ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ АТАМАНЫ Генерал-лейтенант Г. М. Семенов и генерал-лейтенант барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг

Этой главой заканчивается наша книга, и вспомним цитату, какой сборник начинался в первом очерке, где, хотя и советской терминологией, но верно отмечена возвратность «равнодействующей, которая образовалась от соотношения реальных сил белой коалиции и возможностей в борьбе с РКП (б) и Советской властью»:

«Маятник этой равнодействующей поочередно останавливался то на эсеро-меньшевистской (Комуч), то на эсеро-кадетской программе (Директория), потом он дошел до чистого правого кадетизма (режимы Деникина и Колчака), еще более поправел при Врангеле и, наконец, соединился с черносотенным монархизмом (гене рал Дитерихс)».

Так вот, увенчивающему конец Белого дела в России в 1922 году Правителю Земского Приамурского края генерал-лейтенанту М. К. Дитерихсу предшествовали в 1921 году главком Вооруженными силами Дальнего Востока, атаман Забайкальского казачьего войска гене рал Семенов и его «пара» в этом очерке — начальник Азиатской конной дивизии, монгольский «цин-ван («светлейший князь») генерал барон Унгерн.

Белая борьба в европейской России окончилась в 1920 году, но на наших самых дальних азиатских рубежах белые армии сражались еще долгие месяцы. Генералы Семенов и Унгерн, возможно, от того, что являлись удивительными белыми вождями, выпустили из рук знамя едва ли не самыми последними поединщиками с силами уже целой коммунистической страны. Феномен этой отлично взаимодополняющейся «пары» наглядно иллюстрирует жизненность русского евразийства. «Тандем» родовитейшего наследника европейского рыцарства барона Унгерна и возможного потомка Чингисхана атамана Семенова как бы последними куполами белого Китежа уходит в кровавый кумач большевистской пучины, которая захлестнет нашу Родину на следующие 70 лет.

Григорий Михайлович Семенов родился в 1890 году в караульском поселке Куранжа забайкальской станицы Дурулгиевской на правом берегу реки Онон, текущей из Монголии по Читинской области. Сам он утверждал, что является прямым потомком Чингисхана. Так сказать, документально это доказать невозможно, однако его отец Михаил Петрович был исконным уроженцем здешних краев и дальневосточного казачества с сильной примесью то ли монгольской, то ли бурятской крови, что сразу приходило на ум по широко расставленным глазам, разлету бровей Семенова-младшего.

Мать Гриши Евдокия Марковна в девичестве носила фамилию Нижегородцева и, очевидно, происходила из старообрядческого рода. Семенов-старший в Куранже считался весьма образованным казаком, имея семь сундуков книг, среди которых были буддистские сочинения, история Монголии. В роду Семеновых все свободно говорили по-монгольски и по-бурятски.

Мальчиком Гриша Семенов зачитывался книгами, подростком уговорил отца подписаться на газету впервые в их поселке. Окончил он двухклассное училище в Могойтуе, потом помогал бате управляться с их скотом: табуны насчитывали до полутораста лошадей, овечьи гурты — до трех сотен голов. Тогда по распоряжению наказного атамана в забайкальских станицах собирали экспонаты для войскового краеведческого музея в Чите. Семенов-младший с воодушевлением взялся за археологию в родных пенатах и нашел в окрестностях Куранжи «кости мамонта», «посуду из морских раковин величиной с тарелку», каменный топор, сдав все это в музей.

В 1908 году Григорий поступает в Оренбургское военное училище и через три года выпущен хорунжим (в пехоте — подпоручик, в кавалерии — корнет) в Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска. Семенов был необычайной физической силы: среднего роста могучий атлет с кривоватыми ногами, широченной грудью. Несмотря на массивность, которую ему также придавала крупная, рано полысевшая голова, хорунжий Семенов являлся великолепным наездником и фехтовальщиком с молниеносными, легкими движениями.

Эти умения и крепость мышц обусловили Семенову рыцарский уровень владения телом и холодным оружием, из-за чего японцы будут признавать в нем самурая также и по духу. После училища 21-летний Григорий некоторое время преподавал в бригадной гимнастическо-фехтовальной школе.

Потом Семенов служил в Монголии в военно-топографической команде, где прославился тем, что однажды проехал 350 верст за 26 часов в мороз. В начале 1914 года он из-за испорченных отношений с полковым командиром перевелся в 1-й Нерчинский полк Уссурийской конной дивизии Забайкальского казачьего войска. В это время Семенов основательно изучает буддизм и подумывает выйти в отставку, чтобы поступить во Владивостоке в Институт восточных языков.

Семеновским штатским планам помешала Первая мировая война, на которой он сразу совершает подвиг. В ноябре 1914 года прусские уланы в бою захватили знамя 1-го Нерчинского полка. Семенов с несколькими казаками возвращался из разведки и столкнулся с этими немцами, в руках у которых был родной полковой штандарт. Казаки ринулись в беспощадную атаку и отбили знамя, за что Семенов получил орден Святого Георгия.

Через месяц Семенов во главе разъезда с одиннадцатью казаками снял баварскую пехотную заставу, взяв в плен 65 германцев, за это был удостоен Георгиевского оружия.

В 1915 году Семенов в чине подъесаула (штабс-капитан, в кавалерии — штабс-ротмистр) командует 6-й сотней Нерчинского полка, в каком командир 5-й сотни — подъесаул барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг. С октября 1915 года Нерчинским полком командует полковник барон П. Н. Врангель, который оставил о тогдашнем своем подчиненном Семенове такие воспоминания:

«Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мною полка состоял полковым адъютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он кончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять — каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны».

Врангелевская оценка отдает верхоглядством. Книгочей с детства, потом знаток буддизма Семенов, едва не ставший студентом Института восточных языков, мог из-за его простоватой внешности выглядеть заурядно, но вполне обладал необходимыми образованием и кругозором для «первого плана гражданской войны». Именно в ней малограмотные красные вожди, например, Жлоба, Думенко, Буденный, не только командовали огромными войсковыми соединениями, а и победили таких умниц и интеллектуалов, как Врангель.

В Карпатах Семенов, защищая ущелье, во главе сорока казаков блистательно выдержал подряд четыре сокрушительные атаки Баварской дивизии. Потом он не поладил по поводу награждения за это с начальником Уссурийской дивизии генералом Крымовым. В результате, как и когда-то из-за своего первого полкового командира, Семенов в 1916 году перевелся в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальской казачьей дивизии, Смиренным нравом этот казак ни в коем случае не отличался.

Г. М. Семенов продолжает воевать на Кавказском фронте, в начале 1917 года на Персидском фронте участвует в походе русских частей в Месопотамскую долину. В чине есаула (капитан, в кавалерии — ротмистр) возвращается на Румынский фронт в мае 1917 года.

В это время после Февральской революции в армии процветает реформирование, начиная с печально известного «Приказа № 1», положившего начало ее разложению. А, например, генерал Корнилов в его 8-й армии формирует Добровольческий ударный отряд для того, чтобы отборными кадрами укрепить фронт. Создаются другие добровольческие части, не имевшие аналогов в бывшей императорской армии, чтобы противостоять повальному дезертирству. Это и национальные батальоны, полки: украинские, кавказские, латышские и т. п.

Делегат Всероссийского казачьего съезда есаул Семенов проявляет собственную оригинальнейшую инициативу — сформировать у себя на родине из добровольцев отдельный конный монголо-бурятский полк! Он пишет об этом рапорт на имя пока еще военного министра Временного правительства Керенского, указывая свои высокие цели: привести этот полк на германский фронт, чтобы «пробудить совесть русского солдата, у которого живым укором были бы эти инородцы, сражающиеся за русское дело».

Семеновским рапортом заинтересовались, из военного министерства приказали откомандировать есаула в Петроград. Оказавшись здесь в июне 1917 года, 27-летний Георгиевский кавалер Семенов принимает близко к сердцу подпольное движение единомышленников генерала Корнилова. Он знает многих офицеров будущего Корниловского путча, потому что служил в Уссурийской дивизии, которая входит в корпус его также давнего знакомца генерала Крымова, и на эти части понадеется в августе 1917 года Корнилов. Семенов и сам готов встать во главе любой петроградской заварушки, лишь бы расправиться с уже ставшими ненавистными забайкальцу большевиками.

Все это аукнется Г. М. Семенову через тридцать лет, когда те самые большевики будут уже безраздельно править его родиной и, казня самого Семенова, напишут в приговоре в том числе и о раскаленном лете 1917 года:

«Намеревался с помощью двух военных училищ организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать Ленина и членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять с тем, чтобы обезглавить большевистское движение…»

Не суждено было есаулу Семенову предвосхитить в Петрограде Корнилова, ему вскоре стало не до этого. Григорий Михайлович произвел большое впечатление в военном министерстве своим знанием монгольского языка и личными связями с влиятельными кочевниками, доставшимися от отца. Есаул с головой ушел для осуществления своей идеи в проработку дела, которое ждало его в родной Читинской области.

В сентябре 1917 года есаул Г. М. Семенов комиссаром Временного правительства выехал из Петрограда с крупной суммой денег на восток для формирования монголо-бурятского полка.

Следующие два месяца Семенов добросовестно формирует свой полк в Забайкалье. На пограничной китайской станции под названием «Маньчжурия» есаул Семенов с несколькими офицерами и десятком казаков основывает свою ставку и рассылает по всем сторонам вербовщиков.

Произошедший Октябрьский переворот немедленно делает Семенова врагом большевистской власти. На борьбу с Советами нацеливает есаул свой складывающийся отряд, названный по месту его дислокации Особым Маньчжурским.

Барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг утверждал, что родился он не на острове Даго (по-эстонски ныне — Хийумаа) в Эстонии, как обычно указывалось и указывается о нем в справочных изданиях, а в Австрии в городе Граце в 1886 году, и так позже рассказывал свою родословную:

«Семья баронов Унгерн-Штернбергов принадлежит роду, ведущему происхождение со времен Аттилы. В жилах моих предков течет кровь гуннов, германцев и венгров. Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и был убит под стенами Иерусалима. Даже трагический крестовый поход детей не обошелся без нашего участия: в нем погиб Ральф Унгерн, мальчик одиннадцати лет. В ХII веке, когда Орден Меченосцев появился на восточном рубеже Германии, чтобы вести борьбу против язычников — славян, эстов, латышей, литовцев, — там находился и мой прямой предок, барон Гальза Унгерн-Штернберг. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Это был очень воинственный род рыцарей, склонных к мистике и аскетизму, с их жизнью связано немало легенд.

Генрих Унгерн-Штернберг по прозвищу «Топор» был странствующим рыцарем, победителем турниров во Франции, Англии, Германии и Италии. Он погиб в Кадиксе, где нашел достойного противника-испанца, разрубившего ему шлем вместе с головой. Барон Ральф Унгерн был пиратом, грозой кораблей в Балтийском море. Барон Петр Унгерн, тоже рыцарь-пират, владелец замка на острове Даго, из своего разбойничьего гнезда господствовал над всей морской торговлей в Прибалтике. В начале XVIII века был известен некий Вильгельм Унгерн, занимавшийся алхимией и прозванный за это «Братом Сатаны». Морским разбойником был и мой дед (прапрадед. — В. Ч.-Г): он собирал дань с английских купцов в Индийском океане. Английские власти долго не могли его схватить, а когда, наконец, поймали, то выдали русскому правительству, которое сослало его в Забайкалье».

Некоторые биографы Унгерна считают, что происхождение барона от гуннов и венгров — семейная легенда, основанная на звучании фамилии, зато указывают его родовой герб: лилии и звезды увенчаны девизом «Звезда их не знает заката».

Барон П. Н. Врангель, у которого Унгерн служил во время Первой мировой войны в 1-м Нерчинском полку вместе с подъесаулом Г. М. Семеновым и командовал 5-й сотней, изложил его биографию в своих мемуарах следующим образом:

«Подъесаул барон Унгерн-Штернберг, или подъесаул «барон», как звали его казаки, был тип несравненно более интересный (чем подъесаул Семенов, упоминаемый ранее. — В. Ч.-Г.).

Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбой в какие-либо полки на Дальневосточную окраину или в Закавказье, где обстановка давала удовлетворение беспокойной натуре.

Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. Его мать, овдовев молодой, вторично вышла замуж и, по-видимому, перестала интересоваться своим сыном. С детства, мечтая о войне, путешествиях и приключениях, барон Унгерн с возникновением японской войны бросает корпус (Морской кадетский корпус в Петербурге. — В. Ч.-Г.) и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненный и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище (Павловское военное училище в Петербурге. — В. Ч-Г.), с превеликим трудом кончает таковое.

Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь, постоянно вызывая сильнейшие головные боли и, несомненно, периодами отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера вынуждены были оставить полк.

Возвращаясь в Россию, Унгерн решает путь от Владивостока до Харбина проделать верхом. Он оставляет полк верхом в сопровождении охотничьей собаки и с охотничьим ружьем за плечами. Живя охотой и продажей убитой дичи, Унгерн около года проводит в дебрях и степях Приамурья и Маньчжурии и, наконец, прибывает в Харбин. Возгоревшаяся Монголо-Китайская война застает его там. Унгерн не может оставаться безучастным зрителем. Он предлагает свои услуги монголам и, предводительствуя монгольской конницей, сражается за независимость Монголии.

С началом Русско-Германской войны Унгерн поступает в Нерчинский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Св. Георгия, Георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.

Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной. Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит против внешней дисциплины и против воинского воспитания — это тип партизана-любителя из романов Майн Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от них отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик.

В нем были какие-то странные противоречия: несомненный оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.

Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны, и с прекращением смуты он также неизбежно должен был исчезнуть».

В отличие от характеристики Семенова, здесь один барон о другом рассказал с симпатией, хотя и будущего «первопланового» Унгерна припечатал Врангель «узким до чрезвычайности кругозором». Такую врангелевскую ревнивость, возможно, с долей истины расшифровал в своих мемуарах генерал Шкуро, заметив, что «Врангель вследствие своего непомерного честолюбия не мог перенести, чтобы кто-либо, кроме него, мог сыграть решающую роль в гражданской войне».

Может быть оспорен врангелевский рассказ об участии Унгерна в «Монголо-Китайской» войне. Биографы барона Романа утверждают по этому поводу совершенно разное: начиная от того, что он за чудеса храбрости в сражениях с китайцами получил еще тогда от монголов княжеский титул; что, наоборот, не воевал, а грабил в Гоби караваны во главе шайки головорезов; что, наконец, вообще ни разу не вынул шашку из ножен, скучая в Кобдо в качестве внештатного офицера Верхнеудинского казачьего полка.

По поводу внешности Унгерна, описанной Врангелем, стоит добавить из других, правда, пристрастных источников о его глазах: «бледные»; «выцветшие, застывшие глаза маньяка»; «водянистые, голубовато-серые, с ничего не говорящим выражением, какие-то безразличные». Это значит, что белокурый барон был голубоглазым. Интересны и такие замечания: Унгерн «совершенно не заботился о производимом впечатлении, в нем не замечалось и тени какого-либо позерства»; «длинные «кавалерийские» ноги»; «лицо, похожее на византийскую икону».

В начале 1917 года Георгиевский кавалер есаул барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг был делегирован с фронта на слет Георгиевских кавалеров в Петроград. Но уехать дальше Тарнополя отчаянному барону не удалось. В этом городе Унгерн выпивши, избил не предоставившего ему квартиры комендантского адъютанта и попал под арест. Позже он небрежно вспоминал:

— Я выбил несколько зубов наглому прапорщику. Полагалось Унгерну за такое три года крепости. Как потом указывал его кузен, Врангель «употребил все свое влияние на то, чтобы Роман так легко отделался». То есть из тюрьмы Унгерн вышел после Февральской революции 1917 года и был отчислен со службы «в резерв чинов». В августовский путч генерала Корнилова родная Унгерну Уссурийская дивизия шла на революционный Петроград и застряла после поражения Корниловского восстания под Ямбургом. Некоторые однополчане Унгерна, узнав, что Семенов в сентябре отправился формировать в Забайкалье добровольческую часть и нуждается для нее в командирах, отправились туда, чтобы не попасть под лавину арестов офицеров, помогавших Корнилову.

Вслед уссурийцам, отлично знающий те края барон Унгерн с удовольствием устремился туда к есаулу Семенову, командовавшему в их полку соседней унгерновской 5-й сотне 6-й сотней, теперь высокоответственному комиссару Временного правительства.

31-летний Р. Ф. Унгерн фон Штернберг добрался на станцию Маньчжурия в погранзоне Китая в Особый Маньчжурский отряд Семенова после Октябрьского переворота большевиков и с готовностью ввязался в действия своего бывшего однополчанина против красных.

Вступающему в добровольческий белый отряд 27-летнего есаула Семенова задавали три вопроса: «В Бога веруешь? Большевиков не признаешь? Драться с ними будешь?»

В результате такого набора в Особом Маньчжурском отряде в ноябре 1917 года собралось под тысячу отчаяннейших офицеров, казаков, бурят, баргутов и знаменитых китайских бандитов-хунхузов. 18 ноября (старого стиля) 1917 года, как с пиететом пишут даже в Большой Советской энциклопедии (3-е издание, статья «Семенова мятеж»), Григорий Семенов поднял восстание в районе города Верхнеудинска (теперь — Улан-Удэ) на станции Березовка, положив начало гражданской войне в Забайкалье.

Как гласит далее БСЭ, Семенов обратился к съезду сельского населения Забайкалья в Верхнеудинске, призывая к «беспощадной борьбе с большевизмом», и пытался захватить власть в городе. Однако съезд, повествуют советские энциклопедисты, несмотря на пестрый политический и социальный состав, не поддержал Семенова и поручил комитету общественной безопасности и областному Совету ликвидировать мятеж. После этого «под натиском революционных отрядов Семенов бежал в Маньчжурию»: на самом деле отошел в ставку своего отряда на китайской пограничной станции под названием Маньчжурия.

После этой первой пробы сил Семенов начал партизанскую войну против большевиков. Его поддержали средствами промышленные круги забайкальцев, в основном владельцы приисков. Костяк отряда во многом сплотили прибывшие офицеры Уссурийской дивизии, как указывал в своих «Записках» генерал барон П. Н. Врангель об этих своих однополчанах на Первой мировой войне:

«В конце 1917 года стали прибывать в Забайкалье отправленные туда после неудачного наступления частей генерала Краснова на Петроград полки Уссурийской дивизии. Большая часть офицеров и значительная часть казаков и солдат присоединилась к Семенову. Начальник Уссурийской дивизии генерал Хрещатицкий первый подал пример добровольного подчинения младшему, согласившись принять должность начальника штаба Семенова… Семенову удалось войти в связь с японцами, оказавшими ему значительную поддержку».

В начале 1918 года в этих краях появился приехавший из Японии вице-адмирал А. В. Колчак, который завязал связи с семеновскими представителями и старался содействовать им в получении средств из русского посольства в Китае для закупки в Японии оружия. Тем не менее, управляющий зоной Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) генерал-лейтенант Д. Л. Хорват отнесся к простому есаулу Семенову свысока, поручив Колчаку формировать противобольшевистские отряды в районе магистрали.

Будущему сибирскому Верховному правителю России Колчаку, незнакомому тогда с условиями окрестностей КВЖД, удалось поставить под ружье на всей магистрали приблизительно 700 человек, вооруженных трехлинейками. У Семенова же, закупавшего, берущего в кредит у японцев все, вплоть до радиостанций, приступившего к оборудованию бронепоездов, к весне 1918 года бойцов стало против колчаковских охранников впятеро больше. К уже перечисленным в эти три с половиной тысячи бойцов Особого Маньчжурского отряда влились также монголы всех племен и корейцы.

В это время Совещание старших начальников забайкальского казачества наградило Г. М. Семенова званием атамана. В начале апреля (отсюда — все даты по новому стилю) 1918 года его отряд в составе двух кавалерийских полков ринулся из города Маньчжурия через китайско-русскую границу к Чите.

С ходу семеновцы взяли Даурию. Потом атаковали станцию Мациевская, где атаман едва не погиб. Местная колокольня от попадания снаряда обрушилась на Семенова, и его, раненного в ногу, с трудом вытащили из-под обломков. Зато здесь отряд усилился подошедшим батальоном японской императорской армии в 400 штыков. Общими силами в ожесточенном бою захватили Мациевскую, и Семенов устремился на запад. К концу апреля он захватил станцию Оловянная, с авангардом своих частей двинулся к берегу реки его детства Онону.

А. В. Колчак потом вспоминал об этих событиях: «Как раз во время моего приезда там находился отряд Семенова, который вел активные операции против большевиков и довольно успешно — ему удалось оттеснить противника за реку Онон. Но Ононский мост был взорван красными частями, и это остановило движение семеновского отряда, и дальше он не пошел…

Семенов реквизировал все железнодорожное имущество — приставлял револьвер ко лбу, и все выносилось. Хорват (управляющий КВЖД. — В. Ч.-Г.) противился этому, но он не слушался».

Против семеновцев дрался красный отряд под командой бывшего прапорщика Лазо, в который вошли рабочие депо Чита-1, уголовники, выпущенные из тюрьмы, и прибывший с турецкого фронта 1-й Аргунский казачий полк под командой Балябина. Впервые в этих краях казак рубил казака. В своей работе «Начало и конец Забайкальского казачьего войска» Н. С. Сибиряков рассказывает:

«Начальником штаба отряда Лазо была эсерка-максималистка Нина Лебедева. Она находилась в полном контакте с той частью отряда, которая была скомплектована из уголовников. Уголовникам Лебедева импонировала и внешностью, и поведением. Черная, глазастая, умеренно полные груди и бедра, плюшевый жакет, цветастая с кистями шаль, почти волочащаяся сзади по земле, огромный маузер на боку. Она не запрещает, а поощряет погромы с грабежом, за словом в карман не лезет. Рявкнет кто-нибудь: «Тарарам тебя в рот!», — услышит, откликнется: «Зачем же в рот, когда можно в..?» — поведет глазом и, стуча каблучками офицерских сапог с кисточками, пойдет дальше, поигрывая бедрами. Хевра радостно гогочет, восторженно глядит ей вслед. Своя в доску!»

Лазо, внезапно атакуя на Пасху, переходит Онон, когда семеновцы праздновали, а атаман уехал в Харбин. Григорий Михайлович мгновенно возвращается и, отступая, пытается закрепиться на пограничной пятивершинной сопке Тавын-Тологой. Однако красные и оттуда отряд Семенова снова отбрасывают в Китай.

В начале мая к Семенову на станцию Маньчжурия прибывает Колчак, предварительно сообщивший ему об этом телеграммой. Но на перроне адмирала никто не встречает, ему говорят, что Семенова тут нет. У Колчака с собой 300 тысяч рублей, предназначенные атаману от Управления КВЖД, он продолжает выяснять обстоятельства. Наконец, узнает, что Семенов на месте у себя в штабе-вагоне, но не желает его видеть. С большим трудом Колчак преодолевает свое самолюбие и отправляется к атаману в вагон, где заявляет Семенову:

— В чем дело? Я приехал не в качестве начальника над вами. Мне нужно поговорить с вами об общем деле создания вооруженной силы. Нам нужно договориться, в какой мере и в какой степени я могу оказать вам помощь своим отрядом. Средства у нас одни и те же: средства Китайско-Восточной железной дороги. И мне, как члену правления этой дороги, чрезвычайно важно знать ваши желания и цели для того, чтобы я мог распределять те остатки имущества и ценностей, которые имеются в распоряжении правления. Привез вам денег.

Семенов медленно поправил свои пышные, подкрученные на концах усищи и лениво ответил, что сейчас ни в чем не нуждается, получая средства и оружие от Японии; никаких просьб и пожеланий у него к Колчаку нет. Адмирал понял, что атаман решил действовать совершенно самостоятельно, не желая входить ни в какие обязательства, связи с КВЖД, генералом Хорватом и лично с ним, адмиралом Колчаком. На прощание будущий сибирский диктатор невозмутимому атаману раздраженно говорит:

— Хорошо, я с вами не буду разбирать этот вопрос. Но имейте в виду, что раз вы со мной не могли договориться, слагаю с себя всякую ответственность за ту помощь, что могла бы вам оказать железная дорога. Теперь ее средства и ресурсы я буду применять к тем частям, которые находятся под моим командованием.

В это время атаман Семенов привлекает окружающих своей широкой натурой, умением много пить, не пьянея, горячей участливостью и чувствительностью. Как пишет один из его биографов: «Во всем, что касалось власти, он обнаруживал колоссальную интуицию, какое-то почти бессловесное понимание обстоятельств».

Люди, знающие Григория Семенова с детства, соратники, как, впрочем, и когда-то высокопоставленный над ним Врангель, недооценивают его, и член войскового правления Гордеев, детский товарищ атамана, говорит: — Я хорошо знаю Семенова. По моему мнению, он ни над чем не задумывается. Что-нибудь скажет одно, а через десять минут — другое. Кто-нибудь из близких людей может посоветовать что-то, Семенов с ним согласится, а через некоторое время соглашается с другим. Такие свойства характера привели к тому, что он совсем измельчал.

В то же время один из офицеров окружения Колчака, например, считал Семенова «умным, вернее, очень хитрым человеком». Он уточнял: «Настоящим атаманом своей казачьей вольницы он не являлся, наоборот, эта вольница диктовала ему свои условия». В своих мемуарах бывший главком колчаковских войск генерал Сахаров напишет: «Семенов-то сам хорош, семеновщина невыносима! — это в Забайкалье повторялось почти всеми на все лады».

Такие утверждения отстоятся позже, когда Семенов станет в этих краях, так сказать, атаманом номер один, а весной 1918 года истинная антибольшевистская вольница царит в Забайкалье. На железнодорожной станции Пограничная базируется отряд шашек в сто есаула Калмыкова. Сложился он из группы офицеров, к которым примкнули уссурийские казаки. Около Харбина действовал тысячный отряд полковника Орлова, а также отряд полковника Маковкина из китайских добровольцев в 400 человек. В трехстах верстах от Харбина на станции Эхо стоял некий артиллерийский отряд с несколькими орудиями.

В зоне КВЖД формировался Колчаком отряд охранной стражи Китайской железной дороги из добровольцев, насчитывающий уже 700 стражников. «Чисто железнодорожными силами», как рассказывал позже Колчак, командовал генерал Самойлов. А генерал Плешаков, не имевший пока никаких бойцов, начал в этом районе с формирования большого штаба. Все эти отряды, «мини-армии», подразделения, части и т. п., и т. д. никому не подчинялись.

А. В. Колчак в январе 1920 года перед своим расстрелом на чекистских допросах в Иркутске данную ситуацию так резюмировал:

«Все эти отряды образовались как-то стихийно, самостоятельно. Никто определенными планами не задавался, и поэтому лица, которые стояли во главе таких отрядов, были совершенно независимы и самостоятельны, тем более что иностранцы поддерживали Семенова и Калмыкова. Англичане поддерживали немного Орлова — это единственное, что англичане делали, и поддерживали главным образом только материально, потому что оружия у них не было. Французы присылали немного оружия Семенову, но мало. Американцы никакого участия ни в чем не принимали».

В мае 1918 года атаман Семенов, переформировав свой отряд, пополнив его добровольцами, вновь вторгается в большевистское Забайкалье, но опять ему не удается дойти до Читы и захватить ее. Атаман расстроен, но вдохновенно делится со своим другом детства Гордеевым грезой, которую тот потом так описал:

«Семенов мечтал в интересах России образовать между ней и Китаем особое государство. В его состав должны были войти пограничные области Монголии, Барга, Халха и южная часть Забайкальской области. Такое государство, как говорил Семенов, могло бы играть роль преграды в том случае, когда бы Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости».

Барон Унгерн вскоре по прибытию к атаману Семенову был назначен комендантом железнодорожной станции Хайлар, что стояла городом на одноименной реке вглубь Китая за «семеновской» станцией Маньчжурия.

Тут Роман Федорович Унгерн стал военным советником при монгольском князе Фушенге, состоящем на службе у атамана Семенова. Князь командовал восемьюстами всадников самого дикого и боевого племени Внутренней Монголии — харачинов. Год назад они били войска правительства Урги (Улан-Батора), среди которых был ранен пулеметчик Сухэ-Батор, будущий друг русских коммунистов и позже председатель Монгольской Народно-Революционной партии. Потом Фушенга воевал за японские интересы с китайцами.

Распоряжаться головорезами-харачинами мог только такой «железный» барон, как Роман Унгерн. Он и был их командиром, в то время как князь Фушенга лишь внешне царствовал.

В августе 1918 года белые партизанские части Семенова в очередной раз наступали по Забайкалью, и Унгерну с его монгольскими молодчиками приказали проучить казаков приаргунских станиц, воевавших за Лазо — теперь командующего войсками красного Забайкальского фронта. Для этого нужно было угнать у друзей Лазо 18 тысяч овец, но монгольские джигиты по бесшабашности прихватили большинство поголовья из гуртов казаков Семенова…

Был грандиозный скандал, хотя Унгерн, быстро разобравшись в ошибке, вернул скот семеновцам. Полностью же поправить дело не выходило, так как породистых овец испортили, когда гнали вперемешку с баранами, и те оплодотворились не в срок. Также часть их успели продать и сожрать монголы. Но никто даже из-за этого не посмел тягаться непосредственно с бароном, «неприкасаемость» которого по его нраву и близкой дружбе с самим Семеновым держалась тут на высшей отметке.

Высок был авторитет Унгерна и среди японских офицеров. Они мгновенно уловили его неподдельный интерес к Востоку, знание буддизма, полное отсутствие симпатий к Западу. Унгерн провозглашал, что Япония способна противостоять как американскому и европейскому империализму, так и русскому большевизму.

Русский офицер Унгерн, монархист до мозга костей, шел, так сказать, рука об руку с политикой Токио в отношении Китая. Но он даже превосходил японских политиков, вмешивающихся в китайские дела, идейно утверждая, что восстановление в Китае свергнутой императорской династии Цинь на престоле является «волшебным ключом к будущему всего человечества, центральной нотой вселенской гармонии», как пишет Л. Юзефович в своей книге «Самодержец пустыни. Феномен судьбы барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга» (М., «Эллис Лак», 1993).

Идеологическая схема Унгерна здесь была в том, что равновесие в данной части земного шара может воцариться, если воспарит эта маньчжурская династия за счет двух рычагов: возвышения Монголии и роли буддизма. Маньчжурией в России называли граничащую с Монголией северо-восточную часть Китая, «увенчанную» станцией «Маньчжурия», с которой командовал своими партизанами в первой половине 1918 года атаман Семенов.

Все это очень похоже на чувства, идеи, обуревавшие вице-адмирала Колчака до его превращения в Верховного правителя при близком знакомстве Александра Васильевича с Японией осенью 1917 года.

В августе 1918 года произошло антисоветское восстание Чехословацкого корпуса, и долгожданная Чита перешла к атаману Семенову из рук чехословацких легионеров и добровольцев А. Н. Пепеляева. В сентябре Григорий Михайлович обосновал здесь свою резиденцию в гостинице «Селект». Барон же Унгерн разместился далеко от Читы — в старинном забайкальском поселении Даурия поблизости от русско-китайской границы.

В Даурии, которая станет плацдармом Унгерна на два ближайших года, барон стал формировать свою Азиатскую конную дивизию. Сначала она называлась по-разному: Туземный корпус, Инородческий корпус, Дикая дивизия, — но главное, что основу этого войска составляли бурятские и монгольские всадники. На штабных же должностях и в артиллерии служили преимущественно русские, при дивизии открыли военную школу для подготовки офицеров из бурят и монголов.

Средства, отпускаемые из Читы Семеновым на содержание дивизии Унгерна, были ничтожны, поэтому ему оставалось лишь реквизировать, чтобы существовать. Зато барон и ничьей власти над собой не признавал вплоть до ближайшего окружения Семенова, и сам атаман предпочитал попусту не тревожить давно ему известного своим нравом барона Романа.

Интендант Унгерна генерал Казачихин, в конце концов угодивший под суд в Харбине, потом оправдывался: — Одевать, вооружать, снаряжать и кормить тысячи людей и лошадей — это при современной дороговизне чего-нибудь да стоит! Источником была только реквизиция. Ею долги платили и покупали на нее… Мое положение было какое? Не сделать — барон расстреляет, сделать — атаман может отдать приказ и расстрелять.

Поселок Даурия был окружен сопками, на одну из которых вкатили товарный вагон караульным форпостом, откуда тянулся телефонный провод в штаб. В гарнизоне строго отладили быт с мастерскими, швальнями, электростанцией, водокачкой, лазаретом, тюрьмой. Когда Унгерн служил в этих местах хорунжим в Аргунском полку, в Даурии начали строить каменную церковь, теперь законченную, но неосвященную. Вояка-барон, заявлявший себя «человеком, верующим в Бога и Евангелие и практикующим молитву», приспособил храм под артиллерийский склад, который в 1920 году взорвут при отступлении.

Всю осень 1918 года войско атамана Семенова праздновало избавление от красных, но бывший любитель запить Унгерн теперь сделался абсолютным трезвенником и раздражался далеко слышными застольями в Чите, считая, что там все «катится по наклонной плоскости». В его крепости Даурия, вроде рыцарского замка с беспощадным хозяином, было не до выпивки. За дисциплинарный проступок здесь могли забить до смерти. Иной раз лупили так, что у жертвы отваливались куски мяса. Производили это китайцы березовыми палками, прозванными «бамбуками», кладя человеческую жизнь на рубеж двухсот ударов.

Унгерн не скрывал свои симпатии к палочной дисциплине, вспоминая Николая Первого и Фридриха Великого. Но барон превзошел императора и короля: за проступки не только порол своих офицеров, но и немедленно разжаловал их в рядовые. Справедливость у потомка рыцарей была поистине железная: он мог приказать утопить офицера за то, что тот подмочил при переправе запасы муки; заставить интенданта сожрать всю пробу недоброкачественного сена.

Унгерновская беспощадность к своим офицерам, возможно, связывалась с его давнишним пристрастием к простой жизни, когда спят на полу и едят из общего котла, как всегда делал он и командиром сотни в полку Врангеля. Казаки как тогда, так и сейчас уважали его, а даурские солдаты за заботу о них даже прозвали 32-летнего барона «дедушкой».

В ноябре 1918 года Р. Ф. Унгерн фон Штернберг получил чин генерал-майора от Г. М. Семенова, избранного в октябре на Войсковых Кругах Забайкальского казачества Походным атаманом Амурского и Уссурийского казачеств, Войсковым и Походным атаманом Забайкальского казачьего войска, бывшего в должности командира 5-го Приамурского корпуса; в ноябре же атаман Семенов был утвержден казачеством командующим Отдельной Восточно-Сибирской армией.

Приезжавший в то время в Даурию корреспондентом эстляндец А. Грайнер так описал свои впечатления об Унгерне:

«Передо мной предстала странная картина. Прямо на письменном столе сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шелковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были золотые эполеты русского генерала с буквами А. С, что означало «Атаман Семенов». Оригинальная внешность барона озадачила меня, что не ускользнуло от его внимания. Он повернулся ко мне и сказал, смеясь: «Мой костюм показался вам необычным? В нем нет ничего удивительного. Большая часть моих всадников — буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду».

На территории Забайкалья при правлении атамана Семенова были разные темницы, где содержали и пытали арестантов, но даурская тюрьма Унгерна запомнилась многим больше всех. Связано это, как ни странно, с тем, что больше свозили в нее не пленных красных, а своих, как на гауптвахту, и всех подозрительных. Например, периодически Унгерн объявлял войну спекуляции, пьянству и проституции. И если сам Семенов в этом ключе лишь однажды заточил в монастырь прелюбодеек-жен офицеров, то Унгерн у себя за решетками перевоспитывал такой народ до потери сознания. Грайнеру по этому поводу он сказал:

— Я не знаю пощады, и пусть ваши газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников.

Грайнер также отметил:

«Меня удивило, что он, оказывается, религиозен, ведь я разговаривал с ним как с человеком, который не боится ни Бога, ни дьявола».

Подручным в «перевоспитании», начальником гауптвахты в Даурии барон сделал бывшего военнопленного австрийца Лауренца: своего земляка по австрийскому городу Грацу — где, как Унгерн утверждал, он родился. Через два года Роман Федорович выскажет обоснование своей неумолимости:

— Некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жестокость, не понимая того, что мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Разве итальянцы не казнят членов «Черной руки»? Разве американцы не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Мне — немцу, потомку крестоносцев и рыцарей. Против убийц я знаю только одно средство — смерть!

Его заявление перекликается с таким же нахальным кредо другого монархиста из Белой гвардии — Дроздовского, полк чьего имени и после смерти этого генерала был неувядаем как в беспощадности к себе, так и к противнику. У Дроздовского в дневнике это звучало: «Два ока за око, все зубы за зуб». Паназиатски-фанатичный Унгерн и православно-«отчеканенный» Дроздовский тем не менее сходятся, логически додумывая до конца необходимость беспощадно карать коммунизм.

Барон Унгерн настолько по-восточному верил в Судьбу, что вечерами в одиночку прогуливался верхом по сопкам вокруг Даурии, откуда то и дело слышался жуткий вой волков и одичавших собак. Он один знал и постоянно ездил к месту, где обитал филин, уханье которого было хорошо слышно по ночам. Однажды Унгерн не услыхал этих привычных ему звуков и решил, что пернатый любимец болен. Барон приказал дивизионному ветеринару немедленно скакать в сопки, чтобы «найти филина и лечить его». Из всего этого позже у харбинского поэта Русского Зарубежья А. Несмелова родится замечательная «Баллада о Даурском бароне».

18 ноября 1918 года в результате переворота в Омске адмирал А. В. Колчак стал там Верховным правителем Российского государства и Верховным главнокомандующим всеми белыми вооруженными силами в России. Атаман Г. М. Семенов отказался это признать, выдвинув своих кандидатов: генерала Деникина, генерала Хорвата или Атамана Оренбургского казачества А. И. Дутова.

Не долго мешкая, одновременно Семенов прервал телеграфную связь Омска с востоком и стал задерживать на железной дороге грузы, идущие через Читу в Омск, на запад. Колчак, видимо, тихо ненавидевший Семенова с тех пор, как тот не захотел его принять на станции Маньчжурия, а потом говорил, так сказать, «через губу», теперь решил поставить атамана на место.

Адмирал квалифицировал семеновское поведение как государственную измену, издал в декабре 1918 года приказ об отрешении полковника Семенова от должности командующего 5-м Отдельным Приамурским армейским корпусом и направил в Забайкалье карательный отряд под командой генерала Волкова с правами генерал-губернатора.

У Семенова в это время под ружьем было под 20 тысяч бойцов, а главное, его прикрывала в Забайкалье целая японская дивизия, так что вооруженная стычка двух вождей белых армий могла привести к тяжелым последствиям. Ситуацию еще более обострили японцы, которые сообщили, что не допустят боевых действий против Семенова.

Обстановку разрядил атаман Дутов, телеграфировавший атаману Семенову:

«Телеграмма Ваша о непризнании Колчака Верховным Правителем мною получена. В той же телеграмме Вами признается этот образ правления и его состав, кроме адмирала Колчака, и указываются лишь персональные несогласия. Вы признаете на этот пост достойными Деникина, Хорвата и меня. Хорват признал власть Колчака, о чем я извещен так же, как и Вы. Полковник Лебедев от имени Деникина признал власть Колчака. Таким образом, Деникин и Хорват отказались от этой высокой, но тяжелой обязанности. Я и войско признали власть адмирала Колчака тотчас же по получении об этом известия, и тем самым исключается возможность моей кандидатуры. Следовательно, адмирал Колчак должен быть признан и Вами, ибо другого выхода нет.

Я, старый боец за родину и казачество, прошу Вас учесть всю пагубность Вашей позиции, грозящей гибелью родине и всему казачеству. Сейчас Вы задерживаете грузы военные и телеграммы, посланные в адрес Колчака. Вы совершаете преступление перед всей родиной и, в частности, перед казачеством. За время борьбы я много раз получал обидные отказы в своих законных просьбах, и вот уже второй год войско дерется за родину и казачество, не получая ни от кого ни копейки денег, и обмундировывалось своими средствами, помня лишь одну цель — спасение родины, — и всегда признавало единую всероссийскую власть без всяких ультиматумов, хотя бы в ущерб благосостоянию войска.

Мы, разоренные и имеющие много сожженных дотла станиц, продолжаем борьбу, и в рядах наших сыны, отцы и дети служат вместе. Мы, изнемогая в борьбе, с единственной надеждой взирали на Сибирь и Владивосток, откуда ожидали патроны и другие материалы, и вдруг узнаем, что Вы, наш брат, казак, задержали их, несмотря на то, что они адресованы нам же, казакам, борцам за родину. Теперь я должен добывать патроны только с боем, ценою жизни своих станичников, и кровь их будет на вас, брат атаман. Неужели Вы допустите, чтобы славное имя атамана Семенова в наших степях произносилось с проклятием? Не может этого быть! Я верю в Вашу казачью душу и надеюсь, что моя телеграмма рассеет Ваши сомнения и Вы признаете адмирала Колчака Верховным Правителем великой России. Атаман Дутов».

Перед новым 1919 годом (по старому стилю) на атамана Семенова было совершено покушение: в театре в него была брошена бомба, осколком которой он был легко ранен в ногу. Это несчастье, дутовская телеграмма, да и общий стиль взаимоотношений между белыми вождями как благовоспитанными людьми привели к полному компромиссу между Семеновым и Колчаком. Поэтому в 1919 год Григорий Михайлович вступил восстановленным Колчаком во всех правах, он также был произведен в генерал-майоры и назначен командующим 6-м корпусом, утвержден в звании Походного атамана Дальневосточных казачьих войск и назначен помощником командующего войсками Приамурского военного округа с правами военного губернатора Забайкальской области.

В начале февраля 1919 года Семенов решает реализовать свою мечту об образовании между Россией и Китаем за счет монгольских и русских земель «особого государства», которую излагал Гордееву, какая импонирует и барону Унгерну. Поэтому в Даурии собирается тайная конференция по этому вопросу, сюда съезжаются делегаты от всех населенных монголами областей Внутренней Монголии, кроме главной — Халхи.

На этом секретном съезде председателем выбран Семенов, повестка дня: создание независимого монгольского государства. Собравшиеся присваивают атаману высший княжеский титул «цин-вана», то есть «светлейшего князя», «князя 1-й степени», дарят Григорию Михайловичу белого иноходца и шкуру белой выдры, которая «родится раз в сто лет». Кроме монгольских областей в состав будущей «Великой Монголии» здесь включили немалый кусок русского Забайкалья и чуть было не присоединили Тибет.

На конференции образовали временное правительство «Великой Монголии» — федерации во главе с конституционным монархом. Верховную власть в ней решили предложить Богдо-гэгену, главе Халхи, из которой, правда, как раз отсутствовали представители. Также решили, коли тот откажется признать полномочия этого Даурского правительства, объявить ему войну и штурмовать его столицу Ургу (Улан-Батор) ополчением под предводительством «цин-вана» Семенова.

Сохранить в секрете все это, конечно, не удалось. Через месяц о Даурской конференции кричали китайские газеты. Пресса Европы и Америки подхватила новость о «храбром казаке-буряте, задумавшем возродить ядро империи Чингисхана». В омской же контрразведке завели дело о расследовании этих событий, колчаковцы были возмущены очередной «государственной изменой» атамана.

Этой весной 1919 года колчаковские армии дрались с могучим большевистским противником на Волге, в низовьях Камы, на Южном Урале. Омск умолял Семенова послать хотя бы тысячу штыков на Минусинский фронт против красных партизан Кравченко, но генерал Семенов отказывается. Этот забайкальский казачий атаман точно так же, как в то же время и позже на Юге России донцы, кубанцы, не желает воевать с большевиками за пределами своей территории…

К осени 1919 года большевизм накладывает лапу и на Семенова. Красные партизаны лавиной разливаются по Забайкалью, в их движение затесался даже родной дядя атамана, возглавляющий один из отрядов как «дядя Сеня». Семеновская власть теперь распространяется лишь на города и полосу вдоль железнодорожной линии Верхнеудинск (Улан-Удэ) — Чита—Маньчжурия. Большая часть семеновских союзников из японского экспедиционного корпуса оттягивается в Приморье, уже не прикрывая атамана в его боевых операциях.

У Колчака вначале победоносное осеннее наступление терпит неудачу разгромом белых армий генералов Сахарова, Ханжина в районе Тобольска. Правительство в Омске обречено. Семенов ищет свой выход из положения и решает штурмовать главный монгольский город Ургу (Улан-Батор), чтобы все-таки реализовать планы «Даурского правительства», которое, правда, никто не принял всерьез.

Чтобы «цин-ван» Семенов и въявь стал монгольским «главковерхом», он назначает генерала Левицкого командовать расквартированной в Верхнеудинске дивизией. Часть ее составляют харачины, когда-то подчинявшиеся князю Фушенге и Унгерну, а теперь — монгольскому лидеру Нэйсе-гэгену, потому что Фушенга незадолго до этого семеновцами убит во главе восставших по китайской указке. Левицкий начинает готовить поход на Ургу для вторжения в Монголию с севера. Барон Унгерн ждет приказа, чтобы атаковать столицу Ургу, войдя в Монголию из Даурии с востока.

Действия атамана Семенова опережает китайский генерал Сюй Шичен, внезапным броском захватывающий Ургу. В ней правитель Богдо-гэген вынужден подписать отречение от престола, и крупнейшая, дотоле независимая монгольская область Халха вновь становится провинцией Китая.

4 января 1920 года Верховный правитель России адмирал А. В. Колчак подписывает свой последний указ — о передаче Верховной Российской власти главкому Вооруженных сил Юга России генералу А. И. Деникину. Здесь же Колчак предоставил атаману Г. М. Семенову «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной окраины», произвел его в генерал-лейтенанты. Атаман Семенов становится Главнокомандующим Вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа. 6 февраля 1920 года А. В. Колчак был расстрелян большевиками в Иркутске на берегу Ангары.

Белый адмирал, невозмутимо выкурив свою последнюю папиросу, ушел с чекистскими пулями в сердце в его последнее плавание под ангарский лед, а остатки колчаковцев спасли жизнь воинству атамана Семенова. К этому времени на армию Григория Михайловича навалились с двух сторон. С востока наступали красные партизаны Восточно-Забайкальского фронта под командой Журавлева, охватившие территорию между реками Шилка, Аргунь и Маньчжурской веткой КВЖД. С запада, от Иркутска напирала Восточно-Сибирская большевистская армия. Семеновцы держались лишь на юго-востоке Читинской области и в части Бурятии.

Февраль 1920 года мог стать последним в воинской эпопее белой армии Семенова, если б словно из-подо льда на смену своему расстрелянному адмиралу не встали отборные части, сиятельно называвшие себя каппелевцами, как такие же герои на Юге России — корниловцами, дроздовцами, марковцами. Они, полуобмороженные, в простреленных шинелях, и восстали из своего Сибирского Ледяного похода, в котором погиб их славный генерал Каппель. О блеске его белого войска, офицерской «психической атаке» даже советские люди отлично знали из популярнейшего в СССР кинофильма «Чапаев».

В декабре остатки разгромленной под Красноярском белой армии бывший главком Восточного колчаковского фронта генерал В. О. Каппель повел вдоль Енисея, начав беспримерный 120-верстный переход по льду реки Кан, который позже назовут, как и в истории добровольцев генералов Алексеева и Корнилова, Ледяным походом. Вместе с бойцами плелись, двигались на санях женщины, дети и раненые, обмороженные солдаты.

Страшный мороз царил над рекой, со дна которой били горячие ключи. Проваливаясь под лед поодиночке и с повозками, гибли кони и люди, избегая другой смерти от обморожения или ран. Питались кониной и «заварухой» — похлебкой из муки со снегом, ночами шли с масляными фонарями. Генерал Каппель, раненный в руку под Красноярском, с ногами, обмороженными до колен, провалился под лед. В довершение ко всему у него началось рожистое воспаление ноги и воспаление легких. В. О. Каппель умер на разъезде Утай, неподалеку от станции Зима.

Перед Иркутском каппелевцы, насчитывающие теперь лишь тысячи четыре бойцов, разделились, чтобы пробиваться за Байкал самостоятельно. Части под командованием генерала Сукина, куда вошли оренбургские казаки и сибирские пехотинцы других полков, отправились северным путем. Над группой, костяком которой были закаленные офицеры, двинувшейся южнее, принял командование генерал Войцеховский, бывший во время Ледяного похода начальником штаба у Каппеля.

Прежде чем самим спасаться, генералу Войцеховскому нужно было сделать все, чтобы, быть может, выручить адмирала Колчака, сидящего в Иркутске у чекистов. В начале февраля каппелевцы Войцеховского встали под Иркутском с ультиматумом освободить белого адмирала. Им отказали.

В строю у Войцеховского стояло никак не больше трех тысяч. Взять с этими изнуренными, израненными людьми хорошо укрепленный Иркутск было невозможно. Но в нем где-то в грязной камере бессонно мерил шагами пол, по его привычке, их вождь, с именем которого они ходили в атаки. Колчак был там беспомощен и совсем один, а белых воинов Войцеховского достаточно, чтобы еще раз вместе пойти на смерть «за други своя»…

Генерал Войцеховский для видимости приготовил на штурм Иркутска две колонны. Одна была ударной, боевой, из каппелевцев, еще крепко держащих оружие. Во второй пошли все нестроевые: раненые, обмороженные, подростки, даже женщины. Две колонны, не сгибаясь, точно так, как изобразил советский режиссер в «Чапаеве», зашагали на пулеметы красных…

В ближайшую ночь на 7 февраля перепуганные чекисты вывели Колчака и его министра В. Н. Пепеляева на расстрел, а каппелевцев Войцеховского красноармейцы отбросили в боях под Олонками и Усть-Кудой. Оттуда, совсем обескровленные, они все же прорвались к атаману Семенову в Читу.

Каппелевские части Войцеховского и прибывшего Сукина объединились с семеновцами для переформирования. Атаманские части были сведены в 1-й корпус Российской Восточной Окраины, каппелевские — во 2-й и 3-й корпуса. Командующим этой белой армией стал генерал Войцеховский при главном командовании генерала Семенова. О своих целях Войцеховский высказался в листовке «К населению Забайкалья»:

«В середине февраля в Забайкалье пришли войска, почти два года боровшиеся с большевиками на Волге, Урале и в Сибири. Это рабочие Ижевского и Боткинского заводов, казаки и крестьяне Поволжья, Урала и различных местностей Сибири — Народная армия (армия правительства Комуча: самарского Комитета членов Учредительного собрания, — которой в 1918 году командовал генерал Каппель. — В. Ч-Г.), поднявшая восстание против советской власти за Учредительное Собрание два года тому назад. За нами с запада к Забайкалью продвигаются советские войска, которые несут с собой коммунизм, комитеты бедноты и гонения за веру в Иисуса Христа.

Где утвердилась советская власть, там в каждой деревне небольшая кучка бездельников, образовав комитеты бедноты, получит право отнимать у каждого все, что им захочется. Большевики отвергают Бога — и, заменив Божью любовь ненавистью, вы будете беспощадно истреблять друг друга. Большевики несут к вам заветы ненависти к Христу, новое Красное евангелие, изданное в Петрограде коммунистами в 1918 г. В каждой местности, где утверждается советская власть, большевики прежде всего отнимают у крестьян хлеб, производят мобилизацию и гонят в бой ваших сыновей.

К западу от Байкала, в Советской России и в Сибири, все время не прекращаются восстания среди крестьян против советской власти, против коммуны из-за хлеба. Спросите наших солдат, и они расскажут вам, что заставило их — двадцать пять тысяч рабочих и крестьян — идти плохо одетыми в суровое зимнее время почти без продовольствия много тысяч верст через всю Сибирь за Байкал, чтобы только не оставаться под властью коммунистов».

Весной 1920 года во многом из-за общего антиколчаковского восстания коммунистам, эсерам, меньшевикам и сибирским земцам удалось договориться о создании Дальневосточной республики (ДВР). Первые переговоры об этом представителей 5-й красной армии, Сибревкома и иркутского Политцентра прошли в Томске. Каждая из сторон искала свою выгоду, например, резолюция ЦК партии эсеров на этот счет указывала, что ДВР сохранит восток России «как от хищнической оккупации японцев, так и от разрушительного хозяйничанья большевиков». Обведут всех, конечно, большевики, но в апреле 1920 года этими разнородными политическими силами была провозглашена Дальневосточная республика как «независимое», «демократическое» государство.

Летом 1920 года ДВР заключила мирный договор с Японией, поддержкой которой в основном и выживал до сих пор атаман Семенов, а его 1-й корпус в белой армии, которая стала называться Дальневосточной Русской армией, стали обрабатывать как могли агитаторы и коммунистов, и ДВР. С другой стороны, семеновцам было неуютно вместе со 2-м и 3-м корпусами каппелевцев.

К этому времени в Восточном Забайкалье, в Дальневосточной Русской армии оказалось около тридцати тысяч колчаковских солдат и офицеров, постоянно конфликтовавших с семеновцами. Каппелевцы среди них были цементом Белой гвардии и считали себя истинными наследниками Российской державы, сталкивались с атаманцами Семенова вплоть до массовых драк, стрельбы. Среди каппелевцев было много студенчества, интеллигенции с либеральными идеями, а ижевские, воткинские рабочие все никак не могли привыкнуть принимать национальное трехцветное знамя своим, потому как вплоть до весны 1919 года ходили в атаку против красных под красным же знаменем. К тому же, каппелевцы не могли простить Семенову его раздоры с Колчаком и то, что атаман не послал своих казаков, когда белые изнурительно дрались на Урале и под Тобольском.

Семеновские офицеры, ориентирующиеся на военную диктатуру, войсковые порядки, по своей казачьей «кондовости» презирали всю эту «демократическую» публику. Отлично экипированные, на высоком жалованьи, они насмехались над ветхими шинелями и гимнастерками из мешковины у пришлецов, а Семенов, выступая перед героями Ледяного похода, ехидно заверил их в обязательном обеспечении «теплыми штанами». Ко всему прочему, атаман тянул, чтобы подчиниться главкому Русской армии генералу барону Врангелю, на чем настаивали каппелевцы. В результате, в июне 1920 года генерал Войцеховский сложил с себя командование и уехал за границу вместе со многими бывшими колчаковцами.

Чуткий политик Семенов осенью преодолевает свою «атаманщину», организовывает в Чите всеобщие выборы нового правительства. С сентября 1920 года здесь начал работать законодательный орган — Временное Восточно-Забайкальское Народное собрание. В октябре Григорий Михайлович, плюнув и на сепаратистские устремления, отправляет телеграмму генералу Врангелю, в которой пишет:

«Я пришел к неуклонному решению… не только признать Вас как главу правительства юга России, но и подчиниться Вам, на основаниях преемственности законной власти, оставаясь во главе государственной власти российской восточной окраины».

В это время у Семенова насчитывалось около двадцати тысяч штыков и сабель, 9 бронепоездов, 175 орудий. 1-й, семеновский, корпус держал позиции с запада вдоль магистрали Чита—Маньчжурия. Каппелевские 2-й и 3-й корпуса прикрывали территорию белых с севера и востока, располагаясь от Читы до станции Бырка. Против них в хорошо проработанной красными Читинской операции стянули огромное количество войск, как партизанских, так и НРА — Народно-революционной армии ДВР.

15 октября 1920 года, дождавшись, когда по мирной договоренности с ДВР последний японский состав покинет пределы Забайкалья, войска Амурского фронта ДВР совершенно неожиданно ринулись на белую армию. Каппелевцы, «по-студенчески» верившие, что ДВР за «парламентаризм», считавшие, будто ее лидеры действительно собираются созвать Учредительное собрание, оторопели. Однако быстро оправились и 20 октября ответили могучим контрударом к северу от Читы и на центральном участке обороны.

На каппелевцев обрушилась целая армада собранных со всего Дальнего Востока многочисленных партизанских бригад и дивизий, подкрепленных красноармейскими полками и частями НРА. 21 октября 3-й корпус генерала Молчанова отошел из Читы, продолжая таять, но дрался вплоть до 13 ноября под Харашибири, Хада-булаком, Борзей.

1-й корпус семеновцев расчленили в тяжелых боях. Одни части стали отходить к границе, другие оттянулись к магистрали, приняв битву у станций Оловянная—Борзя с 1-м Забайкальским корпусом НРА. Но всем белым соединениям пришлось в конце концов оттянуться к Маньчжурской дороге и отступать вдоль нее. 21 ноября 1920 года остатки каппелевцев и семеновцев перешли границу Маньчжурии, где были разоружены китайцами. Беженцами они осели в полосе КВЖД, в основном в Харбине, положив начало его обширной русской белоэмиграции.

Атаман генерал Г. М. Семенов сумел проскочить в Приморье, где еще были его друзья японцы и распоряжалась коалиционная власть ДВР. Григорий Михайлович поискал там поддержку, стараясь возродить Белое движение, но в декабре 1920 года владивостокские власти выслали генерала Семенова за границу. Генерал Семенов отправился в Порт-Артур, а деятели ДВР, среди каких все больше заправляли большевики, перенесли столицу своей республики в Читу — бывшую столицу атамана Семенова.

В этих переломных дальневосточных событиях Белого дела генерал барон Унгерн фон Штернберг талантливо сориентировался и сам выдвинулся в могущественные вожди, атаманы, заслужив своеобразный титул «самодержца пустыни».

В заключительной семеновской забайкальской эпопее Унгерн фигурировал у нас в конце 1919 года, когда готовился по приказу атамана вторгнуться в Монголию из Даурии с востока, чтобы взять Ургу (Улан-Батор). Тогда его и генерала Левицкого, собиравшегося идти со своей дивизией на Ургу с севера, опередили китайцы, а потом и сам Левицкий еле остался жив.

В январе 1920 года Семенов приказал дивизии генерала Левицкого, цементом которой были монгольские головорезы-харачины под командой Нэйсе-гэгена, все же отправиться в Монголию из Верхнеудинска (Улан-Удэ), чтобы воевать против новоиспеченного китайского владычества, опираясь на помощь свергнутых монгольских князей. Но в восьмидесяти верстах южнее Верхнеудинска ночью на привале харачины начали резать спящих русских офицеров и казаков. Убили их около сотни, генералу Левицкому с трудом удалось бежать.

Таким образом, монголы Нэйсе-гэгена, не забывшие и расправу семеновцев с их князем Фушенгой, не хотели пустить русских в Ургу, подыграв здесь своим братьям-китайцам. Те расплатились с харачинами за услугу таким же способом: разместили их в отличных фанзах Кяхтинского Маймачена, пригласили на торжественный обед Нэйсе-гэгена со свитой и всех там перерезали.

Природный забайкалец Семенов с его тончайшим нюхом и, возможно, действительный потомок Чингисхана, имевшего массу наложниц разных наций и тучу от них детишек, все же не состоялся монгольским «главковерхом». Потомок же крестоносцев немецкий барон с русским именем-отчеством Роман Федорович гораздо виртуознее взялся за обретение этого поста, женившись еще в августе 1919 года на китайской (маньчжурской) принцессе, дочери «сановника династической крови».

Невесту Унгерна звали сложнейшим китайским именем, а после ее крещения — Елена Павловна. Скорее всего, отец девушки после революции бежал из Пекина в Маньчжурию, обосновавшись при дворе могущественного Чжан Цзолина. Венчались барон и принцесса в Харбине, видимо, в лютеранской церкви, к которой жених принадлежал с рождения.

Унгерна в этом браке интересовало только родство с величайшей из восточных династий Цинь. Вскоре после свадьбы Елена Павловна отбыла в родительский дом, а барон остался в Даурии. Но как истинный рыцарь, чтобы не осталась принцесса вдовой, Унгерн фон Штернберг решил развестись с ней в сентябре 1920 года — незадолго до того, как его Азиатская дивизия ринется в свой легендарный монгольский поход. По китайской традиции можно было расторгнуть супружество посылкой мужем жене официального извещения о разводе, что Роман Федорович и сделал.

В октябре 1920 года части атамана Семенова терпят поражение по всему фронту, а на даурский оплот Унгерна наступают красные партизаны Лебедева. Под рукой барона было 800 казаков и джигитов вместе с шестью пушками, что солидно прозывалось тремя конными полками около двухсот сабель каждый: Монголо-Бурятский, Татарский и Атамана Анненкова. В том же числе — Даурский конный отряд с пулеметной командой и две батареи неполного состава. Со всем этим воинством Унгерн уходит в Монголию.

Свергнутому китайцами монгольскому правителю Богдо-гэгену командир Азиатской конной дивизии направил письмо:

«Я, барон Унгерн фон Штернберг, родственник русского царя, ставлю целью, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь Богдо-Хану в освобождении Монголии от китайского ига и восстановлении прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу».

Богдо-гэген, живущий под пятой оккупантов в Урге, тайно ответил Унгерну посланием с согласием. Азиатская конная дивизия стремительно скачет вверх по реке Онон. К Унгерну присоединяются со своими отрядами князья Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен. Их агитаторы вместе с баронскими носятся по кочевьям, поднимая народ на борьбу с китайскими захватчиками, рассказывают, что родственник Белого царя Николая Второго идет покарать вероломных «гаминов». В чем-то и правда: генерал-монархист во имя уже расстрелянного Белого царя во главе лишь сотен своих воинов и кучки княжеских джигитов последним белым вождем шел на Ургу с ее восьмитысячным китайским гарнизоном, чтобы реяло хоть над Монголией белогвардейское знамя. Унгерн стремится обмануть противника якобы большой численностью своего войска, приказывая всадникам двигаться только по двое в ряд, то и дело на горизонте маячат его конные разъезды.

Вечером 27 октября части Унгерна подошли к пригороду Урги Маймачену. Ночью барон в одиночку поехал к его крепостной стене, пробрался в город и лишь после оклика часового ускакал обратно. И все же китайцы его опередили перед самым рассветом, бросившись на позиции унгерновцев с трех сторон. Белые дрались ожесточенно, но вынуждены были отойти, потеряв все пушки, кроме одной.

2 ноября, оставив Маймачен в стороне, Унгерн попытался взять Ургу с северо-востока. В городе окопалась многотысячная, прекрасно вооруженная армия даже с горными орудиями, но несколько сот оборванных, полуголодных всадников генерала Унгерна на отощавших конях с одним орудием, одним пулеметным взводом, минимумом патронов пошли в атаку. Первый их приступ был отбит, но казаки продолжили его на следующий день.

На рассвете сотни спешились, пошли на штурм в сплошной огонь, который китайцы обрушили на них с гребней соседних сопок. Солдаты Унгерна падали, откатывались, снова вставали в беспрерывные атаки прямо на лобовые пулеметы… Генерал Унгерн всегда был в самом пекле, он шел вперед без оружия: лишь монгольский ташур — камышовая трость в руке. Барон сек тростью по спинам ложащихся, спотыкающихся в атаке. Вместе с последней пушкой белые потеряли в этом аду почти все пулеметы. Два последних «кольта» отдали как зеницу ока юному прапорщику Козыреву. Молодой герой своей жизни и сохранности пулеметов не жалел, и Унгерн предупредил:

— Смотри, если ранят, повешу! Когда прапорщик получил пулю в живот, Унгерн подъехал, взглянул и решил, что тот сам умрет, лишь из-за этого отменив казнь. Благодаря «ужасной дисциплине времен Тамерлана» 4 ноября унгерновцы сбили с позиций китайскую пехоту, побежавшую к храмам монастыря Да-Хурэ. Но 5 ноября к китайцам подошло свежее пополнение, а у барона четверо из каждых десяти офицеров лежали мертвыми на ургинских сопках. Он потерял едва ли не половину своих бойцов. Кончались патроны, ударил мороз, от которого умирали раненые.

Поредевшая Азиатская дивизия уходила от Урги, оставив под городом, чтобы помнили, дозором свой небольшой отряд. С этих пор китайцы стали считать барона Унгерна ужасным противником. Унгерн и Урга: в этом словосочетании действительно некая жуткая притягательность.

После ухода русского генерала китайские хозяева Урги арестовали зазвавшего его сюда Богдо-гэгена, являвшегося и главой ламаистской церкви в Монголии, «живым Буддой». Тогда барон Унгерн объявил свою освободительную войну от интервентов и религиозной — за защиту Желтой веры. Для следующего штурма столицы монголов Роман Федорович решил ни много ни мало как похитить из неприступного заточения «живого бога» Богдо.

В конце января 1921 года Унгерн изобрел хитроумнейший план похищения Богдо-гэгена из его Зеленого дворца, надежнейше охранявшегося оккупантами и совершенно неприступного. Одной стороной эта резиденция высилась над замерзшей рекой Толой, где издалека было видно что конного, что пешего, и лишь на другом ее берегу был лесок, из какого высоко взлетал на скалу монастырь. С другой — простиралась к Урге голая и плоская прибрежная долина, на которой ни кустика, ни постройки. Резиденция просматривалась из Урги как на ладони, каждая тень даже ночью при луне виднелась на заснеженных дворцовых окрестностях. 350 солдат и офицеров круглосуточно стерегли Зеленый дворец с Богдо и его женой по всему периметру стен с пулеметами у ворот, всесторонней телефонной связью.

Джигиты Тибетской сотни Азиатской дивизии вместе с людьми способного на все бурята Тубанова средь белого дня 31 января выкинули феноменальную штуку.

Одна их группа затаилась за рекой в леске под горньм монастырем, другая, из тибетцев, переоделась ламами v молитвенно приблизилась к Святым воротам Зеленого дворца. У каждого из паломников — карабин и кинжал под хламидой. Этих типичных на вид паломников китайский караул запросто пропустил. Их уже ждали заранее предупрежденные Богдо с супругой и его вооружившиеся свитские ламы.

Тибетцы Унгерна внутри дворца с ножами бросились на охрану и уложили ее без единого крика и выстрела. Диверсанты рассеялись по резиденции, чтобы прикрыть отход. Ударная же их группа кинулась к Богдо, подхватила «живого Будду» с женой на руки, потащила на выход. Группа прикрытия ударила залпом в спину наружной охране, китайцев смело, кто погиб, кто в ошеломлении побежал.

Бросились тибетцы с драгоценными ношами по льду реки к монастырю. Бешеный бой закипел у стен дворца между опомнившимися китайцами и группой смертников-тибетцев, оставшихся для этого во дворце.

Под пулями Богдо и его женушку Дондогулам волокли по льду на другой берег, к леску, из которого вдруг взметнулась на высь горы цепочка из людей! «Бога и богиню» кинули в ловкие руки первых молодцов на этом живом конвейере: два тела замелькали наверх у передающих — и там мгновенно исчезли за монастырскими стенами Богдо-Ула…

В дивизионном лагере к Роману Федоровичу на взмыленном коне подскакал тибетец с запиской от Тубанова с одной фразой: «Я выхватил Богдо-гэгена из дворца и унес на Богдо-Ул». Как рассказал очевидец, «барон загорелся от радости и крикнул: «Теперь Урга наша!»

На этот раз уже 12-тысячный китайский гарнизон Урги, вновь осажденной «ужасным бароном», после такого похищения впал в мистическое отчаяние. И верно: чуть больше тысячи унгерновских бойцов на этот раз должны были город взять или погибнуть. В полках не осталось ни крошки муки, питались лишь мясом. Почти кончилась и соль, приходилось солить воду, а потом мочить в ней баранину, конину. От такого рациона у многих выпадала прямая кишка. Почти все были обморожены, и потом в ургинском госпитале придется сотням больных ампутировать пальцы рук и ног. На плечах конников Азиатской дивизии были лохмотья, вместо обуви сшивали они прямо на ноге кусок еще теплой шкуры зарезанной овцы или убитого зверя «вечным сапогом».

На рассвете 2 февраля 1921 года из этих орд две сотни башкир и горсть казаков пошли в пешем строю в атаку на Маймачен. У них, как и во всей дивизии, было не более десятка патронов на винтовку. Когда они кончились, унгерновцы ударили врукопашную с саблями. Их героический рывок нужен был для того, чтобы с другого края вломились в город всадники второго человека в дивизии, «бледной копии барона», его еще довоенного товарища — генерала Резухина.

Резухинские эскадроны немедленно залетели в Маймачен, но через полверсты споткнулись об ожесточенный огонь. Они спешились и в уличных боях выбили китайцев вон.

На следующий день казачьи и монгольские сотни с гиком, ревом и воем ворвались на восточные окраины Урги, рубя струсившую китайскую пехоту. Как позже написал свидетель побоища, «вся площадь напротив Да-Хурэ, и весь склон горы возле монастыря Гандан, и все пространство между этими двумя монастырями» были усеяны трупами или бегущими.

3 февраля 1921 года Урга пала к ногам барона в истертом о коня монгольском халате с русскими золотыми генеральскими погонами на плечах и белым офицерским Георгием на груди!

15 мая 1921 года Унгерн, ставший фактическим диктатором Монголии, получивший от атамана Семенова чин генерал-лейтенанта, сидя в Урге, собирался в поход на Советскую Россию и издал свой знаменитый, «программный» приказ № 15, который гласил:

«Я — Начальник Азиатской Конной Дивизии, Генерал-лейтенант Барон Унгерн — сообщаю к сведению всех русских отрядов, готовых к борьбе с красными в России следующее:

1. Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии особенностью государственных начал. Пока не коснулись России в ней по ее составу и характеру неприменимые принципы революционной культуры, Россия оставалась могущественной, крепко сколоченной Империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, руководимый интеллигенцией как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, теряя прежнее, давнее величие и мощь страны, устои, перебрасывался от бунта с царями-самозванцами к анархической революции и потерял самого себя. Революционная мысль, льстя самолюбию народному, не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила его к вымогательству, разгильдяйству и грабежу. 1905 год, а затем 1916–1917 годы дали отвратительный, преступный урожай революционного посева — Россия быстро распалась. Потребовалось для разрушения многовековой работы только 3 месяца революционной свободы. Попытки задержать разрушительные инстинкты худшей части народа оказались запоздавшими. Пришли большевики, носители идеи уничтожения самобытных культур народных, и дело разрушения было доведено до конца. Россию надо строить заново, по частям. Но в народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно — законный хозяин Земли Русской ИМПЕРАТОР ВСЕРОССИЙСКИЙ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ, видевший шатанье народное и словами своего ВЫСОЧАЙШЕГО Манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского.

2. Силами моей дивизии совместно с монгольскими войсками свергнута в Монголии незаконная власть китайских революционеров-большевиков, уничтожены их вооруженные силы, оказана посильная помощь объединению Монголии и восстановлена власть ее законного державного главы, Богдо-Хана. Монголия по завершении указанных операций явилась естественным исходным пунктом для начавшегося выступления против Красной армии в советской Сибири. Русские отряды находятся во всех городах, курэ (хурэ — монастырь. — В. Ч.-Г.) и шаби (монастырский поселок. — В. Ч.-Г.) вдоль монгольско-русской границы. И, таким образом, наступление будет проходить по широкому фронту.

3. В начале июня в Уссурийском крае выступает атаман Семенов, при поддержке японских войск или без этой поддержки.

4. Я подчиняюсь атаману Семенову.

5. Сомнений нет в успехе, т. к. он основан на строго продуманном и широком политическом плане…

9. Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковывать.

10. Суд над виновными м. б. или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна — смертная казнь разных степеней…

14. Не рассчитывать на наших союзников-иностранцев, переносящих подобную же революционную борьбу, ни на кого бы то ни было…

Народами завладел социализм, лживо проповедующий мир, злейший и вечный враг мира на земле, т. к. смысл социализма — борьба.

Нужен мир — высший дар Неба. Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о Ком говорит Св. Пророк Даниил (гл. XI) (глава XII. — В. Ч.-Г.), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и нечестия и пришествие дней мира: «И восстанет в то время Михаил, Князь Великий, стоящий за сынов народа Твоего, и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени, но спасутся в это время из народа Твоего все, которые найдены будут записанными в книге. Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет 1290 дней. Блажен, кто ожидает и достигнет 1330 дней (в Библии: 1335. — В. Ч.-Г.)».

Твердо уповая на помощь Божию, отдаю настоящий приказ и призываю вас, офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу».

В это время в Монголии красными монгольскими частями командовал Сухэ-Батор, обучившийся в 1920 году в Иркутске в школе красных командиров и прошедший подготовку в разведотделе 5-й советской армии. В марте 1921 года он погнал из Кяхты китайцев и посадил в городе свое правительство, которое обратилось за помощью к правительствам РСФСР и ДВР, таким образом развязав советскую экспансию на территории своей родины.

С этим ставленником российских большевиков Унгерн решил покончить первым делом и 21 мая начал наступать из Урги на север Монголии по Кяхтинскому тракту, в ста верстах западнее двигалась бригада генерала Резухина. Барон шел во главе разных частей своей белой армии. К нему присоединились остатки разрозненных белопартизанских частей из Забайкалья, Тувы, монгольских степей. Южнее озера Хабсугул действовала поддерживающая его бригада Казагранди, из Урянхайского края шел отряд Казанцева в 700 сабель. Вдоль Керулена и Онона наступали отряды Кайгородова, в западной Монголии были части еще одного союзника — Бакича.

31 мая в Кяхтинском Маймачене на очередной красномонгольской церемонии Сухэ-Батору вручили почетную саблю, а 6 июня на его отряд с бешеным воем, наводившим ужас на китайцев, несется авангард Азиатской дивизии из конников чахарского князя Баяр-гуна. Красных монголов рубят, но в этот момент из российского города Троицкосавска подоспевает Сретенская бригада войск ДВР: сам Баяр-гун попадает раненым в плен, чтобы умереть там. Подошедший с основными силами к Кяхте Унгерн останавливается в некотором раздумье, потому что из Совдепии тучами плывут сюда войска.

Как у себя дома, через границу топает по монгольской земле 35-я советская дивизия Неймана. Отбросив белые части Казаранди, несется красная партизанская конница когда-то плотника, а на Первой мировой войне — полного Георгиевского кавалера, бывшего штабс-капитана Щетинкина. И шустрее всех наваливается на Азиатскую дивизию большевистский комбриг Глазков с двумя стрелковыми полками и несколькими эскадронами, а вдали пылят сапогами солдаты и 12-й Читинской дивизии…

Этот десятитысячный советский экспедиционный корпус, в котором, кроме двадцати орудий, было два броневика, четыре самолета и четыре парохода, бодрым мясником развернулся и взял след 2700 всадников Унгерна, имевших лишь семь пушек. 11 июня между ними завязываются кавалерийские стычки, в которых красные оттягиваются и заманивают Азиатскую дивизию в сопки.

13 июня конницу Унгерна, бессильно зажатую между горных склонов, начинают расстреливать из пулеметов. Белые обращаются в бегство, но на их пути несокрушимо встает барон со своей тростью в руке, пулеметная пуля бьет его в плечо…

Сотни унгерновцев ложатся навечно между этими сопками, но раненый барон неведомым чутьем выводит дивизию к реке Иро, через которую уходят от окончательного разгрома. Перевязавшись, «главком Монголии» усмехается и небрежно бросает:

— За пять лет русские не научились воевать. Если бы я так окружил красных, ни один не ушел бы.

В следующие три недели об Унгерне, канувшем в леса и горы Северной Монголии, ничего не слышно. Большевистские командиры уверены, что этот зверь смертельно ранен и ждут его нового появления лишь для окончательной «освежевки». Но барон в своем лагере на реке Селенга уже снова имеет пару с половиной тысяч бойцов, которых нещадно муштрует. Едва ли не ежедневны учебные тревоги, по которым конница в полной амуниции должна вплавь пересекать реку.

Генерал Унгерн почти наизусть помнит свой приказ № 15 о белом подвиге за высший дар Неба. Перебежчики сообщают, будто бы японцы начали новое наступление от Тихого океана. Роман Федорович надеется, что атаман Семенов с ними, как обещал. Он грезит об их встрече, на которой неунывающий силач атаман будет разглаживать свои усы и весело щуриться под прекрасной шапкой из белой выдры…

6 июля 1921 года красными взята Урга, но 17 июля 1921 года совершенно одинокая на всех российских и околороссийских пространствах дивизия Белой гвардии генерал-лейтенанта барона Унгерна фон Штернберга снова идет в бой на север против беспредельно расползшейся кумачовой гидры. По малопролазной горной местности дивизия в считанные дни покрывает огромные расстояния. Молниеносно сваливается с гор, сметая на пути мелкие части противника, и оказывается в России — в долине реки Джиды!

На допросах захваченного Унгерна командиры 5-й советской армии спросят у него с удивлением:

— Каким образом вы проделали этот маршрут?

— Тропы там есть. Вообще в Монголии есть тропы. Нет ни одной пади, где нельзя пройти, но это зависит от энергии.

Азиатская дивизия генерала Унгерна, изощренно обходя красный экспедиционный корпус, стерегущий ее в пограничьи России и Монголии, вырывается в Забайкалье на берег Гусиного озера.

Здесь стоит советский 232-й полк. Унгерн обманывает его артиллеристов, пустив по дороге на виду подводы с ранеными, по которым те начинают палить, а белая конница обрушивается с другой стороны из-за холмов. Она наотмашь рубит противника, захватывает в плен четыреста человек. Из них сотню наиболее «краснопузых» расстреливают, остальные вступают в дивизию барона.

К началу августа 1921 года Унгерн достигает северной оконечности длиннющего Гусиного озера, откуда верст семьдесят до Верхнеудинска (Улан-Удэ). В городе начинается паника, но барону прежде всего надо перерезать Транссибирскую магистраль, и он движется на станцию Мысовая. Свора экспедиционного корпуса красных, метнувшись назад из Монголии, уже снова обкладывает белых казаков и монгольских джигитов. Тут как тут части Неймана, конница Щетинкина, а с севера идут еще шесть пехотных полков, отряд особого назначения, Кубанская советская дивизия и еще, и еще: всего 15 тысяч большевистских войск!

Генерал Унгерн, ощупывая Георгиевский крест на груди, с которым никогда не расстается, пристально глядит в сторону далекого Тихого океана, откуда, были слухи, мог прийти ему на помощь во главе свежего войска Григорий Михайлович Семенов. Когда-то они дрались бок о бок, два подъесаула, командира сотен, но как давно то было — еще на Великой войне. Теперь только великая своей необъятностью Россия лежит под сбитыми копытами его коня, и барон, возведенный еще и в монгольского князя, в этом крестовом походе со своими батырами так одинок…

Унгерн, искуснейше маневрируя между большевистскими частями побольше, давя подразделения помельче, снова пробивается на юг к монгольской границе. Возле села Ново-Дмитриевка ему пришлось ввязаться в бой с преградившим дорогу соединением пехоты. Генерал выскакивает вперед на своей белой лошади и ведет конную атаку. Она опрокидывает красные цепи, дивизия уходит к болотам реки Айнек, откуда снова вырывается на свободный маршрут неким неостановимо летящим и ухающим филином, о котором когда-то переживал Даурский барон.

Вернувшись в Монголию, Роман Федорович осознает, что он последний воюющий белый генерал, обреченный на поражение. Унгерн, посоветовавшись со своими приближенными ламами, принимает решение идти с дивизией в Тибет. О причинах этого плана, пожалуй, верно говорит Л. Юзефович в его книге «Самодержец пустыни»:

«Решение идти в Тибет — на первый взгляд, неожиданное — вытекало из всех устремлений Унгерна, было закономерным итогом его идеологии, ее практическим исходом. Если под натиском революционного безумия пала Монголия, исполнявшая роль внешней стены буддийского мира, нужно было, следовательно, перенести линию обороны в цитадель «желтой религии» — Тибет. Возможно, мысль об этом приходила Унгерну еще раньше, в мае, когда он хотел снарядить послом к Далай-ламе XIII единственного человека, который, казалось, мог по достоинству оценить его замыслы, — Оссендовского».

Эта идея и погубила 35-летнего барона, которого ни сабля, ни пуля не брали. Его подчиненным, включая ветеранов и самых преданных монголов, никак не хотелось в такой беспримерный лишениями путь, причем теперь уже без возврата назад. Офицеры дивизии сговариваются убить Унгерна, а командование частями предложить командиру бригады генералу Резухину, чтобы тот повел на восток, а не в Тибет.

Старый друг барона Романа Резухин не предает его, узнав о заговоре. Перед строем генерал приказывает арестовать изменников, но из рядов стреляют, он ранен в ногу. Резухина добивает в голову из нагана оренбургский казак. В лагерь другой бригады, где стоит штаб Унгерна, отправляют гонца с новостями тамошним заговорщикам.

Гонца из резухинской бригады перехватывают часовые буряты и к ночи приводят к барону, которому ничего не удается от того добиться, и он откладывает дознание с пытками до утра.

Заговорщики бивуака Унгерна решают действовать незамедлительно и бросаются к его палатке. Кто-то выглядывает оттуда, в него стреляют, присматриваются — это не барон, а штабной полковник. Заглядывают внутрь и выясняют, что Унгерн внезапно поменялся своими палатками со штабом!

Барон выдает себя, выглянув из соседней палатки. Теперь по нему бьют залпом из нескольких револьверов… Но Унгерн даже не ранен, мгновенно падает, перекатывается и исчезает в кустах.

Мятежные офицеры — в ужасе от происшедшего, тем не менее они поднимают людей и ведут части к Джар-галантуйскому дацану, чтобы оторваться с этого несчастного места. Они боятся, что барон, соединившись с расквартированным в другом месте монгольским дивизионом, жестоко им отомстит. Дивизия движется в кромешной темноте между сопок по узкой дороге, в оцеплении — сотня казаков и пулеметная команда, чтобы отразить очень возможный унгерновский налет…

Восемь верст проехали, как вдруг по каменистой дороге слышен стук копыт одинокого всадника!

Унгерн, незаметно объехав линию оцепления, как призрак, на своей любимой белой кобыле возникает перед предавшим его войском. Он смотрит на замершие перед ним в страшном оцепенении сотни и спрашивает командира Бурятского полка Очирова:

— Очиров, куда ты идешь?

Тот молчит, с трудом переводя сдавленное дыхание.

— Приказываю тебе вернуть полк в лагерь! — чеканит барон. Очиров отчаянно выкрикивает:

— Мы хотим идти на восток и защищать наши кочевья. Нам нечего делать в Тибете!

Сотни недвижно стояли перед Унгерном, барон кричал и ругался, приказывая поворачивать. Однако никто не двигался с места. Заговорщики сжимали в руках оружие, но не могли его разрядить в разъезжающего перед ними Унгерна, которого азиаты давно звали «Богом Войны».

Первым выстрелил есаул Макеев со страху, когда барон случайно толкнул его грудью лошади. Макеевский выстрел взорвал мистический гипноз, и по Унгерну ударили со всех сторон, даже пулеметная команда!

В шквале свинца Унгерн филином метнулся прочь опять невредимым. Белая лошадь внесла «Бога Войны» на вершину холма, с которой барон канул в долину.

Генерал Унгерн фон Штернберг без единой царапины поскакал к монгольскому дивизиону, которым командовал князь Сундуй-гун, тоже решивший барона и новоиспеченного монгольского князя предать. На рассвете джигиты в лагере увидели Унгерна, летящего прямо на них. Монголы, приготовившиеся к его появлению, ударили по генералу слаженными выстрелами, но не одна пуля не попала в него.

Барон подскакал, и они пали ниц перед этим высшим существом, моля о прощении. Измученный Роман Федорович махнул рукой, выпил пересохшими губами жбан воды и пошел соснуть в княжескую палатку.

Монголы видели, что пули действительно не берут «Бога Войны», они уверились, что не смогут сами его убить. Тогда княжеские воины бесшумно вползли в палатку и накинули Унгерну на голову тарлык, скрутили, связали ему руки и ноги. Отдавая низкие поклоны, пятясь, монголы с ужасом и благоговением покинули палатку. Они вскочили на коней и поскакали куда глаза глядят.

Роман Федорович ни за что не хотел попасть в плен живым, он боялся этого больше всего, потому что лучшие воины из восемнадцати поколений его предков за тысячу лет всегда погибали в бою. На крайний случай всегда у барона в боковом кармане халата имелся яд. В тот миг, когда крутили его тарлыком монголы, он успел сунуть руку за пазуху, но яда там не было… Потом Унгерн вспомнит, что за несколько дней перед этим его денщик пришивал пуговицы к халату и, видно, яд по небрежности вытряхнул. Лежа скрученным, барон все же попытался уйти с этого света, где даже вернейшие богов предают.

Барон приподнялся и потянулся к свисавшему над головой конскому поводу, постарался впиться в него шеей, чтобы она захлестнулась удавкой поводьев. Опять ничего не вышло — повод был слишком широким…

Роман Унгерн лежал в палатке до тех пор, пока на нее не натолкнулся разъезд красных партизан Щетинкина. Те сунулись в палатку, выволокли связанного белокурого человека с генеральскими погонами. Старшой конников злобно спросил:

— Кто ты?

Пленник небрежно взглянул на него вылинявшими васильками глаз и произнес:

— Начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн фон Штернберг.

Было это в конце августа 1921 года, допрашивали Унгерна в Троицкосавске дознаватели советского экспедиционного корпуса. Он не хитрил, сразу заявив:

— Раз войско мне изменило, могу теперь отвечать вполне откровенно.

Потом перевезли барона в город Новониколаевск, теперь называющийся Новосибирском, в тюрьме которого он просидел около недели. Судили Унгерна 15 сентября 1921 года в открытом заседании в здании театра в загородном саду «Сосновка».

Стенограмма процесса и репортажи с него были опубликованы в газете «Советская Сибирь», где можно прочитать, что помещение суда «залито темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, стоят в проходах, в ложах и за ложами». Сообщалось, что говорит Унгерн «тихо и кратко», держится спокойно, но «руки все время засовывает в длинные рукава халата, точно ему холодно и неуютно». «Моментами, когда он подымает лицо, нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что как-то жутко становится… Получается впечатление, что перед вами костер, слегка прикрытый пеплом…»

Суд шел пять часов и закончился смертным приговором в 17 часов 15 минут.

Наутро барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг со своей обычной невозмутимостью в эти дни встал перед стрелковым взводом. Белый генерал был спокоен и потому, что в эту последнюю ночь своей жизни изгрыз зубами белый эмалевый крест Святого Георгия, который никогда не снимал со своей груди, чтобы он прежним никому не достался.

Когда о расстреле барона Унгерна узнал в Урге Богдо-гэген, он повелел служить панихиды о «родственнике Белого царя» во всех монастырях и храмах Монголии. А, так сказать, поимщик Унгерна красный партизан Щетинкин здесь же в Урге, ставшей Улан-Батором, был «расстрелян» в пьяной драке в 1927 году.

Барон Унгерн, хорошо зная своего старого однополчанина Г. М. Семенова, небезосновательно ждал его в Забайкалье, когда налетал туда в 1921 году со своей одинокой белой дивизией. В это время Григорий Михайлович всеми помыслами стремился туда, разрываясь между точками, где дислоцировались его отступившие войска. Не было возможности поднять их на новый дальний белый поход в Забайкалье, но в Приморском крае остатки частей, подчинявшихся главкому Семенову, еще послужили Белому делу.

12 мая 1921 года завершилось формирование правительства ДВР в Чите, а 26 мая во Владивостоке произошел очередной переворот. Горстка каппелевцев с двенадцатью винтовками и несколькими револьверами подняла восстание, разогнав две тысячи красных милиционеров, охранявших местный пробольшевистский режим ДВР. В результате образовалось Временное Приамурское правительство, его возглавили промышленники братья Меркуловы.

Меркуловы провели переговоры с командирами белых частей в Приморье и за границей. Из них много забайкальских казаков осело в Маньчжурии, а в Приморье в Гродекском районе находились оставшиеся бойцы 1-го Семеновского корпуса, конный дивизион личного конвоя атамана Семенова. Эти добровольцы отправились на службу Приамурскому правительству, где общее командование казачьими формированиями принял генерал Глебов. Костяком же армии нового владивостокского правительства стали каппелевцы, собравшиеся из Харбина, зоны КВЖД. Их возглавил генерал Молчанов.

Белое войско приамурцев обороняло от красных партизан Приморье, а разрозненные белые отряды действовали вплоть до Якутии, где под Якутском бойцы корнета В. Коробейникова в марте 1922 года уничтожили посланный из Иркутска мощный отряд вместе с его знаменитым командиром, командующим советскими войсками Якутской области и Северного края Каландарашвили.

Летом 1922 года с конца июля по начало августа во Владивостоке прошел Приамурский Земской Собор, доклад на котором председателя Временного Приамурского правительства С. Д. Меркулова едва ли не начался со слов:

— Наследие от павшей власти досталось очень тяжелое. С первых дней работы новой власти таковая была нарушена приездом во Владивосток атамана Семенова…

На Соборе Правителем Приамурского края и Воеводой Земской рати был выбран генерал-лейтенант М. К. Дитерихс, бывший начальник штаба Верховного правителя А. В. Колчака. Г. М. Семенов, пытающийся принять участие и в этой реорганизации дальневосточной власти в православно-монархическую, снова остается не у дел на русской земле. Покинув Приморье осенью 1922 года, атаман окончательно эмигрировал из России.

В это время 17 октября 1922 года свой последний указ № 68 издал Правитель Земского Приамурского края, последний вождь Белой армии в России генерал М. К. Дитерихс:

«Силы Земской Приамурской Рати сломлены. Двенадцать тяжелых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледяного Похода (каппелевского Сибирского. — В. Ч.-Г.) без пополнения, без патронов решили участь Земского Приамурского Края. Скоро его уже не станет.

Он как тело — умрет. Но только как тело.

В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии — он никогда не умрет в будущей истории возрождения Великой Святой Руси.

Семя брошено. Оно сейчас упало на еще неподготовленную почву. Но грядущая буря ужасов советской власти разнесет это семя по широкой ниве Великой Матушки Отчизны, и приткнется оно в будущем через предел нашего раскаяния и по бесконечной милости Господней к плодородному и подготовленному клочку земли Русской и тогда даст желанный плод.

Я верю в эту благость Господню; верю, что духовное значение кратковременного существования Приамурского Земского Края оставит даже в народе Края глубокие, неизгладимые следы. Я верю, что Россия вернется к России Христа, России — Помазанника Божия, но что мы были недостойны еще этой милости Всевышнего Творца».

Тем не менее, Белая борьба на Дальнем Востоке продолжалась еще годы. Например, белый отряд в количестве двухсот бойцов подпоручика Алексеева уже в феврале 1925 года дважды пытался захватить город Охотск.

Кем же был знаменитый сибирский атаман Г. М. Семенов, которому подчинялся даже такой неуправляемый «крестоносец», как Унгерн?

Процитируем более или менее полный обзор на этот счет из книги Л. Юзефовича «Самодержец пустыни»:

«Один из биографов атамана писал, что с 1917 года за ним, как «за головным журавлем, без всяких компасов и астролябий указывающим верный путь в теплые страны, тянется длинная вереница верящих и преданных ему спутников». Под «компасами и астролябиями» подразумеваются идеологические установки: Семенов действительно обходился без них. «Он вообще не идеалист», — говорил о нем Унгерн, объединяющий в этом слове понятия «идеализм» и «идейность». С присущим ему здравым смыслом атаман предпочел сделать упор на самом себе как личности, а не на какой-то своей особой политической платформе. Это было тем легче, что он обладал врожденным даром мимикрии.

Перед представителями союзных миссий в Китае Семенов являлся в образе демократа, японцы видели в нем олицетворение русского национального духа. Для сторонников единой и неделимой России он — сепаратист, лелеявший планы передачи Монголии российских земель за Байкалом, для позднейших русских фашистов — масон, создавший у себя в армии «жидовские части», для следователей с Лубянки — фашист, еще в годы Гражданской войны носивший на погонах знак свастики (как буддийский символ-эмблему подчиненного Семенову Монголо-Бурятского полка. — В. Ч.-Г.). Семенов перебывал и в первых патриотах из «стаи славных», и в предателях родины. Он мог расстреливать эсеров, чего не делали ни Колчак, ни Деникин и Врангель, но он же в итоге допустил их в правительство, на что другие белые вожди так и не решились. Он называл себя «борцом за государственность», но опирался на вечных врагов государства — уголовников, хунхузов, даже анархистов.

Кто-то из харбинских острословов определил Семенова как «смесь Ивана Грозного с Расплюевым». Его стремились представить то кровавым деспотом, то ничтожеством, то претендентом на российский престол, то чуть ли не большевиком. Последнее обвинение, как и все прочие, тоже отчасти справедливо: одно время он предпринимал попытки перейти на службу к Москве. Впрочем, примерно тогда же генерал Сахаров, который убеждал его начертать на знамени «всем дорогое имя» Михаила Романова, из разговора с атаманом вынес твердую уверенность, что тот — настоящий монархист и лишь обстоятельства не позволяют ему выкинуть лозунг борьбы за реставрацию Романовых. Омск и Москва видели в Семенове не более чем японскую куклу, но в Токио опасались его излишней самостоятельности в восточных делах.

Одни писали о нем как о грубом необразованном казаке, другие напоминали, что он является почетным членом харбинского Общества ориенталистов, специально изучал буддизм, издал два стихотворных сборника, говорит по-монгольски и по-английски. Развязанный его именем свирепый террор заставлял содрогнуться всякое перевидавших колчаковских офицеров, но при этом сам он был ни фанатиком, ни извергом. Диктатор областного масштаба, он не послал ни одного солдата за пределы Забайкалья, но на выдаваемых им наградных листах помещалось изображение земного шара с перекрещенными шашкой и винтовкой — эмблема, чрезвычайно схожая с коммунистической символикой. Казаки считали его казаком, буряты — бурятом, монголы уповали на него как на защитника их интересов, даже евреи видели в нем заступника и покровителя. Он был и тем, и другим, и третьим, равно как не был никем. Маски нужны тому, у кого есть лицо, Семенов же многолик. В этом — сила, позволившая ему продержаться у власти дольше, чем любому другому из вождей Белого движения».

За границей генерал Г. М. Семенов, проживая в Японии, Северном Китае, Маньчжурии, Корее, возглавил дальневосточных белоэмигрантов и стал начальником Союза казаков на Дальнем Востоке, который возник в Маньчжурии в 1923 году.

«Союз казаков» начал складываться в 1920 году, когда в Харбине из остатков разгромленного Оренбургского казачьего войска была создана «Рабочая артель», через два года переименованная в Оренбургскую казачью дальневосточную станицу. В 1923 году казаки Сибирского войска основали в Маньчжурии Сибирскую казачью станицу, а в 1924 году организована Амурская станица и вторая оренбургская — Оренбургская имени атамана Дутова казачья станица. В 1926 году возникла Енисейская станица, тогда же первая и вторая станицы оренбуржцев объединились в Оренбургскую имени атамана Дутова.

В 1931 году в Харбине из казачьей молодежи сложилась Молодая имени атамана Семенова станица, члены которой проходили специальную военную подготовку. Начала работать организация «Казачья смена» из казачат в возрасте от восьми до четырнадцати лет с двухгодичными военно-училищными курсами. При штабе «Союза казаков» под руководством супруги начштаба действовал «Дамский кружок», а в станицах такими кружками заведовали жены станичных атаманов. Это дамское воинство казачек занималось изысканием средств на работу Союза и благотворительностью.

Главе Союза казаков на Дальнем Востоке атаману Г. М. Семенову непосредственно подчинялись его заместитель и начальник штаба и далее станичные атаманы и станичные правления, в каждом из которых были казначей и писарь. Сам Семенов оперативно руководил Хайларским отделом, объединившим станицы, расположенные на западной линии КВЖД, и Северо-Китайским отделом. Штабу Союза подчинялись казачьи станицы, расположенные в Харбине и на восточной линии КВЖД. «Союз казаков» сразу открыто заявил о своих целях:

1. Свержение коммунистической власти в России путем вооруженной борьбы с нею.

2. Установление в России законности и порядка после свержения коммунистов.

3. Защита интересов казачества и закрепление их прав в будущей национальной России.

Ежемесячно проходили общие военные сборы казаков, непосредственная же их воинская подготовка проводилась по станицам, которых на декабрь 1938 года стало 27, три из них находились на территории Северного Китая, остальные — в Маньчжурии. Из 24 маньчжурских станиц 9 было в Харбине: Забайкальская, Оренбургская, Сибирская, Кубано-Терская, Амурская, Иркутская, Уссурийская, Енисейская, Молодая имени атамана Семенова, — их казаки трудились в основном в японских учреждениях.

15 других маньчжурских станиц располагались по всей КВЖД. На западе они охраняли железнодорожную линию, а казачьи поселки являлись как бы цепью погранзастав-станиц: Маньчжурской, Цаганской, Хунхуль-динской, Хайларской, Чжаромтинской, Якешинской, Найджин-Булакской, Цицикарской и Бухэдинской.

Особенно значительно это противостояние выглядело на восточной линии КВЖД, на границе с СССР станицами Вейшахэйской, Яблонской, Ханьдаохэцзской, Пограниченской. Здесь была и наиболее активная антисоветская деятельность семеновцев. Станция Пограничная с ее станицей явилась центром этой борьбы и пропаганды, тут была создана НОРР: Национальная организация русских разведчиков, — целью которой стало противодействие агентуре ГПУ, «агентам Коминтерна». С 1935 года НОРРом выпускалась монархическая газета «На границе».

Казаки восточных маньчжурских станиц, кроме охранной службы магистрали, работали на Мулинских японских каменноугольных копях и лесных концессиях, как и другие станичники, в основном занимались обычным трудом. Однако это не спасло и за рубежом казачьи семьи, мирное население эмигрантов, которых здесь насчитывалось до пяти тысяч, от изуверской советской расправы за то, что один семеновский отряд с боем прорвался в Забайкалье, другой переплыл Уссури и атаковал советскую заставу. Особенно возмутило советских, когда казаки на пограничной службе у китайского правительства в стычках на Амуре убили нескольких пограничников СССР.

Осенью 1929 года советские войска ворвались в Маньчжурию в район Трехречья и начали воевать с китайской армией, а карательные отряды НКВД занялись казачьими поселениями, только в одном из которых они убили 140 человек, включая женщин и детей. Первоиерарх Русской Зарубежной церкви митрополит Антоний Храповицкий писал в своем обращении по этому поводу:

«Вот замученные священники: один из них привязан к конскому хвосту. Вот женщины с вырезанными грудями, предварительно обесчещенные; вот дети с отрубленными ногами; вот младенцы, брошенные в колодцы; вот расплющенные лица женщин; вот реки, орошаемые кровью убегающих в безумии женщин и детей, расстреливаемых из пулеметов красных зверей…»

Так как «Союз казаков» касался только станичников, атаман Семенова решил расширить его задачи, создав более обширную воинскую организацию, которая поставила перед собой задачи:

«Соединить в одно целое кадры Российской Императорской Армии на Дальнем Востоке, привлечь в свои ряды молодежь, имеющую склонность посвятить себя военной службе… Изыскание средств и работы для материальной поддержки членов и… моральное объединение, воспитание и поддержание в них неуклонного стремления к борьбе с коммунизмом и воссозданию великой Императорской России».

Так в августе 1935 года в Харбине при Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи, которым руководил генерал от кавалерии Кислицын, начал работать «Дальневосточный Союз военных», в который вошел и «Союз казаков на Дальнем Востоке».

На все эти дела требовались большие затраты, и Григорию Михайловичу было обидно пользоваться трудовыми лептами казаков, когда у японцев было его золото.

Генерал Семенов в действительных атаманах Забайкалья имел 2,2 тонны золота в основном в виде двух миллионов двухсот тысяч золотых монет. В июне 1920 года, когда стало ясно, что придется от красных с боями отступать, Семенов приказал запаковать сокровище в банковские ящики. Получилось 20 ящиков золотых монет и два ящика золотых изделий. Семеновский генерал-адъютант Петров в Харбине оформил с представителями командования Японии соглашение на сдачу им и хранение этого золотого запаса, который и вручил тогда лучшим атаманским друзьям японцам.

В эмиграции весьма понадобилось Г. М. Семенову это золото для его «использования в борьбе против красного интернационала и большевиков в России». В 1925–1926 годах атаман через соответствующих государственных японских лиц поставил вопрос о возвращении ему золотого запаса, предъявив при этом указ А. В. Колчака, что генерал Семенов является преемником Верховного правителя России на ее Дальнем Востоке, а также харбинское соглашение его представителя Петрова с уполномоченными по этому вопросу от японского командования, плюс к тому — непосредственную квитанцию о приеме золота японцами.

В 1926 году Григорий Михайлович дважды выступал в парламенте Японии по этому поводу, но парламентарии не признали ни Колчака Верховным правителем России, ни Семенова его преемником, а значит, и хозяином золота. Атаман сильно разволновался и понес японский парламент в крайне казацких выражениях, в связи с чем такие же вежливые, но строгие, как и в 1920 году, его лучшие в мире приятели японцы окончательно отказали в возвращении семеновских 22 золотых ящиков.

До сих пор любознательные историки в России пытаются выяснить, от кого у Семенова было то золото? У чехословаков отнял или перешло от Колчака по линии каппелевцев? Зачем лишний раз болезненно ворошить, если в 1929 году даже самого лихого Григория Михайловича из-за его дотошности выслали из Японии без права посещения этой страны. Мы вполне можем взамен удовольствоваться переживаниями японцев невозвращением им тихоокеанских островов.

С началом Второй мировой войны 55-летний генерал-лейтенант атаман Г. М. Семенов воодушевился и после нападения Германии на СССР писал в газете «Голос эмигрантов»:

«Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами «оси» — Японией и Германией».

Уже в июле советские шпионы доносили, что «в районе Муданцзяна проводится мобилизация русских белоэмигрантов». А шпионы Семенова в январе 1942 года на территории СССР так действовали, что казаки на Алтае восстали. Местное чекистское начальство наверх докладывало:

«Белогвардейцы Тарбагатайского округа проявляют повстанческие тенденции и приступили к созданию повстанческо-бандитских формирований, сколачивают кадры для совершения вооруженных набегов на нашу территорию».

В это время при харбинском «Бюро по делам российских эмигрантов» (БРЭМ) под руководством атамана Семенова и А. П. Бакшеева, Л. Ф. Власьевского, К. В. Родзаевского, Б. Н. Шептунова были объединены все белые организации эмигрантов Дальнего Востока. БРЭМ активно занималось пропагандой и подготовкой вооруженных отрядов из белоэмигрантов.

В конце 1943 года созданная из этих сил бригада «Асано» была развернута в имевшие кавалерию, пехоту, отдельные казачьи подразделения «Российские воинские отряды армии Маньчжоу-Го». (Маньчжоу-Го с марта 1932 по август 1945 года называлось Маньчжурское государство, созданное Японией на территории Северного Китая и Маньчжурии.) К началу августа 1945 года это соединение будет насчитывать 4000 бойцов под командованием полковника Г. Наголяна.

В 1943 году также Семенов, Власьевский, Бакшеев сформировали из бывших белых казаков пять полков, два отдельных дивизиона и отдельную сотню, которые были сведены в Захинганский казачий корпус под командованием генерала Бакшеева. Непосредственно корпус подчинялся начальнику японской военной миссии подполковнику Таки.

В это время в Германии генерал Шкуро создавал Резерв казачьих войск, в Маньчжурии такая же организация, но не только из казаков, называлась «Союз резервистов», добровольческие отряды которого должны были пополнять русские воинские формирования. Эти резервисты, которых набралось 6 тысяч, обучались по специальной программе, получали обмундирование, денежное содержание. Каждый из них в случае возникновения военных действий Японии с СССР обязан был явится по месту регистрации, где поступал в распоряжение японских военных властей.

В начале 1944 года был создан ряд русских спецотрядов, бойцы которых основательно проходили строевую и огневую подготовку, изучали подрывное дело, уставы, военную географию, русскую историю, тактику разведывательных и диверсионных действий, приемы рукопашного боя. Командовали этими отрядами японские офицеры, а подразделениями в них — младший русский комсостав. Например, в ХРВО: Ханьдаохэцзыский русский военный отряд — из двухсот пятидесяти бойцов призвалась русская молодежь из восточных районов Маньчжоу-Го и из старообрядческих деревень. Хайларский отряд сложился из казаков Трехречья. Созданный на станции Сунгари-2 Сунгарийский отряд комплектовался молодыми русскими Харбина и южных маньчжурских городов в возрасте от шестнадцати до тридцати пяти лет.

Большое значение придавали японцы формированию диверсионно-разведывательных отрядов из охотников-промысловиков народов Русского Севера, нанайцев и орочей, проживавших на советской территории. Ими ведали спецотделы японской полиции, обеспечивавшие бойцов всем необходимым, проводивших политработу и систематические сборы по военной подготовке. Эти «дерсу узала» должны были вести подрывную деятельность в СССР и бороться с китайскими партизанами в Маньчжурии, чем они и отличились в 1943 году в карательных антипартизанских японских экспедициях.

В августе 1945 года Советская Армия быстротечной военной кампанией смяла японскую Квантунскую армию, и органы НКВД начали грандиозную охоту в этих краях за лидерами, членами белоэмигрантских военных и политических организаций. Были арестованы и потом казнены К. В. Родзаевский, А. П. Бакшеев, Л. Ф. Власьевский, Б. Н. Шепунов, И. А. Михайлов.

Генерала атамана Г. М. Семенова захватили случайно: его самолет, пилотируемый японским летчиком, по ошибке сел на уже занятый советскими войсками аэродром в Чаньчуне. Снова произошло нечто «парное», подобное случайному пленению семеновского «визави» генерала барона Унгерна…

Вешали атамана Семенова 30 августа 1946 года в Москве, в одном из подвалов Лубянки. Григорий Михайлович так же, как его однополчанин барон Унгерн фон Штернберг на расстреле, встал под свою петлю со спокойным достоинством, будто под полковое знамя, отбитое им у врагов еще на Первой мировой войне.

Белого вождя дальневосточных казаков Г. М. Семенова коммунисты вешали на полгода раньше донского атамана П. Н. Краснова и кубанского генерала А. Г. Шкуро, тоже уже находящихся в их застенках. Злопамятно упиваясь гибелью своих старинных противников, красные не могли и предположить, что через какие-то сорок с лишним лет их самих «повесит» история, в которую так верил самый последний вождь Белого дела генерал М. К. Дитерихс.

Как это в стихах бывшего белого воина, самого талантливого певца Белой идеи, Георгиевского кавалера Ивана Савина, «произведенного смертью в подпоручики Лейб-Гвардии Господнего полка»?

Вдруг начал петь — и эти бредовые Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе: Всех убиенных помяни, Россия, Егда приидеши во царствие Твое.