"Пронзающие небо" - читать интересную книгу автора (Щербинин Дмитрий Владимирович)

Глава 5. Свет во мраке

Когда волки метнулись на Дубрава – он успел присесть, и они с костным треском столкнулись над его головою – он быстро дотрагивался руками до их, пышущих жаром тел, и этих волков охватывало совершенное безумие, они, ничего не видя, раздирая всё, что попадалось на пути, бросались в разные стороны, и мчались до тех пор, пока у них хватало сил.

Старец пытался выбраться из круговерти тел, но слишком много было серых разбойников; со всех сторон таранами наскакивали их костлявые тела; несколько раз Дубрав не успел дотронуться, и они вцеплялись в него, оставляли кровоточащие раны; один матёрый волчище вцепился в правый локоть, и затрещал локоть – если бы не добрая шуба – была бы перегрызена правая рука, но и так – повисла – и пошатывающийся, истекающий кровью Дубрав понял, что через несколько мгновений наступит конец.

Вот разом два волка прыгнули спереди, в воздухе столкнулись, но всё ж вцепились в шубу на животе, потянули Дубрава вниз – он прошептал ещё одно заклятье, и эти два волка пали, разбились, словно глиняные сосуды.

Силы оставляли старца; вот он сделал два тяжёлых, качающихся шага назад, и спиною упёрся в покрытый жёсткими, шишковатыми наростами ствол ели – ещё один волк метнулся сбоку, хотел допрыгнуть до шеи, но не достал; повис на разодранном уже рукаве шубы, исступлённо скрежеща клыками, вгрызался всё глубже и глубже в неё, оттягивал вниз, где топорщились корни, где скалилось ещё несколько окровавленных морд…

Но не здесь было суждено прерваться земному пути старца Дубрава – в эти самые мгновенья, среди стволов, живительными светляками, прорвались огни факелов, а вместе с ними и голоса человеческие:

– Э–эй! Отзовитесь! Отзовитесь!

И тут нахлынула ещё одна волна – то звенела, безжалостно рассекая останки предутренней тиши, какофония железных склянок – так отпугивали волков; и они действительно перепугались и отпрянули от окровавленного, стонущего Дубрава, однако причиной настоящей паники, после которой они бросились в бегство – был тоненький золотистый луч, который коснулся, и весенним цветком расцвёл на кроне одной из самых высоких елей.

Кончилось ночное время, и как нежить бежит с первым криком петухов, так и волки бежали от сияющего праздником, свежего зимнего дня. И пока люди бежали к нему, Дубрав всё силился подняться, и, цепляясь окровавленной рукой всё–таки смог, и вот стоял перед ними, покачивался, вот шагнул. И хотя Старец был сильно окровавлен, его сразу узнали, и зазвучали вразнобой голоса то испуганные, то удивлённые, то радостные:

– Дубрав!.. Старец?!.. Дубрав… Дубрав…

А Дубрав шептал, почти неслышно:

– Им от меня помощь требуется, и я должен…

Но договорить он не сумел – забытьё, точно мать младенца, спеленало его, и последнее, что он видел – подхватывающие его руки…

…Очнулся Дубрав, и первое что почувствовал – блаженно тёплый, покоящийся на лице его солнечный луч; ещё не открывая глаз потянул носом, и по аппетитнейшему запаху масляных блинов и парного молока, понял, что находится он в крестьянской избе. Но пахло не только этим, пахло ещё и слезами – и действительно услышал он сдавленный, женский плач; повернул голову, и увидел, что за столом возле печи, лежит в пухлые локти лицом уткнувшись женщина, и вздрагивают её плечи – вот почувствовала, что очнулся Дубрав, что смотрит на неё, и сразу вскинулась, обернулась – лицо всё распухло от слёз; глаза были горьки, выедены горем. Сквозь слёзы она попыталась улыбнуться:

– Ну вот, наконец то… Хорошо то как… Очнулись! Очнулись!.. Ну, рассказывайте же, скорее!.. Повстречали ли вы его…

– Кого ж «Его» то… – приподымаясь, и надевая чистую рубаху, спросил Старец (между прочим, раны его уже были перевязаны, и почти не досаждали).

– Да как ж – Кого?! – всплеснула руками женщина и вскочила.

По всему видно было, что она очень изволновалась; очень ждала, когда же Дубрав очнётся, и вот теперь…

– Сыночка то моего не видели?.. Вы ж в лесу ночью были, да?.. Ну, неужели же ничего не знаете?!..

– Подождите, подождите. – спокойным тоном проговорил Дубрав, поднялся с кровати и прошёл к столу, уселся. – …Вы по порядку расскажите; ну а я – коль знаю чего – так добавлю.

– Так прошедшей то ночью ушёл–убёг из дома, Ярослав – сынок мой старшой; четырнадцать ему годиков по осени исполнилось!.. Может и не ночью даже убёг, а скорее вечером. Его ж видели за околицей – он там на окраине леса всё костёр жёг… Ведь всю ночь волки завывали – то далече, то ближе. Тут и не заснёшь, вскачешь, к окну бросишься – глядишь, не маячат ли, окаянные, возле амбара, а ещё и подумаешь – как ж хорошо, что стены есть. Но вот – совсем близко взвыли, тут не выдержала, бросилась деток своих проведать – глядь – все спят, и Ярослав спит… Ну, подошла ему на ухо шепнуть – глядь – не Ярослав там, чучело вместо него!.. Ну, тут уж все домашние собрались, лучину зажгли, и видим – на подушке его записка… И зачем, зачем его грамоте этот окаянный Еремей учил!.. Вот, насилу разобрали…

Тут женщина вытащила из кармана смятый, распухший от слёз листок; на котором Дубрав с немалым трудом смог разобрать следующие кривые буквы:

«Я уйду к морю. Я буду моряком, а потом – капитаном корабля. Я открою новые земли. Не бегайте за мной. Я уже не маленький. Не злитесь на меня. До свидания. Когда стану капитаном – вас навещу. Ярослав». Женщина внимательно следила за выражением лица Дубрава, и всё спрашивала:

– Ну, прочли ли… прочли?.. – когда старец утвердительно кивнул – сразу же продолжила. – …Волки воют а он, окаянный… – тут задрожало её большое тело, и чаще слёзы покатились. – Сыночек мой дорогой, единственный – бежал в эту ночь. Когда такая беда, сами знаете – всю деревню подымают; для всех то беда! Что же вышли за околицу, видим – лежат возле углей от того костра, который днём Ярослав жёг какие–то две фигурки малые, ну – мы их кликать стали… Эх, а надо было тихо подойти!.. Они наши голоса услышали да бежать бросились…

Далее женщина очень подробно, но постоянно комкая слова, постоянно срываясь на чувствоизлиянья, поведала о том, как продирались они сквозь чащу, как Ярослава звали, как больно было, когда слышали завыванья волчьи, и понимали, сколь же много волков там собралось. Рассказ был закончен известными событиями: как выбежали крестьяне на поляну окровавленную, и как одного только Дубрава там и нашли:

– …Что ж, неужто ничего про дитятку то моего не слыхал, а?.. Ведь жив он?.. Правда ведь жив?..

– Жив, жив. – постарался успокоить крестьянку Дубрав. – И вот что ещё скажу: среди тех двоих, кого у кострища видели – твоего сына не было…

– Ах, да, да – а я на это и надеялась! – воскликнула крестьянка, и глаза её так заблистали, что, казалось – с этими словами уж и вернулся её Ярослав.

– …Я тебя ещё вот как ещё утешу. – продолжал Дубрав. – Ведь ежели Ярослав твой давно к морю собирался, так должен был прежде и дорогу к цели своей разузнать. Ведь здесь, неподалёку от вас Янтарный тракт – а там купцы, путешественники, всякий люд – наверняка он с кем то говорил; и кто–нибудь да сказал ему, что тракт этот как раз и выведет к морю. Значит что: в лес, к волкам ему идти не зачем – он то понимает, что никуда там не выйдет, а только заплутает. Стало быть: ещё вчера, в сумерках вышел на тракт и отправился к Дубграду; надо думать, что и сейчас ещё в этом городе, пытается пристроиться к какому–нибудь купеческому каравану…

– …Да–да – об этом тоже подумали, но не так уж и надеялись! А вы то так нас уверили!.. Конечно–конечно! – женщина вытерла слёзы, и улыбнулась, вскочила, поклонилась Старцу. – Сейчас побегу погляжу, что ж там Архип так долго копается! Давно уж сани должен был собрать!.. А вы кушайте–кушайте – вот специально для такого дорогого гостя…

Женщина придвинула к Дубраву большой поднос с теплящимися ещё блинами да крынку со сметаной, сама же бросилась к двери да вылетела в сияющий день. Несмотря на то, что он уж и не помнил, когда в последний раз ел, не мог он думать о еде, даже и о такой аппетитной – тут и волнение, тут и скорбь о друге своём Краке, гибель которого он почувствовал ещё в ночную пору – в общем, он вслед за крестьянкою вышел на крыльцо, полной грудью вздохнул морозного воздуха, и выдохнув большое, небесной горою улетевшее вверх облако, попросился, ежели можно, чтобы взяли его на сани в Дубград (он не сомневался, что встретит Алёшу и Ольгу где–то по дороге). Как тут обрадовались все кто были во дворе! Ведь старца этого сами собирались умолять помочь найти Ярослава, а тут он сам попросился!

Взамен старой, разорванной Дубраву преподнесли новую шубу. А хозяйка, махая им на прощание рукой, кричала:

– Вы только возвращайтесь! Я вам таких кушаний приготовлю!.. А то как же это – только очнулись, и сразу в дорогу. Усталым вы выглядите…

…Окружающие всё ж были уверены в успехе, а вот Дубрав – нет. Что–то неясное, какое–то дурное предчувствие томило сердце старца. Предчувствовал он, что опоздает к чему то, и будет от этого большая беда. Потому приговаривал, гонящему лошадей Архипу:

– Побыстрее бы…

Архип со счастливой улыбкой оборачивался к нему:

– Ну, как наша шуба греет?

– Шуба–то хорошо, только бы побыстрее…

– А–а, побыстрее – ну, пошли! Пошли, родимые! Н–но! Н–но!..

– Через несколько минут нависающие над лесной дорогой мохнатые снегом ветви расступились, распахнулся залитый солнцем простор, и совсем рядом оказался тракт ведущий от Белого града к Янтарному морю (называли его по разному: Торговым, Большим, Многоножным, Дальним, даже – Великим); вот пронеслась запряжённая парой гнедых лошадок карета – черноусый кучер кричал не «Но!», а «Элло!.. Элло!» – также из кареты высунулась детская мордашка, не ведущая печалей, засмеялась – замахала Дубраву и Архипу маленькая ручка.

Через несколько мгновений и они уже неслись по тракту… 

* * * 

В то время, когда Дубрав только очнулся в крестьянской избе, Алеша, Ольга и Жар выбрались из оврага, на мост, который был частицей тракта.

Вот какой вид им открылся: прямо за мостом овраг расходился в стороны, переливался в берега покрытого льдом озера – оно протянулось верст на пять, а там, почти у самого горизонта, синел, под прояснившимся с утра небом, дальний лес.

Откуда–то с этих просторов наплывали массы прогретого солнцем, почти по весеннему тёплого воздуха, холод же, вместе с ушедшей безумной ночью, нехотя отползал в лесные глубины.

Такая погода благодатно сказалась на сердцах продрогших и голодных ребят. Они и забыли о голоде, о холоде и прочих бедах, и вдыхая разлитую в воздухе благодать, оглядывали тракт. Тракт производил весьма приятное впечатление: был вымощена булыжниками как городская площадь, булыжники эти, искусно подогнанные мастерами, проглядывали кой где сквозь крепко притоптанный многими ногами, копытами и полозьями снег. Взглянув на юг видно было, что дорога опускается вниз и вьется куда–то вдаль, к Белому граду, там вдали видна была еще одна речушка – Сверчушка, которая, как знал Алеша, впадала в окончании своего теченья в речку Сладозвонку и уж слитые воедино эти две реки вливались в великую Ологу.

На севере же, на холме виден был Дубград: небольшой городок, получивший своё название из–за огромных древних дубов, которые росли у его деревянных стен.

– Ну что ж, идем в город, – проговорил Алеша, – там уж чем–нибудь поживимся…

– Вы Алексей и Ольга! – этот утвердительный возглас прозвучал словно гром среди ясного неба.

Ребята сразу же схватились за руки, резко обернулись. Хотя голоса не узнали – ожидали увидеть какое–то знакомое, Берёзовское лицо – обернулись и никого не увидели.

– Да здесь же я! Здесь! – смешок раздался снизу.

Посмотрели вниз, и увидели, что прямо перед ними стоял совсем невысокий, но крепко скроенный мальчишка, одетый так себе и к тому же – с разодранным рукавом. Он поймал их удивлённый взгляд, и тут же проговорил своим весёлым, громким голосом:

– Да – ростом я не выдался, зато силой – ого–го! Держись! Вот потом, Алёша, с тобой поборемся! Я тебя точно на лопатки уложу…

– Нет – не до того мне. Ты лучше скажи – откуда нас знаешь?

– Так к нам в Медовку вчера залетали эти… Ну, родители ваши, а вместе с ними, и Дубрав – знаете, старца Дубрава то?

Алёша и Ольга молча кивнули, Жар вильнул хвостом, стал обнюхивать мальчика, и тут насторожился:

– …Ага, почувствовал! – улыбнулся мальчик, и счастливо улыбнулся (он прямо–таки лучился прекрасным настроением). – Это от рукава моего запах идёт – волк вчера вцепился…

– Как, и за тобою гнались?! – жалостливо выдохнула Оля.

– Да, да! – с восторгом, словно о чём–то весёлом, как о Новогодней елке например, воскликнул мальчик. – …Так и вцепился! Еле выдрался от него, но теперь то всё хорошо – главное, что письмо не повредил.

– О–ох… – слегка захлебнувшись в этих восторгах вздохнул Алёша. – Какое ещё такое письмо?..

– Так к капитану корабля!.. Ведь я же вам могу поведать свою тайну! как хорошо – ведь вы тоже бежали; выходит – мы сообщники. Здорово! Здорово! Будем друзьями… Скажите – ведь мы будем друзьями?..

– Да. – спокойной, тихой своей улыбнулась ему Оля.

– Ну так вот: письмо к капитану корабля, на который я устроюсь матросом. Там я написал, почему оставил свой дом, как люблю море…

– А ты, стало быть уже и у моря побывал? – пожавши его руку, спросил Алёша.

– А то! Нет – не по настоящему, конечно, а во снах! Я рассказов о Нём у проезжих моряков много–много слышал, и знаю, как поёт оно, потому что… – он испытующе поглядел на Алёшу и Ольгу, и вновь лучезарно улыбнулся – воскликнул победно. – Потому что вот то один из них мне подарил!..

И тут Ярослав бережно достал из внутреннего кармана своей растрёпанной шубы то, что, видно было величайшим его сокровищем – то была раковина; не большая, но дивной красоты, плавная, стройная, мраморных оттенков, но с дивными бирюзовыми вкраплениями.

– Вы к уху приложите… – посоветовал мальчик.

Ярослав отступил на два шага, где едва не был сбит пронёсшимся всадником. С этого расстояния он с жадностью всматривался в лицо Ольги, которая первая поднесла раковину к уху – видя, как озарилось её лицо, мальчик прямо–таки подпрыгнул от восторга:

– Слышите?! Слышите?!.. Понимаете теперь, да?!..

Алёша тоже приложил раковину к уху, услышал загадочно–спокойный, глубокий и древний шёпот морских валов и тоже улыбнулся, кивнул.

– Ну вот, ну вот… – сиял глазами Ярослав. – …А я вам дарю её! Да – теперь эта раковина ваша, ведь я скоро увижу само море…

– Спасибо но… – Алёша протянул было раковину обратно, но Ярослав отскочил на другую сторону тракта и запустил оттуда снежок – попал в Ольгу, кричал. – Давайте в снежки поиграем! А?! День то какой!..

Он запустил ещё один снежок, и он, перелетев через тракт, словно комета оставил за собою медленно таящий след – вуаль. Вуаль эта, мерцая и переливаясь неисчислимыми цветами, медленно оседала вниз, и вот промчались, разбрызгали её в сторону какие–то сани. Ярослав слепил ещё один снежок – снова запустил, на этот раз попал в Алёшу:

– Ну, что же вы?!..

– Ярослав. – ласково, как брату своему сказала Оля. – Я тоже ведь люблю в снежки играть; только вот мы давно не кушали – подкрепиться сначала, а потом обязательно поиграем…

Скорым шагом направились они в сторону Дубграда, и почему–то верили, что, как только пройдут стены, так сразу и пропитание получат.

Ярослав рассказывал:

– Вы что же – думаете я без еды из дома ушёл?! Нет–нет – вчера по вечеру, как в горнице болтали, ваше бегство обсуждали, я целый мешок набрал, и уж не буду рассказывать, что я туда уложил…

– Да уж – лучше не рассказывай. – подтвердил Алёша.

Ярослав сразу перешел на то, как притащил с огорода чучело и уложил в свою кровать (знал, что мать иногда заходит в комнату, проверяет, как дети спят).

– …Ну а потом, в самую темень ночную через околицу незаметно, и по дороге к тракту побёг. Вы ведь знаете – в лесу стая громадная… Большая то часть стаи где–то в лесных глубинах выла, но пятеро разведчиков на меня вылетели. Вот тут то и пригодился мой мешок – хорошо, что полон был, а то бы уже с вами не разговаривал!.. До тракта то уже не далеко было, вот я и смекнул, как волков отвлечь – сам со всех сил бежать припустил, и на бегу мешок развязываю. Чую – уже настигают. А я как раз курицу достал – да швырнул за плечо; уж и не оборачиваюсь, но чую – сцепились там из–за курицы. Дальше бегу – снова настигают – снова курицу кидаю – курицы кончились хлеба стал кидать – крынку с молоком – картошку жареную – глядь – пустой уже мешок – тут и тракт уже виден. Ну, я мешок за спину, и прямо под какие–то сани бросился… «Тпру!» – кричит ямщик. «Ты куда ж такой?!» – тут увидел волков и давай их кнутом щёлкать, они как завыли, хвосты поджали и обратно в лес дёру дали. Ну тут из саней выходит важный такой боярин и говорит: «Этот мальчишка наверняка от родителей убёг! Ну к держите его – в дом ко мне отвезём, там и разберёмся». Как я тут испугался – дёру дал – (не в лес, а в поле конечно бежал) – потом я среди сугробов укрылся, и до самого рассвета там пролежал, звёзды считал. Как рассвело так выбрался – ну, вот мы и повстречались…

Они прошли треть расстояния от того места, где встретились, до Дубграда, и тут Ярослав, в порыве охватившего его светлого чувства резко крутанулся, да тут и обмер, схватил Алёшу и Олю за руки, и уже совсем другим – напряжённым, сдавленным голосом проговорил:

– Карета несётся – видите?.. – он кивнул на приближающуюся карету запряженную парой гнедых скакунов.

Ребята безмолвно кивнули, но Ярослав и не заметил этого – он смертно побледнел, и весь дрожал:

– Ну а за каретой сани – видите?

– Да. Ишь несутся, – подтвердил Алёша.

– Так вот – это наши сани. Мой отец ими правит! Увидит сейчас! – Так… так… – Ярослав из всех сил глазами вцеплялся в подъезжающую карету. – …Видите – сбоку, у двери уступчик должен быть и поручни, на уступчик то и прыгайте…

– Быстро несёт, – выдохнул Алёша. – Не сорваться бы…

Карета уже была в нескольких шагах – вот промелькнули, храпящие вороные кони – в это мгновенье Алёша взял Олю за одну руку; Ярослав – за другую, вот прыжок – не промахнулись, вцепились в поручни. Вот уже встали на подножку, возле дверцы.

– Только бы не заметили. Только бы не останавливали… – молитвенно шептал Ярослав.

Карета неслась дальше, но откуда–то сзади донёсся окрик отца Ярослава – он их заметил – кричал громко, но слова сносились встречными потоками воздуха, и потому почти невозможно было их разобрать.

Жар припустил сзади, летел безмолвной, огненной стрелой, не отставал от хозяев…

Тут украшенная узором диковинных птиц занавеска на окошечке отодвинулась, и за стеклом показалось личико девочки лет пяти. Появление за стеклом нашей троицы очень девочку развеселило, и она принялась махать им ладошкой, и что–то говорить, только из–за толстого стекла не было слышно ни одного слова. Тут на плечико девочки взбежал совсем маленький, волосатый человечек с хвостом, и скорчил забавную рожицу (только потом ребята узнали, что это никакой не человечек, а мартышка). Вот из каретного таинственного полумрака выступило лицо молодой, обворожительной дамы облачённой так диковинно, что сразу ясным становилось, что она гостья из заморских стран. Дама решила, что – это просто баловники и карету не стала останавливать, думала, что перед городскими воротами, испугавшись грозной стражи, «баловники» сами соскочат. Они только погрозила им обведённым изумрудным перстнем пальчиком, молвила что–то девочке, и завесила окошко.

Меж тем, возница всё–таки услышал окрики отца Ярослава, выгнулся, оглянулся, но так как он был заморским возницей, то не понимал ни слова, и решил, что этот мужик предлагает ему померится в скорости, и согласно кивнул. Взмахнул вожжами, ещё–ещё – закричал уже знакомое нам «Элло!», «Элло!» – и кони сорвались галопом – выкладывались полностью…

Минут через пять стали появляться деревянные домишки окраин Дубграда, вскоре появились и каменные.

– Это еще что! – выкрикнул Ярослав, который вновь сиял, так как был уверен, что теперь–то его никто не догонит. – …Вот в Орел–граде, говорят, столько народа, что по сравнению с ним этот Дубград, что наша деревня!

Дорога шла под значительным уклоном вверх, на вершину большого холма на котором и был возведен Дубград. Постепенно число каменных двух-, а то и трехэтажных домов возрастало. От большой дороги, по которой мчалась карета, отходили маленькие улочки да переулочки, пестрели на стенах орнаменты дивных трав цветов да птиц, кой–откуда слышалась музыка: кто–то играл на гуслях и зычный бас подпевал какую–то песню.

– А вон государевы солдаты, – Ярослав указал рукой на троих бравых молодцев облаченных в красные кафтаны, да в меховые высокие шапки. На боку каждого из этих краснощеких молодцов была пристроена длинная сабля, одетая в черные ножны, черные, вычищенные до блеска сапожки, блистали под ярким солнцем, и вообще вся их одежда выражала собой аккуратность; ни единая грязинка не портила их…

Иноземный возница так увлёкся гонкой, что даже и забыл, что у ворот требуется усмирить коней (вот если бы он был государевым гонцом, так мог бы летать без всякого препятствия) – он часто перегибался, видел, что сани не отстают, и это сильно отдавалось на его самолюбии – ведь он был потомственный возница, да и в конных гонках не раз победу одерживал – не хватало ещё, чтобы его обошёл какой–то мужик. Городские ворота воображались ему финишной чертой, и на последних метрах, не слыша окриков солдат, он даже усы свои чернейшие прикусил, а по бледному его лицу катились капли пота. Вот карета пролетела под створками ворот. Тут возница закричал победно, и тут же резко натянул вожжи – иначе не миновать бы ему столкновения с лениво ползущим, волами запряженным возом, в котором на соляных мешках восседал некий мужик, и напевал весёлую песнь.

Следом подлетела повозка, и закричал отец Ярослава – ребята спрыгнули на мостовую, и бросились в переулок, позади несся Жар – из груди пса вырывались белые клубы…

Алеша на бегу говорил Оле:

– Солдат государевых приметила – их то нам и следует боятся.

– Бояться… отчего ж?

– А кушать тебе хочется?…

Оля промолчала. Алеша продолжал – глаза его блистали, и были сейчас почти такими же голодными, как у волка:

– А мне вот хочется… в желудке все бурчит, бурчит, словно варится что–то, а как представлю, что варится - - в глазах от голода темнеет. Все равно далеко нам без еды не уйти, надо, стало быть, в городе чем поживиться.

– Ох, что ты задумал?! – остановилась, перехватила его за вторую руку Ольга.

– Здесь ведь базар есть, там много чем торгуют, еды до отвала.

– Ты что же… – кажется, Оля поняла и ей стало больно, плечики её вздрогнули, она поникла головой.

Алёше тоже стало от этого больно, и он зашептал:

– Ну, вот видишь, как не хорошо получается… но… кушать хочется…

– Но ведь это… – на Олины глаза слёзы навернулись.

– Ладно, ладно… – тоже поник головою Алёша. – Конечно – это очень плохо. Ну и не станем, не станем. Что–нибудь другое придумаем.

Но тут вмешался Ярослав; улыбаясь, он проговорил:

– Да ладно, чего там – без еды то нам не обойтись. Я сам это сделаю…

– Ну уж нет! – сразу одёрнул его Алёша. – Я это придумал – я этим и займусь. Вы же будете стоять в стороне – смотреть не появятся ли где поблизости солдаты…

Он вновь взял за руку повел за собой Олю.

Вот он подошел к какому то мужику и спросил у него, как дойти до базара. Мужик с интересом и с жалостью взглянул на эту троицу – бледные, уставшие, в разорванной одёжке, – и объяснил, как пройти к базару. Про себя он еще проговорил «Кто ж вы такие то – бездомные, что ль?», и совсем уж ему жалко их стало и окрикнул он:

– Эй, а вы чай не здешние? Дом то у вас есть?

Тут бы и прикинуться им бездомными да поплакаться на свою судьбу – мужик и так уж раздобрел, а после такого рассказа непременно позвал бы их в свой дом, накормил, напоил. Но Алеша испугался, что он знает как–то его родителей и ищет теперь его и Ольгу по приметам и потому крикнул через плечо, уже направляясь по указанной мужиком дороге:

– Есть у нас и дом и все у нас есть! – последние слова он прокричал с болью.

Мужик крикнул им вослед:

– Так вижу я, что бездомные! Вы когда в последний раз ели то, а?! – этот вопрос остался без ответа – ребята уже скрылись за ближайшим поворотом.

Они еще не видели рынок, но уже слышали его – они шли по улице средь домов в которых никто и не жил, а размещались там всяческие мастерские, а откуда–то спереди валил людской шум–гам…

Вот вышли он из–за поворота и открылась им площадь на которой беспрерывно двигались десятки, а то и сотни людей.

Всем им троим, всю жизнь прожившим в деревне, где каждое лицо знакомо, как родное этот обычный в общем то базар показался настоящим столпотворением. Они вцепились друг в друга, потому что, казалось им, что стоит потерять своего спутника в этой круговерти и никогда его уже вновь найти не удастся.

– Эй, Жар – ты смотри не отставай! – прикрикнул Алеша неотступно следовавшего за ними пса.

Алеша вздохнул глубоко, словно пловец перед долгим погруженьем, и нырнул в ежесекундно изменяющееся переплетенье лиц, шапок, шуб, валенок…

Со всех сторон на все лады кричали:

– Вот пирожки горячие с капустой да с мясом, налетай, вкусно, дешево!

Другой голос надрывно вопил:

– Говядина, свинина, да пряности разное к столу!

– Хлеб, булки, калачи! – орал еще кто–то.

Алеша готов был молить у них, чтобы они не кричали так… А какие запахи витали! Ах, ароматы – пахло и щами боярскими, и пирогами, и запеченной картошкой, и чем там только не пахло! Тут у сытого человека потекли бы слюньки, а у не евших с прошлого дня Алеши и Ольги просто закружилась голова, а глаза заблистали и заслезились, у Алеши и вовсе подкашивались ноги. Только Ярослав был по прежнему весел, и ещё раз предложил Алёше (шёпотом, конечно):

– Давай я стяну!..

– Нет же… – отмахнулся от него Алёша, и тут, вдруг повернулся, схватил его за плечи, и зашептал, но довольно громко, так что многие оборачивались на его необычные, страстные слова. – Пойми – у меня в сердце ледяной медальон; желудок совсем пустой – он злобе помогает, и я понимаю конечно, что всё это звериное. НО!.. Но так мне сердце это терзает!.. И вот я прошу тебя, Ярослав – пожалуйста, не перечь мне. Пожалуйста!..

Обняла, поцеловала его в щёку Оля:

– Алёшенька, бедненький ты мой, тише, пожалуйста…

Алёша склонил перед ней голову, и, прикрыв глаза, попросил прощенья и у неё, и у Ярослава:

– Да я то что?.. – пожал плечами Ярослав. – Вот тебя то действительно жалко… – тут метнул взгляд в сторону. – Идут! Идут!..

Алёша с Ольгой обернулись, и увидели, что через толпу пробираются к ним Дубрав и отец Ярослава – люди перед ними расходились.

– Ярослав стой! Стой! Куда ты?! Э–эх!..

Алёша с Ольгой обернулись, и обнаружили, что Ярослав уже успел довольно далеко отбежать; вон мелькнул – вон его уже и не стало видно. Отец Ярослава Архип быстро говорил Дубраву:

– Я знаю эти улицы – та, на которую он побежал, на два переулка делится. Одному мне не справиться…

– Да – я тоже знаю – бывал прежде. – кивнул Дубрав. – Я помогу вам. – и зычно, так что на его голос обернулись многие, крикнул Алёше и Ольге. – Вы меня у северных ворот ждите!.. 

* * * 

Спустя недолгое время базарная площадь осталась за спиною Дубрава, и он зашагал по улице, оттуда свернул на меньшие переулок, потом на ещё меньший, и наконец, ступил в нишу – там в тени его совсем не было видно. Он не ошибся – спустя несколько мгновений раздался топот бегущих ног, и вот Старец выступил из своего укрытия прямо перед Ярославом, положил ему руки на плечи – мальчик начал бешено вырываться, однако руки Дубрава оказались как каменные. Тогда мальчик выгнул шею, и из всех сил вцепился зубами в запястье – потекла струйка крови, на лике Дубрава не дрогнул ни один мускул…

Наконец Ярослав разжал челюсти, выкрикнул яростно:

– Пусти! Предатель! Чародей старый! У–у, колдун! Ты выследил – да?! Что – с моим папашей сговорился?!.. Всё равно не удержите! Сбегу!

– Подожди, подожди – а тебе родителей своих совсем не жалко?

По щекам Ярослава катились слёзы – он больше не пытался вырваться, но теперь оглядывался, смотрел – не видно ли отца. Но отца пока не было – он свернул на другую улицу.

– Да что ж ты так горячишься? Любишь море, так и станешь капитаном… когда подрастёшь…

– А я всё равно прошу, чтобы вы отпустили. – уже спокойнее попросил Алёша, но по щекам его всё обильнее катились слёзы. – Вы у меня в кармане посмотрите, там письмо… Оно всё объяснит…

Дубрав был немало удивлён, но послушал мальчика и достал из его кармана аккуратно сложенную бумагу, на которой кривились нижеприведённые строки:

«Капитану корабля! Зовут меня Ярослав, я хочу стать матросом, и вот почему: родился я в деревне Медовке, что между Белым градом и Дубградом никому неизвестная стоит. В семье нас семеро детей, и я самый старший из всех. Мне уж шестнадцать лет «приврал тут на два года Ярослав» – и что ж в эти шестнадцать лет?.. А заставляют меня коз выгонять, за грибами, за ягодами ходить, ну и кой чего по домашнему хозяйству делать – то летом; ну а зимой – скука смертная! Сидишь, ходишь, смотришь – а смотреть то и не на что – всё опостылело, потому что море люблю! Жизнь наша мне скучной невыносимо кажется (может на самом то деле и не скучная, но мне без моря – сил нет!). И как же я могу в Медовке оставаться, когда мне каждый день мученье, когда и живу только мечтами о море милом!.. Говорили мне – лет до двадцати терпеть – да как же терпеть, когда и каждый день мучает! Не могу я – убёг! Возьмите на корабль, хочу быть капитаном… ну сначала хоть матросом, а потом уж… Возьмите!»

– …Прочли?! – Ярослав свободную рукою вырвал лист у Дубрава, и убрал обратно в карман. – Ну так что – будете меня ещё удерживать, да?!.. Но я всё равно сбегу – слышите?! – по щекам мальчика катились всё новые и новые слёзы. – …

– Ты, верно к какому–нибудь купеческому каравану примкнуть собираешься, с ними до моря добраться, да?.. – Дубрав спросил это, внимательно вглядываясь в глаза мальчика – тот фыркнул – лицо его выражало презрение:

– Не ваше это дело!.. Что хотите со мной делайте – ничего не скажу…

– Да что ты такой? – добродушно говорил Дубрав. – …Я ж прежде тебя не знал, а теперь вижу – дома ты не уживёшься.

– Отпустите?! – недоверчиво вскрикнул Ярослав, но глаза его уже просияли – он понял, что Дубрав говорит правду.

– Да – хоть и родителей твоих жалко, но раз так… тюремщиком никогда не был… И вот что: наверное, нам даже лучше вместе идти; ведь нам же вместе – мы тоже к Янтарному морю.

– Кто это «мы»?

– Я, Алёша и Оля…

– Вы с ними идёте – вот так да!..

В Ярославе уже и крапинки от былого недоверия не осталось, и вот он уже рассмеялся тем громким, свободным смехом, каким смеялся, когда встретил на Янтарном тракте Алёшу и Ольгу. Дубрав убрал руку с его плеча, и мальчик тут же перехватил эту руку, дружески пожал

Тут Дубрав, тяжело вздохнул и проговорил:

– Теперь ты иди к Северным воротам, там я назначил дожидаться Алёше да Оле – надеюсь, они уже там. Ну а я с твоим отцом поговорю, постараюсь утешить его…

– Спасибо! Спасибо вам! – мальчик повернулся и что было сил бросился бежать обратно по этой узенькой улочке… 

* * * 

Только на несколько мгновений промелькнула Дубрава, и вот уже (не успели Алеша и Оля опомниться), вновь закружила человеческая круговерть. Надо сказать, что, несмотря на сутолоку, на шум–гам – Дубградский базар вовсе не был местом о котом я бы однозначно сказал – это место плохое. Ведь приезжали туда и умельцы из всяких деревней, деревенек – выставляли на всеобщее обозрения свои изделия, и были там настоящие произведения, на которые залюбуешься; такое неприятие, и всё возрастающее головокружение было вызвано у ребят их чувством голода – в желудках урчало, и ничего с этим нельзя было поделать – ноги подкашивались.

Оля положила свою ладошку Алёше на плечо и проговорила чуть слышно:

– Алёшенька, пойдём к Северным воротам, как нам Дубрав велел…

Алёша, борясь с ледяными чувствами, опустил голову, вздрагивал – отвечал прерывистым голосом, в котором перемежались разные чувствия:

– Оля – нет! Я так долго не вытерплю… – черты лица его заострились и вообще – вид и голос его были лихорадочными. – Ведь ещё неведомо, сколько там его придётся ждать, быть может до ночи…

– Алёшенька – здесь мы должны довериться ему…

Чувствуя, что как он стал совсем холодным, она положила ладошку ему на лоб, осторожно провела, тихо, успокаивающе поцеловала (а ведь и ей как тяжело было…), шептала:

– Пойдём пожалуйста. Ведь Дубрав такой мудрый он всё понимает…

– Ну, пойдём… – Алёша прикрыл глаза – и постарался потушить все свои чувствия, и глаза прикрыл – лишь бы только по сторонам не глядеть – доверился он Оле, а она его повела за руку…

Спустя пару минут, они бы вышли с базарной площади, и, спросив у встречного, как пройти к Северным воротам – спустя ещё несколько минут, к этим воротам бы и вышли – но… к Несчастью (пишу к несчастью, потому что действительно к многим страданиям это приведёт) – за ребятами уже некоторое время следил глаз – да – именно глаз, а не пара, потому что второй был видимо выбит (во всяком случае – перетянут чёрной тряпкой). Единственный же уцелевший глаз глядел настороженно, и не только в ребят он впивался своей настороженной, хитрой глубиной, но и по сторонам рыскал, и как только где–нибудь поблизости появлялись фигуры солдат государевых – сразу устремлялся вниз, мерк, незаметным становился, и вообще – фигура эта пригибалась, и становилась самой неприметной частью толпы; тем не менее – он всё крутился возле, и слышал большинство громких произнесённых Алёшей слов. И вот теперь появился перед ними человек – очень широкий в плечах, с неприятным, изъеденным сыпью лицом; когда заговорил – голос его приглушённо–гремучий впился также, как и единственный глаз:

– Покушать захотелось, правильно?..

– Да – мы действительно давно не ели. – спокойно отвечала Оля. – Однако же здесь нас ждёт один человек, и он нас накормит…

– Что–то я в этом не уверен… – продолжал в них впиваться одноглазый.

Эта последние слова – точно поддерживали прорывающиеся Алёшины порывы, и юноша проговорил:

– А я на это и вовсе не надеюсь. Просто глупо так отсюда уходить.

– Вот и я считаю, что уходить не стоит. – тем же напористым тоном продолжал неизвестный. – Ведь вы же ребята бездомные.

– Вовсе и нет – с чего вы взяли? – насторожился Алёша.

– Да у меня на вас нюх. – ухмылка показала наполовину опустошённый ряд прогнивших жёлтых зубов. – …А вы не бойтесь, я ж понимаю – чего так насторожились – чай не первый раз так приходится… – он подмигнул.

– Зато я не понимаю… – вздёрнула плечиками Оля. – Счастливо оставаться, но мы пойдём.

– Ну, как хотите. – вздохнул одноглазый. – …А я вас накормить хорошенько хотел. Пирожки отменные…

Надо отдать ему должное: «пирожки отменные» – он проговорил так, что и у сытого человека потекли бы слюни. Алёша дёрнулся к нему – худющий, смертно–бледный – казалось, сейчас сшибёт этого человека с ног:

– Ну – довольно нам голову морочить! Говорите, что надо…

– Да тиши, тише… – одноглазый настороженно оглянулся, но не приметив ничего для себя опасного уже улыбнулся. – Своя кровь – чувствуется. Есть тут поблизости одно местечко – купец там торгует…

– Ну так видите нас! – вскрикнул Алёша.

– Да ты что, Алёшенька! – взмолилась Ольга.

– Оля, Оля – только один раз.

– Алёшенька, ты посмотри – ведь это нехороший человек. Зачем он нас подговаривает?..

Но Алёша не хотел её слушать – он даже уши заткнул, и продвигался за широченной спиной провожатого – но вот тот отпрянул в сторону, и неподалеку открылся большой прилавок на котором разложил свой товар купец – человек тучный, чернобородый, который, словно располневший Кощей нависал над своим богатством. Но на купца Алеша и не взглянул – он пожирал глазами румяные, исходящие теплым, душистым паром пироги, которые лежали подле него. И в воздухе витали самые приятные и самые мучительные ароматы: и яблочный, и вишневый, и мясной, и многие другие…

И вот Алеша, не видя больше Ольгу, вообще ничего, кроме заставленного пирогами прилавка не видя, подошел вплотную к нему, протянул руку к такому ароматному, восхитительному яблочному пирогу и… вздрогнув услышав басистый окрик:

– Эй ты, малец, куда руки то тянешь? У тебя деньги то есть?!

Алеша вскинул голову и увидел склоненное прямо над ним лицо купца – Алеша сразу определил, что человек это сердитый и жадный.

– Я…я. – Алеша задрожал от страха и неуверенности.

– Деньга есть, тебя спрашиваю? – тем же гневным тоном вопрошал купец.

– Нет, нет у меня деньги ни копеечки, но…

– А, коль так, так проваливай отседова, и что б я тебя больше не видел.

Алеше стало больно и обидно от этих жестоких, непривычных ему слов, на глаза его выступили слезы а в сердце злоба закололось и что–то столь же грубое захотелось ответить, но все же сдержался, и проговорил дрожащим и от сдерживаемых чувств и от утомлённости голосом:

– Ведь, я от голода помираю… сил совсем нет… один пирожок дайте. У вас их вон как много. Пожалейте….

– Ах ты! А ну проваливай отсюда! – закричал купец и весь как–то перевесился через прилавок, намереваясь толи оттолкнуть, толи даже ударить Алешу; такой это был жестокий и жадный человек.

Но тут к его лавке подошел какой–то бабушка и закричала на купца:

– По что на мальца то с кулаками лезешь?! Он те разве что сделал?!

Купец упер руки в бока и уж готов был видно разразиться самой грубой бранью, но тут бабушка кинула ему несколько монет и крикнула:

– На все мне пирогов давай!

Купец тут же переменился в лице, и руки убрал с боков и даже улыбнулся, и более того слегка даже покланился и стал складывать в мешочек пироги и яблочные и вишневые…

Ах, если бы Алеша потерпел еще немного, если бы он знал, что целых три пирога добрая старушка намеревалась отдать ему, тогда все сложилось бы совсем иначе; однако Алеша ничего не знал, а желудок урчал, и эти пьянящие запахи…

Не помня себя, Алеша рванулся к прилавку, схватил два пирога и бросился в толпу, намереваясь затеряться в ней.

Купец, однако, все это время следил за мальчиком и не успел он еще отбежать и на шаг, как басистый голос чуть было не оглушил его:

– Вор, вор! Обокрали, держи мальчишку! Вор!

На Алешу этот злобный крик подействовал, словно удар дубиной по голове. Ноги его подогнулись… он рухнул на колени в грязный снег, а пироги выпали из ослабевших рук и тут же были затоптаны чьими–то ногами.

Кто–то с силой схватил его за шиворот и поставил на ноги, Алеша, весь бледно–зеленый и грязный, смотрел мутными глазами на окружающую толпу.

Сквозь ровный гул голосов прорезался один голосок, и перед Алешей предстала такая картина: чернота, грязная холодная чернота и прекрасный луговой цветок каким–то чудом расцветший в этой грязи:

– Он ни в чем не виновен! Ему холодно и голодно, злая волшебница украла у него сны и теперь он идет на север! Сжальтесь над ним!

– И эта с ним! – прокричал злой купец и схватил Ольгу, та, впрочем, и не думала никуда бежать..

Алёша рванулся к Оле, хотел пасть перед ней на колени, прощения за свою глупость просить, однако его удержали сильные руки, и кто–то пробасил над самым ухом:

– А даром, что тощий хлопец – вон как дрыгается…

Двое удерживало Алешу, и ещё с десяток – окружало одноглазого, руки и ноги которого уже были сцеплены кандалами, и который бешено сверкал единственным своим глазом, выкрикивал страшные проклятья, пытался вырваться, и видно было, как напрягаются его могучие мускулы – но всё тщетно. Перед ним высился молодой, краснощёкий начальник этого отряда, и выглядел торжествующе:

– Ну что, попался? Ага – остался теперь Соловей без своего Свиста!..

Тот кого назвали Свистом бешено к нему дёрнулся, прохрипел:

– Ничего – мы ещё посчитаемся!..

Но Алеша уже ничего этого видел – он вновь провалился в холодную тьму Мёртвого Мира… 

* * * 

В Мертвом мире Алеша не чувствовал голода, но душевная боль осталась и даже еще больше увеличилась в нем. Вновь он стоял прислонившись спиной к стене, а лицом повернувшись во тьму непроглядную, леденящую. Плотная эта тьма хлынула к нему в легкие, наполнила их ледяными иглами, заставила Алешу закашляться.

О как это было ужасно – стоять лицом неведомо к чему, а еще страшнее было сделать хоть один шаг – у Алеши крик рвался, когда он представлял себе, как сделает он этот шаг и навек сгинет во мраке…

Алеша закрыл глаза и стал вспоминать Ольгу… Тут к ужасу своему он понял, что не может вспомнить даже её лицо… «Как же так?!!». Он обхватил голову и застонал:

– Я ведь видел ее, кажется совсем недавно, слышал ее голос… как же так… о, как это ужасно… но почему… неужели, это тьма что леденит мою грудь, или, быть может, медальон…

Как же он хотел Олю вспомнить, как хотел чтобы вновь зазвучал ее голос и прорезал эту темную тину… Он боролся с отчаянием; зубы скрежетали… Мученье было столь велико, что судорога свела его тело и он повалился и завопил, не слыша своего голоса:

– Ольга!!!

Крик его не оставил после себя ничего – он умер тут же, был поглощен во тьму. Он остался лежать и не было у него уже сил ни кричать, ни вставать; он просто лежал и медленно превращался в ледышку.

Сколько он так пролежал неизвестно, только, когда сверху вдруг раздался пронзительный скрежет и грохот, он уже почти не чувствовал своего тела и в голова его была наполнена льдом. Но вот пришел этот пронзительный скрежет и грохот и заставил Алешу встрепенуться…

Вслед за грохотом раздался хлопок. Мальчик почувствовал поселившимся в нем волчьим чутьем: что–то падает на него сверху.

Все это подействовало на него словно живая вода на умирающего; он сделал шаг назад, к стене, а затем еще несколько шагов вдоль стены в сторону. Потом, он ощутил слабое колебанье тьмы вокруг себя. Юноша протянул руку навстречу источнику этого колыханья и тут же отдернул ее назад – это «что–то» пребольно кольнуло его и осело ниже, к самому дну.

А вскоре вслед за этим раздался голос Чунга:

– Алеча, где же ты?!

Голос долетал сверху и был прекрасно слышен.

Алеша закричал Чунгу в ответ и голос его растворился во тьме. Алеша вновь закашлялся; грудь его болела. И вновь звал его Чунг:

– Я здесь, у черного тумана! Где ты, Алеча?!

Прекрасно слышны были его шаги, а затем негромкий голос:

– Он сейчас в том мире… Что ж, наверное, придется мне его подождать.

Вновь раздались его шаги, на этот раз Алеше показалось, что совсем рядом, стоит только руку протянуть и…

Раздалось бормотанье Чунга:

– Что ж это за туман? Посмотреть, что ли? Все равно потом придется через него продираться.

Послышался всплеск, или что–то очень похожее на всплеск, а затем Чунгов испуганный голос:

– А–а! Отпусти, отпусти!

Затем все замолкло, вновь наступила тишина. Но Алеша почувствовал, как напряглась вокруг него тьма, как сгустилась, как задрожала, борясь с Чунгом. «Теперь только бы нам не потеряться.»

Алеша осторожно сделал пару шагов вдоль стены, и снова вытянул перед собою руки. Долго ждать не пришлось: что–то коснулось его руки, потом ударило – это Чунг извивался и барахтался. Тогда Алеша рванулся к нему и схватил…

Алеша даже и не представлял, как он напугал Чунга: ведь он то знал, что это Чунг погружается, а Чунг, и без того напуганный до смерти, ничего вокруг не видя, вдруг почувствовал, что его кто крепко–накрепко схватил. Воображение тут же нарисовало облик чудища, обитавшего в этой тьме…

Чунг рванулся в сторону, но его крепко держали… Чунг затрепыхался, и вспомнив свои охотничьи навыки, потянулся к висячему на боку кинжалу. Плохо бы все это кончилось, но вот лица его коснулась рука – Чунг, правда, подумал, что это вовсе не рука, а один из отростков чудовища, который тянется его удушить и потому он укусил его с остервененьем.

Алеша вскрикнул, но тут же вновь провел по лицу Чунга, желая удостовериться, что это действительно его друг. А Чунг уже выхватил свой кинжал и намеревался уж ударить по воображаемому чудовищу, как остановился, поняв, что вовсе не чудовище к нему тянется, а друг – дорогой друг «Алеча».

Тут уж и Чунг вытянул свои руки, нащупал Алешу, закричал что–то, но голоса своего не услышал, не услышал его и Алеша. Зато он чувствовал, как рука друга провела по его лицу… Алеша, не помня себя от радости, схватился за эту совершенно невидимую руку, засмеялся даже и… вновь закашлялся. И хоть само по себе место это было ужасно и не могло ни чего внушать в нем радость и веселье, а напротив все внушало отчаяние, все же Алеша испытывал огромное облегченье – после того, как он уже почти смирился со своей смертью, после того, как в нем уже не оставалось сил бороться – ибо не было в его уставшем теле сил и смелости идти в одиночестве сквозь тьму – после всего этого рядом вновь был друг. Теперь Алешу переполняла радость – просто от знания того, что они прекрасно сейчас понимают друг друга без всяких слов; и он знал, что не придется ему лежать больше без движенья на дне этого болота – рука об руку они будут пробиваться вперед… И потому во тьме он обнял Чунга, и хоть знал, что тот ничего не услышит, все ж произнес:

– Друг мой! – всего лишь эти два слова, но в них он вложил всю свою душу.

Потом, не медля ни минуты, они двинулись от стены вглубь тьмы. Каждый шаг давался им с трудом, причем немалым, приходилось всем своим телом надавливать вперед, чтобы продвинуться еще немного.

Время здесь тянулось ужасающе медленно, словно бы и секунды увязали в этой черной топи. Алеше казалось, что они идут уже очень, очень долго и в то же время сделали всего лишь несколько шагов от стены. Но Чунг тащил его вперед, а иногда и Алеша тащил Чунга за собой… 

* * * 

Лицо Ольги, такое близкое, такое родное… Она склонилась над ним и осторожно проводила свой рукой по его волосам, когда же он очнулся, все еще находясь во власти кошмара и дернулся, вздернув вверх руки и она отдернулась, но тут же впрочем наклонилась к нему обратно.

Алеша блаженно вдохнул теплый воздух… вдохнул да так и подскочил – в ноздри ему ударил запах щей и еще какой–то выпечки. Он быстро огляделся: весьма даже уютная тюремная камера, по крайней мере таковой она ему показалась после дней проведенных на морозе. Действительно, было тепло, по стенам, выложенным из больших каменных плит, бегали блики от светильника, стоявшего на столе… а еще на столе стояли тарелки с густыми щами, с блинами.

Алеша подбежал к столу, и, сгорая от голода, даже и не садясь, принялся уплетать суп, время от времени, хватая с тарелки блинов.

Ольга молча. опустив голову сидела на кровати. Вот Алёша спросил у неё:

– Ты что ж поела уже?

– Я то… да… один блинок…

– Ну ты даешь! – выдавил Алеша и осушил кружку теплого молока, теперь в животе его потеплело и вообще настроение значительно улучшилось. – Ну что ж ты, иди к столу…

Но в это время раздались голоса, которые привлекли внимание и Алёши и Оли: голоса прорывались к ним с трудом – и даже невозможно было определить, откуда же они доносятся – заблудились они среди этих стен. говорили трое, и в резком, хрипловато–шипящем голосе одного сразу узнали одноглазого:

– А–а, судия многоуважаемый, Добрентий; и вы… воевода Илья. Ну здравствуйте, здравствуйте гости дорогие. Вот жалко, что в вашем доме довелось встретиться, да ещё и в цепях я, а то бы, на лесной дороге иной разговор у нас вышел… И кто ж первым будет говорить, а–а, Добрентий, Добрентий – судья наш так и кипит гневом праведным…

Вступивши голос действительно был гневен даже:

– Ну, по крайней мере, не отпираешь, что ты – Свист – правая рука Соловья–разбойника, и сам разбойник мерзейший. А отпираться и смысла нет: уже знали, что в город идёшь, следили за тобой до самого рынка. – и вдруг резко. – Что это за парень и девка? Из твоей шайки?..

– Да нет – что вы, многоуважаемый Добрентий. – в голосе и злоба и презрение. – В первый раз там повстречался, а больше ничего и не знаю.

– Ладно – с ними позже разговор будет. Ты вот что, жизнегубец – отвечай–ка немедля – укажешь нам тайные тропы к разбойничьему городку, проведёшь наш отряд через караулы тайные?..

Наверно, целую минуту продолжалась тишь, а потом стал нарастать дикий, безудержный хохот – и столько злобы и презрения в этом хохоте было, что Оля вздрогнула, побледнела, и взяла Алёшу за руку. Долго–долго хохотал одноглазый Свист, а потом как рявкнул (там и цепи зазвенели – видно рвался на своего врага):

– …Да что б я вам тропы указывал?! Вам, ненавистным?! Тьфу! Вот вам! Ха–ха–ха!.. Что угодно со мной делайте – никогда не покажу!..

– Зря! – грянул Добрентий.

– А ты уж, судьишко ненавистный – ты, видно уж о награде государевой помышлял?!.. А вот тебе! Тьфу! Что – мало?! Вот ещё – тьфу!.. Ха–ха–ха!..

Тут – звук ударов, звон цепей, сдавленные, яростные вопли Свиста – бывшие там государевы солдаты конечно не могли дозволить, чтобы разбойник плевал в судью.

Оля вжалась в Алёшино плечо, прошептала с мукою:

– Да что ж это?.. Да разве же можно так?!

– Довольно! – прервал Добрентий.

Тут снова голос Свиста – он тяжело дышал, и слова вырывались с ещё большой яростью, кинжалами среди стен грохотали:

– Такие то вы – «хорошие»! Хорошо вам связанного бить!..

– Ты сам виноват! – оборвал Добрентий. – Ты мученика из себя не корчь: хвастаетесь – только грабите – не убиваете. Ну да – в прошлую зиму, в мороз лютый, ограбили купеческий караван. Обчистили всё, и с купцов и с жён, и даже с детей их одежду сняли – в потёмках посреди тракта оставили… живыми… они замёрзли – страшная то, мученическая смерть от обморожения – иль не знал? Детки то во льду скорчившиеся не снятся…

Тут вступил новый голос – очень басистый и зычный:

– Что ж его у нас держать – такую важную птицу отправим в Белый град, пред очи государевы…

– Эх, Илья–воевода – это конечно с одной стороны верно, но ведь наверняка разбойники уже узнали, что Свист нами пойман, будут сторожить дорогу.

– Но, Добрентий, подумай – они же не могут точно знать, что мы отправим его в Белый град, а не оставим в нашей темнице. Так что может и поставят небольшой, разбойников в пятнадцать отрядик, я же пошлю в охрану, ну… полсотни. И, кстати – медлить не стоит, сегодня же ночью и отправим, потому что время дай – и действительно найдут какую–нибудь лазеечку, прознают… Заверши допрос… Эй, писчий, давай – составляю бумагу, ну а я пойду поговорю с ребятами – сдаётся, что они действительно невинны.

Где–то в коридоре грохнула дверь, застучали, приближаясь, шаги, и вот повернулись ключи в замке, толстая дубовая дверь распахнулась, и в камеру вошел полный человек лет сорока с аккуратной бороденкой и покрывшимися раньше времени сединой волосами. Одет он был весьма богато. Вслед за воеводой вошел еще и сгорбленный тюремщик, который нес в руках еще одну тарелку с дымящимися блинами. И очень кстати нес – Алеша как раз поглотил последний блин с первой тарелки.

Воевода медленно опустилась на стул. А Оля вскочила и, словно птица детенышей своих охраняющая, бросилась перед воеводой на колени, склонила голову, плечики её вздрагивали – слышно было, что она плачет. Илья смутился:

– Ну вот, ну вот – надо же такому случится… И чем тебе угодить?.. Да не стой ты на коленях. Встань, встань – прошу тебя…

– Да, да, конечно…

Оля стала подыматься, но оказалась, что так ослабла от сильнейших своих волнений, да и от недоедания, что покачнулась, и верно пала бы обратно, если бы Алёша не бросился к ней, не подхватил бы.

– Пожалуйста, Алёшенька, я сказать должна… Пожалуйста, не причиняйте друг другу боль. Пожалуйста – не бейте ни того человека, ни кого вообще – никогда…

– А – слышали?.. И за Свистуна так волнуешься? – ещё больше удивился воевода и присвистнул, придвинул стул, уселся, драгоценной горою высясь над столом. – А вы что ж – и впрямь его знаете?

– Нет. – замотал головой Алёша. – Никогда с разбойниками не связывались, а его в первый раз сегодня… или вчера?.. Сколько ж я в забытьи пробыл?..

– Сегодня. – подсказал воевода.

– Ну да – в первый раз сегодня встретили.

– Так, ну нам ещё разговор предстоит… – тут Илья повернулся и повелел кривому тюремщику. – Иди

Тюремщик повернулся и вышел, не закрывая на этот раз дверь на ключ.

– Величайте меня просто Ильей Петровичей.

– Да мы уж слышали – вы воевода. – вздохнул Алёша.:

Они представились друг другу, а потом Илья Петрович проговорил:

– Оля то к еде и не притронулась, все от тебя не отходила пока ты словно мертвый лежал…

– Да что вы… – борясь со слабостью, прошептала Оля. – Я правда за Алёшеньку волновалась, но не так уж и голодна, а вот Алёшенька голодный – ему поправляться надобно…

Алеша с изумлением посмотрел на Ольгу: «Она, вроде бы, и сама уже говорила мне это, однако ж не обратил я тогда на ее слова внимания… А смог бы я так – если бы она упала в обморок – смог я тогда сидеть так вот над ней, забыв о своем голоде, забыв обо всем, даже запахов от щей не чувствовать?»

– Да ничего–ничего… – шептала, смущённо опустив глаза, Оля. – …Я как–нибудь пережду…

– Да что ж ты скромница такая? – приятно изумился Илья. – Что ж: приказываю тебе как воевода Дубградский – кушай…

Оля ещё больше смутилась, и совсем уж тихо прозвенела нежным своим голосочком:

– Ну, раз уж вы приказываете, так… Спасибо вам большое за угощение…

И Оля очень аккуратно, ничем не выдавая истинного своего голода, покушала сначала щей, потом – блинов, и запила их парным молоком.

– Спасибо вам большое. – озарила воеводу своим взором. – Ежели будете у нас, так не пожалуйста заходите – не побрезгуйте, моя матушка очень вкусно готовит…

– Зайду, зайду, за честь посчитаю. Только вот ты скажи, где ваш дом.

– Оля, что же ты?! – вскрикнул Алёша.

Илья поднялся из–за стола, и теперь, словно тяжёлая, из драгоценностей сцепленная туча, ходил от стены к стене по камере – он был таким массивным, что, казалось – давят на него эти стены, и сейчас он их разорвёт. Приговаривал воевода:

– Ну вот – так и думал, так и думал – с этим у нас неприятность выйдет. Э–эх!.. Так или иначе, а разговор как раз к этому хотел подвести: необходимо знать, где вы живёте?

– Нет у нас дома, – уверенно проговорил Алеша и так же уверенно отчеканил. – Мы вам очень благодарны за все, что вы для нас сделали – отогрели, накормили, – тут Алеша закашлялся и затем продолжил, – Но теперь мы должны идти дальше…

– Так значит есть вам таки куда идти?

– Да, да – есть, только выпустите нас! – уже с гневом выкрикнул Алеша.

Улыбка на устах воеводы померкла – теперь он говорил очень серьезно:

– Мы вас отпустим, а вы вновь бродяжничать станете да на базаре у купцов воровать?.. Вам такое мое слово – есть у вас дом так сказывайте, где он – вас туда и отвезут, а нет – так повезут вас в Белый град, там для таких как вы есть дом, построенный еще по указу государя Владимира Светлого. Там и вы кров найдете и науку близкую сердцу постигните и не придется вам больше мерзнуть голодать да воровством промышлять.

Алеша вздрогнул:

– Нет, нет Вы просто не понимаете, какое у нас важное дело на севере… Да и… какие мы вам дети?

– Ну, может и не дети, а ведёте себя, как дети. Так какая цель вашего пути?

– Этого я вам сказать не могу, все равно не поверите.

Илья–воевода резко остановился посреди комнаты, повернулся к ним:

– Я не могу вас отпустить так просто. Вы, по крайней мере, должны рассказать, где ваш дом.

– Нет. – упрямо повторил Алёша.

– Что ж… – тут воевода наморщил лоб – и сказал неожиданное, причину чего ребята узнали спустя некоторое время. – …Ладно, отпущу вас и так…

Но как раз в это время из коридора шагнул Дубровский судья – Добрентий. И, хотя ребятам никогда прежде не доводилось его видеть – они всё равно сразу поняли, кто он есть. Да – внешность у него была выдающаяся. Несмотря на преклонный возраст – очень подтянутый, лицо – каменное, волевое; и только трещины старых, когда–то, должно быть страшных шрамов полнили эту гранитную красоту. Добрентий был аккуратно, но совсем не богато одет; двигался и говорил с большой силой. Он закончил краткий допрос Свиста и свидетелей ареста, и теперь, идя в камеру Алёшу и Ольги, на какое–то время остановился за косяком, слышал последнюю часть разговора. Его стремительный, пристально изучающий взгляд быстро пронёсся по Алёше и Ольге – и вот он уже твёрдо чеканит, к воеводе обращаясь:

– Вы меня конечно важней в чину, и мне вам надобно подчинятся, но подобных беззаконий никак допустить не смею. Что значит – отпустить? Из жалости просто?.. Да – притворятся они умеют, а кто знает – может тоже разбойники? Ты, Илья, делай со мной что хочешь, а я не позволю, чтобы…

Ну так что – применишь свою власть против меня? В темницу за неповиновение усадишь?

Воевода стоял мрачный, скрестив руки на груди:

– Я хотел как лучше для ребят. Ладно – не хотят сознаваться, пускай в Белый град скачут.

– Нет. – простонал, борясь с злобой Алёша – губы его побелели, дрожали, на лбу выступила испарина

Илья–воевода дотронулся до Алешиного лба и обнаружил, что он весь пылает.

– Э, братец, да я смотрю у тебя жар…

Вот Илья подошел к Ольге – дотронулся и до ее лба:

– Ну вот и у тебя, Олечка, тоже жар. – сокрушенно проговорил, – Сразу мне надо было догадаться – и где вас, и по каким только дорогам не носило, а в последние то дни мороз трескучий стоял да еще метель сугробов навалила. Значит, прежде чем отправлять в Белый град, надобно вас еще вылечить…

Оля ещё более прежнего побледнела, прошептала:

– …Наверное, нам всё–таки немного отдохнуть надо будет, ну а потом – всё равно в дорогу…

Оля проникновенно смотрела на Илью и на Добрентия, но нежные её глаза были усталыми. Воевода вздохнул:

– Сейчас к вам лекаря пришлю…

Заскрипел закрываемый замок и наступила тишина; были слышны только удаляющиеся шаги тюремщика…

Алеша подошел к лежаку и рухнул на него, глаза он не закрывал – он хотел бы их закрыть, но боялся, что вновь перенесется в холодную тьму Мертвого мира.

Он смотрел в потолок и говорил тихо, но с чувством:

– Там тьма, здесь тьма… Оля, спасибо тебя… За всё…

Ольга сама была очень слаба, однако же нашла в себе силы провести своей тоненькой, невесомой ручкой по его голове и сказать Алеше какие–то теплые слова, смысла которых юноша уже не понял, но был согрет ими, словно луговой цветок в лучах могучего апрельского солнца. 

* * * 

И вот вновь его обвивает и давит темная тина и вновь в его легкие ворвалась леденящая мгла–жижа. На этот раз с болью вырос в его груди ледяной ком, заболело горло, но Алеша все еще слышал нежный голос Ольги, даже чувствовал прикосновение ее горячей руки на своем лбу… а теперь его прихватил озноб, Алеша стоял трясся и плакал – плакал от тоски и от колющей боли в сердце. Пред ним вдруг возникла картина: он идет по полю усеянному цветами, которые так и переливаются, так и блещут под лучами солнца, и небо высокое и синие, с застывшими в этой выси белыми облаками – они такие прекрасные, словно что–то из того, потерянного Алешей бесконечного мира, он идет по этому полю вместе с Ольгой и травы расступаются перед ним, потом он берет Ольгу за руку и они бегут, бегут… Вот высокий обрыв под которым синей лентой бежит река, они не останавливаясь взмывают в воздух и летят куда–то за эту реку, к синеющему вдали лесу…

Но вот он опять ничего не видит – ничего, только тьму… Он стал водить вокруг себя руками, пытаясь отыскать Чунга, и, не найдя его, закричал, зовя то его, то Ольгу…

Тут он вспомнил, как в последний раз вырвал свою руку от Чунга… «Быть может, он тоже испугался и бросился бежать куда–то… О нет, нет! Тогда все пропало! Тогда навек я здесь потерян!» и закричал он пронзительно и громко, хоть его голос и не был слышен во тьме, он звал своего друга по имени и плакал, и плакал.

Вдруг тьма вокруг Алеши напряглась, ее холодные щупальца заструились вокруг юноши, словно проталкивая или пропуская в себе что–то или кого–то.

Алеша, решив, что это Чунг, протянул навстречу этому движенью руки. И вот его коснулось что–то холодное, вязкое и липкое и тут же отдернулось и сгинуло… Алеше почудился какой–то захлебывающийся беспрерывный крик.

Сам он задрожал от ужаса перемешанного с отвращеньем… И отдернулся на несколько шагов назад, там он не удержался и упал на каменное дно.

«Кто это был? Неужели какой–то несчастный потерявшийся во тьме?» Алеша задрожал от ужаса и жалости…

Алеша вскочил на ноги: «Я сам стану таким, если не вспомню сейчас, на сколько шагов отошел от того места, где в последний раз держал Чунга. Только спокойно, спокойно, главное не потеряться!.. Не бросится бежать сейчас куда–то сломя голову, тогда я навеки затеряюсь»

Он схватился за голову, мучительно вспоминая: «На сколько же я шагов отбежал… сколько же… сколько же… два… нет – кажется три, да – несомненно три! Алеша сделал три уверенных шага вперед и принялся ждать. Вскоре у него начала кружиться голова, ноги одеревенели. Алеша вновь попытался вообразить зеленый луг, синее небо, но нет – лишь какие–то серые шары пересеченные белыми линиями возникали перед его глазами. И вновь ему стали чудится голоса, но на этот раз совсем не такие, как те громкие в лабиринте из черного камня, нет – это были совсем иные голоса – тихие, едва слышные, словно бы говорящие прямо в Алешиных ушах, эти голоса словно были вплетены в черную вязь, словно бы были ее частью и медленно втекали теперь в Алешину голову, их шепот был тягуч и невнятен, он был похож на растянутый до бесконечности стон умирающего.

Ему чудились такие слова: «Мы всю вечность здесь… вечность мы блуждаем здесь… мы стали частью этого мрака и ты – и ты!.. ТЫ!!! – завывая, протянул жуткий хор, – и ты–ы–ы–ы!!!.. останешься здесь навечно с нами… ты станешь частью мрака, твой голос сольется с нами… мы всегда будем вместе… вместе…»

Алеша зажал уши, но голоса по прежнему звучали….

Обессиленный, уставший Алеша пал на колени и тут его запястье с силой обхватила рука! Он знал – это была рука Чунга!

Алеша так же с силой обхватил эту руку, потом нащупал во тьме Чунгово плечо, опираясь на него встал, и вот… все голоса разом померкли, ушла безысходность. Рядом был друг! Он чувствовал его твердое плечо, его руку на которой не хватало нескольких пальцев. И он был уверен, что теперь, вместе, они непременно выберутся со дна…

И вновь вперед – сквозь тьму.

Ничем не был примечателен этот путь – ни о чем они не говорили и ничего не видели, однако каждый черпал силу из своего спутника.

Долго ли коротко они так шли, но кончилось все тем, что уперлись они в стену. Алеша ощупал ее свободной рукой: холодная, гладкая, поднимающаяся куда–то, наверно очень высоко. У Алеши даже промелькнула мысль – быть может, они сделали во тьме круг и вернулись назад?.. Нет – он сразу же отверг эту мысль…

И он потянул Чунга за собой вдоль стены. Рукой он ощупывал стену, ища на ней какие–нибудь впадины или выступы. Спустя некоторое время ровная стена вдруг провалилась – Алешина рука погрузилась в вязкую тьму…

Немедля он потянул туда Чунга, хотя, впрочем, Чунг сам вскоре вырвался вперед… Они прошли несколько десятков шагов и споткнулись о какой–то уступ доходивший Алеше до колен. Прошли еще несколько шагов и вновь уступ на этот раз более высокий – доходящий Алеше уже до груди. Забрались на него, но тут обнаружили, что стены постепенно сужаются… Вскоре им пришлось идти вереницей – впереди Алеша, позади Чунг, причем рук они не размыкали.

Тут Алеша с ужасом понял, что впереди кто–то есть – вот холодный мрак задвигался, встрепенулся, ударил Алешу в лицо, а следом навалилось что–то походящее на сгусток киселя, это невидимое, ударило мальчика так, что он начал заваливаться назад, на Чунга. Алеша вновь услышал этот беспрерывный надрывистый, скрежещущий, безумный крик. Это нечто обволокло его, и даже слиплось с Алешей, но в следующий миг уже кануло во мглу.

Что бы не лишиться рассудка, Алеша схватился за Чунга. В его голове носились какие–то несвязанные лихорадочные мысли, просто обрывки фраз…

Еще несколько шагов, и вот они уперлись в тупик, в котором и пряталось то, что сбило с ног Алешу… Тупик!

Какой–то катаклизм сотряс некогда это место и под ногами Алеша почувствовал обвалившиеся камни. Он поднял по стене руки и нащупал впадину за которую свободно можно было ухватится и подтянуться… Что он и попытался сделать – тело его словно бы налилось железом, а руки, напротив, показались двумя тоненькими тростинками, но снизу его подсадил Чунг

Алеша поднялся уже, как вдруг Чунг с силой дёрнул его за ногу, и Алеша понял – с его другом приключилась какая–то беда. Алеша спрыгнул и тут почувствовал, как его его ногу обволокло нечто липкое.

Алеша посмотрел себе под ноги, передёрнулся… Прямо под собой он увидел лицо – жуткое расплывчатое лицо, оно было поглощено во что–то, напоминающее очень густую смолу, и светилось желтоватым светом… Лицо слабо и от того особенно жутко шевелилось, даже раскрывался, словно бы шепча что–то, черный провал рта. Алеша вновь закричал, брезгливо топча вцепившиеся в него липкие отростки – отростки эти разминались, словно глина, и тут же собирались вновь и тянули Алешу к ужасному лицу…

Алеша вскинул голову и вот, что увидел: все дно, по которому он совсем недавно шел, было освещено теперь желтым светом и еще видны были колышущиеся отростки, тянущиеся из этого желтого света… Сотни, нет, тысячи, даже десятки тысяч отростков.

Тут еще один отростков обвился вокруг Алёшиной шеи; другой – раскрыл ему рот, и несчастный почувствовал, как ему в глотку вливается какая–то горькая, обжигающая жидкость. Он забился, задергался, стал отплевываться…