"Пятнадцатый камень" - читать интересную книгу автора (Симонова Дарья Всеволодовна, Стринадкина...)

Глава 9. Амазонка и призрак Фаберже

Наверное, в любой среде есть люди, которых относят к разряду «дурашек», нечто среднее между «дураком» и «милашкой». Нет, они не глупы и не тупы, скорее, наоборот. Но их объявляют дурашками, поскольку, во-первых, дураки должны присутствовать всегда, иначе, как мы почувствуем себя умными людьми, во-вторых, они настолько чужды самому укладу собравшихся людей, что являются неиссякаемым источником для смеха и местами злых шуток. Таковую роль в компании играл Георгий Собакин. Трудно было сказать, радует ли его самого эта роль. Но, в любом случае, сомнительную выгоду он из нее извлекал, в каком-то смысле он «доил» Гарина. Клим подозревал, что у "штатного поэта и переводчика" скопилась могучая кучка мелких долгов перед Силей. Причем, как заимодатель точно не собирался требовать их возвращения, так и заемщик считал себя в полном праве эти долги не отдавать. Такие отношения вполне часто встречаются между относительно близкими людьми, утрированно разделенными на «успешного» и «неудачника». Следствие российского менталитета. Успешный человек (такой, как Силя) неосознанно чувствует что-то вроде придуманной вины за свой успех, а неудачник (в данном случае, Собакин), как правило, ловко садится на это чувство вины и питает его, так что, в конечном итоге, и сам окончательно уверяется, что именно этот человек по жизни ему бесконечно должен. Хотя, если переводить сей момент в финансовую плоскость, размышлял Клим, то можно проще воспринимать долги Гогеля, как зарплату штатного шута и разгильдяя. Одним словом, пребывание в роли человека "для отдохновения души".

Если мысленно образ Гогеля уже минут 20 кряду пребывал рядом с Климом, то вот где в это время шатается физическое тело совершенно было неясно. Меж тем, один из Юсуповских оперов заметил, что поэт прошмыгнул на улицу (нашел-таки калитку) под предлогом "нехватки озона", вооруженный, впрочем, бутылкой джина, рюмкой и сигаретами. Собственно, выпустили его именно благодаря "подарочному набору" — налицо продемонстрировавшему вполне невинные намерения.

Честно говоря, Клим чуть было не вздохнул с огорчением, нарисовав себе картинку пьяно посапывающего Собакина где-нибудь в пределах ближайшей клумбы, а потому недееспособного для беседы с пристрастием. Но, увы, садик был пуст. С ощущением возрастающего беспокойства Клим заглянул в последнее место, куда мог забиться незадачливый поэт, — гараж, и с внутренним недоумением, переходящим во вполне обоснованные мысли о белой горячке, обнаружил искомого там.

Гогель восседал в позе неутомимого собеседника рядом с телом почившего Мунасипова.

Надо отметить, что «бойцы» отнеслись с максимальным старанием к просьбе хозяина и определили останки сообразно своим понятиям об уважении: из деревянных ящиков, в изобилии сложенных по разным углам гаража, они соорудили нечто вроде помоста, на него уложили труп Тимура и закрыли его простыней. Вот около этого жутковатого постамента, использовав его краешек, как сервировочный столик, на непонятно откуда взявшемся здесь круглом вертящемся табурете и расположился Георгий Собакин. Рядом с заботливо освобожденной от простыни головой усопшего стояли полная рюмка и наполовину опорожненная бутылка джина. Вторую рюмку Собакин медленно поворачивал в руке, делая из нее временами маленькие глотки, видимо, служившие паузами между его глубокомысленными фразами, которые вместе с гулким эхом заполняли пространство гаража.

— А вот еще одна виса, имеющая отношение к делу! — произнес Собакин, не поморщившись, отхлебнул глоток из рюмки, шумно вздохнул и затянул, -

— Георгий, — Клим окликнул поэта настороженным голосом и подошел ближе.

— А, сыщики к нашему шалашу, ретивые рыцари момента, энтузиасты вантуза и швабры, уборщики хозяйской блевоты! И что тебе, о, Клим Буров, понадобилось от вырвавшегося из обыденности художника, погруженного в размышления о вечности?

— Георгий, ЧТО ты здесь делаешь? — Клим не посчитал нужным ответить на многочисленные, откровенно оскорбительные определения абсолютно пьяного и, по-видимому, совершенно неадекватного субъекта.

— Провожаю в последний путь одинокого, не оплаканного женой и друзьями воина… — серьезно ухмыльнулся Собакин. — Что же тут непонятного? Меня всегда интересовали вопросы судьбы и смерти…

— Ты пьян, Георгий, и несешь, хрен знает что, а мне, тем не менее, нужно с тобой поговорить… пойдем-ка отсюда, — Клим попытался за локоть приподнять Собакина. Однако, тщетно. Тот, в общем, и не слишком сопротивлялся, он просто уже был не в состоянии куда-то двигаться.

— Оставь, Клим, ну, чего тебе надо? Думаешь, что вы сможете с этим глупым Силиным волкошавкой найти убийцу? Бесполезняк! Ибо имя ей смерть! — Собакин многозначительно и плавно вытянул руку и оперся на бетонный пол воображаемой косой.

— Хочешь сказать, что убийца — женщина?

— Как-кая женщина? — Гогель качнулся на стуле, — а… ты об этом? Узость мышления, видимо, болезнь заразная. Кстати, свойственная Тимуру. Легионер, скандинав, на него глядя, сомневаешься, что когда-то было возрождение, просвещение, моральные ценности и… что-то там еще… Надо бы по этому поводу вису, ах, да…

Клим смотрел на пьяного поэта почти с нежностью. Как это ни странно, Гогель был единственным персонажем в этой компании, который вел себя по-человечески. Пусть нелепо, с изрядной долей идиотии, но по-человечески. Надрался вот, сидит и читает безо всякого смущения и почтения скандинавские висы отошедшему в мир иной, между прочим, мало симпатичному ему при жизни Мунасипову.

За своими мыслями Клим не сразу заметил, что Гогель уже минут пять безуспешно к нему взывает.

— Кли-и-им!

— Ну, что еще?

— Шерше ля фам, Клим. Ищщыте скелет в шкафу. Где-то он точно есть…

— Что ты имеешь в виду? — Клим неожиданно напрягся, в интонации Собакина чувствовалась глубочайшая уверенность. "Может, знает чего или слышал?" — подумал Клим. И тут же засомневался — ну, какой с пьяного спрос?

— Ты, что типа тту-упой, не понимае-ешь? У всех рассованы склеты по шкапчикам… А Тимур любил откапывать компроматы, ну, любил он власть… Вот какого-то он зацепил… Сильно… — Гогель замолчал и застыл, мутными глазами глядя перед собой…

— Гогель, слушай, а что за разговор ты слышал ночью? — Клим сделал слабую попытку перейти к существу дела.

— Ноч-чью? Чья ночь? Ничья! Ничей поэт ничейной ночью ничего…

— Гоша! Ты слышал разговор Тимура с Квасницким? Гоша! — Буров потеребил застывшего в коллапсе на табурете Собакина за руку.

— А? Что? Нну, чего тебе надо, блин? — Гогель стал отталкиваться от Клима, чуть было не потерял равновесие и наоборот вцепился в его плечо. — Давай, лучше выпием! За упокой души тирана!

Клим неожиданно ощутил, что и впрямь не мешало бы дернуть рюмку джина. Если не за упокой, то хотя бы собственного здравия для. Ну и для продолжения беседы "с пристрастием".

— Пожалуй, действительно выпью, — решился он.

— Давно бы так! — перспектива обретения собутыльника, похоже, даже как-то взбодрила Собакина. — Вы не возражаете, сэр? — кивнул он телу Мунасипова, поднял придвинутую к его голове наполненную рюмку и серьезно пообещал, — я потом снова налью.

"В конце концов, почему и нет?!" — подумал Клим. Конечно, пить из рюмки, предназначенной покойнику, мягко говоря, несообразно… Но не с Гогелем. Вот, пожалуй, это и есть самая привлекательная черта таких людей, как Собакин. С ними можно пренебрегать приличиями, суевериями, этикетом и делать то, что тебе совершенно не свойственно.

— Ну, не чокаясь, стало быть, — Гогель протянул рюмку Климу, к чести сказать, умудрившись не пролить ни капли.

Клим резко, без смакования опрокинул джин в рот, честно говоря, это был тот редкий случай, когда он предпочел бы водку. Выдохнул и, подавив судорожное движение желудка, вытащил сигарету.

— А сейчас виса, — параллельно заглотивший джин Гогель выпрямил сутулую спину и вознамерился читать.

— Потом, — судорожно прервал Клим начинающийся поток красноречия, — сначала о разговоре…

— Ну, ладно, — податливо согласился Собакин.

У него наступила стадия любви и желания угождать всему миру, в особенности же разделившему с ним алкоголь сотоварищу.

— Вообще-то я уже все рассказывал этому приставучему Юсупову. Умеет же Гарин выбирать себе волкошавок, как я их называю. Впрочем, рядом с Силей редко встретишь нормального человека.

"Странно, — подумал Клим, — а я ведь недавно думал о том же. Все-таки в этой компании Гогель наиболее близок мне по образу мыслей. Хотя, может быть, сказывается обманчивое влияние зеленого змия". И он тут же вспомнил, что где-то слышал или читал о медиумных свойствах пьяных людей, которые могут без труда настраиваться на волну собеседника и чуть ли не улавливать его мысли.

— Собственно, ничего такого я не слышал, — продолжал Гогель, — просто проснулся ночью от сушняка и головной боли — я ведь еще позавчера начал… Короче, свет горит, но никого нет, ну я и пошел на кухню, подумал сделать абстинентный коктейль по Вудхаусу: ну, знаешь, крепкий алкоголь с взбитыми яйцами. Яйца нашел в какой-то дурацкой коробке и только перепелиные ("Так вот кто их разворошил!" — мелькнуло у Клима в голове.) Так ты представляешь, уж не знаю, как эти яйца народ употребляет, только разбить их совершенно невозможно. Вернее, разбить возможно, а вот отделить от скорлупы — извините, нонсенс! Можно было, конечно, со скорлупой внести свежую струю в диетологию. Но… — Гогель взмахнул рукой, — мои внутренности вряд ли бы выдержали такое нововведение. Они, знаешь ли, находились в нежном состоянии…

— Ну а разговор? — Клим попытался подвинуть монолог поэта ближе к теме, опасаясь углубления в анатомию, однако неудачно.

— Не торопи меня, — обиженно процедил Гогель, — я вообще могу не рассказывать, если неинтересно!

— Ладно, ладно, — примиряюще заговорил Клим, — мне чрезвычайно интересно, извини, что перебил…

— То-то… — медленно заключил Собакин и замолчал.

Похоже, его мнимая бодрость начинала спадать и неизвестно было, сколько он еще продержится.

— Так о чем бишь я… — из последних сил продолжил Гогель, — да, о яйцах. Кстати, я и запомнил, потому что яйца. Намучился с ними… Короче, плюнул я на Вудхауса, выпил какого-то ликера с Перье, слава богу, муази — душка, всегда держит минералку на всякий случай. И с бутылкой пошел обратно к родимому диванчику. Вот… а там как раз Тимур с Ромчиком. Мунасипов ему что-то плел про вермишель с яицами. Он так странно и говорил: "С яицами". И что-то про то, что, мол, Ромчик сам скоро по-петушиному запоет… Короче, я сам ничего не понял. Какая вермишель? Почему с яицами?

— А Роман-то что говорил? — аккуратно вставил Клим.

— А ничего не говорил. Посылал того на хрен. Так и говорил: "Пошел ты Тимур на хрен!". Это, мол, мои дела и тебя не касаются… Пошел на хрен… П-пошел на хрен… Вот он и пошел…

— Гоша, а ты-то сам что об этом думаешь? Кто мог убить Тимура?

Собакин манерно откинул голову назад, потом вдруг по-простецки гыкнул и повертел обеими ладонями, словно собирался играть в "ладушки".

— Да любая. Или любой. Хоть я — совершенно не помню, когда отрубился! А заметь, какая неправдоподобная и одновременно поэтичная смерть! Бильярдный шар, не какой-нибудь контрольный выстрел или взорванная машина… Вообще во всем этом есть какая-то мистификация. Надо бы вису…

— Слушай, — перспектива слушать висы уж совсем не вязалась с планами Клима, — а ты не заметил у Тимура с Лизой что-нибудь было?

— А я и не приглядывался… Она мной попользовалась, я тоже попользовался. Но она, по-моему, его боялась. Вот в том-то весь и пирог, что все его отчасти побаивались. Потому и странно…

Гогель вдруг нахохлился, покрутил головой и с неожиданной яростью уставился на неуемного сыщика.

— Господи, как же я вас всех ненавижу! Идущие по трупам! Вот, блять, человек сдох, а вы переполошились, чисто пауки в банке. Лишь бы все утрясти и себя обелить, друг друга сожрете и не подавитесь… А ты, на хуй, готов жопу Силе облизать, только бы…

Собакин не смог подобрать слово и перешел к действиям, неожиданно ловко для его кондиции метнув рюмку в лицо Клима. Увидев, однако, что тот, хоть и не без труда увернулся от хрустального снаряда, попытался отправиться и сам вслед за ним. Но, к счастью, донельзя изумленного сыщика драка не состоялась: ноги поэту изменили, и он нелепо рухнул на бетонный пол. Да там и остался лежать, предварительно выдохнув нечто вроде: "Сука…"

"Как же это все-таки по-русски! — грустно думал Буров, возвращаясь из гаража в дом. Сначала чуть ли не лезть с поцелуями, а потом стремиться наварить в бубен!" Надо было, на всякий случай, попросить Юсуповских «бойцов» складировать пьяного поэта подальше, а то, не дай бог, утворит что-нибудь. Клим не раз видел, как вот такая нетрезвая обманчиво тихая сосредоточенность сменяется неуправляемой агрессивностью.

Но черт с ним, с поэтом! Что делать с этой вермишелью, да еще и с яицами?! Что же больше никто этого разговора не слышал? Может, Лиза. Подождите-ка. В гостиной-то, как утверждает Георгий, никого больше не было. Когда же происходил этот разговор: до того, как Силя повел Лизу наверх в комнату или после? А где в это время была Дольская? Клим чертыхнулся, вот Иду-то он совсем упустил из виду. Она вроде бы собиралась уезжать вместе с Квасницким, но не уехала. Так, и все же эта "вермишель с яицами". Что-то напоминает. Но что?

Иногда достаточно только подойти к двери, чтобы шестым чувством ощутить, что в помещении происходит что-то малоприятное. Что-то наподобие мутной изжоги испытал Клим на ступеньках крыльца. Там с какими-то неоднозначными ухмылками толпились «бойцы» Юсупова. Клим не посчитал нужным выяснять у них суть происходящего, зато, воспользовавшись моментом, нашел им дело — попросил отгрузить нетрезвое тело поэта куда-нибудь в более подходящее место, например, в комнату муази (если она не будет против).

Почему-то все мало-мальски громкие ссоры принято называть итальянскими. Хотя, конечно, дело тут, скорее, не в темпераменте целой нации, а в том, что именно итальянцы превратили обычную ссору в настоящий ритуал, цель которого максимально «сбросить» отрицательные эмоции. Другое дело — фундаментальность российского характера. Эмоциями здесь обычно не отделаешься, юмора хватает только на первый акт пьесы, в следующем — "драку заказывали?" с вовлечением как можно большего числа доброжелателей, которые, желая воспрепятствовать желанию двух людей причинить максимальный вред друг другу, неумолимо становятся участниками общей потасовки.

Стоило Климу оказаться в коридоре, как до его ушей донеслись звуки, по которым можно было предположить именно такую типичную российскую потасовку. Оставалось только пройти дальше в дом для определения точного места действия и источник. На его шаги в гостиной отворилась дверь столовой, откуда с лисьим выражением лица вынырнул Юсупов. Он аккуратно прикрыл дверь и тут же спросил:

— Как Собакин?

Клим удивился такому маневру. Что за сокровища скрывает наш питбуль… Впрочем, было не до разъяснений.

— Напился, — коротко бросил Буров и, нетерпеливо кивнув в сторону потолка, продолжил, — что здесь происходит?

На самом деле, это был двойной вопрос: одновременно Климу было совершенно непонятно, почему Юсупов не находится в эпицентре событий — судя по шуму основное действие разворачивалось на втором этаже, в районе гостевых комнат.

— Сильвестр меня прогнал, — хмыкнул тот, — мол, со своей сестрой разберусь сам.

— Так это Эля куролесит? — уточнил Клим.

Впрочем, кто бы сомневался — в этом доме подобную сцену могла закатить только она!

— Ну да, — подтвердил Юсупов, потом позволил себе довольно улыбнуться, — началось-то еще здесь. Как только их роман с Квасницким на поверхность всплыл, так тут она и взвилась. Как заорет, я, мол, этой крысе вонючей ее длинный язык на кулак намотаю и выдерну… Ну и приступила к выполнению программы-минимум… Я, правда, за Лизка вступился, отбил, можно сказать, и отвел в комнату. Вот сейчас Эля ее комнату — то приступом и берет. А Сильвестр с муази пытаются утихомирить.

Все-таки было что-то странное для Клима в том, что Силя «питбуля» удалил, а скромную безобидную Веру Палну оставил в соратниках на поле совместной борьбы с сестрой.

— А где же Нона, Маргарита, да и, кстати, Ида… Они же с Лизхен в одной комнате расположились…

Юсупов поерзал губами, демонстрируя нежелательность вопросов и одновременную никчемность человека, который, с его точки зрения, самое главное-то и пропустил, и с досадой проговорил:

— Да остальные разбежались по углам! Кому охота под горячую руку бешеной сестрички?! Тут, знаешь, чем больше зрителей, тем дольше процесс. Я бы и тебе не советовал!

— Да оставь уж свои советы при себе! — неожиданно для себя нагрубил Буров и, не ожидая ответной реплики, двинулся в сторону лестницы.

Еще со времен общей юности Клим помнил бурные вспышки, свойственные Эльвире. Она могла вскипеть неожиданно, без видимых причин, правда, не так давно Силя утверждал, что характер "бешеного огурца" помягчел с годами. Однако, картина, представшая взору Бурова, явно опровергала это утверждение. Силя и Муази были похожи на упрямых санитаров около буйного высокопоставленного больного. Они крепко, но осторожно держали руки встрепанной дамы, с которой слетели все признаки того, что обычно подразумевают под «дамой». Эля то раскачивала их в разные стороны, пытаясь освободиться, то начинала с грохотом пинать, слава строителям, крепкие цельнососновые, а потому тяжелые двери гостевой комнаты с дикими криками:

— Открывай, стерва трусливая! Я тебе на фиг ноги повыдергаю, язык вырву, сиськи узлом завяжу, чтоб тебе на хрен пусто было! В личной и общественной жизни! Твою мать! Репка никчемная!

Собственно, прервать поток Элиного красноречия никто и не пытался. Тут было предпочтительнее переждать, чтобы, не дай бог, не переключить внимание на себя. А может, все уже получили свою порцию ее нелицеприятных высказываний и решили, что на их долю хватит. Иначе обстояли дела Клима. Заметив краем глаза его, прямо скажем, нерешительное появление, Эльвира повернула голову и выдала очередную дозу проклятий:

— Ну что, прикостылял, наконец, тихоня долбаный! Можешь полюбоваться на гребаный цирк. Эта стерва с тухлой глоткой рассвистела про типа мою случку с этим сосунком недоношенным (тут она снова ощутимо пнула дверь). А этот недоумок, даром, что мой брат, принялся выяснять… Да пустите же вы меня, все, не буду ее трогать…

Она сделала шаг по направлению от двери, дождалась, когда оба стража ослабят хватку, и снова устремилась "на абордаж". "А методика не изменилась…" — с грустью подумал Клим, тут же вспомнив, как изрядно выпившая Эля дубасила одного неосторожно выразившегося в сторону ее драгоценной особы знакомого. Она наносила пару ударов, парень кидался на нее, но его удерживали Клим с Силей. Эля вроде успокаивалась, даже как-то смутно извинялась, а потом вдруг вновь принималась метелить обидчика по лицу.

— Эльвира, собственно, там сын твой тебе звонит. Он тебя по мобильнику найти не может, а там что-то случилось, что-то срочное…

Вообще-то Клим рисковал, его выдумка была, как говорится, шита белыми нитками. Но в случае, когда эмоции на пределе, любая сказка может выглядеть правдоподобной. К тому же, Клим подозревал, что "бешеная сестричка" уже успокоилась и теперь, собираясь с мыслями, элементарно имитирует необузданность нрава. И, скорее всего, как раз подыскивает повод свернуть представление.

Как бы там ни было, уловка сработала. Эльвира замерла, потом потрясла головой, словно пытаясь угнездить новую информацию, предварительно вытряхнув старую, потом вздохнула и произнесла еще неспокойным, но уже вполне нормальным голосом:

— Да, отпустите же меня! Он же не будет вечно торчать на телефоне. Он же со вчерашнего дня не звонил!

Уже когда Элины ступни торопливо застучали по лестнице, Силя расслабленно стукнул Клима по плечу и вполголоса бросил с ударением на второй слог:

— Браво!

— Надеюсь, она уже не вернется на прежние позиции, — тихо поддержала Муази.

— А вы, Вера Пална, прямо идеальная хранительница домашнего покоя! — с деланным восхищением констатировал Буров.

Но если Клим и ожидал услышать в ответ на комплимент хоть какое-нибудь объяснение неожиданно энергичного участия интеллигентной «компаньонки» в столь неоднозначной ситуации, то он ошибся. Муази неопределенно качнула головой и промолчала.

— Да, Вера Пална, — не дождавшись ответа, сменил тему Клим, — я попросил сотрудников Алима поместить хм… Георгия Собакина на время в вашу комнату. Ну, пока он не придет в себя. Ничего, что я так… без вашего разрешения…

— Ничего страшного, — безмятежно откликнулась Муази и даже улыбнулась, — он, как ребенок, за ним глаз да глаз. Я присмотрю.