Н. Я. Эйдельман Мгновенье славы настает… Год 1789-й

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Весной 1790 года во Францию приехал 23-летний русский путешественник Николай Карамзин, будущий известный писатель-историк, стремившийся как можно больше увидеть и понять в гуще тогдашних европейских событий. “Я хочу, — писал он, — жить и умереть в моем любезном отечестве; но после России нет для меня земли приятней Франции”. (Как не вспомнить ту же, но иначе высказанную мысль Маяковского: "Я хотел бы и умереть в Париже, // Если б не было такой земли — Москва".)

Париж на исходе первого года революции был уже городом без Бастилии, но — с королем: уже звучали дерзкие песни — но еще не сочинена “Марсельеза”; кое-кто уже покинул Францию, предвидя кровавые события, — но большинство верило в будущее и было настроено весьма весело. Революция казалась довольно мирной и привлекательной даже для людей умеренных взглядов, каким являлся русский путешественник.

Чутье будущего историка подсказывало молодому человеку, что именно здесь, теперь, в Париже 1790 года, находится ключ к мировой истории: угадывая будущее, Карамзин обращается к настоящему и минувшему.

Однажды он отправляется в аббатство Сен-Дени — к гробницам французских королей; больше всего он мечтал о встрече с соотечественницей, первой русской, о которой точно известно, что — достигла Франции (были, конечно, и другие, более ранние посещения, от которых, однако, не осталось и следа в исторических хрониках).

XVIII век и XI… Русская принцесса Анна была пра-пра… бабушкой Людовика XVI.

Нам нелегко понять, отчего в середине XI века французскую королеву везли из столь далекой страны? Может быть, именно потому, что — далекая; что ее родственники не могли претендовать на французские земли, как это наверняка случилось бы при появлении в Париже английской, испанской или немецкой принцессы…

Две с лишним тысячи километров, отделяющих Россию от Франции, столь долгие в XI веке, позже еще более удлинились.

Больше пяти столетий мы почти не видим русских во Франции и французов в России: две страны — будто две дальние планеты. Все больше их разделяет различие церквей; веками Россия находится под властью монголов, Франция — в тисках Столетней войны. Когда же Париж становится столицей объединенного королевства, у французов находится слишком много дел у себя дома, чтобы искать торгового или политического счастья многомесячными путями. Западную Европу в средневековой России чаще всего представляют соседние страны: немцы, шведы, поляки; появляются итальянцы.

Всего, может быть, несколько примеров того взаимного влияния культуры и политики, которое столь привычно для России и Франции XVIII–XX веков.

В середине XIII столетия по российским просторам, разоренным монгольским нашествием, проедет монах Вильгельм Рубрук (впрочем, голландец по происхождению), посланный королем Людовиком Святым с поручением к повелителю Золотой Орды; два века спустя Московия вдруг возникнет на страницах Рабле: в Х главе “Гаргантюа” король Пикрохаль, как известно, собирается подчинить “Пруссию, Польшу, Литву, Россию”, а для того чтобы никто не ударил с тыла,“мы пошлем строгий приказ московитам, и они вышлют нам в подмогу 450 000 отборного войска”.

В конце XVI века Иван Грозный, расправляясь с действительными и мнимыми противниками, при этом еще осудил французского короля за Варфоломеевскую ночь, а несколько лет спустя неудачно соперничал с Генрихом Валуа за польский трон. Казалось бы, Франция и Россия снова “заметили” друг друга, но последующая многолетняя русская смута, изоляция от Европы ввиду отсутствия морских портов, — все это снова удлинило расстояния. Правда, мелькнул в хронике российских междоусобиц конца XVI — начала XVII века бравый наемник капитан Жак Маржерет: Лжедмитрию он столь красочно поведал о знаменитом французском монархе Генрихе IV, что едва не дошло до установления в ту пору русско-французских отношений: самозванца вскоре, однако, убили, и дело “отложили” более чем на столетие…

300 лет назад европейские события Москвы почти не касались; редко, крайне редко являлись заморские послы. Известие об английской революции и казни короля Карла I вызвало, правда, некоторое волнение у царя Алексея Михайловича (с англичанами была прервана торговля), но все же никакого заметного общественного отзвука британские события не имели. Можно ручаться, что подавляющее большинство российской знати (не говоря уж о простом народе) так и не узнало о свержении Стюартов, Кромвеле и последующих делах.

В том самом 1649 году, когда английский монарх лишился головы и в стране завершилась феодальная эпоха, — в том году Соборное уложение царя Алексея Михайловича окончательно установило в России крепостное право.

Но вот приходит время Петра и Петербурга. В Европе все чаще толкуют о двухметрового роста монархе, который создал регулярную армию и флот, в несколько раз увеличил промышленность, завел школы, газету, собирается открыть Академию наук; по выражению графа Альгаротти (неаполитанца, посетившего Россию), царь “открывает окно в Европу”; он приглашает множество иностранных специалистов, в том числе французов; чтобы показать пример подданным, сам овладевает 14 ремеслами, от плотника до зубного врача, сам отправляется в Европу, один раз инкогнито, а затем — официально. В Париже — несет маленького Людовика XV, восклицая: “Всю Францию на себе несу!”, у могилы Ришелье произносит: “Я бы отдал тебе половину своего царства, чтобы ты научил меня, как управлять другою!”…

Наконец — новая столица, где на чистом месте можно по-своему устроить государство — без противодействия “косной Москвы”; столица на краю империи, но зато — рядом с Европой; вдали от российских материковых степей, зато — у сближающего страны и народы моря. Французская культура отныне — по соседству, так же, как и Великая революция, до которой всего два-три поколения…

Реформы, “революция Петра”: из 14 миллионов, составлявших тогдашнее население России, примерно полтора-два миллиона бежали на восток, в Сибирь, где их пока что не могла настигнуть всеведущая власть, а также погибли на войне со шведами, при строительстве новой столицы, Санкт-Петербурга, при подавлении разных бунтов, при неурожаях и эпидемиях…

“Революция Петра” — этим термином нередко пользовались многие русские публицисты XIX столетия. Конечно, революция совсем не такого рода, какая произойдет в конце столетия во Франции; в Париже будет провозглашено падение феодализма и деспотизма, из Петербурга же русский народ получит невиданно усиливавшийся абсолютизм и самые жестокие формы крепостного рабства; но скорость преобразований, их форма, парадоксальный путь России к просвещению (через усиливающееся рабство), — во всем этом было много революционной, коренной ломки. “Гений-палач” — так назовет Петра Герцен; несколько раньше — Пушкин:“Петр I одновременно и Робеспьер, и Наполеон”.

Русский царь, как видим, прозван именами тех деятелей, что появятся на свет только через полвека после него. Однако в этом эффектном поэтическом сравнении заложен один из ответов на очень непростую историческую загадку — “о русском 1789-м”; о, казалось бы, непонятном, огромном взаимодействии французской и русской истории начиная с этого времени; о двух народах и странах, столь непохожих. И в сущности, столь похожих!

Это объяснение происходит в комедии “Бригадир”, написанной Денисом Фонвизиным за 20 лет до штурма Бастилии.

Два сумасшедших галломана не устают восклицать:

Известный сатирик рисует картинку русского дворянского быта середины XVIII века. Лет 60 назад деды и прадеды этих дворян в основном не подозревали о существовании Франции, а теперь — “Я хотел бы иметь жену, с которою бы я говорить не мог иным языком, кроме французского”.

Для того чтобы произошли такие чудеса, кроме “революции Петра”, понадобилось несколько “революций”, еще более не похожих на то, что надвигается во Франции: переворотов дворцовых, заменявших одних потомков Петра Великого другими.

У русского окна, открывшегося в Европу, поначалу более всего немцев, голландцев, итальянцев. Немецкий и голландский язык при Петре и первые годы после него — явно на первом месте; однако усиление немецкого влияния, появление большого числа немецких дворян при дворе, раздражает русскую аристократию, военных, простой народ и в конце концов приводит к патриотическому взрыву.

Ночью 25 ноября 1741 года в казармы Преображенского полка является переодетая в мужской костюм дочь Петра Великого Елизавета; гвардейцы поднимают ее на руки и несут во дворец. Немецкая партия разбита почти без сопротивления, Елизавета садится на русский трон. Единодушие гвардейцев, впрочем, объяснялось не только их национальными чувствами, но и теми средствами, которые вложил в этот переворот французский посол маркизкиз Шетарди (Париж в это время уже имел постоянного представителя в России).

20-летнее царствование Елизаветы было тем периодом, когда немецкое влияние значительно ослабло, отступило. Во дворец, в гостиные, провинциальные имения властно проникает французский язык, французская культура, Франция… Появляются французские книги, французские гувернеры, в моду входит французская одежда, политес; дворцы для Елизаветы строит Растрелли, итальянец по крови, француз по культуре; из Парижа приезжают известные художники, скульпторы, архитекторы — Токке, Лагрене, Самсуа, Жилле, Деламот; одним из любимых писателей читающего дворянства становится Фенелон; русский же перевод книги Фонтенеля “Беседы о множественности миров” стал, кажется, первой (но далеко не последней!) книгой французского Просвещения, которая была все-таки запрещена церковью даже в галломанское царствование Елизаветы.

Мало того, на русском горизонте в те годы появляется французская звезда первой величины: Елизавета ищет автора для жизнеописания своего великого отца, фаворит же императрицы Иван Шувалов настаивает, что лучшим автором в мире является Вольтер. Хотя, по мнению некоторых российских читателей, книги его наполнены “смертоносным и душевредным ядом злобожия и безбожности”, тем не менее в Ферне к человеку, “чье имя есть уже хвала”, посылаются соответствующие письма, и Вольтер дает согласие: историей Петра он живо интересуется, к тому же это может поправить его финансовые дела. Однако с первых шагов работа одного из предтеч французской революции над биографией “царя-революционера” сталкивается с чрезвычайными трудностями. Петербургский двор просит представить Петра идеализированного, улучшенного; просвещающего — но не рубящего самолично головы, не приговаривающего к смерти собственного сына… Вольтер идет на некоторые уступки, объявляет, что не намерен писать “секретную историю Петра Великого”; меняет даже название предполагаемой книги: вместо “История жизни Петра Первого” теперь будет “История Российской империи при Петре Великом”.

Вольтер, Фенелон, Фонтенель… “Культурные контакты”, впрочем, не противоречат тому, что императрица Елизавета так до конца своих дней и не поверила, что Англия — это остров; позже Пушкин заметит, что при русском дворе “царило азиатское невежество и добро делалось ненарочно”. Меж тем Василий Тредиаковский, один из первых современных русских поэтов, уже успел прослушать курс в Сорбонне… Французские книги, сначала ручейками, затем потоком, вольются в российские библиотеки. Те, кто не сумел достать Вольтера, Фенелона, переписывают целые тома от руки…

Столкновение новейшего парижского просвещения и причудливой русской цивилизации XVIII столетия давало удивительные плоды — и в обществе, и даже во дворце.

Одним из них была биография, которая впишется во многие главы предыстории и истории французской революции.