бар шериф», «Кафе Элвис», «Голливуд», «Баффало», «Чикаго» и прочее.

Стоят эти заведения среди берёзок или сосенок, пускают из труб дым, а за деревьями притаилась деревенька, в которой люди и знать не знают значение того слова, которым украшено придорожное заведение.

Для них Чикаго или Сан-Франциско – это прежде всего приземистое сооружение, днём и ночью мигающее ёлочной гирляндой над дверью и возле которого всегда стоит пара грузовиков.

Приятно, выехав из Красноярска в западном направлении, после трёх часов тряски остановиться у забегаловки под названием «Техас», стоящей в чистом поле, среди нескольких плакучих берёзок. Радостно в этом заведении съесть борща и пельменей, сидя под плакатом с молодым Клинтом Иствудом в ковбойском наряде. Очень трогательно на стене «Техаса», среди фотографий Нью-Йорка, изображений самолётов «Пан-Американ», рекламных картинок какой-то колы вдруг обнаружить пейзаж с заснеженной вершиной Фудзиямы и вышитый крестиком Тадж-Махал в позолоченной рамке.

Постоянные посетители таких придорожных заведений уже давно не разглядывают, а может быть, и никогда не разглядывали картинки на стенах. Водители грузовиков знают наизусть эти заведения, картинки и дороги. Кто-то всё знает между Новосибирском и Иркутском, а кто-то аж от Москвы до Благовещенска. Они знают, в каком сарайчике рядом с Омском готовят лучшую солянку и что недалеко от Барабинска армяне делают самый лучший на всей трассе шашлык.

Для этих людей мотоциклисты, в их яркой коже, в блестящих шлемах и на ревущих мотоциклах, – это всегда смешные бездельники, этакие прожигатели жизни и бензина, этакие дурачки и клоуны, которым делать нечего. Называют их водители грузовиков самыми нелестными словами, посматривают на них с высот своих кабин и понимают, что все эти грозные на вид и дорогие мотоциклы – не более чем вертлявые и смертельно опасные игрушки. Сколько они видели их разбитых и искорёженных, скольким покалеченным двухколёсным смельчакам они помогли, а скольким, на их глазах, помочь было уже невозможно. Но нет у тех, кто день и ночь ведёт по трассам свои грузовики со скучным, часто скоропортящимся или даже огнеопасным грузом, уважения к выехавшим на их дороги, ради удовольствия, мотоциклистам. Нет почтения ни к их смелости, ни к их травмам, ни к смертям. Водитель грузовика всегда хозяин трассы. Он в пути по делу, которое считает нужным, важным и благородным. А мотоциклисты для него просто ряженые, насмотревшиеся американского кино.

Смеются водители грузовиков, глядя на то, как, пропуская коров, объезжая лежащих в лужах свиней, забрызганные навозом и грязью, пробираются через деревни мотоциклисты, с волчьими мордами и драконами на спинах кожаных курток. Лают на них собаки, матерятся им вслед напуганные рокотом моторов бабки, недоумённо смотрят на них пьяненькие дедки, опершись на заборы. И как что-то совсем инородное, и даже инопланетное, смотрятся на многих шлемах или кожаных куртках мотоциклистов флаги американской конфедерации.

Смеются над мотоциклистами водители грузовиков, костерят и матерят их, а у самих в кабинах сплошная Америка! Улыбаются им со стен кабин лучшие девушки «Плейбоя» и «Пентхауса».

Масса американских фильмов воспели романтический образ сильного человека за рулём огромного грузовика, мчащегося по бескрайнему простору. Эти фильмы многое многим подсказали о том, как надо украсить своего железного товарища и кормильца, чтобы было красиво. Эти фильмы подсказали стиль поведения, одежду, помогли сформировать походку и даже найти пластику, необходимую при спрыгива-нии из кабины на землю, а потом при восхождении в чертоги кабины обратно.

Дикие мустанги, орлы и пумы, красавицы в позах пум украсили собой грузовики совсем не американского производства и предназначенные, например, для курсирования исключительно в пределах Архангельской или Вологодской областей. Америка помогла внести романтику на наши дороги, помогла мужикам, которые большую часть своей жизни проживают, наматывая на колёса своих грузовиков наши унылые километры, найти, подсмотреть какие-то, по их мнению, красивые и гордые атрибуты своей беспросветной работы, подсказала какие-то кодексы поведения.

Америка снабдила многие грузовики мощными, почти корабельными гудками вместо привычных клаксонов. Вот и гудят эти гудки в ночи или в утреннем тумане, пугая коров и заставляя целые деревни заходиться собачьим лаем. Гудит Америка по всем бесконечным нашим дорогам. Мчатся мустанги по Кубани, выгибают спины пумы на Дальнем Востоке, летят по Поволжью забрызганные грязью орлы, мёрзнут в Мурманской области покрытые инеем красотки на дверях кабин.

Но мне хочется верить, что мужикам, после целого дня тряски за рулём, приятнее переночевать в строении, обитом пластиком и с названием «Мотель Кондор», чем в таком же строении, но без пластика и с вывеской: «Шиномонтаж. Столовая. Ночлег».

Если ехать из Новосибирска на восток, то через сто пятьдесят километров будет деревня Болотное. Сразу за ней от основной трассы, которая ведёт на Кемерово, Красноярск и далее, можно повернуть левее, то есть севернее, и поехать в Томск. Болотное лежит почти строго посередине пути из Новосибирска до Кемерова или Томска. Возле этой деревни всегда останавливались грузовики, междугородние автобусы и другие путники на своих машинах. Постепенно выросли там какие-то кафешки, магазинчики, автосервисы, большая заправка. Всё это украшено яркими огнями. Ночью издалека видны эти огни.

– О! А вот и наш Лас-Вегас, – нет-нет да и скажет сам себе или пассажиру хорошо знающий дорогу водитель. – Щас, разомнёмся, покурим, перекусим, заправимся.

А сколько таких «Лас-Вегасов» по всем направлениям? Да и не только по направлениям. Стоит появиться в каком-нибудь городе ярко освещённому зданию с бегающими по стенам огнями и мигающими надписями, как тут же окрестят его «Лас-Вегасом». Ничего с этим не поделаешь.

Я понимаю, могу понять, думаю, что могу понять, для чего и почему кто-то в Рязани или Барнауле мастерит себе или покупает на последние деньги «ковбойскую» шляпу и куртку.

Те, кто не вылезает из мастерских или гаражей, шлифуя и хромируя детали своих мотоциклов, и те, кто может позволить себе купить «железного коня», заказав его по самому новому дорогому каталогу, имеют свои желания, мифы и мечты, которые, если разобраться, мало отличаются от желаний тех, кто мечтает о настоящей шляпе фирмы «Стетсон», воспетой многими вестернами, но при этом довольствуется плодами собственного рукоделия или местных кустарей. Собирающиеся в стаи мотоциклисты так же жаждут взглядов, как и худосочные, одинокие, пешие городские «ковбои».

И те и другие принимают улыбки, смех и оглядывания только как знаки признания, восхищения, восторга, ну или, в крайнем случае, как знаки дремучего непонимания, что возвышает их над нашей реальностью ещё сильнее.

По каким-то таким же причинам мужики украшают свои грузовики внутри и снаружи.

Но в Америке-то зачем люди покупают ковбойские шляпы? Я уверен, что там шляпу «Стетсон» купить нетрудно. Возможно, недёшево, но нетрудно. Мне сложно поверить, что там такие шляпы кто-то носит просто как одежду. Просто как головной убор, не рассчитывая на особое внимание и повышенный интерес.

На что ориентируются американские мотоциклисты и водители грузовиков? Неужели на те же самые фильмы, что и наши? Но для наших-то это американское кино, а для американцев-то это их кино.

У американцев должны быть какие-то свои мотивы, не такие, как у наших. Хотел бы я у них об этом спросить.

Но, с другой стороны, у них там, в Америке, и доллар – это просто деньги и ничего больше.

Удивительно встречаться с тем, что что-то привычное, знакомое с детства, необязательно любимое или нелюбимое, но привычное и знакомое, может быть кому-то совсем незнакомым и совершенно непонятным. Я видел не раз, как иностранцев у нас ставило в тупик многое и многое из того, что для меня является просто обычным и повседневным устройством жизни.

Помню, как какой-то голландец решил попробовать гречневую кашу. Он видел, с каким аппетитом я её ем, и попросил себе того же самого. Он не смог её съесть. Он не смог проглотить даже чуть-чуть. Как только он отправил в рот немного привычной и столь естественной для многих и для меня, в частности, еды, как лицо его скривилось гримасой отвращения и брезгливости. Он выплюнул кашу немедленно, прямо на тарелку, извинился и поспешил в туалет, чтобы ополоснуть рот, иначе его, очевидно, могло стошнить. Потом он объяснил, что вкус этой каши оказался для него столь непривычным, неприятным и сильным, что он не смог с собой справиться, даже из приличия и вежливости. А для меня гречневая каша так привычна, что я даже, кажется, не понимаю её вкуса и не могу себе представить, что кому-то этот вкус может быть неприятен и даже противен. Мне вкус гречневой каши уже не вкусен, ни не вкусен, я просто этот вкус знаю. Стоит услышать слово «гречка» или подумать его, как вспоминается и возникает её вкус. И этот вкус – часть устройства моей повседневной жизни.

Зато я помню, с каким трудом осваивал китайские или японские палочки. Мне удалось начать ими пользоваться очень и очень не сразу. Мне пришлось тренироваться. Но понятно, что, сколько бы я ни тренировался и ни практиковался бы, любой китайский или японский ребёнок будет этими палочками управляться гораздо более ловко и естественно.

Вот мне и интересно, а что в устройстве американской жизни мне будет так же непривычно и непонятно? Есть ли в этом устройстве что-то из предметов, еды, правил поведения, что будет мне совершенно непонятно, противоестественно или даже неприемлемо? Не экзотично, а именно неприемлемо.

В разных странах, я знаю, я читал и видел в каких-то передачах, едят кузнечиков, гусениц, морских свинок, крыс или даже червей. Едят не испытания ради, не для укрепления характера и не для того, чтобы произвести на кого-то впечатление, а просто едят, потому что голодны, употребляют в пищу, как привычную еду. Я не стану сравнивать жареных кузнечиков с гречневой кашей. На мой взгляд, сравнение будет в любом случае не в пользу кузнечиков. Но у того голландца от вкуса гречки лицо стало таким, будто он положил в рот что-то куда более неприятное, чем кузнечик.

Я не слышал о том, чтобы в Америке где-нибудь ели что-то экзотическое и странное, в этом смысле французы куда радикальнее. Более того, я знаю, что очень многие продукты, которые мы считаем исконно своими и родными, пришли к нам из Америки. Я не говорю про картошку и помидоры. Да, они попали к нам из Америки. Но это было давно, и тогда это была не та Америка, про которую я пытаюсь думать и рассуждать. Тогда небоскрёбов не было даже в проекте.

Я вот совсем недавно узнал, что привычные нам, столь обычные и повседневные кукурузные хлопья самых разных модификаций и вкусов, которые мы по утрам заливаем молоком или которыми мы с удовольствием можем похрустеть, – это американское изобретение. Да и в Европу-то, которая тоже уже давно эти хлопья присвоила и считает своими, они попали только после Второй мировой войны.

Я не жду от Америки и не вижу в ней на расстоянии ничего экзотического, такого экзотического, что может и должно присутствовать в Африке, на дальних океанских островах, в дебрях Амазонки или в ещё не освоенной цивилизацией Азии.

Но всё же я почему-то боюсь, что очень многое в Америке из того, что для американца является привычным и понятным, как для меня гречневая каша, будет для меня совершенно неприемлемым. Правда, я не знаю, что это может быть.

Хотя, судя по тому, что я читал об Америке, и тому, что видел в кино… там многое, даже на огромном расстоянии, у меня вызывает вопросы.

Почему у американцев такие машины?.. Конечно, этот вопрос можно тут же переадресовать нам про наши машины. Но у меня нет ответа на вопрос «почему у нас такие машины?». Я сам всё время задаю этот риторический вопрос. Действительно, почему у нас делают такие машины? А какие, собственно? Ответ на вопрос, «какие наши машины?» очень прост – они плохие. А вот почему? Этого я не знаю. Они какие-то непонятно плохие.

А американские машины – они очень «американские»! Сугубо «американские»! «Американская» машина, сделанная для американца, сразу и очевидно отличается от любой нашей, европейской или японской. Американский автомобиль выглядит чужеродным и странным на узкой улочке европейского города или на любой нашей улице.

Почему американцы сделали, придумали и захотели такие машины? Такие широкие, большие, угловатые и тяжёлые. В этих машинах есть что-то совершенно иррациональное, неуклюжее и даже, с точки зрения роскоши, довольно странное. Этим машинам, чтобы они выглядели нормально, буквально необходимы фон и окружение в виде небоскрёбов или в виде бесконечного шоссе, уходящего на закат, через бескрайний, пустынный простор.

Только в такие машины могли пересесть ковбои со своих лошадей. Может быть, американцы сделали такие машины, чтобы в них могли ездить люди, не снимая с головы своих шляп?

Помню, мне очень нравилось, как американцы в кино пьют кофе из больших, совершенно цилиндрических кружек. Из таких кружек пили кофе в кино полицейские в своих полицейских участках, ковбои на своих ранчо, водители грузовиков в придорожных кафе и ресторанчиках, адвокаты и банкиры в своих светлых офисах, на верхних этажах небоскрёбов, президенты в Белом доме. И никаких тебе маленьких чашечек.

Они все так аппетитно это делали и делают в кино! Они берут эти кружки с дымящимся кофе, подносят их ко рту, обязательно держа локоть высоко, шумно отпивают первый горячий глоток, крепко сжимают зубы после этого глотка и растягивают губы в гримасу удовольствия. Потом они либо кивают головой самим себе, если готовили кофе сами, кивают, мол, отличный получился кофе, либо оглядываются на тех, кто этот кофе им подал. Они смотрят на подавших им кружку кофе, кивают им с благодарностью и изображают на лице внятное выражение опытного одобрения. Но также они частенько просто говорят: «Спасибо! Отличный кофе».

Я много раз это видел, и мне ужасно хотелось попробовать такой кофе, хотелось такую кружку, хотелось сделать такое же лицо.

У меня теперь есть такая кружка, и не одна. Первую я купил себе сам, какие-то подарили. Есть даже кружка с надписью, означающей – «я люблю Нью-Йорк», только в этой надписи слово «люблю» заменено красным сердечком. Сам я в Нью-Йорке не был, поэтому любить или не любить его не могу. Откуда взялась у меня эта кружка? Видимо, подарил кто-то.

Я узнал, как надо готовить такой кофе и как пьют его в Америке. Я купил себе специальную кофеварку для этого. Стоят мои американские кружки без дела, да и кофеварка тоже. Не смог я пить эту жижу, да ещё в таком количестве. Эти кружки вмещают в себя грамм по триста. Пойло получается ужасное. Да и после такого кофе, в таком количестве, в туалет не набегаешься.

Разочарование моё в американском кофе из большой кружки было столь сильным, что я сначала даже усомнился в правильности своего приготовления и полученного вкуса. Я не мог поверить, что такую дрянь могут с таким удовольствием пить персонажи фильмов в исполнении известных и любимых мною американских актёров. Чтобы избавиться от сомнений, я выбрал время и специально направился в ресторан, который позиционировал себя как американский. Благо, такие у нас есть и не только в столице. Я попробовал кофе там. Напиток имел те же свойства, что и полученный мною в домашних условиях. Удивлению моему не было предела. Но официант того ресторана сказал, что американцы, которые их посещают, кофе этот хвалят и пьют его целыми кофейниками.

Так что стоят у меня в шкафу американские кружки совершенно без дела. Чай из них пить невкусно и неудобно, а выбросить жалко. Но всё равно, когда я вижу, как в кино американские персонажи пьют кофе из таких кружек, с неизменным американским удовольствием, ко мне возвращаются сомнения. А вдруг там, на американской земле, у кофе будет другой вкус?

Я не являюсь фанатичным или заядлым болельщиком какого-нибудь вида спорта, какой-нибудь команды или клуба. Разве что иногда могу пойти с друзьями-приятелями куда-нибудь «поболеть». Нет-нет, не на стадион, а так, в какое-нибудь заведение, где есть большой экран и где собираются горластые любители футбола, хоккея, бокса или всего вместе. Хожу иногда, когда случаются какие-то действительно значительные матчи или бои. При этом я могу всё перепутать и начать болеть не за тех, за кого надо.

Я знаю правила футбола, хоккея, знаю, как проходят боксёрские поединки, знаю, как должны ходить фигуры в шахматах, и умею, правда, плохо, играть в шашки.

Но я никак не могу понять правил бейсбола. При этом я знаю, что в Америке бейсбол – это чуть ли не самая главная игра, а бейсболисты – национальные герои. Во множестве американских фильмов я видел, как люди с ума сходят от этой игры. Часто какой-нибудь киногерой со своим сыном играет у дома в то, что кто-то из них бросает бейсбольный мячик, а кто-то его ловит специальной бейсбольной кожаной ловушкой.

Эта игра так важна и любима в Соединённых Штатах, что становится ясно, что бейсболист с занесённой битой в позе готовности к удару так же дорог американцу, как дорог любому японцу самурай с обнажённым мечом. И я подозреваю, что для американца бейсбольная бита – это почти то же самое, что самурайский меч для японца.

Бейсбол – какое-то фундаментальное действо и чуть ли не ритуал для американцев, судя по фильмам и спортивным новостям. Культура бейсбола дошла и до нас. Я давно и привычно ношу кепки, которые называются «бейсболки». И многие у нас их носят.

Но игру эту я не понимаю. Много раз пытался смотреть по спортивным каналам, но не смог увлечься. Не цепляет! Не понимаю я, как, за что и за кого там можно «болеть»! И я боюсь, что для того, чтобы увлечься и понять бейсбол, нужно быть американцем, а иначе бесполезно.

Та же история с американским футболом. Красивая форма, здоровые мужики. Но непонятно совсем! Я женский баскетбол могу смотреть, а американский футбол не могу. Вся эта беготня плечистых парней в касках, вся возня с продолговатым мячом, линии какие-то. Вообще не цепляет! Может быть, нужен тот воздух, которым они дышат?

Мои опасения, что в Америке самые привычные и даже самые основные предметы будут иметь какие-то непривычные свойства, совсем не беспочвенны.

Меня до недавнего времени сильно удивляло, когда я видел, как в каком-нибудь остросюжетном американском фильме какого-нибудь героя или герой фильма сам кого-нибудь окунал головой в унитаз и мог в этом унитазе, не спуская воды, намочить или даже утопить. Мне это было непонятно. Мне не верилось, что такое возможно. Мне казалось происходящее на экране вымыслом и элементарной неправдой.

С теми унитазами, которые я знаю с детства, такое проделать невозможно. До воды в знакомых мне унитазах можно добраться только рукой. Вода во всех известных мне унитазах находится далеко и в узких для головы углублениях. Утопить в наших унитазах человека невозможно, а намочить голову можно, только спустив воду, чего герои американских фильмов не делали.

И вот совсем недавно в магазине, где продаются всякие ванны, раковины, унитазы и прочая сантехника, мне попался на глаза унитаз, на котором стояла табличка: «Американская система». Я заинтересовался, что же это за система такая. Унитаз внешне выглядел вполне обычно. Я спросил продавца об этом. И тогда мне показали такой унитаз в действии. Оказывается, он работает совершенно и даже категорически не так, как те, к которым я привык.

В нашем вода из бачка сливается и смывает всё или почти всё. А американский унитаз стоит, наполненный водой почти до края. Я подумал сначала, что он засорился. Но мне предложили нажать на рычаг, и произошло неожиданное – вода вся быстро засосалась в глубины унитаза и канализации, а потом, через паузу, унитаз снова заполнился свежей водой. В такой можно макнуть кого угодно. И утопить в нём можно.

Мне не понравилась эта система! Я не захотел бы исполнить в такой унитаз привычное, обычное и жизненно необходимое, повседневное дело. Мне неприятно даже представлять, как это будет выглядеть. Устройство наших унитазов мне кажется более логичным, разумным и, с позволения сказать, более эстетичным, что ли. Простите за подробности!

Так что если в Америке такая фундаментальная вещь, как унитаз, имеет столь принципиально иное устройство и содержание, то чего же можно ожидать от более сложных и тонких сторон американской жизни и её устройства? Если американцам удобны и нравятся такие унитазы, значит, разница в нашем с ними отношении к миру всё-таки есть, она существенна и касается всех сфер и глубин. Даже не хочется об этом думать.

Как часто герои американского кино заглядывают в холодильник! Я всегда этого жду. Там в холодильниках так много информации! Там так интересно! Там у американцев всё совсем не так, как у нас.

Сок и молоко у них в совершенно других и не похожих на знакомые нам бутылках и пакетах. Там не бывает кастрюль с супом, там никогда не увидеть колбасы и круглых приземистых банок с рыбными консервами. Там у них что-то совсем нам не известное, при этом абсолютно привычное им, американцам. Там в холодильниках находится основа, фундамент и некая база жизненного устройства. И эта основа полностью мне неведома. Ну разве что пиво у них в холодильниках как-то успокаивает.

Почему у американцев такие дома, какие я видел в кино? Я не могу этого понять! Я же много раз видел в их фильмах, как ударом кулака персонажи пробивают стены, проламывают их головами, простреливают насквозь. Попробовали бы они проделать такое в какой-нибудь нашей панельной пяти-или девятиэтажке. Хотел бы я на них посмотреть!

У американцев входные двери в дома со стёклами! При этом почти в каждом фильме грабители эти стёкла разбивают ударом локтя, просовывают внутрь руку и открывают замок. Я этого не понимаю!

Полицейские у них с первого же удара выбивают двери в любую квартиру или дом. Мне неясна такая беспечность. В наших подъездах и у наших домов такие двери, что их в случае утраты ключа невозможно будет открыть не только снаружи, но и изнутри. У нас двери железные, способные выдержать ударную волну даже сильного взрыва, и на окнах у многих стальные решётки. При этом не у нас, а именно в американских фильмах лютуют маньяки, зомби, вампиры и прочая нечисть.

Как и из чего американцы строят свои дома? Наверное, им климат позволяет делать их такими фанерными. Зачем тогда им понадобилось громоздить свои небоскрёбы? Как видите, у меня очень много вопросов.

Мне всегда казалось и до сих пор кажется, что у многих и многих американцев больше зубов, чем у всех других людей на Земле. Я понимаю, что это невозможно и что у них те же, изначальные, тридцать два зуба, что и у нас, и что хромосом ровно столько же. Но кажется, что зубов у них больше.

Я точно знаю, что никогда не смогу говорить по-английски без акцента. При этом у меня есть иллюзия, что если сильно постараться, то по-английски, как англичанин, я говорить смогу хорошо. Но вот говорить, как американцы, мне не удастся при всём моём желании и усердии. Почему я это знаю? Да потому, что я уверен, что у меня рот не такой и зубы не такие. Они не такой формы, какой надо для того, чтобы, как американцы, говорить и улыбаться.

У американцев рты больше и губы много подвижнее. Я это понял и увидел сразу в первом же мною просмотренном американском фильме. Не помню того фильма, но помню, что движение губ и зубы актёров на экране произвели завораживающий эффект. Настоящих голосов тогда я не услышал, фильм был дублирован, движения губ, артикуляции не совпадали со знакомыми словами родного языка.

Я смотрел тогда тот фильм и, забывая о том, в чём была суть происходящего на экране, следил за тем, как удивительно широко растягиваются губы героев, как выразительно живут их рты, как они демонстрируют в разговоре свои зубы.

Американца можно узнать по форме челюсти и рта, даже если он будет молчать. Англичане не такие. Я не понимал, в чём тут дело, пока не попробовал изобразить американское произношение. Я устал моментально! Мне не хватило размера рта, длины и подвижности языка, и я понял, что у меня недостаточно мышц на лице или нужные мышцы неразвиты, а то уже и атрофированы.

Как много уходит физических усилий на то, чтобы говорить по-американски. Мне этого не удалось. А ещё мне при этом совершенно не удалось сосредоточиться на смысле высказывания.

Так что даже самый лучший и дорогой дантист не сможет сделать мне американскую улыбку. Возможно, если бы я с самого детства практиковался в американском произношении, то форма челюсти и подбородка у меня была бы мужественнее, губы красивее очерчены, а зубы – ровнее, лучше и белее, чем те, что у меня есть.

Как я завидовал Тому Сойеру, когда читал великую и прекрасную книгу Марка Твена! Мне повезло, я читал её ровно в том возрасте, в котором там, в книге, жил главный герой. Мне всё в этой книге нравилось. А теперь я понимаю, что я всё в ней люблю. Я люблю эту книгу! Но главное, я всему в ней верю и верил.

Мне всё в ней было понятно и даже близко. Книги Фенимора Купера, через которые я продирался ради захватывающих, но коротких эпизодов, связанных с индейцами, его толстые романы обволакивали меня, учили преодолевать трудности понимания запутанных смыслов или находить смыслы там, где их и вовсе у автора не было. Но книга про Тома Сойера стала первой книгой, которую я целиком и полностью присвоил, это была первая в моей жизни книга, которая была про меня и написана была лично мне.

Этот роман, написанный задолго до моего рождения и там, где я никогда не был, вдруг рассказал мне про ту и такую жизнь, какой я сам хотел бы жить. Эта книга сообщила мне, что мои фантазии, желания, страхи и мечты – это не ерунда! Они достойны того, чтобы кто-то об этом написал. А если это так, если мои фантазии, желания и страхи достойны этого, значит, и я сам интересный человек, заслуживающий внимания и любви. Я же полюбил Тома Сойера! Сразу полюбил! Как только прочитал про то, как он в самом начале книги красил забор, так и полюбил его тут же, как лучшего друга. Почему? Да потому, что я был уверен, что я так же смог бы и могу. Я же много чего интересного выдумывал. Только об этом некому было написать.

Например, некому было написать про то, как я во время школьных соревнований по лыжным гонкам, которые проходили в большом городском парке, спрятался возле трассы за деревом и, пока все бежали три круга, отсиживался, никем не замеченный. А потом тихонечко вышел и занял третье место. Мог бы занять и первое, но никто не поверил бы. А так поверили, хвалили, гордились и чуть было не направили на городские соревнования. Но я удачно простудился и избежал позора.

Кто мог про это написать? Никто! Меня же никто не видел, когда я отсиживался за деревом, ни один писатель. Я же всё сделал тайком. Я за день до соревнований пришёл в парк, изучил маршрут и присмотрел подходящее дерево. Никто не мог написать про это моё приключение. Да я сомневаюсь, что в моём Родном городе вообще тогда проживал хоть один писатель, который был бы достоин и мог бы написать про мою жизнь. Вот никто её и не описал.

Кто мог бы описать, как мы с моим товарищем по двору стащили со стройки почти полную коробку строительных патронов, при помощи которых в бетонные стены специальным пистолетом забивают специальные гвозди. Нам повезло! Строители оставили патроны без присмотра.

Несколько патронов мы взорвали в костре, а остальные обменяли на игрушечный пластмассовый катер с моторчиком. У моего товарища дома валялась старая неисправная рация от милицейской машины, выменянная им у кого-то по случаю. Так вот, я придумал, и мы в соседнем дворе сообщили, что наш катер на радиоуправлении, а старая рация – это и есть пульт, чтобы катером управлять. Мы обменяли катер и рацию на настоящий оптический прицел от настоящего ружья.

Потом мы боялись, что после обнаружения обмана нас отловят, побьют и заберут прицел обратно. Но этого не случилось. Видимо, потому что прицел был хоть и настоящий, но совершенно неисправный. Правда, это не помешало нам очень быстро обменять его на живую белку в клетке с колесом.

Белку обменивать ни на что не хотелось. Она была классная! Брала еду своими лапками, как руками. И клетка с колесом была красивая. Но мы не смогли договориться между собой о том, у кого белка будет жить, и в тот же день обменяли мы её на старый, но настоящий армейский парашют.

Цепочка обменов была длинная, но закончилась она тем, что мы выменяли, не помню уже на что, у одного тихони из нашей школы настоящую саблю, а точнее, флотский палаш в ножнах. К несчастью, этот палаш оказался наградным оружием героического деда того тихони. Так что, когда мы почти завершали сделку по обмену сабли на новый складной велосипед, нас застукали, саблю забрали, сообщили об этом родителям, получился скандал.

И это только пара эпизодов той огромной жизни, которой я жил в возрасте Тома Сойера. Но не было рядом писателя, как рядом с Томасом Сойером. Некому было описать, а самое главное, оценить мои похождения, как настоящие приключения, достойные книги. Я же свои похождения достойными описания не ощущал.

И вдруг книга про Тома Сойера! Я сразу его полюбил. И мой папа любил эту книгу и Тома любил. Он говорил мне об этом. Но меня папа любил сильнее!

А завидовал я Тому Сойеру не потому, что его жизнь кто-то описал в книге. Я завидовал его широким, разнообразным и бОльшим, чем у меня, возможностям. У него их была масса, и все были под рукой или в двух шагах. А ещё я верил в существование этих его возможностей.

Если бы кто-нибудь попытался описать в книге подобные приключения, произошедшие в любом месте нашей страны, я не поверил бы. А Марку Твену поверил, и безоговорочно!

Я не то что верил Твену и Сойеру, я в них ни секунды не сомневался!

Я не сомневался, что там, в Америке, на берегах реки Миссисипи, могут быть пещеры, в которых можно заблудиться. И не просто так заблудиться, а по-настоящему, смертельно опасно, да и ещё и с любимой девочкой. Там, в той Америке, где жил Том Сойер, мог найтись такой друг, как Гек Финн, который был гораздо более настоящим бродягой, чем наш местный бродяга Геша, от которого, кстати сказать, я впервые внятно услышал про Америку.

Там, в том времени, а главное, в том пространстве, которое было в книге Марка Твена, мальчик моего возраста мог стать свидетелем страшного преступления, мог поступить благородно и спасти взрослого человека, мог найти настоящий клад, мог сбежать из дома и жить на острове… Там был страшный индеец Джо, походы ночью на кладбище… И всему я верил, и всё ощущалось возможным.

Америка Марка Твена не была для меня Соединёнными Штатами, и она не находилась за океаном. Она была для меня ближе, желаннее, понятнее и роднее, чем кирпичный завод, который гудел, дымил и был виден из окна моей комнаты… Чем песчаные карьеры за окраиной, чем ржаные пыльные поля с островками березняков за этими карьерами.

А чему я, собственно, удивляюсь? Удивляюсь приключениям, которые происходили с Томом Сойером, или удивляюсь тому, что меня эти приключения не удивляли, а только радовали и увлекали? Или я удивляюсь тому, что безоговорочно верил в эти приключения? Не знаю! Меня же не удивляет то, что территория моей страны намного больше территории США, но при этом я не сомневаюсь и даже знаю, что там, в Америке, чего только нет, то есть того, чего у нас нет и в помине.

Почему так получилось, что у нас тихоокеанское побережье всё какое-то скалистое, в основном безлюдное и суровое? Для нас Тихий океан – это что-то далёкое, тёмное, штормовое и холодное. У нас огромное тихоокеанское побережье, но ни тебе бесконечных песчаных пляжей, ни тебе знаменитых курортов. Сообщения о нашей дальневосточной погоде часто напоминают сводки боевых действий. Для нас словосочетание «Тихий океан» связано, в лучшем случае, с некой суровой романтикой. Но только с очень суровой.

А у американцев на Тихом океане: Сан-Франциско, Калифорния, Лос-Анджелес. Да, там тоже иногда случаются страшные штормы и ураганы. Но для американцев, я уверен, в словосочетании «Тихий океан» слышится, скорее всего, шум тёплого ветра и прибоя на пляжах Санта Барбары и Санта Моники, видятся роскошные машины и роскошные люди Лос-Анджелеса и Сан-Франциско.

У нас Тихого океана даже больше, чем у американцев, или с учётом Аляски примерно одинаково. Но какие же разные у нас Тихие океаны! Какие разные ассоциации вызывает в наших странах название одного и того же водоёма.

Атлантики у нас нет вовсе. А у американцев её полно! У них – сколько хочешь Атлантики. И опять пляжи, пляжи, Майами, тепло, красота.

У американцев снизу Мексика с мексиканцами, то есть жарко круглый год и кактусы. И этого у них много. Очень много! Не как у нас, всего лишь кусочек более-менее тёплого, но маленького Чёрного моря с клочком субтропического климата, а много! У американцев много жарких, пыльных территорий, и кактусов много, и пальм, произрастающих в совершенно естественных условиях, полно. И пляжей… Очень много пляжей!

Сверху у американцев Канада с Великими озёрами, с Ниагарой, сосновыми лесами и прочей красотой.

А между Мексикой и Канадой разместились все климатические варианты. У них там есть страшно жаркая, обросшая легендами пустыня «Долина Смерти», и бескрайние степи есть, и равнины, и горы, высокие и не очень высокие. У них есть горы, на которые с трудом забираются альпинисты, и горы с прекрасными горнолыжными курортами. У них есть тёплые благодатные земли, не знающие и не знавшие снега, где произрастают такие деревья, цветущие такими цветами, каких я в жизни не видел, а видел только в кино и журналах, то есть такими цветами, каких я точно ни разу не нюхал.

Мы гордимся нашими берёзками, а в Америке есть и берёзовые рощи, и есть леса, похожие на те, что обильно описаны большой классической отечественной литературой.

И могучие сосновые леса у них есть, и полноводные реки, и поля золотой пшеницы тоже есть. А также есть дивные виноградники, табачные плантации, фруктовые сады с любыми фруктами и цитрусовые хозяйства.

Я там не был. Но я знаю, что там у них всё это есть, и даже всего больше и разнообразнее, чем я мог назвать.

Почему так?! Почему нам достался огромный океанский берег, но это в основном голые скалы, холодный штормовой Тихий океан и гигантское побережье Северного Ледовитого океана, про который я ничего не хочу говорить? Мне нечего сказать! Само название этого океана говорит за себя всё. А вот у американцев полно тёплых океанских пляжей. Почему, если у американцев вдоль побережья тёплое океанское течение, то у нас, в этом же океане, течение холодное?

Почему у нас с американцами в одних и тех же широтах такие разные условия, температуры и климаты. Почему в Америке все эти показатели лучше? Почему те красоты, которыми мы привыкли гордиться, у американцев тоже есть, но в умеренном, разумном и ограниченном количестве, а у нас то же самое существует и присутствует в совершенно неограниченных, неумеренных, а главное, абсолютно неразумных размерах? А сверх того у нас только нереального размаха тундра, вечная мерзлота, болота с комарами и территории, на которых плотность населения такова, что лучше её даже не пытаться высчитывать.

Но стоит нам попробовать козырнуть нашими суровыми и морозными далями, мол, во какая у нас страна, мол, суровая и гордая, мол, даже в Заполярье у нас живут люди! Так с американцами и этот номер не пройдёт. Наша карта будет бита Аляской! Не надо забывать, что, кроме мексиканской границы, у Соединённых Штатов есть и Аляска. То есть есть все северные прелести и ужасы, но опять же в умеренном, разумном количестве и чуть-чуть в сторонке.

Ну а если ещё вспомнить, каким образом, при каких обстоятельствах и на каких условиях Америке досталась Аляска, то становится совсем грустно! Лучше об этом тоже не думать, а то возникает неприятное ощущение, что либо меня обворовали, либо я сам сильно продешевил. Даже не знаю, какой из этих вариантов более неприятный и обидный.

То есть у Тома Сойера и Гека Финна там было много возможностей под рукой или в шаге от дома. А вот суровой и долгой зимы у них на берегах Миссисипи не было. Не смог бы так бродяжничать по нашим краям любимый мною Гекльберри Финн. Не прошёл бы так много босыми своими ногами он по нашей земле. Да и приключения у него были бы совсем другого рода.

В той школе, которую я закончил, когда-то, задолго до меня, учился известный космонавт, в школе висит его портрет в космическом шлеме.

Он был одним из первых космонавтов в истории, поэтому его именем названы улицы разных городов, ему поставлены памятники. Это правильно! Человек же летал в космос! Он был одним из первых! И до сих пор-то быть космонавтом – опасное занятие, а тогда он действительно совершил настоящий подвиг. К тому же он слетал в космос не один раз.

В нашей школе регулярно проводились уроки, посвящённые истории его жизни. На эти уроки иногда приглашали уже пожилую двоюродную сестру нашего космонавта. Сам он к нам ни разу не приходил, потому что либо очень далеко уехал, либо был сильно занят и, опять же, далеко.

Его двоюродная сестра рассказывала нам, каким непоседливым и активным всегда был её двоюродный брат. По её словам, он был чуть ли не хулиган, но очень любознательный, смелый, никогда не давал в обиду слабых, защищал девочек, хорошо и прилежно учился, упорно занимался спортом, много читал, посещал разные кружки, мастерил модели самолётов, пытался запускать самодельную ракету, дрессировал собаку, был прекрасным другом, держал честное слово, но всё-таки был чуть ли не хулиганом.

Случилось так, что руководство школы что-то напутало, и сестру космонавта пригласили в наш класс два раза почти подряд. Сестра нас не узнала, мы ничего не сказали, и она повторила свой рассказ про брата практически слово в слово. И в том месте, когда она рассказывала о том, как будущий космонавт подвел её вечером к окну, показал звёздное небо и сказал на ухо, что он туда обязательно полетит, ровно на тех же словах, что и в прошлый раз, она пустила слезу из того же глаза, что и до этого.

В школе хранились тетради космонавта, книги, которые он подарил школе, уже став знаменитым человеком. В кабинете физики стояла парта, за которой в своё время, будучи почти хулиганом, усердно осваивал науки наш будущий космонавт. За этой партой можно было посидеть.

Я сиживал за той партой не раз. Я пытался задуматься и почувствовать что-то значительное. Я хотел понять, что, мол, такой же, как я, мальчишка полетел в космос, и ему открылась неведомая, сложная, но удивительно интересная, прекрасная, замечательная жизнь. Я пытался так думать, но у меня не получалось. Может быть, сама школа и сама парта были такими конкретными, простыми и незначительными, что мне не удавалось почувствовать прикосновение к чему-то великому и недосягаемому. Парта, школа, коридоры, школьный двор, школьное грязное футбольное поле со ржавыми воротами – всё это не давало образу космонавта вырваться в космос, от земли не давало оторваться.

А каково, интересно, тем американским школьникам, которые учатся в той самой школе, где когда-то учился Элвис? Должна же быть такая школа! Каково в ней учиться? Или как это, интересно, быть сыном или внуком одноклассника Мэрилин Монро? Есть же такие, должны быть!

Интересно, они чувствуют прикосновение к чему-то недосягаемому и нереальному? Что можно почувствовать, сидя за партой Элвиса? Я бы хотел это попробовать.

В истории моей страны, в нашей теперешней жизни было и есть много соотечественников, которые достигли поразительных результатов, людей, которые многим известны, знамениты и даже любимы многими и многими. Их жизнь кажется непонятной, огромной, отдельной и удивительной. Это жизнь крупных или мирового уровня учёных, светил науки, нобелевских лауреатов. Это артисты, которых мы любим с детства или полюбили недавно, это виртуозные скрипачи и пианисты, которым рукоплещут залы всего мира, это очень и очень богатые люди, это звёзды телевидения, популярные певцы, выдающиеся спортсмены, то есть рекордсмены и многократные чемпионы, это какие-то писатели, это наш президент, в конце концов.

Но ни один наш соотечественник, каких бы великих открытий он ни совершил, как виртуозно ни владел бы скрипкой, сколько бы денег самым чудесным образом ни заработал, какой бы странной жизнью ни жил, какой властью ни обладал бы, никто из наших не сможет ощущаться таким ирреальным, чудесным, а главное, недосягаемым, как Элвис или Мэрилин Монро.

Ни один самый экстравагантный и любимый народом наш артист не может одеться так, как одевался Элвис, то есть во что-то белое, блестящее и золотое. Любой из наших выглядел бы в таком наряде дураком, сумасшедшим, ну или в крайнем случае клоуном. А Элвис выглядел богом. Мэрилин в скромном свитере и спортивных брюках на чёрно-белой фотографии – просто богиня.

Никто из наших, возможно, гораздо более талантливых или даже гениальных актрис, никто из наших певцов никогда не воспринимался и не будет восприниматься выходцем и представителем какого-то волшебного и фантастического мира. А Элвис воспринимался и воспринимается.

Ни один из наших самых крупных политиков или обладателей колоссальных непонятных обычному человеку капиталов не сможет потягаться степенью удивительности, а также степенью приобщения к самым сокровенным желаниям и мечтам ни с одним голливудским артистом даже средней величины.

Я уже не говорю про Элвиса!

Элвис и Мэрилин не могли быть нашими соотечественниками. Иначе обязательно школы, в которых они учились, назвали бы в их честь, торжественно открыли бы мемориальные доски при входе в эти школы, непременно отыскали бы каких-нибудь родственников или, на худой конец, одноклассников, которые рассказывали бы, каким непоседливым, но целеустремлённым был один и какой доброй, нежной, но с сильным характером была другая.

Мне действительно хотелось бы узнать, а как американцы ощущают Элвиса? Для них он всё-таки американец, для них он – соотечественник, для них название города, в котором он родился, и города, котором он жил потом, – это не просто приятные слуху звуки, для них это конкретные города, в которых, возможно, они живут сами. Не приземляет ли эта конкретика образа Элвиса?

Для меня недосягаемость Элвиса, Мэрилин Монро и других голливудских людей умножена ещё и на недосягаемость, а главное, непонятность самой Америки. А американцы как их ощущают? Кто и что Элвис для того человека, который живёт неподалёку от того места, где некогда родился и жил маленький Элвис Пресли или девочка, которая потом превратилась в Мэрилин Монро. Очеловечивает ли Элвиса чувство соседства? Приземляет ли его удивительный образ всё то конкретное, обычное, повседневное, типа школы, парты, улицы, обычных предметов, то есть всего того, чего касался и чем пользовался Элвис? Или же Элвис возвеличивает всё то конкретное, чего касался, вплоть до унитаза?

А наши артисты, какими бы любимыми и великими ни были, в каких бы культовых фильмах ни снимались, всё равно какие-то земные и даже приземлённые. Как только узнаёшь, что самый любимый артист, который играл в кино аристократов, высоких интеллектуалов, исторических героев или людей, в которых влюблены все женщины, как только узнаёшь, что родом он из-под Саратова, учился в средней школе номер такой-то. – сразу всё фантастическое и волшебное пропадает, остаётся что-то понятное, приземлённое, хотя и не менее, а то и более любимое. Про наших космонавтов я даже не говорю.

А вот в Америке есть что-то, что позволило появиться Элвису, что создало миф и настоящую сказку. Интересно, для американцев это так же?

Хотя для меня и Канзас – сказочная территория, благодаря старой детской книжке.

О, как же много у меня вопросов к Америке! Но это не вопросы типа «когда?», «сколько?», «зачем?» и «почему?». Это другого рода и сути вопросы. Эти вопросы не оформляются короткой фразой с вопросительным знаком в конце. Это скорее какие-то видения и смутные желания, которым требуются не ответы, а подтверждения или опровержения. И почему-то так хочется именно подтверждений. При этом боюсь и ожидаю именно опровержений.

Мне правда интересно, есть ли в Америке такие женщины, каких я видел и вижу в американском кино, журналах, рекламе. Можно ли там встретиться и познакомиться с такими или прямо с теми девушками, фотографии которых украшают кабины грузовиков, гудящих в ночи между Самарой и Казанью или между Вологдой и Череповцом. Где в Америке живут барышни, с которых рисовали картинки пин-ап, я хотел бы хоть раз в жизни поговорить с такой юной особой. С какой? А с такой, каких я видел на рекламе колы образца пятидесятых годов двадцатого века, с такой румяной, загорелой, с сумасшедшими формами, в коротком платьице в горошек и с широко распахнутыми наивными глазами. То есть с такой, о какой мечтает любой моряк, пилот, мотоциклист или водитель большого грузовика. От которой хотелось бы получать письма в юности.

Но юность уже давно закончилась, а с такой девушкой я не был знаком, я даже такой не видел ни разу в реальной жизни. Так, может, в Америке они есть? Пришёл же оттуда её образ. Не из воздуха же его выдумали, не из пальца же высосали его.

Мне интересно, Великий каньон, то есть Гранд каньон, он большой? Нет! То, что он не маленький, я уверен, иначе бы не было столько разговоров. Просто у нас в стране нет каньонов. Никаких! Я не слыхал ни про один. Шахты и угольные разрезы есть, овраги есть, большие каналы… Есть ледники, есть долина гейзеров на Камчатке, где этих гейзеров очень много. Я их не видел, но точно знаю, что они есть. А вот каньонов нет. Так что американский Гранд каньон мне как минимум уже интересен тем, что он каньон, а не что-либо другое. Но вот большой ли он и насколько большой? Соответствует ли его размер размерам мифа о нём? Соответствует ли он некому американскому масштабу.

Например, маленький писающий мальчик и крошечная брюссельская капуста полностью соответствуют размерам королевства Бельгия.

Как многое я хотел бы попробовать на вкус, потрогать, понюхать, испытать из того, что можно испытать и попробовать только в Америке! Но многого сделать уже не удастся. Я это понимаю. Не удастся по разным причинам, но прежде всего потому, что время моё упущено, да и эпоха уже не та. Но мне хочется.

Хотя это и наивное желание, но мне правда хочется того, что я не раз видел на экране, когда смотрел американское кино. Мне хочется многого из того, что мне совершенно недоступно.

Я бы хотел, чтобы мне было лет одиннадцать-двеннадцать и чтобы я утром выбежал из большого красивого дома на лужайку перед этим домом. И чтобы не было никакого огорода или забора, а была только зелёная лужайка, стриженый газон и улица. Чтобы вдоль улицы росли большие ветвистые деревья. Хочу, чтобы соседние дома были тоже красивые. Хочу, чтобы мама окликнула меня, выглянув из двери, я бы вернулся, а мама дала мне бумажный пакет с сэндвичами и поцеловала. А я после этого побежал бы к ждущему меня жёлтому школьному автобусу.

Хочу, поднявшись по ступеням в этот автобус, поздороваться за руку со старым добрым чернокожим водителем. Хочу хоть раз в жизни, будучи ребёнком, проехать на таком автобусе. И хочу, чтобы стояла хорошая погода. Хочу, потому что всегда в школу ходил пешком, это было далеко, никаких лужаек не было, да и погода обычно была плохая.

Хочу играть в баскетбол с друзьями где-то на окраине американского города, на заасфальтированной площадке с одним баскетбольным кольцом. Хочу, чтобы у меня всё получалось лучше всех. Просто у меня с баскетболом, и особенно с броском по кольцу, всегда было не очень.

Хочу, чтобы мне было лет тринадцать. И хоть в сегодняшнем своём возрасте я не понимаю и совершенно не люблю бейсбол, но хотел бы. Чтобы я, будучи тринадцатилетним парнем, беспокоился о том, придёт ли мой отец на важную для меня игру.

А отец всегда занят, всегда забывает про мои дела и про то, к чему я отношусь серьёзно. Но в этот раз он обещал. Обещал твёрдо. И вот игра начинается, и я вижу, что мама сидит одна, а отец опять не пришёл. Настроение моё становится неигровым, и команда моя проигрывает. Но когда наступает решающий момент, бита у меня в руках, я всё же бросаю взгляд на маленькую трибуну школьной бейсбольной площадки и вижу: мой самый дорогой и любимый человек, мой отец машет мне рукой и улыбается. Он пришёл, он не забыл! Я увидел это и через секунду отбил брошенный мяч так, что он улетел куда-то в небо или за пределы поля. Мой отец аплодирует и свистит, моя команда торжествует победу, а я, тринадцатилетний парень, в этот момент понимаю, что всё в жизни будет очень хорошо.

Я хотел бы такое пережить. Просто я помню, что в свои тринадцать лет я очень страдал оттого, что подаренный мне на день рождения долгожданный велосипед у меня украли. А я понимал, что нового мне в ближайшее время не видать из-за родительских воспитательных соображений, мол, нечего было оставлять велосипед без присмотра, да и ещё по той причине, что папа не мог часто покупать велосипеды.

Я понял тогда, в свои тринадцать лет, что велосипеда у меня, скорее всего, больше не будет, и впервые осознал, что дальнейшая жизнь будет становиться всё труднее и труднее.

Я хотел бы натянуть на своё упругое мускулистое тело чёрный гидрокостюм, который бы только подчеркнул красоту моей фигуры. Хочу быть молодым, высоким, стройным и белозубым. Хочу бежать к океану по песку с яркой доской для скольжения по волнам под мышкой. Хочу броситься в воду, а потом оседлать самую высокую, пенистою волну и скользить по ней на глазах красивой американской девушки в голубом гидрокостюме.

Я однажды попробовал поучиться кататься на доске с парусом. Промаялся полдня, наверное, тысячу раз с этой доски падал, отбил колени и руки, но так и не смог хоть сколько-нибудь осмысленно пройти под парусом и двадцати метров. Мышцы наутро болели дико. Я оставил тогда эту затею раз и навсегда. Да и вряд ли я выгодно смотрелся во взятом напрокат, видавшим виды гидрокостюме.

Но мне важно всё-таки узнать, есть ли где-то там, на пляжах Майами, такие парни, на которых любо-дорого посмотреть и которые творят чудеса на гребнях волн. Тогда, если они существуют, а их ждут прекрасные девушки на берегу, я даже смогу не переживать из-за того, что они ждут не меня.

Я смогу довольствоваться запотевшим стаканом коктейля. Буду любоваться на волны и красивых молодых людей. Главное, чтобы они существовали! Главное, чтобы Майами был таким, каким я его видел в журналах и кино, чтобы он был не хуже. Чтобы он был! А ещё были Малибу, Санта Моника, Санта Барбара.

Да, и при этом мне хотелось бы, чтобы хватило денег на то, чтобы чувствовать там себя так, как люди из журналов и кино.

Мне интересно, существует ли, можно ли действительно отыскать в американской глубинке такие городки, где жизнь когда-то остановилась, а потом пошла каким-то странным и таинственным чередом. Те городки, в которые редко заезжает случайный путник, и лучше бы он туда не заезжал.

Судя по фильмам, таких городков вдали от больших дорог в Америке полно и в них царит какой-то дикий домострой или суровое мракобесие. Там не работают государственные законы, а действуют какие-то свои странные правила. Там страшно и тем самым притягательно.

Хотелось бы одним глазком взглянуть на настоящую, дремучую американскую глубинку и глухомань. Хочется верить, что такие городки не вымысел и не фантазия авторов книг и сценариев.

Нашу глубинку я знаю. На юге дома в глуши побольше, дворы и сады поухоженнее, а заборы выше и ровнее, чем в сибирской глубинке, где всё поменьше и покривее. Никакой особой дикости, каких-то странных правил или леденящих кровь обрядов там я не встречал. Пьют в нашей глубинке много, беспробудно и круглый год. Изобретательности большой в этом не проявляют. Могут, конечно, по пьяному делу соседи устроить поножовщину, или дом кому-то подпалить, или трактором сломать кому-нибудь забор из-за обиды или по злобе. Но такое случается нечасто и изощрённых форм не имеет. Не найти сюжетов для захватывающих фильмов в нашей глубинке. Американским сценаристам там делать нечего.

Течёт там какая-то своя неизменная жизнь, не останавливаясь и не поворачивая ни в какую сторону. Течёт, как текла. Какие тут могут быть ужасы? Просто обычная повседневная жуть.

Мне очень хотелось бы убедиться, что американские фермеры есть и что они такие, как я себе их представляю. Я же не сам их себе выдумал, а американская литература и кинематографисты нарисовали мне этот образ. Это уютный и надёжный образ. Я хочу, чтобы он был не беспочвенным.

Я хочу увидеть американского фермера, я хочу прожить с ним день. Очень хочу! И хочу, чтобы он обязательно был одет в клетчатую рубашку и запачканный, всем подряд, джинсовый комбинезон с лямками на плечах. Хочу, чтобы он оказался сильным, немного сутулым, жилистым мужиком, с большими почерневшими руками. Хочу, чтобы он ни свет ни заря заводил свой ржавый, скрипучий, но верный грузовичок, который служил, видимо, ещё отцу фермера, но продолжает служить верой и правдой, не ломаясь.

Я хотел бы ехать вместе с этим фермером на его грузовике вдоль кукурузных полей, освещённых восходом. Я хочу видеть, как этот мужик ловко управляет любой техникой, то есть трактором, косилкой и прочее. Как он умело и привычно сидит в седле, играючи загоняет стадо в загон, как он один может подоить добрую сотню коров. Хочу вернуться с ним усталым домой, где много детей и любимая жена в фартуке.

Хочу взять с ним из старенького, округлой формы холодильника по бутылочке пива и усесться с ним рядом на маленькой дощатой террасе у входа в дом. Сидеть, поскрипывать старым креслом и смотреть на закат. Хочется не проронить ни одного слова за день. Хочется, чтобы фермер был таким, каким я его представляю. Чтобы он был немногословным.

Хочу в Лас-Вегас! Но я понимаю, что я хочу не знаменитых на весь мир огней, этого чудесного и почти нереального города, который взяли да и построили посреди пустыни.

Я не очень или даже совсем не хочу увидеть бесконечные ряды игровых автоматов, зелёное сукно карточных столов и рулеток. Я не могу этого хотеть. Я не знаю правил большинства всех этих игр. Всего только пару раз, будучи нетрезв, я совершил робкие попытки бросить фишки на красное, чёрное, какие-то цифры и даже на «зеро» рулеточного стола. Но всё это не имело никаких результатов и последствий, а азарта я не почувствовал. Так, пару раз где-то что-то ёкнуло под стук шарика, скачущего по цифрам, на которые я сделал свои жалкие ставки.

Я не хочу в Лас-Вегасе ни огромного неожиданного выигрыша, ни шикарного гостиничного номера с видом на все огни и фонтаны, ни шампанского в ведёрке со льдом на столике у окна с этим видом. Хотя я от всего этого не отказался бы и даже был бы этому рад. Но хочется мне прежде всего не этого!

Я хочу в Лас-Вегасе сидеть за покером (в который не умею играть вовсе), глубоко за полночь. Хочу, чтобы на мне был отличный смокинг, который был бы сшит специально для меня и сидел бы на мне идеально. Хочу, чтобы бабочка была развязана и висела просто ленточкой на шее.

Я хочу ощущать смокинг как привычную одежду, которая для меня является чуть ли не повседневной. Хочу носить смокинг, даже не думая, не помня, забывая, что я в смокинге. Хочу привыкнуть к хорошим дорогим белым рубашкам и запонкам. Хочу легко и умело, насвистывая какую-то любимую песенку, завязывать бабочку. Хочу завязать её лихо и подмигнуть своему шикарному отражению в гигантском зеркале.

Хочу, подъезжая к своему отелю или к казино, привычно, не задумываясь, оставлять ключи в замке зажигания, не глядя выходить из машины, и не сомневаться, что машину припаркуют в лучшем виде. Хочу подходить к какому-нибудь клубу, в который выстроилась огромная очередь, а мощные охранники никого не пускают. Но чтобы, завидев меня, не говоря ни слова, высоченный, широкоплечий, чёрный, лысый охранник в лиловой рубашке, строгом галстуке и костюме отстегнул бы цепочку, преграждающую всем остальным вход, и пропустил бы меня молча, но любезно.

Хочу, хоть раз в жизни, сидя у барной стойки, расстегнуть смокинг, дёрнуть и одним движением развязать бабочку, рывком расстегнуть пару верхних пуговиц рубашки и сказать бармену: «Дружище, мне как обычно».

А уже у покерного стола я хочу не покера, я хочу усталым движением бросить карты на стол, мол, я на сегодня игру закончил, допить остатки того, что я обычно пью в Лас-Вегасе, звякнув не успевшими растаять кубиками льда, и, отходя, не глядя, метнуть на зелёное сукно пару фишек в качестве чаевых.

Для того же самого и по тем же причинам я хотел бы приехать на церемонию вручения «Оскара». Но там я знаю многих, а меня – никто. Так что не уверен, что мне удастся там сказать кому-нибудь: «Дружище, мне как обычно».

Интересно, пойдёт ли мне смокинг? Возможно ли вообще сшить смокинг по моей фигуре?

Осталось ли в Америке хоть одно место, где можно было бы проскакать на лошади по пыльной улице мимо деревянных двухэтажных домов, мимо маленького банка, конторы шерифа, каких-то лавок и подъехать к салуну. Есть ли такое место, где можно в выжженной солнцем шляпе, в платке на шее и звеня шпорами не выглядеть клоуном, ряженым или идиотом?

Есть ли где-нибудь такой салун, куда можно войти с солнцепёка, толкнув низенькие, чуть выше пояса, дверцы, где можно выпить виски такого цвета, какого должен быть виски? Как хочется выпить именно того виски, который наливают в салуне, в небольшой круглый стакан толстого стекла, а потом толчком пускают его по стойке и стакан скользит тебе прямо в руку. Этот виски должен обязательно иметь особенный вкус! Он просто обязан быть вкуснее, чем тот, что мы можем купить у нас в магазинах или в барах.

Если такое место сохранилось, то виски там будет особенный.

Меня всегда удивляли фотографии Америки времён Великой депрессии. Я читал и знаю из исторической литературы, что многие люди жили впроголодь, в больших промышленных городах Америки царила жуткая безработица и нищета. Но посмотрите фотографии Чикаго, Детройта или Нью-Йорка того времени. На этих фотографиях часто можно увидеть очереди на биржу труда за пособиями или толпы безработных мужчин.

Меня удивляло и удивляет, что все эти люди – в пальто, пиджаках, часто при галстуках и обязательно в шляпах. Все! Все в шляпах. В красивых, американских мягких фетровых шляпах. С широкими лентами и часто с широкими полями. Конечно, видно, что у многих пальто, пиджаки и шляпы не новые, но они у них там есть. И очевидно: все эти безработные и обездоленные шляпы носить умели. Для них шляпа – обязательная, повседневная одежда.

А у нас шляп до сих пор практически не продают. А если и продают, то не такие хорошие и совсем не американские, как у нищих безработных Чикаго и Детройта. Да и носить у нас их не умеют. Разве что только какие-нибудь престарелые профессора или отчаянные пижоны могут хоть как-то правильно носить шляпы. А у наших рабочих, я уж не говорю про безработных, никогда шляп и в помине не было, во всяком случае, я не видел.

Ох уж эти времена Великой депрессии. Как много фильмов сняли и продолжают снимать про эти тяжёлые и даже страшные времена!

Но как я хотел бы узнать, бывает ли воздух в Чикаго или Детройте такого цвета, как в гангстерских фильмах, про времена сухого закона и Великой депрессии? Вся цветовая гамма этих фильмов очень особенная. В этих фильмах всегда краски приглушены, доминируют на экране все оттенки тёплого коричневого цвета, доходящего до тёмно-шоколадного. То, что должно быть белым в жизни, в таком кино слегка бежевое, а красное всегда скорее бордовое, чем алое, даже кровь.

В этих фильмах дым от сигарет и из стволов пистолетов всегда клубится какими-то медленными и кружевными клубами. Движения героев, как и дым, неспешны. Персонажи, эти элегантные гангстеры, молчаливы и всегда многозначительны.

Но главное – в тех фильмах всегда особенный воздух. То этот воздух просвечен лучами солнца, пробивающегося сквозь жалюзи на окнах, и в полосках света летают пылинки. То это розоватый воздух вечерних улиц, то это жёлтый воздух вокруг фар роскошных гангстерских автомобилей.

В чём особенность воздуха в гангстерских фильмах? А он какой-то плотный. Интересно, можно ли им подышать в реальной жизни и в наши дни на улицах Чикаго? В какое время суток воздух бывает таким? И ещё интересно, станут ли мои движения такими же замедленными, но при этом верными и отточенными, станут ли мои жесты выразительными, как у героев тех самых кинокартин, если я подышу этим воздухом.

Есть ли там, в Америке, такие уголки, которые сохранили тени и запахи, которые могут напомнить, которые можно понюхать и вдохнуть, чтобы почувствовать далёкую и, как утверждают знатоки, страшную, но при этом элегантную эпоху? У нас в те годы тоже были страшные времена, вот только элегантными они не были.

Как хотелось бы мне хоть как-то прикоснуться к американским роскошным пятидесятым годам двадцатого века. Но прикоснуться не просто так, а с погружением. Я даже готов побыть там собакой, но только попробовать той поры.

Почему собакой? Да просто учёные утверждают, что у собак чёрно-белое зрение. А подлинная суть и прелесть тех лет немыслимы без чёрно-белых фотографий и знаменитых кинолент. Цветное тогда тоже было, и вовсю, но чёрно-белое было как-то теплее, лучше, точнее отображало эпоху, что ли?

Самые красивые женщины были именно там и тогда. И одеты они были только в белые или чёрные платья! Украшали их белоснежные жемчужные колье, да и чистые бриллианты лучше смотрелись и сверкали в строгом цветовом окружении.

Как мне нравятся широкие плечи твидовых пиджаков и широченные брюки на героях американского кино того времени! Только так одетые мужчины могли рассчитывать на внимание тех прекрасных женщин, в белых и чёрных платьях. А какие были тогда автомобили! Какая музыка! И именно тогда, в самом своём пике и расцвете, жили на планете Земля Элвис и Мэрилин Монро.

Если бы была лазейка во времени, я хотел бы проникнуть, просочиться именно туда, в Америку, в те годы. Но я не хотел бы видеть эту эпоху реальной и цветной. Так что я готов оказаться там собакой. Да, кстати, в этом случае у меня было бы больше шансов подойти ближе, а то и быть поглаженным прекрасной ручкой какой-нибудь прекрасной американской женщины.

Возможно ли где-то в Америке найти, повстречать настоящих ковбоев? Позволят ли они посидеть с ними в их излюбленном баре, разрешат ли они угостить их пивом, выпьют ли со мной, угостят ли меня? Спросят ли о том, откуда я? Поймут ли, о чём идёт речь, когда я скажу, откуда я родом и откуда взялся?

Можно ли послушать с ними музыку кантри? Сыграют ли мне на банджо и на скрипке, споют ли? А главное, понравится ли мне всё это, если, конечно, ковбои существуют?

И есть ли в настоящей Америке индейцы, которые разговаривают с ветром, читают следы, разгадывают и ловят сны, изгоняют злых духов дымом, травинками и древними заклинаниями? Надевают ли они на себя украшения из перьев, не для туристов, а из каких-то своих, настоящих индейских смыслов, традиций и надобностей? Есть ли там такие индейцы, которые посмотрят на меня и сразу скажут, что я за человек?

Можно ли, хоть чуть-чуть, совсем слегка, прикоснуться или хотя бы найти следы того, о чём писал Фенимор Купер, а я читал мальчишкой и, безусловно, всему верил. Верил, и мне было хорошо и радостно оттого, что книга толстая, а я только начал её читать, что это только первый том большого собрания сочинений, что мир огромен, что в этом мире есть индейцы, приключения, что впереди у меня большая, бесконечно интересная жизнь.

Был у меня когда-то приятель по имени Боря, он, судя по всему, был чертовски талантливым математиком. Уехал он в Америку давно. Поэтому я говорю про него «был».

Возможно, он там стал настоящим профессором, солидным американцем. Наверняка, если бы ему удалось прочесть то, что я тут написал, посмеялся бы он надо мной. Посмеялся бы над моей наивностью. Он-то в Америке уже давно, он там, должно быть, свой. Хотя, возможно, он так и остался тем «ботаником» Борей, который живёт только среди своих цифр, расчётов и пересчётов. Во всяком случае, я помню его таким, такой он мне дорог, пусть он таким для меня и остаётся.

И я отчего-то хочу, чтобы всё то, из чего в основном для меня Америка состоит, то есть то, с чем я встречался, открывая очередную книгу американского писателя или начиная смотреть очередной американский фильм, осталось со мной неизменным.

Я же теперь понимаю, что, сегодняшний, я люблю не писателя Фенимора Купера, не его романы и его персонажей, не рассказы Джека Лондона… Я люблю то, что со мной происходило, когда я читал те романы и те рассказы.

Я люблю те свои фантазии, свои тревоги и страхи, свои наивные вопросы и ещё более наивные слова, которые я так хотел задать и сказать стране, название которой начинается на букву «А» и на «а» заканчивается. Которая, при этом, непонятно когда в моей жизни началась и непонятно когда и чем закончится. Которая никак в моём сознании не складывается просто в страну, просто в государство, состоящее из истории, географического, политического, экономического и прочего устройства, а также климата, часовых поясов, квадратных километров и в конце концов из самих соединённых штатов.

Просто я жизнь свою, оказывается, люблю, в которой, как выясняется, Америки было много. Люблю свою детскую фотографию в ковбойском костюме.

А почему всё-таки я до сих пор ни разу не побывал в Америке? Даже странно! Если разобраться, это же совсем не трудно. Самолёты летают, билеты продаются. А я вот пока ещё там ни разу не был. Почему?

Не знаю. Как-то не случилось. Когда был совсем молод, у меня на это не было денег. К тому же в молодости не без оснований казалось, что поездка в Америку – это поездка в один конец. А я как-то не был к такой поездке готов.

Потом был что-то всё время занят. Как-то было много дел. Причём таких дел, которые я сам считал важными и не хотел от них отвлекаться ни на что, и на Америку в том числе. Потом было много других дел, от которых бы я с удовольствием отвлёкся, но дела не отпускали. Потом… А что потом? Потом ещё что-то было. Всё время что-то да происходило. То было не до Америки, то были какие-то увлечения, то было вообще ни до чего. А ещё потом?.. А потом наступило «сейчас». И сейчас я говорю, что в Америке никогда не был. Хотя уже много лет Америка ощущается как то, что от меня никуда не уйдёт и никуда не денется.

Как много раз за эти годы мои знакомые, друзья, коллеги в Америке побывали. Какие-то туда съездили без особого желания, просто по работе или по родственным связям. Какие-то, наоборот, очень долго и сильно туда хотели, но съездили и страшно разочаровались. Другие на чём свет стоит ругали Америку и плевали в её сторону, но как-то попали туда и больше не вернулись. Ну а если они и приезжают в родные края на побывку, то говорят про Америку с восторгом, и уже с акцентом говорят.

То есть я не раз провожал знакомых мне людей в Соединённые Штаты, и каждый раз обязательно слышал шутливый вопрос: «Ну, что тебе привезти из Америки?».

Когда меня спрашивали об этом, в голове проносились целые вереницы разных вариантов ответа, но я так ни разу и не смог решить, что же можно попросить. Не ковбойскую же шляпу, в самом деле! А что? Остальное всё можно найти и у нас. Правда, говорят, что в Америке всё не такое, а иногда совсем не такое. Говорят, что там даже кола другого вкуса и что она там вкуснее. И жевательная резинка вкуснее и лучше. Ну так не тащить же её из-за этого через целый океан.

В общем, не был я пока в Америке ни разу. Не был по каким-то всё житейским и простым причинам. А точнее, никогда ни одной внятной и практической причины туда поехать у меня не было. Никто меня туда не звал. Никто меня там не ждёт. Нет у меня там никаких дел. Нет там ни у кого во мне никакой надобности.

Живу я себе, не разу не побывав в Америке, но с уверенностью в том, что если захочу, то всегда смогу съездить.

Но разве я не хочу?! Наверное, хочу. Тогда почему не еду? Чего боюсь?

Боюсь разочарований? Боюсь, что рухнет, разобьётся о конкретную и реальную Америку приятный и любимый литературно-киношный сложившийся годами миф? Или боюсь, что мне понравится конкретная и реальная Америка? Понравится, и это разрушит мою сложившуюся жизнь? Боюсь того, что захочу всё бросить и остаться там? Да нет. Не боюсь я этого. Точнее, не очень боюсь. А если миф разобьётся и рухнет сложившаяся жизнь, то чего же тогда они стоят?

А если не боюсь, то почему я не был там до сих пор? Не знаю!

Наверное, действительно чего-то боюсь. Вот только чего? К чему не готов? К чему?..

А вот к чему. Ну приеду я туда, точнее, прилечу. И что?!!!

Я как только подумаю об этом, так сразу чувствую растерянность и смятение. С чего начать моё знакомство с Америкой? Что мне там делать? Куда податься? Куда сначала? В музей? В какой тогда музей? На Бродвей? А что там делать? Или лучше сразу полететь в Лос-Анджелес? Или в Чикаго? Или в Сан-Франциско? А может быть, лучше начать с Канзаса?

Или плюнуть на всё – и сразу по магазинам? А по каким магазинам? Зачем?

Что у меня, в сущности, есть, если брать по максимуму? По максимуму у меня есть планета Земля. Это мой максимум! Планетой ограничены все мои возможности и моя жизнь.

Пока я жил в городе, где я родился, где прошло моё детство, где когда-то я учился, начал работать и особенно не метался и не дёргался, планета была огромной, необъятной, но более-менее понятной. Понятной благодаря глобусу и географическим атласам.

Как только Родной город стал мне тесен, как только жизнь, мои собственные сомнения и желания заставили меня покинуть город моего детства, как только мне довелось совершить первые поездки, которые я громко именую «путешествиями», так сразу планета стала стремительно уменьшаться. Уменьшаясь и приобретая конкретные, увиденные мною черты, планета стала сразу мне менее понятна. А жизнь на этой планете стала непонятной совсем.

Так стоит ли её уменьшать ещё и делать жизнь ещё более непонятной? Стоит ли ехать в Америку, точнее, в Соединённые Штаты Америки? Зачем мне это?

У меня же есть на Земле то, что даёт мне хоть какое-то ощущение того, что я про жизнь что-то понимаю и знаю, и даже иногда даёт ощущение смысла этой жизни. Что это? А это то, что я на Земле чувствую своим. Это мой Родной город, который я хорошо помню и знаю, это город, в котором я живу сейчас и по которому всегда могу мысленно пролететь или проехать, в котором я знаю почти все улицы и переулки, это мои друзья, которые здесь живут, это мои самые близкие и родные, это их имена и лица, это воробьи на улице под моим окном, это всё, что мною пережито, и это.

Это ещё Америка, которая со мной давно. Но только со мной давно именно моя Америка. Та, которая могла появиться и сложиться именно здесь, со мной, в прожитом и проживаемом мною времени.

Это Америка моя! И нужна ли мне другая, то есть настоящая, я не знаю. Правда, не знаю.

Вот только я думаю, что, если или лучше сказать когда, я всё-таки в настоящую Америку попаду и она попытается разрушить мою… Я буду бороться! Я буду свою защищать.

Думаете, я не представлял себе своей поездки в США? Ещё как представлял? Точнее, я об этой поездке мечтал и её фантазировал. Правда, самого приезда фантазия мне не рисовала и не рисует. Но зато свой отъезд я представлял себе не раз и в картинках. Я даже придумывал прощальную речь или прощальный тост. Я сочинял целые обращения. В них было много трогательного, пафосно-го и почти слёзного. Не помню всего, было много вариантов.

Помню только, что хотелось попросить всех, кто меня провожает, запомнить меня таким, какой я есть и какой я был до поездки. Хотелось попросить не забывать и обязательно ждать. Ждать – это обязательно! Попросить, чтобы присмотрели за близкими и родными. Попросить, чтобы все были живы и здоровы, чтобы были счастливы, но при этом не забывали меня, и чтобы обязательно скучали. И чтобы ждали обязательно… Я бы сказал, что сам буду обязательно скучать, что буду регулярно звонить… Что обязательно и скоро вернусь… Что……….

Но перед самым расставанием я хочу непременно сказать: «Ну?! Что вам привезти из Америки?».